Текст книги "Кавказская война. Том 2. Ермоловское время"

Русские секреты, выставленные на Череке, видели, действительно, партию человек в полтораста, разъезжавшую по ущельям, которая скоро и ознаменовала свое пребывание здесь отгоном с Малки табуна более чем в две тысячи лошадей, принадлежавшего валию Кучуку Джанхотову и другим мирным кабардинским князьям.

Положение дел становилось настолько серьезно, что Ермолов в ноябре сам приехал в Екатериноград, где его и застало тогда известие о кончине императора Александра. Но даже личное присутствие на линии грозного для горцев главнокомандующего было бессильно обуздать их, и со времени разорения Солдатской идет ряд нападений то в Ка-барде, то на правом фланге, которые в этот тревожный период слились в единстве враждебных действий и усилий горцев против русских.

Еще не улеглась общая тревога, вызванная присутствием сильной вражеской партии в Чегемском ущелье, как восемнадцатого октября четырнадцать человек горцев наехали на жителей селения Новосельцы, бывших в поле, верстах в десяти от дома, и захватили в плен двух крестьян, а третьего изранили. Прошло несколько дней – и новое происшествие. Тридцать человек напали на хутор некоего Великанова, при селении Отказном, троих убили, пятерых взяли в плен и угнали семь лошадей.

Это было двадцать пятого октября. А третьего числа следующего месяца кабардинская партия была замечена за Малкой с поста Известного-Брода. Сотник Евсеев с командой немедленно поскакал за ними, но партия скрылась. Только после долгих поисков, уже за речкой Куркуджин, в полуверсте впереди, заметил он трех пеших кабардинцев и, чтобы не мучить напрасно лошадей, послал хорунжего Таририна узнать, мирные это или хищники. Таририна встретили прицеленные ружья. Он громко крикнул, что если они мирные, то им бояться нечего, пусть отдадут оружие и следуют к начальству. В ответ раздался залп – и лошадь под хорунжим была убита. Таририн, в свою очередь, выстрелил в них из ружья, а тут подоспел и Евсеев с командой. Хищники, не имевшие возможности ни бежать от конных казаков, ни одолеть их, засели в яр и не давали приблизиться к себе, посылая выстрел за выстрелом. Между тем наступала ночь. Казаки, боясь упустить хищников, двинулись на них всей массой, и тогда кабардинцы, увидев, что им не избежать уже смерти, сами бросились на казаков с кинжалами: двое из них тотчас были изрублены, но третьему, сильно раненному, удалось в наступившей темноте спрятаться в густой бурьян, и он не был найден. Хищники бились с такой отвагой, что, несмотря на большой перевес в силах, казаки потеряли трех человек ранеными.

В то же время Кубанская линия вновь неожиданно подверглась бурному черкесскому набегу, о котором власти на линии не были даже предупреждены лазутчиками. Несколько дней раньше происшествия у Известного-Брода и ровно месяц спустя после разгрома Солдатской, двадцать девятого октября, партия в пятьсот человек, опять с Джембулатом Айтековым во главе, перешла Кубань у Прочного Окопа. Здесь она разгромила казачий пост и беспрепятственно двинулась по дороге, ведущей к селам Каменнобродскому и Сенгилеевке, забирая и опустошая все, что попадалось на пути. Жители, работавшие в полях и на молотьбе хлебов, избивались или забирались в плен. Так партия дошла до Временного поста, где дорога разделяется. Они окружили пост и забрали казачьих лошадей, но сами казаки заперлись в караульной избе и отбились. Тогда партия повернула на хутора Кубанского полка, много казачьих семейств побила или забрала в плен, захватила полковые табуны – и затем бросилась на селенья. Малочисленные войска, охранявшие их, мужественно встретили горцев и не допустили до совершенного истребления деревень, тем не менее и здесь много жителей было убито и забрано в плен.

Рота Навагинского полка гналась за неприятелем от самого Прочного Окопа, но, разумеется, отстала, и только встретила его уже возвращавшимся из набега. Выстрел картечью остановил черкесов. Они кинулись вправо, сбили на Кубани казачий пост и переправились, не успев захватить с собой из всей огромной добычи только около ста семидесяти лошадей, отбитых сотней донцов, насевших на них, под командой есаула Дуткина, на самой переправе у Погорелого поста, называемой Овечьим Бродом. Это несчастное событие, случившееся при удвоенном числе войск на линии и при таком начальнике, каким был Вельяминов, служило доказательством, что без предварительных уведомлений о сборе черкесов невозможно предупреждать их быстрые, неожиданные вторжения.

Не так, напротив, посчастливилось горцам, когда два месяца спустя, восемнадцатого декабря, такая же большая партия в пятьсот человек и с тем же Джембулатом перешла Кубань у Романовского поста и двинулась по направлению на речку Чалбас. На линии уже знали о готовящемся нашествии и были настороже. Поэтому ни на чалбасской мельнице, ни на чалбасских хуторах черкесы не нашли ничего. Опытный Джембулат сметал грозившую опасность и, захватив наскоро что попало под руку, быстро повернул назад, к Кубани. Но уйти от погони ему уже было нельзя. Зловещим факелом вспыхнул сигнальный маяк, глухо раскатился пушечный выстрел – и со всех сторон понеслись казаки на тревогу... Первым настиг и насел на неприятеля резерв Казанской станицы, к нему подоспели станицы Тифлисская и Темижбекская, прискакал князь Бекович с кавказцами, донцы, с подполковником Залещинским,– и все совокупными силами гнали неприятеля на расстоянии целых тридцати пяти верст. Черкесы оставили по пути отступления множество тел, но им удалось и на этот раз увести в плен десятилетнего мальчика, сына дьячка из села Ильинского.

Из тревожных событий этого времени выдается геройская защита одной незначительной команды Кабардинского полка против вдвое сильнейшей партии хищников. Дело было так. Из Екатеринограда во Владикавказ шел транспорт с боевыми патронами, провиантом и солдатскими женами. Двадцать девятого марта 1826 года он выступил из Ардонского поста, с прикрытием из тридцати пяти солдат, под начальством унтер-офицера Пучкова. Отошли верст пятнадцать, как вдруг из лесу появилась большая конная партия черкесов. Пучков, не теряя присутствия духа, встретил их залпом. Шайка отскочила, а солдаты, воспользовавшись этим моментом, быстро устроили из повозок каре. Жестокий бой, длившийся несколько часов, кончился тем, что неприятель бежал, но конвою это нападение стоило четырнадцати человек, то есть почти половины команды; ранены были также две солдатки и пропал без вести четырехлетний мальчик.

Есть известие, передаваемое в частных записках одного путешественника, что женщины принимали близкое участие в бою,– недаром двое из них ранены. “Мы, бабы,– рассказывала одна из этих раненых солдаток,– нанимаемся для перевозки всякой рухляди... В тот раз я везла патроны, другие муку. Оказия была сильная. И вдруг со всех сторон налетели черкесы!.. Ведь они бы не так еще были страшны,– да уж визжат больно! Господи! Какой визг подняли!.. Шашки наголо – и летят!.. Мы скареились, да из-за арб и давай их душить. Отобьемся, отобьемся, смотрим: опять летят!.. Дадут залп из ружей – и в шашки!.. А прорваться в карею не могут: за арбами и фурами нашим ловко было отсиживаться. Вдруг слышим, конвойные кричат: “Патроны все!” Мы, бабье дело, да не будь плохи, разбили тюки, да и давай разносить патроны-то! И, вот как я подавала уже скушенный патрон солдату, пуля и отшибла мне палец: вот, видите? Зато теперь я получаю пенсион и полный паек – Государь так приказал”...

“Русская амазонка,– прибавляет автор записок,– рассказывала это с видом равнодушия, как дело очень обыкновенное. Оружие, порох, грабеж, пожар – вот слова, на коих основаны вседневные рассказы на линии”.

Ермолов по достоинству оценил подвиг Пучкова и просил Георгия как для него, так и для двух людей из его команды. Император Николай не только утвердил представление Ермолова, но, сверх того, произвел Пучкова в прапорщики и всем нижним чинам назначил денежную награду. Не лишнее заметить, что это были первые Георгиевские кресты, розданные Николаем Павловичем, а награды, увеличенные лично государем, впервые проявили ту истинно царственную щедрость, с которой покойный император постоянно отличал военную доблесть[13]13
  Леон Трофимович Пучков служил в четвертом линейном Кавказском батальоне и в 1837 году вышел в отставку штабс-капитаном.


[Закрыть].

Случай с Пучковым не был единственный, хотя далеко не все они дошли до нас в донесениях начальников и в частных рассказах. В тех же записках, которые так просто и верно отражают дух воинственной кавказской женщины, воспитанной под грохот перестрелки и засыпавшей в детстве под мирные легенды о воинственных подвигах, рассказан между прочим следующий, столь же доблестный, но уже менее счастливый случай. “Один штабс-капитан и с ним три субалтерн-офицера, возвращаясь после освидетельствования сгоревшего в какой-то крепости магазина, встречены были сорока хищниками, под предводительством князька не только мирного, но и находившегося прежде на нашей службе. Имея в конвое только семнадцать человек донских казаков, штабс-капитан увидел всю бесполезность сопротивления, но не хотел и сдаться без боя. Как яростно было нападение, так и защита отчаянна. Из всего конвоя уцелели два казака, обязанные спасением быстроте своих лошадей, остальные изрублены... Один офицер, жестоко израненный, остался замертво на месте; другой, геркулес по росту и силе, защищавшийся с геройским мужеством, разрезан на части уже мертвый!.. Из зверского остервенения горцы размозжили ему голову, отрезали руки и ноги и дали телу неисчислимое множество ран...” Происшествие это было немного спустя после случая с Пучковым, и также между Екатериноградом и Владикавказом.

Официальные источники, в свою очередь, упоминают о нескольких случаях появления хищнических партий, о грабежах и разбоях, случавшихся в Кабарде около того же самого времени. Так двенадцатого мая человек сорок кабардинских абреков, под предводительством знаменитых князей Бесленея Хамурзина и Тембота Кантукина, прорвались на кабардинскую плоскость со стороны Чечни, но, встреченные здесь двадцатью казаками Волжского полка, поспешно укрылись в лесах Черекского ущелья. Отсюда они пробрались в землю дигорских осетин и вместе с ними замышляли новые набеги на русские границы.

Так шла жизнь Кабарды среди треволнений, которые незадолго перед тем население стало было уже забывать. Русское правительство отвечало на участие мирных кабардинцев в беспорядках непреклонной политикой, карая их, как за измену присяге и долгу подданных. И первой жертвой правосудия пал сын самого валия, Джембулат Кучуков, со своим сообщником князем Канамиром Касаевым. Казнь эта произвела на Кабарду глубокое впечатление.

Происшествия 1826 года были в Кабарде последними вспышками затихавшего брожения, переходными явлениями к эпохе мирной жизни. И если берегам Кубани предстояло еще быть поприщем диких насилий беспощадной религиозно-фанатической войны, то перед Кабардой лежал путь гражданского порядка, которого впоследствии не могло поколебать даже вторжение могущественного Шамиля.

Смягчению, а потом и исчезновению воинственных инстинктов в кабардинском народе послужило и постепенное исчезновение вождей, проникнутых духом необузданной воли и страстно искавших выхода для своих непочатых сил в громких военных подвигах. Под непосредственным управлением русского правительства бывшие междусословные отношения в Кабарде постепенно, но круто изменились.

Сила и значение князей каждый день утрачивали свое обаяние, и с каждым днем народная масса становилась самостоятельнее. Да и таких князей, которые образом жизни соответствовали бы прежним понятиям кабардинцев о княжеском достоинстве, становилось все меньше и меньше, и когда в шестидесятых годах умер последний представитель древнего типа кабардинского князя, Атажукин,– в Кабарде остался только ничего не значащий княжеский титул. Некогда широкая жизнь кабардинского “пши” мало-помалу переходила в область легендарных преданий, а с тем вместе затихала навек и некогда воинственная Кабарда.

XXXII. СМЕРТЬ ДЖЕМБУЛАТА КУЧУКОВА

В Кабарде зародился тревожный слух: Вельяминов требует валия и Джембулата в Нальчик! “Правда ли?” – тревожно спрашивали друг друга встречавшиеся кабардинцы.

Слух подтвердился. Нарочный из Екатеринограда привез валию приглашение явиться с сыном и князьями Канамиром Касаевым и Росламбеком Батоковым в Нальчик. Как молния, пролетела эта весть по аулам, и вся Кабарда, как один человек, села на коней и поехала в аул старого валия.

Все знали, что пело идет о жизни и смерти Джембулата; всем было известно, что Джембулат и князья Касаев и Батаков были душой той тысячной партии черкесов, которая Божьей грозой пронеслась над станицей Солдатской, увлекла в плен женщин и детей и оставила после себя на том месте, где прежде цвели довольство и благоденствие, лишь следы разрушения, да печальные стоны немногих уцелевших и теперь на тлеющих грудах пепла оплакивающих потерю дорогих лиц и всего своего достояния.

Вельяминову поручено было наказать этот неслыханно дерзкий поступок.

Никогда еще кабардинцы в душе не были покорными подданными России. Слишком живо было в них сознание своего удалого молодечества, еще сильна была в них жажда славы и военных подвигов. У домашнего очага с ранних дет слушал юноша-кабардинец рассказы отца про дела князей, про битвы с крымскими татарами, с кубанскими мурзами и казацкими атаманами. Старинные песни в устах прекрасных дев говорили про храбрых, благородных кабардинских князей, про награды, которые ожидают их: здесь – в песнях певцов и горячих лобзаниях женщин; там, за пределами человеческой жизни,– в вечном эдеме и ласках чернооких гурий... Закипала кровь юноши, и горячая фантазия рисовала перед ним его собственное будущее в образе подвигов неустрашимого мужества и бестрепетности перед грозными очами смерти. Пели девушки и о том, как изнеженный и трус приговорены здесь – к презрению, там – к вечному рабству. И не мог помыслить юноша о жизни без тревоги и подвигов бранных.

Старый, любимый, всеми уважаемый валий не всегда мог сдерживать своеволие молодежи, и оттого довелось ему, как старому древесному стволу, пережить свои молодые ветви. Из троих сыновей его старший утонул на переправе через Кубань, второй погиб где-то в окрестностях Георгиевска. Теперь ему оставался только третий, последний сын, единственная радость и утешение в старости, его гордость и надежда, единственный преемник древнего, славного имени. И этот последний сын сделался преступником.

Страшна была для отца та минута, когда он получил требование Вельяминова; еще страшнее та, когда он приказывал сыну готовиться ехать с ним в Нальчик. Быть может, мелькнула в голове Джембулата мысль бежать в горы, но он взглянул на отца, увидел глубокое спокойствие на его почтенном лице – и молча повиновался.

Со всех сторон съехались к валию князья со своими узденями, собирались и волны народа, шумевшие, как море, готовое, при первом порыве ветра, разыграться разрушительной бурей. Старый валий важно и безмолвно принимал прибывших князей и приказывал отвести их в особые комнаты для отдыха после утомительного пути.

Торжественна и трогательна была картина, когда на следующий день, с первыми лучами восходящего солнца, старый валий сел на коня и шагом выехал со двора, сопровождаемый князьями и сотнями всадников, готовых пролить за него последнюю каплю крови. Старшие князья отличались простотой одежды, важным спокойствием и гордой осанкой; молодежь блистала и одеждой, обложенной серебряными галунами, и сверкавшим на солнце оружием, покрытым серебряной и золотой насечкой, и дорогим убором своих кровных коней.

Кабардинская степь, широко раскинувшаяся на необозримом горизонте, загремела шумной, веселой джигитовкой. В джигитовке, в этом живом разгуле гарцующей молодежи, есть для кабардинца что-то поэтическое, увлекающее. Даже те, кому лета и сан не дозволяли принимать участие в общей забаве, громкими восклицаниями выражали сочувствие смелым и ловким джигитам, напоминавшим, быть может, им их собственную бурную, удалую молодость. Джембулат, красивый и ловкий, отличался больше всей молодежи. Старые князья смотрели на него с грустным участием и думали про себя: “Как ни остра стрела, а все же она должна сломиться о твердую скалу”. Отцовское сердце старого валия обливалось кровью: он знал, что сын его преступник и что судья его – Вельяминов.

Какое мстительное чувство скрытно волновало молодежь, когда впереди встали перед нею грозные валы Нальчика, сверкавшие штыками и жерлами орудий! Веселые крики замолкли, все столпились в кучу и немой массой подвигались вперед. В крепостные ворота впущены были только валий, сын его, князья Канамир Касаев и Росламбек Батоков и с ними три узденя. Зная неукротимый характер Джембулата, Вельяминов приказал приготовить заранее двадцать пять солдат с заряженными ружьями. Джембулата и князей ввели в дом кабардинского суда; валия с его узденями Вельяминов пригласил к себе, чтобы избавить их от возможных опасений. Между двумя этими домами, стоявшими друг против друга на противоположных концах площади, расположился взвод егерей.

Переводчик Соколов по приказанию Вельяминова вошел в дом, где были арестованные князья, и сказал, что генерал хочет их видеть и чтобы они сняли оружие и следовали за ним. Они повиновались. Но едва Джембулат, переступив порог, увидел солдат, как бросился назад в комнату и схватился за оружие; Батоков и Касаев (брат известного мятежника Измаила Касаева) сделали то же – и Соколов вынужден был удалиться. Тогда Вельяминов решил подействовать на Джембулата и склонить его к повиновению путем увещаний старого валия.

Необыкновенные обстоятельства свели здесь двух необыкновенных людей, два необыкновенные характера, которые могли возникнуть только в том суровом краю и в ту суровую эпоху. Вельяминов принадлежал к редким людям, которые обнаруживаются только при стечении чрезвычайных обстоятельств. От его необыкновенной проницательности ускользало разве только то, чем он пренебрегал. Перед железной силой его воли преклонялось все, исчезали все трудности. Он не терял никогда слов попусту, речь его была проста и ясна, повеления – коротки. Редко видели его улыбающимся или сердитым. Спокойная осанка и речь прямая, без всяких изворотов – говорили о спокойном и доброжелательном его настроении; напротив, молчание, привычка выдергивать волосы из бакенбард и сдувать их с ладони – означали противное, и кто был принят Вельяминовым в таком расположении духа, тому не доводилось похвалиться хорошим приемом. Таков был постоянно Вельяминов и в своем кабинете, и перед войсками, и в походах через леса и горы, и в самом пылу сражения. Любовь к отдельным лицам поглощалась в нем любовью к отечеству, в обширном смысле этого слова, и чувство полга преобладало у него над всем. Горцы благоговели перед этим суровым вождем и видели в нем силу неодолимую. Слова: “Вельяминов хочет” – значили для них, что всякое сопротивление бесполезно; “Вельяминов идет” – значило: нет спасения.

Такой же силой воли обладал и старый Кучук. В нем хорошие свойства его народа являлись в высокой степени облагороженными. В нем уже перегорел огонь опрометчивой и необузданной юности и уступил место холодному рассудку. Никакая жертва не могла ему казаться великой, когда дело шло об отвращении бедствий от его любимой родины. Он не мстил за смерть своих сыновей и последнего готов был предать заслуженной каре, лишь бы избавить свой народ от гибели.

Вельяминов встретил почтенного валия на пороге комнаты и ласково протянул ему руку.

– Здравствуй, Кучук,– сказал он.– К сожалению, я не могу радоваться свиданию с тобой. И то, что я должен сказать, будет столько же больно слушать тебе, сколько и мне говорить.

Вельяминов молча указал старику на стул возле окна. Оба сели. Кучук исподлобья бросил взгляд на улицу и увидел, что дом, где находился его сын, окружен солдатами. Лицо старого валия осталось неподвижным.

После минутного молчания Вельяминов сказал ему:

– Кучук! Твой сын сделался изменником; он забыл и присягу, и милости царские, и дружбу Ермолова к тебе, забыл свой долг, честь и, как разбойник, напал на наши деревни. Он уже арестован. Тебе, как валию и отцу, я поручаю узнать, не найдет ли он хоть что-нибудь к своему оправданию.

Старик спокойно ответил:

– Виноват ли мой сын, или нет, ты это лучше меня должен знать и судить. Одного прошу: избавь меня от печальной обязанности говорить с ним; тяжело мне быть исполнителем наказания, а еще тяжелее подвергнуться стыду, если я встречу с его стороны непослушание моей власти. Я знаю гордый, неукротимый нрав своего сына – и могу ожидать этого.

– Я это сделаю,– сказал Вельяминов,– из уважения и участия к тебе. Мои средства для достижения цели заключаются в силе, но сила не гнет, а ломает; твое средство – любовь, и думаю, что отцовское сердце сумеет покорить упрямство сына. Участь этого сына я и вверяю отцу его.

В душе старика скользнул луч надежды, и он пошел к Джембулату. Джембулат сидел в комнате на широкой деревянной скамье и чистил ружье, закоптевшее от пороха во время последней джигитовки. Он встал и поклонился отцу.

Лицо старика не обнаруживало тревожного состояния духа, оно было спокойно и серьезно, как будто бы валий готовился дать сыну обыкновенное приказание.

– Джембулат! – сказал он.– По приказанию Вельяминова ты арестован, и я пришел взять у тебя оружие.

– Не дам,– глухо ответил Джембулат.

– Повинуйся мне, валию и отцу! – грозно крикнул Кучук.

– Оружия не отдам,– еще глуше прошептал Джембулат.

– Ты изменил слову,– продолжал старый Кучук дрогнувшим голосом,– ты нарушил клятву, ты воровски, не как природный князь, а как разбойник, поднял оружие против тех, кому твой отец, твой повелитель, глава всего кабардинского народа безусловно повинуется. Что скажешь ты в свое оправдание?

Джембулат молчал. Он видимо боролся с собою, но наконец сказал твердо:

– Нет! Таково предопределение Аллаха. Я не отдам оружия.

Кучук вышел из комнаты.

Вельяминов пытливым взглядом встретил возвратившегося валия.

– Ты не принес с собою оружие Джембулата? – сказал он.

Вельяминов встал и начал задумчиво ходить по комнате. Наконец он остановился перед валием.

– Кучук! – сказал он ему.– Ты знаешь, со мною не шутят. Не хочу знать, что побудило сына твоего к измене, но знай, что его спасение – в слепом повиновении... Больше надеяться ему не на что...

Снова пошел старый Кучук и на этот раз застал Джембулата стоявшим посреди комнаты с заряженной винтовкой. Безмолвно смотрел отец на мятежного сына. В эту минуту вошел комендант.

– Гяур! – неистово крикнул Джембулат и бросился с обнаженным кинжалом. Отец быстро заслонил ему дорогу и внезапно и сильно схватил его руку. Кинжал, звеня, упал на пол. Всякая тень надежды исчезла; за такое преступление помилования уже быть не могло. Кучук воротился к Вельяминову.

– Генерал,– сказал он,– я сделал все, что от меня зависело, теперь ты поступай, как велит тебе долг твой и совесть.

И валий с глубоким спокойствием сел у окна.

Вельяминов позвал адъютанта, отдал ему короткий приказ и сел против валия.

Взвод солдат стал приближаться к дому, где находился неукротимый Джембулат. Вдруг из окна грянул выстрел, вслед за ним – другой; двое солдат повалились на землю. Бешеный Джембулат вышиб ногою окно и выскочил вместе с Касаевым, сверкая шашкой... Тогда солдаты дали залп – и преступники, окровавленные, грянулись оземь... Рослам-бек сдался; он оставался в комнате, не стрелял сам и старался уговорить и товарищей по несчастью.

С холодным видом смотрел валий на эту страшную сцену. Наконец он поднялся и стал прощаться с Вельяминовым.

– Такому человеку, как ты,– сказал ему Вельяминов,– никто не может отказать в уважении. Знай, что оказать тебе доверие я почту для себя за счастье.

И они расстались.

Невозможно выразить, какое впечатление произвела казнь Джембулата на кабардинцев, стоявших вне крепости. Слыша выстрелы и догадываясь о их значении, сотни отчаянных наездников, с обнаженной грудью, с разгоревшимися глазами, с устами, запекшимися кровью, неистово волновались, горя желанием мести. Им хотелось бы разорить, уничтожить крепость и все, что в ней находилось и жило, сравнять ее с землей и самое место это посыпать солью.

Но вот среди тревожной толпы появился валий, холодный и спокойный. По знаку его толпа замолкла. С повелительным жестом он крикнул: “На конь!”,– и мерным шагом поехал домой. Толпа безмолвно последовала за ним.

Солнце уже склонялось за горизонт и, золотя долины своими лучами, яркими красками играло на ледяных вершинах отдаленных гор. Конвой валия шел мрачно и уныло.

В душе каждого из этой толпы некогда вольного народа возникало ясное сознание, что кончилась эпоха стремительных, волнующих кровь предприятий, что храбрый джигит должен будет скоро снять свои военные доспехи и променять острую шашку, гурду, и незаменимого товарища боевой жизни, коня, на мирный плуг земледельца, влекомый ленивыми волами. И поникали головы, и мысли тревожнее и тревожнее омрачали суровые лица. Видя гибель родного и привычного быта, они думали, что рушится счастье и будущность их вольного края. Не сознавали они, что то занимается заря светлого будущего, которое внесет в их край родной блага вековой цивилизации и превратит их кровью покрытые поля в роскошные нивы.

И в конце концов, размыслив, кабардинцы не могли не сознавать, что сам Джембулат был виною своей гибели. Вельяминов имел полное право написать Ермолову в своем донесении:

“Кабардинцы хотя и опечалены смертью Джембулата Кучукова, но хорошо понимают, что единственно упорство его и неукротимый характер были причиной оной. Надеюсь, что происшествие сие не произведет никаких лишних беспокойств в Кабарде, а, напротив того, многих должно воздержать от изменнических предприятий”.

Тем не менее трагедия, разыгравшаяся в Нальчике, в которой сошлись железные характеры из железного быта воинственных гор, глубоко поразила умы современников. Имя Джембулата Кучукова прошло по горам Кавказа, и смерть его послужила темой преданий и многочисленных рассказов.

Вельяминов, проводив Кучука, был между тем в затруднении. В Кабарде умы были слишком взволнованы, и ему нельзя было проехать из Нальчика на линию с малым конвоем – не от страха, которого он никогда не знал, а чтобы не изменить своему правилу – быть всегда сильнейшим. И вот он послал на линию привести себе батальон пехоты с двумя орудиями и ждал его прибытия. Весть об этом дошла до валия.

Однажды ночью Вельяминова разбудили и подали ему письмо от Кучука. Валий писал ему:

“Генерал! Ты изъявил желание доказать мне свое доверие. Вот теперь представился к этому случай. Тебе дорога на линию кажется опасной, и ты потребовал к себе конвой из Екатеринограда. Прошу тебя, доверься моим пятистам кабардинцам, которых я тебе посылаю. Они проводят тебя до Екатеринограда”.

Утром, с восходом солнца, партия кабардинцев двигалась по плоскости от Нальчика к Екатеринограду. Но веселая джигитовка уже не оживляла этого поезда. Угрюмо ехали всадники, надвинув на глаза папахи. Ни слова не слышно было в конной толпе, и только земля глухо звучала под копытами лошадей.

Впереди, один, задумчиво ехал – Вельяминов.