Текст книги "Кавказская война. Том 2. Ермоловское время"

“Передав пышное письмо,– говорит Ермолов,– послы передали мне и ничтожные подарки: две хорошие шали, десять бухарских мерлушек, два простых седла и несколько фунтов изюма”.

Впрочем, нужно сказать, что два жеребца, присланные в подарок Ермолову, остались за морем по невозможности перевезти их с собою. Хивинских посланников отдарили перстнями и отправили в Тифлис, где они должны были провести зиму, чтобы весной возвратиться на родину.

Ермолов очень ценил совершенное Муравьевым путешествие. “С почтением смотрю на ваши труды и на твердость, с которой вы превозмогли и затруднения и самую опасность, противоставшие исполнению возложенного на вас поручения,– писал он Муравьеву по поводу его экспедиции.– Вы собственно мне сделали честь, оправдав выбор мой исполнением столь трудного поручения, и я почитаю себя обязанным представить Государю Императору об отличном усердии вашем к пользе его службы”.

Действительно, хотя попытка открыть сношения с Хивой и не увенчалась полным успехом, однако же посольство не осталось без результата: Муравьев собрал положительные сведения о стране, до тех пор совершенно неизвестной, и убедился в возможности с большим успехом действовать против Хивы даже оружием. “Безбрежные и горючие степи, окружающие эту страну,– говорит он в своих записках, составляют ее главную силу. Это препятствие, положенное самой природой, может устрашить другой народ, но не русский. Трехтысячного отряда достаточно, чтобы покорить и удержать за Россией ханство, столь важное для нас при открытии торговых сношений с Азией”. Таково мнение, которое вынес из знакомства с Хивой Муравьев, этот истинно мужественный и непоколебимый русский человек, который в тяжелом заточении, среди свирепых дикарей, лицом к лицу с мучительной смертью, беспрерывно ему угрожавшей, помышлял только о благе своей родной страны.

Обстоятельный журнал Муравьева, его записки и донесение Ермолова имели своим последствием то, что в Петербурге решено было снарядить еще раз экспедицию к восточным берегам Каспийского моря и окончательно выбрать места под русские укрепления.

Новая экспедиция отправлена была в 1821 году опять под начальством Муравьева, и результатом ее было обстоятельное обозрение Балаханского залива, а главное – осмотр Балаханских гор, вернее – отрасли их, где есть леса, хорошая пресная вода и пастбища. Горы эти, считавшиеся богатейшим местом по всему восточному берегу Каспийского моря и соединявшие всевозможные выгоды с хорошим климатом, могли бы, при построении на них укреплений, как полагал Муравьев, привлечь в окрестности многолюдные кочевья рассеянных ямудов, из которых было бы можно составить впоследствии отличную конницу исключительно для препровождения наших степных караванов. Некоторое устройство, введенное в эту конницу, конечно дало бы ей решительное превосходство над прочими племенами туркмен, зависевшими от хана, а это повело бы их к соединению между собой так, что от берегов Каспийского моря до владений хивинских вся дорога пролегала бы среди народа, расположенного к России, и, таким образом, открылся бы кратчайший и безопаснейший путь, который поставил бы торговле большие выгоды.

Занятия Муравьева в Балаханских горах продлились до самой осени. Приближались неразлучные с нею в Каспийском море опасные бури, а провиант между тем истощился, между людьми открылись болезни. Муравьев вынужден был возвратиться назад, не успев закончить обозрение Карабугазского и Киндерлинского заливов.

Донося о результатах новой экспедиции и развивая мысль о пользе устройства на восточном берегу Каспия укреплений, Ермолов, однако же, не скрывал всех трудностей предприятия.

“Но так как,– замечает он в донесении,– нельзя не согласиться, что торговые сношения с Хивою, а паче посредством оной с Бухарией, могут представить большие выгоды, и, оными еще не ограничиваясь, можно сильному государству иметь в предмете распространение их и до севера Индии, то в таком смысле нет затруднений, кои не достойны бы были испытания”.

На этом донесении, к сожалению, все дело и кончилось. Со стороны министерства не последовало никаких дальнейших распоряжений, и вопрос об утверждении русского владычества на восточном берегу Каспийского моря снова отодвинулся на целое десятилетие, до тех пор, пока талантливый и энергичный начальник Оренбургского края генерал-адъютант граф Сухтелен вновь не поставил его на очередь и не начал действовать, но уже со стороны оренбургских степей.

XXI. АДЫГСКИЙ НАРОД

От берегов Черного моря далеко на восток, до лесистой Чечни, в границах, очерчиваемых с севера Кубанью и Малкой, с незапамятных времен, живут черкесские племена, широкой полосою занимая северные склоны Кавказского хребта, то плотно примыкая к ним, то оттесняемые от них на прилежащие равнины другими народностями: абазинами – между Лабой и Урупом, карачаевцами, расположившимися вокруг величавого Эльбруса, осетинами – в верховьях Терека, в землях, прорезываемых Военно-Грузинской дорогой.

Из множества племен черкесского народа на сцену истории рано выдвинулось племя кабардинское, обнаружившее и большее развитие сравнительно со своими соотчичами, и большую предприимчивость. Есть предание, что некогда оно пыталось выйти из круга своих уединяющих гор далеко к северу, оставило занимаемые им места на Кубани, потянулось к Дону и скоро появилось даже в Крыму, где поныне равнина между реками Кач и Бельбек именуется Черкесской. Но изменчивые судьбы юга нынешней России, представлявшей тогда беспредельные степи с бродячим волнующимся кочевым и разбойничьим населением, не дали утвердиться там воинственным пришельцам. Кабардинцы воротились к родным горам и укрепились на Предкавказской равнине, по обе стороны Терека, разбросав свои поселения к востоку от Кубани до Сунжи, и от горной Осетии до верховий реки Кумы – на север. И с тех пор вся история черкесского народа совершалась в указанных выше пределах – в Закубанье да на Кабардинской равнине.

Черкесы называют сами себя именем Адыге. Есть мнение, что слово это представляет собою только множественное число древнего слова “ант” значащего, вероятно, “человек” и в некоторых местностях оно поныне выговаривается “антихе”.

Живя по восточному берегу Черного моря, в соседстве с таинственной страной, служившей приманкой для смелых авантюристов древности, искавших там золота, черкесы рано стали известны цивилизованному миру. Задолго до нашей эры, заселяя берега Черного моря, греки уже нашли адыгский народ на тех же самых местах, и между другими названиями дали ему имя керкетов, принадлежавшее, вероятно, одному из тогдашних черкесских племен. Это-то имя и считается многими прародителем слова “черкесы”.

В языке адыгов остались ясные свидетельства о знакомстве их с многочисленными народами. Они помнят греков под именем гирке, или аллиг (эллин), и римлян – под именем рум. Хазары, турки, маджары, сарматы и какая-то русь оставили там свои имена; обломки этих народностей, заброшенные в чуждые для них черкесские горы, поныне отражаются в именах некоторых древних дворянских фамилий – каковы Шермат, Хазар,– и в названиях местностей – как, например, Маджар-Юрт,– развалины которых и ныне лежат на реке Куме.

Сношения с образованными народами древности, естественно, не могли не отразиться на быте и характере черкесского народа, и помимо исторических свидетельств в самой стране их остались многочисленные следы зачатков цивилизации и христианства. В горах сохранилось много развалин каменных церквей, крестообразная форма которых говорит о греческом происхождении.

Уединенно стоят некоторые из них на вершинах угрюмых скал, среди лесных недоступных дебрей, вдали от всякого жилья человеческого. Трудно разгадать, что влекло благочестивых строителей в эти пустынные и дикие места. Искали ли они там безопасности от ежечасно грозящих нападений, были ли то чуждые прелестей человеческого мира смиренные поборники креста, среди невозмутимого уединения и подвижнической жизни искавшие созерцания великих дел Творца в величавой природе, открывавшейся в далеких горных перспективах.

Иные храмы, напротив, теснятся к людным торговым путям, с глубокой древности прорезывавшим черкесскую землю от Черного моря, через ущелья Кавказских гор, к верховьям Кумы и Кубани. При этих храмах обыкновенно встречаются и развалины каменных зданий, называемых черкесами вообще домами эллинов. Быть может, то были греческие монастырские подворья с устроенными при них караван-сараями, так как в те стародавние времена распространение христианства обыкновенно шло об руку с развитием торговли – и купец и священник, каждый по своему, служили общему делу истинной веры и цивилизации.

Примечательнейшим памятником христианской древности в Черкесии служат между прочим живописные развалины на правом берегу Подкумка, где еще недавно находили в земле церковную утварь, выкованную из серебра, а также большие железные кресты, какими обыкновенно украшают главы русских церквей. Предание помещает здесь древний город черкесской земли Бергусант – имя, значащее “собрание многих антов”, быть может, “собрание верующих”, “церковь антов”. Русские переделали это название в Бургустан, и носителем имени этого древнего города является ныне скромная казацкая станица.

Появление христианства в Черкесии восходит ко временам глубочайшей древности, к первым векам его. С особенной любовью народные предания останавливаются на Юстиниане Великом, как на распространителе истинной веры, и имя его поныне в таком уважении между адыгами, что стало символом клятвы.

С принятием черкесами христианства рассадником и проводником цивилизации между ними является греческое духовенство. Предание, облекшееся в форму песни, сохранило даже название места, где жил их первый шехник, епископ. Это лесистый курган, лежащий верстах в четырех за крепостью Нальчик. В этой песне поется:

 
“Шехник – наш защитник и воспитатель, Шехник – наш свет.
Воспитатель рассуждал о законе Божием с вершины
лесистого кургана.
И на лесистом кургане сковал Ему дом из жести, с дверями
из литого серебра, и там-то обитал светлый
Божий Дух.
И ангелы беседовали с мудрым старцем. Свет от бороды его
уподоблялся свету факела.
Он парит в воздухе, как земная птица, подымается под облака
и видит творящих беззакония.
Ребро его – не простая кость, но кость слоновая,
и благородный золотой крест сияет
на его груди”.
 

От священников и епископов ведут свое начало многие дворянские роды Черкесии, поныне хранящие о том память и с гордостью говорящие, что они происходят от шогеня (священника) гирге или от шогеня рум.

Под влиянием исторических обстоятельств христианство, правда, должно было скоро уступить место другим влияниям, но в горах в памяти народной еще живут некогда бывшие предметом его почитания Ауз гирге, то есть греческий Иисус, и пророки Яллия (Илья) и Аймыс (Моисей). Поныне народ клянется именем божественной Матери Бога, Марии, и святым Георгием – покровителем соседней Иверии, поныне хранит обычаи, основывавшиеся на христианских праздниках и постах, удержал греческое деление годов и месяцев. Георгий Интериано, посетивший Черкесию уже в половине XVI века, не усомнился причислить ее население к христианам, хотя в то время черкесы были ими разве только по имени, сохранив от веры предков лишь несколько внешних обрядов.

Да и трудно было удержаться цивилизации и христианству в стране, скоро ставшей ареной постоянных воинственных столкновений, укрепивших в народе рядом с чувством независимости и свойственную ему первобытную грубость нравов.

Первый удар греческому влиянию в Черкесии нанесен был нашествием аваров. Предание говорит, что в VI веке аварский хан Байкан, опустошив многие земли и самый Аллиг, потребовал через своих послов подданства и от черкесов. Среди черкесских вождей того времени особенно был славен князь Лавристан, и под его влиянием адыгейские вожди ответили ханским послам гордым отказом. “Кто может лишить нас вольности? – сказали они.– Мы привыкли отнимать земли, а не свои уступать врагам. Так будет всегда, доколе есть война и мечи на свете”. Возникла ссора, и послы были убиты. Тогда Байкан с шестьюдесятью тысячами отборных латников вступил в землю адыгов и от берегов Черного моря до вершин Кубани опустошил ее огнем и мечом, разграбил селения, сжег поля, истребил жителей. Сам Лавристан, по сказаниям, погиб в этой борьбе, и могилу его указывают под горою Бештау. Бедный народ, облитый кровью, без хлеба и пристанища, лишенный лучших из своих вождей, искал спасения в горах, в пещерах, в дремучих лесах. Страна запустела, и там, где были селения и пашни, разросся дикий лес и бродили лишь дикие звери. Началась эпоха упадка адыгского народа.

Кровавое нашествие и грозный образ жестокого хана на белом коне неизгладимыми чертами залегли в народной памяти.

“Спаситель и помощник наш, могущественный Илья! – поется в одной песне.– Из огромных туч неотразимой дланью уничтожь коня Байканова, белизной подобного нетающим снегам горных хребтов наших”.

И поныне народ некоторые дороги, ведущие от берегов Черного моря через горные ущелья до реки Кубань, называет смертоносными Байкановыми путями. И ныне при виде красивой белой лошади говорят: “Байканов белый конь”.

Пораженному суеверным страхом воображению народа долго повсюду чудился этот грозный конь, и белый каменный бугор между крепостями Анапой и Сунджук-Кале, напоминающий в туманной дали фигуру лошади, в суеверных устах народа получил название Байканова коня.

Разбитый и униженный адыгский народ стал мало-помалу забывать задатки цивилизации и вышел на путь исключительного воинственного быта. На границах земли его вновь появляется какой-то Китай-хан, приходили сюда калмыки, хазары, татары, наконец славяне – и все отнимало из рук черкеса плуг и вкладывало меч и щит. Не миновал страны и “бич Божий, молот вселенной”, Аттила. В одной черкесской песне имя грозного завоевателя прямо так и упоминается с этими эпитетами. “Господь Бог помиловал и нас, и горы, и ущелья наши,– говорится в ней.– Бич небесный отступил от нас благополучно”, Нашествие Аттилы оставило не меньшие следы в народном воображении, чем и вторжение Байкана. Он помнит, что Аттила, дойдя до Шат-горы, внезапно повернул назад, и с тех пор Шат-гора носит название Счастливой. Предания намекают, однако, что Аттила покорил страну и заставил сынов ее присоединиться к своему войску. В песнях говорится: “По большим горам, как блестящие звезды, стекаются к Аттиле воины наши, наносящие удары, подобные ударам грома... Отборная конница наша отправляется вслед за Аттилой с охотою; если же этого недостаточно, то приготовимся ехать и мы...”

Исторические обстоятельства неотразимым ходом своим изменили и самый характер адыгского народа. По преданиям, дошедшим от старинных времен, древние адыге одарены были благородной, возвышенной душою, большим умом и славились деятельностью и трудолюбием. “Трудолюбивый ант” вошел в пословицу среди окружающих народов. Но во времена грозных нашествий, среди переселений, побегов в горы, в скудные пустынные местности, где каждый действовал на свой страх и риск, общественные нравы черкесов пошатнулись. Вечно тревожимый, не знавший, будет ли он завтра пользоваться плодами сегодняшнего труда, народ впал в беспечность, в презрение к мирным занятиям, и в результате явилась бедность, доходящая до нищеты. Черкес довольствовался уже скудной пищей и неприветливым жилищем, в котором простое стекло составляло уже в наши времена величайшую роскошь.

Такой характер народный сказался и на общественном устройстве, сложившемся чрезвычайно оригинально, в котором независимость и произвол личности стояли выше общественной власти и даже общественных интересов. Адыгский народ имел князей, но в то же время он не терпел неограниченных властителей в своей земле, полагая, что -лучшее благо для человека есть дикая, необузданная воля; и она, действительно, только и смягчалась, что исконным для всех народов родовым бытом, основывавшемся на самой природе вещей и создавшем неограниченную власть старшего в семействе. Правда, была и еще общественная сила и связь – древний обычай. Во всей важных случаях дело решалось при участии всего народа: с общего согласия предпринимались походы, общим же голосом избирались вожди. Но привязанность к независимости ограничивала власть вождя даже посреди самой битвы – и дерзкая заносчивость вносила раздор в ряды воинственной дружины. Совершив же общее дело и возвратясь домой, всякий уже считал себя господином и владыкой в своей хижине. Князья имели в своих руках как бы исполнительную власть, повелевали вассалами, уорками, но они не имели собственности, и все принадлежало народу. Единственно, что делало князей не бесполезной и влиятельной силой в стране, это то, что по старине, по исконным обычаям, княжеское достоинство почиталось столь священным в народе, что всякий подданный был обязан жертвовать за князя всем своим имуществом и самой жизнью. “За кровь князя сам Бог каратель и мститель”,– так гласит древняя истина.

И в то же время народ никогда не потерпел бы надменности со стороны князя; сильнейший и богатейший владелец жил в такой же хижине, как и самый простой уорк, и каждый подданный имел право всегда войти к нему и разделить его трапезу. Оригинальны и странны были имущественные отношения князя: он имел право взять у каждого все безо всякого вознаграждения, но, в свою очередь, он ни в чем не смел отказать любому подданному, которому вздумалось бы попросить хотя бы его шапку. Эти строгие обычаи могли бы при иных обстоятельствах стать залогом равенства и справедливости, но они извращались злоупотреблениями, которые вместе с обычаем родовой мести в последние века уже сильно разложили весь черкесский общественный быт.

Казалось бы, суровая страна, где каждый мог по своему произволу распорядиться с пришельцем, должна была впасть в полное уединение, изолироваться от других народов, но ее спасло симпатичнейшее явление всего восточного мира – гостеприимство. Для черкеса всякий путник, переступивший порог его сакли,– лицо священное. “Благословение на дом твой,– говорит пришелец, входя.– Во имя славных дел твоих, джигит, требую гостеприимства, седла и бурки”. “Ты гость мой и, стало быть, властелин мой”,– отвечает хозяин. Он перед всем народом отвечал за безопасность чужеземца, который, вступая в саклю, снимал и отдавал хозяину оружие, показывая тем, что не нуждается в нем под его кровлей. Гостеприимство было единственной мирной чертой черкеса, пережившей века бедствий и политических переворотов.

Утратив свойства мирного быта, адыге взамен их, рядом с непреоборимым стремлением к независимости, успели развить в себе необыкновенную воинственность и стали грозою соседей. Строгое воспитание приучало их сносить и сильный зной и горный холод и безропотно испытывать суровые лишения. Умение владеть оружием стало главной обязанностью человека, и все, кому приходилось сталкиваться с черкесами, не могли не удивляться им. На лихом коне, в стальной кольчуге, нередко оборванный и грязный, но всегда щегольски вооруженный, ловкий и неутомимый, он покидал семью и пускался в набег, как на праздник. Все развивало в нем буйный дух наездничества. В дерзком удальстве, в опасностях, в самом презрении к жизни энергичный народ искал исхода для своих сил, готовых погрузиться в дремоту векового умственного застоя и неподвижности. Слава воинских дел спасла его, волнуя кровь юноши и возрождая юность в сердце старика. В народе вечно жил тот дух, который создал гордый Лавристанов ответ аварскому хану: “Не дадим дани, доколе останется у нас хоть один меч, доколе останется хоть один из нас в живых”.

Не смерти, но бесславной жизни боялся черкес и смело шел на врага. Зато останки погибших на поле битвы были священны для адыгского народа. Могилы предков, вообще, составляли предмет его почитания и забот.

На открытых, далеко отовсюду видных местах, чаще всего при устьях ущелий, хоронили черкесы отошедших в иной лучший мир своих героев, под грудами камней, под высокими курганами – хранителями стольких преданий, восходящих до глубокой древности. Века, проходившие над страной, украшали их роскошной растительностью. Одна ли могила, или их несколько – всегда на них разрастаются или непролазные рощи, перевитые диким виноградником, или плодовые деревья. Нередко побеги молодого леса скрывают за собою целые сотни древних могил, свидетельствующих о некогда густой населенности страны, над которыми высятся с незапамятных времен вековые кряжистые клены, дубы и ясени.

Иной, но не менее внушительный вид имеют многочисленные кладбища позднейшего происхождения, расположившиеся около воинственных аулов. Множество украшающих могилы надгробных флагов, обыкновенно белого, красного или голубого цвета, трепещущих на высоких шестах, напоминают собою фаланги рыцарей, вооруженных копьями с висящими на них разноцветными флюгерами. Но эти могильные копья, так очаровывающие издали глаз и придающие стране какой-то грустно-величавый характер, говорят вам о том, что здесь схоронены лучшие и самые храбрейшие люди Черкесии, погибшие в долгой, отчаянной борьбе с христианами, что они – свидетели пролитой крови и множества павших жертв газавата.

Жизненные идеалы черкесов, отразившиеся в поэзии, носят на себе отпечаток все той же дикой воинственности. Черкесы имели своих бардов, гекуоков, и обширный цикл сказаний и песен, созданных ими, сохраняет в памяти народной все выдающиеся моменты вековой его жизни. Большинство этих сказаний и песен воспевают героев (мартов), игравших в событиях первенствующую роль, на которых поэтому народ сосредоточил свою любовь, свои идеальные представления. Одно из этих сказаний, именно: о Баксане, сыне Дауове, переносит нас в седую старину.

В половине четвертого века в Кабарде, на речке Альтуде, теперь носящей имя героя сказания, жил некто князь Дауо, имевший восемь сыновей и одну дочь. Старший сын его, Баксан, был знаменитый нарт, наполнявший горы своей славой. И вот он был убит готфским царем вместе со всеми братьями и восьмьюдесятью знаменитейшими нартами. При известии об этом народ предался отчаянию: мужчины били себя в грудь, женщины рвали волосы на голове, восклицая: “Убиты, убиты Дауовы восемь сыновей! Увы! Дауовы восемь сыновей!” И с тех пор в Кабарде ведется обычай: весною, когда столетние чинары покрываются листвой, молодые девушки с распущенными волосами поют эти слова, составляя хороводы. Предание говорит, что сестра убитых Дауовых сыновей собрала их тела, предала честному погребению на берегах Этока, одного из притоков Подкумка, и над могилой Баксана воздвигла памятник. И еще недавно на высоком кургане стоял там древний камень, изображающий бюст молодого человека в шитой шапочке и в одежде, похожей по покрою на нынешний черкесский бешмет; на пьедестале, имеющем форму низкой колонки, выбиты: на лицевой стороне – греческая надпись и множество фигур, изображающих охоту и воинские игры пеших и конных людей; с правой стороны – колчан со стрелами; с левой – сабля с рукоятью на манер грузинской и лук в футляре. В надписи можно еще разобрать имя Баксана и год, показывающий, что памятник воздвигнут в четвертом столетии. Народ поныне называет его “Дауов сын, Баксан”, и поныне поет песню, сложенную по преданию самой героиней сказания.

“Геройство Баксана,– говорится в ней,– освещает антский народ своими доблестями.

Весь народ почитал его за благого духа. И когда началось сражение, когда удары блистали как молнии, его присутствие поселяло в антах уверенность в победе.

Но готфы не прекращают битвы. Весь антский народ пришел в отчаяние, потому что восемь пар волов привезли тело Баксана на родину.

Собрав греков, я предложила им сделать памятник. И хотя каменный образ ниже его, но сходство с ним уязвило мое сердце. Народ не покидает траура и, чтобы увековечить имя его, реку Альтуд назвал Баксаном”.

В 1849 году памятник этот, конечно, носящий на себе яркие следы всеразрушающего времени, перевезен в Пятигорск и поставлен на тамошнем бульваре. И ныне, лишенный дикой и величавой природы, окружавшей его, и духа легенды, витавшего над ним, он стоит забытый, не возбуждая даже праздного любопытства чуждого народа.

В сказании о сватовстве Лавристана мы встречаем другой постоянный элемент поэтических сказаний – любовь. Предание говорит, что когда герой аварской борьбы Лавристан задумал жениться на дочери одного из кабардинских князей, его невеста сказала ему: “Знаменитый князь Лавристан! Если ты хочешь взять меня в замужество, то позволь мне самой назначить за себя уасса (калым). Если ты его внесешь – я буду твоей женою, если же не пожелаешь выполнить мое предложение – не ищи и моего согласия: Лавристан согласился. Она сказала: “Сто человек индийского и дакского племени, сто одежд из светло-синего сукна, сто сирийских налокотников, сто кольчуг с золотыми гвоздиками – вот мой уасса”. И герой принял это безмерное условие, требовавшее многочисленных побед и подвигов, выполнил его и взял княжну в жены.

Но любовь не играет и в этом сказании первенствующей роли, она – только награда поблести. Черкесская женщина знала цену славных пел и их ставила условием своей любви; в ней также жил дух своеобразного рыцарства.

Мифическо-героическим колоритом оттеняются в черкесских преданиях и личности позднейших времен, уже исторически достоверные. Народ помнит и идеализирует подвиги Инала, история которого записана в известной турецкой книге Табори “О княжеском родословии”.

Предания говорят, что один из вавилонских князей, Ларун, вследствие гонений на родине переселился в Египет; там он умер, там же погибли его сыновья во время восстания коптов, и спасся один только родственник по имени Араб-хан, успевший отдаться под покровительство греческого императора. Внук этого Араб-хана, знаменитый Кес, уже является в Черкесии и оставляет здесь огромное имя тем, что он, чужеземец, не только добился княжеского звания, но и неограниченной власти почти над всей страной. Инал был прямым потомком славного Кеса. Своими подвигами он заслужил необыкновенную любовь в народе и, в свою очередь, сделался родоначальником кабардинских, темиргоевских и бесленеевских князей. Черкесы именуют его великим и мудрым, он назван был даже святым, и народ поныне, желая счастья, говорит: “Дай, Боже, Иналов день”. В Абхазии, по ту сторону гор, и теперь есть место, носящее название Иналовой могилы. Народ ревниво оберегает ее спокойствие: там не пасется скот, туда не заходит охотник; выстрел, нарушающий тишину священной могилы, давним обычаем возведен в преступление.

Таким же почетом окружают темиргоевцы имя Безруко-Болотокова, “князя из князей”, представителя народной доблести и мудрости. Его выдвинули и увековечили его имя войны с хазарами. Песни рассказывают о геройских битвах, о пленении брата его Алегико в далекий Азов, о взятии Азова самим отважным Болотоком и об освобождении им Алегико.

С этими именами мы наполовину уже в достоверной истории. В туманной неопределенности преданий мы различаем здесь точные события, записанные между прочим и русскими летописцами.

Славянские племена с первых дней своей исторической жизни в своем стремлении к южным большим морям естественно должны были прийти в соприкосновение с черкесскими племенами. Сношения эти прерывались все новыми и новыми волнами народов, проходивших по открытым степям южно-русским, и вновь возникали, как только в этих местах, хотя бы на время, появлялась возможность оседлой жизни – до новой волны. Возникавшая Москва и Кавказ представляли собой два постоянных крепких пункта, то сближавшихся, то вновь разделяемых. Этим прерывчатым характером и запечатлены сношения между ними.

Уже в русских летописях рассказываются походы великого князя Святослава, ходившего в союзе с хазарами на яссов и коссогов (нынешних абадзин, по Карамзину – осетин) и на чепсугов (шапсугов). Затем выступает на сцену борьба с черкесскими племенами Тмутаракани, по вернейшим предположениям – нынешнего Таманского полуострова. С этой борьбой, самым выдающимся эпизодом которой было единоборство Мстислава Удалого с Ридадей, связаны многочисленные предания и в адыгском народе. Там княжил в то время внук Иналов – Идар, славный покорением многих соседних народов. В войске его славился могучий великан, “многосчастливый” богатырь Ридадя. Когда князь Идар пошел войною на Тамтаракай (Тмутаракань) и тамтаракайцы вышли к нему навстречу, Ридадя, по обычаю тогдашних времен, предложил решить участь войны единоборством. Он стал просить у тмутараканского князя бойца и говорил ему: “Чтобы не терять с обеих сторон войска, не проливать напрасно крови и не разрывать дружбы, одолей меня и возьми все, что имею”. Князь тмутараканский согласился, но не стал искать единоборца в войске, а пошел на вызов великана сам. Битва продолжалась несколько часов, и Ридадя пал. Так, по свидетельству историка адыгского народа, говорят об этом событии черкесские песни, совершенно согласные и со сказаниями русского летописца.

На Кубани живет и теперь предание, что Мстислав, изнемогая в борьбе, воскликнул: “Пресвятая Богородица, помоги мне! Если я одолею, то построю церковь во имя твое”. Неизвестно, была ли Мстиставом построена церковь, но при заселении черноморцами Тамани в 1792 году найдены были развалины древнего монастыря на горе, вдавшейся полукругом в Ахтанызовский лиман, а среди развалин – камень с древней надписью из времен Тмутараканского княжества. Камень этот, как говорят, был кем-то увезен и, быть может, ныне хранится в каком-нибудь музее. А набожные черноморцы из набранных в развалинах камней выстроили церковь в курене Ахтанызовском.

В истории русской не сохранилось известий о дальнейшей судьбе Тмутаракани, но адыгейские песни и сказания помнят еще о гибели ее. Они говорят, что спустя несколько лет после победы Мстислава адыгейцы собрали большое войско и пошли на Тамтаракай, чтобы отомстить за свое поражение. Они просили помощи у оссов, и те прислали им шесть тысяч отборных людей. Завязалась упорная война; много было кровопролитных сражений, гибли люди, жилища, имущества – и Тамтаракай был опустошен тогда в корень. С того времени в адыгском народе есть пословица: “Да постигнет тебя участь Тамтаракая”, или: “Будь ты Тамтаракаем”.

Нашествие монголов надолго прервало всякую возможность непосредственных сношений древней Руси с черкесской землей; на долю каждой из них досталось испытать напор и влияние воинственных орд. Но лишь только усиливавшаяся Русь свергла чуждое иго, возобновились и сношения ее с черкесской землей.