Текст книги "Кавказская война. Том 2. Ермоловское время"

Сурхай прискакал с поля сражения около полуночи к воротам Кумуха в сопровождении лишь небольшого числа своих нукеров. Но слух о поражении горцев уже опередил его, и он нашел городские ворота запертыми. Старшины города появились на крепостной стене и от имени всего народа посоветовали ему удалиться, если он не хочет быть принят, как неприятель. Сурхаю приходилось бежать, не успев ничего спасти из своего имущества. Напрасно, не решаясь лишить себя жизни, он просил возвратить ему власть, предлагая самые унизительные условия,– они были отвергнуты благодаря общей ненависти, какую Сурхай в последнее время возбудил против себя подозрительной жестокостью и постоянными интригами. Наконец городские старшины выслали ему, в виде милости, жен и детей под прикрытием отряда, который должен был проводить его до границ казикумыкских владений.

Вслед за тем временное правление старшин отправило из своей среды трех человек к Аслан-хану, чтобы через посредство его просить мира и изъявить покорность русскому правительству. Депутаты явились в лагерь в три часа пополудни и были немедленно введены в палатку князя Мадатова. Это были люди пожилые, со степенными манерами и воинственной осанкой, одетые очень богато, с оружием тонкой кубачинской работы. Между ними и Мадатовым было условлено, что присяга русскому императору, провозглашение Аслан-хана владетелем Кази-кумыка и некоторые другие условия мира будут совершены в самой резиденции ханов. С вечера тринадцатого июня Мадатов сделал все распоряжения к походу, а четырнадцатого утром войска уже двигались к Кумуху. Все ожидали, что это путешествие будет одним из самых тяжелых, потому что Кумух со всех сторон ограждают недоступные горы, ущелья и пропасти. Но старшины Казикумыка постарались сами облегчить поход: по их приказанию жители соседних деревень в течение ночи не только соорудили и исправили дорогу, где это было возможно, но и явились помогать солдатам перетаскивать в горах орудия и тяжести. Удивление жителей при виде громоздких лафетов и четырехколесных фур ясно показывало, что прежде в этой стране ничего подобного не видывали; находившиеся у них пушки, некогда отбитые у персиян на границах Казикумыка, были, по словам стариков, привезены на санях.

У самых ворот Кумуха Мадатова ожидала депутация со знаменами и высокими шестами, перевитыми зеленью. Почетнейшие жители поднесли ему городские ключи на богатом блюде, наполненном вареным рисом. По обычаю страны князь Мадатов должен был его отведать. Тогда старшины просили его принять от города дары: это была красивая, богато оседланная лошадь и полное вооружение – ружье, пистолет, шашка и кинжал высокого достоинства и превосходной работы. Свободно владея казикумыкским наречием, князь Мадатов обратился к народу с цветистой речью в восточном вкусе; он говорил о миролюбивых намерениях императора Александра, приславшего свои войска с единственной целью водворить у них нового хана, которого ниспослало им Провидение, располагающее судьбами царств и народов.

Сопровождаемый толпами народа, Мадатов вступил в город и проехал в ханский дворец. “Мы вошли туда,– рассказывает Ван-Гален,– по лестнице, устланной богатыми персидскими коврами и золотыми тканями”. Но, проводив Аслан-хана до главной залы, сам Мадатов вернулся назад и приказал разбить для себя палатку за городскими стенами, запретив кому-либо из военных оставаться в городе.

Вначале слух о прибытии русских войск вызвал всеобщее негодование в окрестном населении. Это чувство было понятно: с незапамятных времен никакие иноземные войска не появлялись внутри Казикумыка, и персияне, которые так долго владели Южным Дагестаном, никогда не могли прочно утвердиться в горах. Теперь прибытие русских являлось фактом непонятным и возмущающим гордость свободного народа. Но речь Мадатова, быстро облетевшая весь Казикумык, успокоила всех. Через сутки и остальные казикумыкские войска сложили оружие, а жители со всех сторон толпами начали стекаться с гор и из долин, чтобы увидеть своего нового повелителя.

Церемония возведения Аслана в достоинство казикумыкских ханов обставлена была всевозможной пышностью и торжественностью.

Шестнадцатого июня с десяти часов утра двери большой мечети растворены были настежь. Аслан вошел в нее, сопровождаемый блестящей и многочисленной свитой. Посреди мечети на барабане лежал Коран, осененный распущенным знаменем второго батальона Апшеронского полка. Старшины всех восьми магалов Казикумыка, собранные присутствовать при возведении хана, поочередно подходили к Корану, клали на него правую руку и произносили слова присяги на верность русскому императору и на повиновение новому хану.

Лишь одна рота Апшеронского полка стояла у дверей мечети, прочие русские войска были выстроены под ружьем на некотором расстоянии от укреплений. По окончании обряда присяги, когда Аслан-хан появился на крепостной стене в пурпуровой одежде, в которую облекаются ханы в исключительно торжественных случаях, гром русских пушек, далеко отдавшийся в горах, и крики народа слились в один привет новому повелителю. Вечером Мадатов устроил в городе иллюминацию.

Князь Мадатов не считал приличным присутствовать при церемонии и оставался в своей палатке, показывая тем, что все должно происходить по обычаям страны и доброму желанию народа, без всякого на него постороннего влияния. Когда обряд и вся церемония окончились, Аслан-хан с многочисленной свитой сам прибыл к князю и был торжественно встречен им у входа в палатку. В речи своей Аслан-хан ясно и точно изложил те обязательства, которые принимает на себя Казикумыкское ханство по отношению к Русской империи, упомянул о разоренном состоянии страны и просил о выводе русского отряда. Князь Мадатов ответил на это, что считает необходимым принять меры к полному умиротворению края, так как ответственен в этом перед генералом Ермоловым, и добавил, что русские войска немедленно удалятся, как только ему будут даны прочные гарантии миролюбивых намерений жителей. Аслан-хан указал на русский орден, висевший на его груди, и, схватив князя Мадатова за руку, сказал горячо, что ручается за верность и прямодушие своего народа. Мадатов объявил тогда, что окончательный ответ даст после. Он тайно виделся затем с Асланом и уже после того объявил собравшимся старшинам, что, зная добрые намерения хана, он не потребует от них никакого залога в верности и удалится, как только будет приведена к присяге остальная часть горного населения, не участвовавшая в церемонии.

На следующее утро казикумыкцы привели в лагерь всех русских пленных, захваченных или купленных ими в разное время, и, сверх того, выдали князю Мадатову, как военный трофей, десять медных пушек, отнятых некогда у Надир-шаха и хранившихся в башнях ханского дворца.

Существенное содержание договора, заключенного Мадатовым с Казикумыком, состояло в том, что хан обязался: 1) охранять свои границы и идти с войсками, куда прикажут русские власти; 2) не препятствовать постройке укреплений и проложению дорог через его владения; 3) платить ежегодную дань в три тысячи рублей серебром и 4) назначить в Кюринское ханство особого наиба, кого заблагорассудит, но отнюдь не соединять обоих ханств вместе, а каждым управлять особо.

Последнее условие включено было в тех видах, чтобы иметь Аслан-хана в руках и, в случае измены его, разделить силы обоих владений.

Когда договор был подписан, Мадатов объявил Аслан-хану о пожаловании ему чина генерал-майора и вручил ему императорскую грамоту, знамя с русским гербом и драгоценную саблю[10]10
  Помимо того, за особые отличия, оказанные Аслан-ханом при покорении Табасарани, Каракайтага и Казикумыка, ему пожалован был орден св. Георгия 4-ой степени.


[Закрыть].

Так совершилось покорение Казикумыкского ханства.

Вечером девятнадцатого июня войска, сопровождаемые Аслан-ханом, оставили Казикумык. На пути к князю Мадатову явились старшины от вольного Кубачинского общества и также принесли присягу на подданство России.

Кубачинцы – удивительный народ загадочного происхождения. В горах Кайтага, на высоте около пяти тысяч футов над уровнем моря, на крутом склоне к узкому ущелью речки Сулекова повис аул Кубачи. На противоположной стороне ущелья разбросаны еще три меньших аула. Все вместе они и составляли вольное Кубачинское общество, славившееся по всему Кавказу своими превосходными оружейниками. Некоторые ориенталисты приписывают кубачинцам европейское происхождение. Они, быть может, и правы, тем более что и в самом народе существует предание, имеющее большое вероятие. Говорят, что один из ширванских ханов выписал откуда-то в Дербент партию искусных оружейников, которых все называли френгами. Смелые и хорошо вооруженные люди эти составили отличный гарнизон города и не раз имели случай выказать свое мужество при оборонах и вылазках, но беспокойный и строптивый характер их сильно тревожил дербентцев. И вот, чтобы избавиться от них раз навсегда, горожане однажды сделали ложную тревогу, а когда френги выскочили из города в поле, заперли за ними ворота и предложили им убираться куда угодно. Изгнанные не упали духом; они вытребовали из города свои семейства и сначала поселились в предгорьях Табасарани, а потом заняли самое возвышенное место в горном Кайтаге и несколько веков умели отстаивать свою независимость. Приготовление оружия и сбыт его по целому Кавказу скоро приобрели кубачинцам всеобщую известность и дали средства не только к безбедному существованию, но даже к некоторому богатству и роскоши в сравнении с соседями. Нужно заметить, однако же, что если кубачинское оружие и имело огромный сбыт, то причиной тому было не столько внутреннее, боевое достоинство, сколько внешняя отделка его. Кубачинская работа под чернь и особенно золотая насечка по слоновой кости и доныне могут служить образцом чистоты и изящества, но сами горцы, особенно горцы Западного Кавказа, имеют к кубачинским изделиям весьма небольшое доверие. Между ними самое название “кубачинское оружие” обратилось в эмблему обмана внешностью на счет внутренних достоинств и даже создало пословицу: “Он лжет, как кубачинец”.

Вот этот-то народ и стал теперь подданным России.

Война в Казикумыке была окончена в две недели, в то время как сам Ермолов предполагал, что она продолжится несколько месяцев и будет стоить войскам Кавказского корпуса больших потерь, трудов и упорной борьбы с народом, известным своею воинственностью. Он благодарил Мадатова в письме за способ, каким ведена была экспедиция, и поручал передать его благодарность отличившимся офицерам и солдатам.

“Еще наказуя противных,– писал Ермолов в приказе по корпусу,– надлежало вам, храбрые воины, вознести знамена наши на вершины Кавказа и войти с победою в ханство Казикумыков. Сильный мужеством вашим, дал я вам это приказание, и вы, неприятеля в числе превосходного, в местах и окопах твердых упорно защищавшегося, ужасным поражением наказали. Бежит коварный Сурхай-хан, и владения его вступили в подданство великого нашего Государя. Нет более противящихся нам народов в Дагестане...”

В то же время Ермолов доносил государю: “Довершено начатое в прошлом году покорение Дагестана, и страна сия, гордая, воинственная, и в первый раз покорствующая, пала к священным стопам Вашего Императорского Величества”.

Изгнанный из своих владений, Сурхай бежал в Согратль, где надеялся выждать удобного случая для возвращения себе Казикумыка. Но он скоро убедился, что надежды его напрасны. Аслан-хан зорко следил за всеми его действиями и жестоко преследовал его приверженцев. Тогда он снова решился искать покровительства Персии, а джарские лезгины взялись проводить его за Куру скрытыми дорогами. В скором времени он с сыном своим Нух-беком и несколькими нукерами ехал уже Шекинским владением. Комендант Нухи, узнав о бегстве Сурхая, выслал татарскую конницу захватить его. Казалось, Сурхаю не было возможности спастись. Но так как и сам он, и вся его малочисленная свита были одеты в бедное и простое платье, а на их лошадях были переметные сумы, дававшие им вид обыкновенных обывателей, переезжавших с вещами из деревни в деревню, то встречные татары не узнавали их. К этому присоединилась еще и измена. Шекинские беки, высланные с ханской конницею, точно зная, по каким дорогам поедет Сурхай-хан, отправились по совершенно другим и, разумеется, его там не встретили. Так Сурхаю удалось благополучно добраться до границ ханства Ширванского. Тут путники остановились в лесу близ селения Ал малы. Есть сведения, что алмалынцы сначала не хотели пустить его к себе, но им пригрозили джарцы, и тогда они покорились. Сурхай послал между тем к некоему Азан-Султану, известному коноводу разбойников, своего человека с просьбой переправить его секретно за Куру. Азан-Султан довел об этом до сведения ширванского хана, который приказал ему строго хранить тайну и всякого ширванца, который случайно узнал бы о ней, немедленно убить. Для переправы же Сурхая через Куру обещано было прислать особого человека. Действительно, через несколько дней прибыл с этой целью некто Али-Гассан, живший при реке Куре, который привез с собою Сурхаю также разные припасы и вещи от дочери его, ширванской ханши. Но переправить ему удалось, и то почти в виду русского казачьего разъезда, только внука Сурхая с шестьюдесятью всадниками. Сам же Сурхай с сыном и женой, скрытно наблюдавший за его переправой, заметив какое-то движение в русском разъезде, не решился переезжать Куру в этом же самом месте и поспешил вернуться в Алмалы, не надеясь на свои старческие силы в случае преследования. В Алмалах он опять скрывался два дня, но затем, оставив жену у джарцев, переправился в Ширванское ханство и, встреченный близ Шемахи высланными к нему беками, с их помощью проехал в Персию.

История, однако, этим не кончилась. Ермолов не хотел оставить без наказания помощи в побеге, оказанной Сурхаю алмалийцами, и приказал нухинскому коменданту подбить возможно секретнее нухинских татар сжечь и истребить селение Алмалы, разграбить имущество и забрать жен и детей в свою пользу.

Первого августа 1820 года комендант выехал в селение Тамбулах, верстах в двадцати от Нухи, и приказал собрать шекинских татар, К вечеру их собрано было до двух тысяч конных и пеших, на которых и возложено было дело возмездия, под командой нухинского полицмейстера Мелик-Аслан-бека. Отряд подошел к Алмалам ночью, часа за три до света, и тихо окружил селение. Дело, однако же, было испорчено неумеренной жадностью шекинцев к добыче. Вместо того чтобы нечаянным нападением произвести смятение, татары бросились грабить дома. Жители воспользовались этим и успели вывести свои семьи в окружавший Алмалы беспредельный лес, а сами, засев в сады, наносили большой урон зажигавшим дома пешим шекинцам. Тем не менее селение, состоявшее из двухсот домов и нескольких купеческих лавок, почти все было предано пламени, имущество забрано, а скот, в количестве двух тысяч голов, отогнан. Между тем в окрестных трех деревнях Джарекой области узнали о нападении на алмалинцев, и скоро на помощь к ним подошли лезгины. Роли переменились. Теперь уже алмалинцы напали на рассеянных по садам и улицам татар. Шекинцы поспешно стали убираться из Алмалов с захваченной добычей и скоро обратились в совершенное бегство, объятые паникой. К счастью, человек триста армянской конницы сохранили еще кое-какой порядок и прикрыли бегущих. Им шекинцы и обязаны были тем, что успели сохранить добычу и отделались сравнительно ничтожной потерей (двадцать пять человек убитыми и ранеными). Ожесточенные лезгины преследовали их верст десять, до самой переправы через реку Агра. Но преследование это, конечно, не возвратило алмалинцам их сожженных домов и имущества, и урок, данный им, должен был предохранить других от помощи русским изменникам. О потере алмалинцев нет никаких официальных сведений, но материальные убытки их высчитывались более чем в триста тысяч рублей серебром.

Ермолов был чрезвычайно доволен действиями шекинцев. “Хотя чапаул сей,– писал по этому поводу Вельяминов нухинскому коменданту,– сделан был для собственной пользы участвовавших в нем, и, следовательно, одна добыча, полученная ими, должна бы служить им и наградой, а правительство таковую давать не обязано, но главнокомандующий, единственно для поощрения шекинцев на будущее время являться с такой же готовностью на службу по требованию начальства, соизволяет на представление наиболее отличившихся к наградам, с тем, однако же, чтобы не более трех человек были представлены к чинам и не более трех человек – к медалям, остальные же отличившиеся могут быть награждены при похвальных листах экстраординарными вещами”.

Дорога Сурхай-хану обратно в Дагестан была затруднена, и с тех пор его роль становится ничтожной. Проживая в Персии, он не переставал просить помощи войсками и деньгами для возвращения утраченного владения, но безуспешно. Наконец в июле 1826 года его мечтания, казалось, начали сбываться. Персияне вторглись в Грузию, и Сурхай, воспользовавшись этим, пробрался через Шемаху в Аварию, откуда с наемным войском напал на Казикумык. Разбитый Аслан-ханом, он должен был бежать и скрылся в горах, утратив уже всякие надежды после неудач, постигших в этой войне персидское оружие. Не прошло года, как он сошел в могилу, по одним – от раны, полученной в сражении, по другим – от болезни и нравственных потрясений.

Сурхай умер в глубокой старости. Еще в то время, когда он управлял Казикумыком, он уже был известен всему Дагестану под прозвищем Кун-Бутай, что значит “дедушка”. Не лишнее сказать, что прозвище это послужило к забавному недоразумению; русские власти приняли его за один из наследственных ханских титулов, и в официальных бумагах Сурхай писался хан-Бугаем, ханом Казикумык-ским. Незнакомое слово варьировалось на разные лады, и Сурхай становился то хан-Бутаем, то Хамбутаем, то, наконец, Хомутаем и так далее.

По свидетельству знавших близко Сурхая, это был человек примечательный даже по наружности. Он был высокого роста и вид имел, особенно под старость, грозный. В горах он славился обширной ученостью в мусульманском духе, а по древности рода и большим связям во всем Дагестане пользовался уважением у всех соседних народов.

Среди участников казикумыкского похода выдвигаются две личности, с различных точек зрения, но в равной мере заслуживающие внимания, обе игравшие деятельную роль при взятии Хозрека, обе отмеченные Ермоловым и удостоенные высокой по тогдашнему времени награды – ордена св. Владимира, именно: Якубович и Ван-Гален. О первом из них, сосланном на Кавказ за дуэль, Ермолов писал тогдашнему начальнику Главного штаба князю Волконскому: “Заглаживая вину своей безрассудной молодости, он командовал у Мадатова мусульманской конницей и в бою, при овладении высотами, отличил себя поистине блистательной храбростью. Если не достоин он воспользоваться милосердием Императора для перевода в гвардию, то прошу для него орден св. Владимира 4-ой степени, ибо он по справедливости офицер отличный”. Но “блистательная храбрость” Якубовича в Казикумыке была только началом громкой известности, которую он вскоре приобрел в Кабарде и за Кубанью. А затем ему предстояло выпить горькую чашу каторги и дальней ссылки за участие в известном деле декабристов.

В то время как для одного еще только начиналось прекрасное утро жизни, сменившееся таким тяжелым, пасмурным днем, другой, испанский эмигрант Ван-Гален, доживал на Кавказе свою эпоху тяжелых испытаний, которыми судьба не поскупилась на его долю.

Действительно, вся предыдущая жизнь Ван-Галена, доставившая ему в свое время большую известность, была доказательством непостоянства счастья. Сын переменчивой эпохи владычества Наполеона и Реставрации, он вынес на себе весь гнет переворотов, происходивших в его отечестве в начале нынешнего века: он вместе с гверильясами сражался против французов, защищал Мадрид против Наполеона, присягал королю Иосифу Бонапарте, с которым потом и разделял изгнание; возвратясь на родину, он стал в ряды Каталонской армии, сражавшейся за независимость. Падение Наполеона и возвращение в Испанию короля Фердинанда VII были для Ван-Галена началом тяжелых личных испытаний. Как известно, Фердинанд VII обманул самые скромные ожидания испанских патриотов: он изменил данному слову присягнуть конституции 1812 года и создал взамен нее эпоху правительственного террора. Ван-Гален, как человек, близкий к королю Иосифу, был одной из первых жертв начавшихся гонений. Уже в 1815 году он был арестован и пережил много тяжелых дней, зная, что король подписал указ о его расстреле. И если Ван-Гален не был расстрелян, то лишь благодаря заступничеству гренадского правителя графа Монтихо, имевшего смелость остановить приказ и разъяснить королю неосновательность приговора. Тем не менее все пережитое самим Ван-Галеном и страдания родины заставили его присоединиться к одному из многочисленных в те времена тайных обществ в Испании. Но в следующем году, выданный правосудию одним из своих мнимых друзей, оказавшимся шпионом, он снова был арестован и снова прошел через инквизиционные тюрьмы Мурсии и потом Мадрида. Несмотря не некоторое сочувствие к себе самого короля, у которого он добился аудиенции, Ван-Галену не удалось на этот раз избежать всех ужасов инквизиции и даже пытки, оставившей неизгладимые следы на его здоровье. Наконец, с помощью одной великодушной девушки, приемной дочери простого тюремщика, рискнувшей, из сожаления к узнику, испортить всю свою будущность, ему удалось бежать и, при содействии нескольких верных друзей, пробраться в Англию.

Самый способ, употребленный им для бегства, был весьма оригинален. Каждый день тюремщики обходили заключенных, и Ван-Гален решился воспользоваться именно этим обстоятельством. В день и час, назначенный им для побега, он стал у двери своей комнаты, и едва тюремщик вошел, как Ван-Гален, моментально потушив свечу, толкнул его в дальний угол и, выскочив из дверей, запер их на ключ. Крик нового узника только придал Ван-Галену силы: он смело прошел тюремные коридоры и, встретив поджидавшую его девушку, выбрался наконец при помощи ее на улицу, где его ожидали друзья.

Не лишнее сказать, что эта девушка, игравшая такую важную роль в жизни Ван-Галена, сослана была в монастырь на вечное заключение и в течение двух лет покорно выносила свою участь, пока события 1820 года не возвратили ей свободу. Впоследствии она вышла замуж за одного солдата, которого любила задолго до того времени, когда решилась пожертвовать всем для человека, к которому ничего не чувствовала, кроме сострадания.

Выброшенный судьбой на чужбину без всяких средств к жизни, Ван-Гален видел для себя один исход – искать военной службы в такой стране, интересы которой не могли бы столкнуться с интересами Испании. И мысли его, естественно, обратились к далекой России. С большим трудом и лишениями, но снабженный советами русского посланника и рекомендательными письмами к нескольким важным лицам в Петербурге, добрался он наконец до России. Для поступления на службу встретились, однако, препятствия и здесь: тоща только что последовало высочайшее повеление, воспрещавшее прием иностранцев в русскую службу. Кроме того, граф Нессельроде, министр иностранных дел, прямо заявил Ван-Галену, что император не согласится на просьбу его, потому что испанский посланник может почесть это оскорблением для своего государя. Тогда Ван-Гален отправился к посланнику. Тот долго старался отговорить его от принятого намерения. “Вы этим дадите огласку нашим домашним несогласиям,– говорил он,– и, сверх того, вы должны знать, что неприлично и не принято, чтобы испанцы, подобно швейцарцам, служили под чужими знаменами то в одной стране, то в другой в качестве авантюристов. Если вам будет угодно, то я похлопочу, чтобы вас приняли в отряд Абисбаля, который отправляется в Южную Америку...” Но Ван-Гален отказался наотрез и просил одного – не препятствовать его поступлению в русскую армию. Посланник наконец согласился. Тогда друзья Ван-Галена дали ему добрый совет – проситься на Кавказ, “где генерал Ермолов заслужил общее уважение не только со стороны солдат и офицеров, но и со стороны покоренных народов”.

“Русские,– замечает Ван-Гален,– называют Грузию “теплой Сибирью, потому что туда ссылают офицеров, которых политические убеждения считаются неблагонадежными”, но тем не менее там шла война, там нужны были храбрые офицеры, и то обстоятельство наконец устранило препятствия: как подполковник испанской кавалерии, Ван-Гален был зачислен майором в Нижегородский драгунский полк.

Первое знакомство с Кавказом он свел осенью 1819 года в лагере под крепостью Внезапной, где тогда находился Ермолов. Отсюда он проехал в Тифлис, а зиму с 1819 на 1820 год провел в Кара-Агаче, где стояли тогда нижегородцы. И хотя симпатичный характер Ван-Галена доставил ему на Кавказе много добрых друзей, однако же жизнь среди чуждых для него условий, вдали от родины, как сознается он сам, была для него тяжелой ссылкой.

Естественно, что образованного, пытливого иностранца, стремившегося видеть и величественную природу горного Кавказа, и его обитателей, не могла удовлетворять стоянка в одном из мирных уголков Кахетии, и он просился в Дагестан, куда готовилась большая экспедиция. Ермолов назначил его состоять при Бадатове, и таким образом Ван-Гален сделался деятельным участником описанного им казикумыкского похода. Раненный при штурме Хозрека, он обратил на себя внимание Ермолова, который, свидетельствуя о заслугах его, писал князю Волконскому: “Ван-Гален служил примером неустрашимости и усердия, которые видел в нем каждый с особенным уважением. Я прошу исходатайствовать ему орден св. Владимира 4-ой степени с бантом. Иноземец в стране отдаленной гордиться будет служением в храбрых войсках Государя Великого”.

Экспедиция кончилась, и Ван-Гален вместе с двумя офицерами отправился в Тифлис. “На следующий день по моем приезде,– рассказывает он,– мы представились генералу Ермолову, который принял нас самым лестным образом и, указывая на знамена Хозрека, стоявшие в углу его залы, отозвался с похвалой о храбрости офицеров и солдат, находившихся в отряде князя Мадатова. Расспросив о некоторых неизвестных ему подробностях, он любезно пригласил нас располагать его домом, обедом и библиотекой”. Но Ван-Гален уже стремился на родину. Еще проездом в Тифлис он получил известие о полном успехе испанской революции и теперь, выждав удобную минуту, переговорил с Ермоловым о причинах, побуждающих его оставить русскую службу. Ермолов разделял его взгляды. Но тут случилось обстоятельство, которое должно было горько отозваться в сердце Ван-Галена. Дело в том, что вместе с изъявлением милостей императора участникам казикумыкского похода Ермолов получил предписание исключить Ван-Галена из службы и выслать его за границу. Никто не знал причин подобного распоряжения, но есть основание думать, что в Петербурге считали Ван-Галена одним из агентов испанской революции, по крайней мере так объясняли тогда внезапную немилость государя. Ермолов, насколько возможно, откладывал неприятное объяснение, стараясь всячески смягчить суровость распоряжения, и сначала передал о нем Ван-Галену стороной. Наконец он потребовал его к себе, чтобы переговорить с ним “об очень важном деле”. В сцене этого свидания, рассказанной самим Ван-Галеном, Ермолов выразился весь своими лучшими сторонами. Вот как описывает ее Ван-Гален.

“Я пришел к Ермолову,– говорит он,– в назначенный час; он принял меня в своем кабинете и, сделав несколько общих замечаний относительно превратности моей судьбы, сообщил мне высочайшую волю. Но при этом заметил, что не намерен исполнять полученный приказ во всей строгости, потому что знает характер императора Александра и убежден, что подобное распоряжение исходит не от самого императора. По моему мнению,– продолжает он,– вы должны написать государю и изложить в короткий словах все те несчастья, которые вы испытали в жизни, не исключая и последнего распоряжения.

Я, со своей стороны, объясню, почему я позволил себе отступить от повеления, которое могло дать повод обвинять его величество в несправедливости. Я настолько дорожу честью и достоинством его имени, что не допущу, чтобы офицер, на услуги которого я хотел обратить его высочайшее внимание, уехал от нас с неприятным впечатлением. Ввиду этого я не стану торопить вас с отъездом и не считаю нужным приставлять к вам стражи, советую даже по-прежнему носить ваш мундир, чтобы никто не догадался о настоящей причине вашего отъезда”.

Через сутки письмо Ван-Галена было отправлено в Петербург. Тем не менее он не желал увеличивать ответственности Ермолова перед государем и решил по возможности ускорить свой отъезд из Тифлиса. Ему не удалось скопить денег на русской службе, так что он принужден был продать свою лошадь и книги, но и тут вырученная сумма не могла покрыть расходов путешествия с одного конца Европы на другой. Это, впрочем, не особенно беспокоило Ван-Галена. Окончив свои дорожные сборы, он явился к главнокомандующему, чтобы получить от него последние приказания.

Ермолов назначил ему маршрут до Дубно, где он должен был ожидать окончательной резолюции государя, и тут же передал Ван-Галену письменный документ за своей подписью о заслугах его в Грузии и особенно во время последней экспедиции против казикумыкского хана. Затем, узнав о желании одного из штабных офицеров, молодого Рененкампфа, с которым Ван-Гален жил на одной квартире, проводить его до Моздока, Ермолов охотно дал на это позволение, но только просил обоих друзей отложить свой отъезд до вечера, чтобы еще раз пообедать с ним.

“Когда мы встали из-за стола,– говорит Ван-Гален,– и я должен был окончательно проститься с Ермоловым, он пригласил меня и Рененкампфа в своей кабинет и, обращаясь ко мне, спросил с самым сердечным участием, имею ли я достаточно денег, чтобы совершить путешествие от азиатской границы до самого крайнего конца Европы. Я ответил на это, что помимо тех денег, которые имеются у меня, я получил прогоны и надеюсь доехать до Дубно.

– А затем на какие средства вы будете продолжать свое путешествие? – спросил он.

– Я думал обратиться к помощи испанского посланника в первой столице, какая попадется на пути, и надеюсь, что он даст мне средства доехать до Испании.

Ермолов добродушно усмехнулся и сказал:

– У вас довольно странное представление о посланниках! Но ведь это ребячество!.. Я хочу устроить таким образом, чтобы вы могли вернуться домой, не подвергая себя напрасным унижениям... Примите это от меня... не смейте отказываться... Когда поправятся ваши дела, вы можете возвратить мне эти деньги.