Текст книги "В темных религиозных лучах. Купол храма"
Автор книги: Василий Розанов
Жанр: Философия, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
Василий Розанов
В темных религиозных лучах. Купол храма
© Тесля А. А., вступительная статья, 2017
© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2018
Частный мыслитель
«1. IV.1916.
Рубят мои мысли одна другую.
Что за несчастие.
Другие спорят с другими, я – вечно с собой.
И как не сочиться крови.
(в давке трамвая)».В.В. Розанов. Последние листья
Алексей Федорович Лосев (1893 – 1988), последний русский философ «серебряного века», в своей последней – и во многом итоговой книге, – посвященной если не первому, то праотцу этой философии, Вл. Соловьеву, характеризовал Розанова так:
• «беспринципный декадент»[1]1
Лосев А.Ф. Владимир Соловьев и его время / Послесл. А. Тахо-Годи. – М.: Прогресс, 1990. С. 664.
[Закрыть];
• «мистический анархист», от которого «вообще можно было ожидать чего угодно»[2]2
Лосев А.Ф. Владимир Соловьев и его время / Послесл. А. Тахо-Годи. – М.: Прогресс, 1990. С. 665.
[Закрыть];
• «разврат мысли»[3]3
Лосев А.Ф. Владимир Соловьев и его время / Послесл. А. Тахо-Годи. – М.: Прогресс, 1990. С. 514.
[Закрыть];
• «декадентские сочинения»[4]4
Лосев А.Ф. Владимир Соловьев и его время / Послесл. А. Тахо-Годи. – М.: Прогресс, 1990. С. 522.
[Закрыть] и, наконец, главное и итоговое –
• «проповедник сатанизма»[5]5
Лосев А.Ф. Владимир Соловьев и его время / Послесл. А. Тахо-Годи. – М.: Прогресс, 1990. С. 532.
[Закрыть], наряду с Ницше и Леонтьевым, поскольку если бы они «додумали свое отрицание всяких абсолютов до конца, то это было бы равносильно только абсолютизации самого обыкновенного человеческого Я»[6]6
Лосев А.Ф. Владимир Соловьев и его время / Послесл. А. Тахо-Годи. – М.: Прогресс, 1990. С. 536.
[Закрыть].
В «анархизме» и «разврате» мысли Розанова обвиняли многократно – причем, что придает особенный привкус цитированным оценкам Лосева, и те самые авторы, которые определяли свою позицию, как «мистический анархизм». При этом сам Розанов не опровергал этих суждений – поскольку не соглашался видеть в этом свой «порок» или, если угодно, этот «порок» и был его «природой».
Русских авторов принято прежде всего оценивать с политических позиций – в этом отношении Розанов внешне вполне подтверждает оценку, данную ему Лосевым (точнее: повторенную, вслед за множеством других голосов). Он стал впервые довольно известен как автор консервативного «Русского вестника», печатался у С.Ф. Шарапова, пытавшегося продолжать славянофильское направление, в «Русском обозрении» – чтобы затем стать автором «Нового времени», самой читаемой на тот момент русской газеты, издатель которой, А.С. Суворин, едва ли не гордился, когда за своеобразную беспринципность ее называли «парламентом мнений». В газете, деятельно поддерживающей официальный антисемитизм, Розанов публиковался в то время, когда писал свои самые выразительные юдофильские тексты – чтобы затем, во время дела Бейлиса, опубликовать свою самую скандальную книгу: «Осязательное и обонятельное отношение евреев к крови». Имея (особенно в наши дни) репутацию «консервативного» автора, он пишет радостные статьи о революции 1905 г. и переиздает их книгой в 1910 г. Человек «правых» взглядов, он на протяжении полутора десятков лет был едва ли не самым сильным – и по крайней мере самым заметным – обличителем церковных нравов. Он под своим именем печатается в «Новом времени» и одновременно, под прозрачным для друзей и знакомых псевдонимом «Варварин» (от имени второй жены, «друга» в «Уединенном» и «Опавших листьях», Варвары Дмитриевны Бутягиной), пишет для либерально-народнического «Русского слова».
Он не только при жизни, но и по сей день вызывает неприятие со стороны людей совершенно противоположных взглядов – почти в то время, как из-за дела Бейлиса, когда суждения Розанова квалифицируются (совершенно справедливо) как защита «кровавого навета», его исключают из Религиозно-философского общества, когда с ним перестают общаться многие из тех, с кем он был связан на протяжении предшествующих десяти-пятнадцати лет, его книги арестовывает цензура, а в Св. Синоде ставится вопрос об отлучении его от Церкви.
Лосев писал: «От этого мистического анархиста, В.В. Розанова, вообще можно было ожидать чего угодно»[7]7
Лосев А.Ф. Владимир Соловьев и его время / Послесл. А. Тахо-Годи. – М.: Прогресс, 1990. С. 665.
[Закрыть], в том числе и хорошего, и верного, и глубокого – и Лосев же отмечал:
Собственно, уже в одном этом – его особое, оригинальное место в истории русской мысли: Розанов «хулил» христианство, но его «хула» была религиозной. В предисловии к оставшемуся не осуществленным 2-му тому «Литературных изгнанников» Розанов в июле 1915 г. писал:
«Успокаиваться и отходить от Л[еонтье]ва я начал только около 1897-го года, 1898 года, когда… terribile dictu начал отходить (дело прошлое и можно рассказывать) от христианства, от церкви, от всего «скорбного, плачущего и стенающего»… в мир улыбок, смеха, зелени и молодости, в юный и утренний мир язычества. Могу сказать о себе: рожден был в ночь, рос в сумерках, стал стариться – стал молодеть. С седыми волосами – совсем ребенок. Пока опять – ночь, скорбь и христианство. «Так мы, русские, ростом – ни на что не похожие»[9]9
Розанов В.В. Собрание сочинений [В 30 т. Т. 29]. Литературные изгнанники. Кн. 2 / Под общ. ред. А.Н. Николюкина. Сост. А.Н. Николюкин; коммент. А.Н. Николюкина, С.М. Половинкина, В.А. Фатеева. – М.: Республика; СПб.: Росток, 2010. С. 8.
[Закрыть].
Розановское понимание христианства во многом вырастает и определяется частным вопросом – не в смысле «субъективности» (толкуемой как «произвол»), а от того, что из этого «частного» становится видно то, что иначе незаметно, можно принять за «частность». Так сложилась его жизнь, что первый, «законный», венчанный брак его был совершенно несчастным – он, еще студентом Московского университета, 24 лет, женился на 41-летней Аполлинарии Сусловой, бывшей любовнице Достоевского. Брак этот стал истинным кошмаром его жизни. После смерти Розанова С.Н. Дурылин передал семье оставленный ему летом 1918 г. Василием Васильевичем «маленький тючок», в котором были «две, помнится, небольшие записные книжки в клеенке, два-три листочка, – и старое, пожелтелое письмо…»:
«Это был рассказ о первой женитьбе В[асилия] В[асильевича] ‹…›. Рассказ был написан, надо думать, в самом начале 90-х годов – и в определенное время: тогда, когда Вас[илий] Вас[ильевич] был уже женат на Варваре Дмитриевне. Рассказ весь строился по контрасту: что было тогда, при Сусловой, и что стало теперь, когда при нем В[арвара] Д[митриевна]. О «теперь» он, впрочем, ничего в письме, сколько помню, не говорил: «теперь» – это было глубокое, полное счастье. Это было счастье в онтологии, если можно так сказать, счастье от корня бытия, счастье от «лона Авраамова», полученное от «Бога Аврааама, Исаака и Иакова». […]
Письмо было потрясающее. Любовь и ненависть, благословения и проклятия сплелись в нем. В нем был крик спасшегося от гибели, крик с берега, – волне, которая только била, хлестала его, чуть-чуть не разбила о камень, и вот он все-таки выбрался на берег, жмется к тихому и теплому лону, а волне шлет проклятия.
Когда чтение было окончено, Варвара Дмитриевна – земля с тихим и теплым лоном – приняла у меня письмо, – заплакала – тихо и кротко.
Все молчали.
Мы поняли все смысл этого загробного чтения: В[асилий] В[асильевич] хотел, чтобы и дочери его знали, что был бьющей о камень волной и кто был прекрасно-творящей землей в его жизни»[10]10
Дурылин С.Н. В.В. Розанов // В.В. Розанов: pro et contra. Кн. I / Сост., вступ. ст. и прим. В.А. Фатеева. – СПб.: РХГИ, 1995. С. 238, 240.
[Закрыть].
И даже в этом аду – не Розанов бросил Аполлинарию, она оставила его – попутно, удовольствия своего странного ради, донеся от его имени на его сокурсника. Он просил развода – она не давала, он пытался вынудить ее, угрожая в противном случае принудить ее вернуться – она знала, что он не в силах этого сделать (как затем объяснял ему жандармский офицер): он мог только пытаться в ответ чем-то пригрозить ей – она могла мучить его безнаказанно. Он нашел себя (когда был уверен, что ничего подобного с ним быть не может) свое счастье и спасение, Варвару:
«[…] дочь-вдова 26 лет, – вся невинная и белая, с чистым звонким голосом, изящная и оживленная и как-то «вдалеке от всех» (подруг)… с нею дочка 6 лет, беленькая и востренькая (Шура).
Она мне рассказывала жизнь, а я ей не рассказывал: она – знала, как и все в городе»[11]11
Розанов В.В. Собрание сочинений [В 30 т. Т. 29]. Литературные изгнанники. Кн. 2. С. 244, письмо от 20.IX.1910 г.
[Закрыть].
Их обвенчал тайно деверь, брат ее мужа («Я вас повенчаю. Записей не будет. Только сверх 1.000 условие: немедленно переводитесь в другой город (служба) и уезжайте. Уедете – и забудут. Без этого – толки. Что, как? И может раскрыться»[12]12
Розанов В.В. Собрание сочинений [В 30 т. Т. 29]. Литературные изгнанники. Кн. 2. С. 246.
[Закрыть]). «Пошли дети» – в глазах закона: никто, ублюдки. Сам он – двоеженец, подлежащий, раскройся это, «не только церковным, но и гражданским карам – разлучению с женой, с детьми и ссылке на поселение»[13]13
Дурылин С.Н. Указ. соч. С. 241.
[Закрыть]. Но дети его – они ведь, вроде бы, по всем словам звучащим, «о любви» – они за что оказывались столь караемы? Флоренскому Розанов писал – потрясенный, настигнутый болезнью Варвары Дмитриевны, «друга» – в то же время, когда невольно возникали «Уединенное» и «Смертное»:
««Мою историю», оказывается, все знали: Рачинский (учитель) – от меня. Победоносцев (с Рачинским на «ты»), митр. Антоний и, кажется, «весь святейший Синод» (оказывается, по письму летом ко мне – Никон Вологодский знает, коего в жизни я ни разу не видал). Все ко мне лично необыкновенно хорошо относились, чувствовал, что любят меня (м. Антоний, и – почти уверен – Победоносцев; Рачинский – сухарь – нет). И…
Выслушал же внимательно, с сочувствием только жандармский офицер в Ельце, который, вздохнув, сказал (о 1-й жене):
– Ничего не поделаете. Оставьте. Она вечно будет брать удостоверение от доктора, что больна, и к Вам всеконечно не поедет. Вообще это безнадежно.
Только он один. Не получив ни 1 руб. Молодец, спасибо. До могилы.
Вообще я «благодарная скотина». Но и «мстительная»… Младенцем кричал еще (когда, бывало, отклотит брат): «Я за плявду»… И бегу с кулаком на взрослого. […]
Но почему же «молчат»? не «как жандарм»?!
Почему? Почему?
Много лет думал.
– Да Христом испуганы. Он сказал: «Суть скопцы… Царства ради Небесного». И еще: «Рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от духа есть дух».
И – все Евангелие.
«Его» боятся… И молчат. И трепещут.
«Действительно – беззаконие»…
В «Сибирь» бы…
А уж дети во всяком случае «не Розанова, а чьи-то»… (Теперь, с новым законом, усыновленные мною, через чиновников Комиссии прошений).
И поднялся «весь Розанов», на «всю Церковь».
Но все сообразив:
«Однако – все от Источника» – и «т. д.», «т. д.», «т. д.»»[14]14
Розанов В.В. Собрание сочинений [В 30 т. Т. 29]. Литературные изгнанники. Кн. 2. С. 249 – 250, письмо от 20.IX.1910 г.
[Закрыть].
«Много лет думал» – не пустые слова: Розанов все дальше, идя от себя – стремился понять, что же именно, отчего так? Тот закон, о котором он упоминает, позволивший ему усыновить своих детей – был принят благодаря его многолетней проповеди, статьям, собранным в 1903 г. в два больших тома: «Семейный вопрос в России». И в этих томах, и в двух следующих, вышедших в 1905 – 1906 гг., «Около церковных стен», он занимается тем, что сам в предисловии к последним назвал «арифметикой»[15]15
И в этой «арифметике» уже в самом заглавии сказано и о дальнейшем: из уже цитированного выше огромного письма к Флоренскому, написанному после случившегося с Варварой Дмитриевной ударом – «Что же, любим все, любили. Но уж если в самом деле огрязнили «вашу святыню», то послушаем любимую обеденку с крылечка (заглавие «Около стены церковной», вне церкви молящегося)… Уходим, уходим, прощайте, до свидания…
До мести. До разрушения всего» [Там же. С. 249].
[Закрыть]: противопоставляя слова о «любви» жесткости, столь спокойно отправляемой в отношении живых людей – ломаемым жизням, презираемым, убиваемым детям. Церковь, благословляющая брак, настаивает Розанов, «благословением» как будто пытается очистить то, что само по себе является скверным – и призывает, увещевает церковь вспомнить, что это Божья же заповедь – плодиться и размножаться, что брак – не форма, благословляется сам союз, плотский, телесный, мечтает о христианском браке, где юные повенчанные будут проводить первую ночь, первую неделю в храме – творя божье дело.
Но это все «арифметика» – чем дальше продвигается Розанов, чем дальше он принужден вдумываться, тем глубже он уходит от «арифметики» к «алгебре» и «высшей математике» христианства. Розанов и в череде «антихристианских» текстов (причем в гораздо большей степени, чем в «христианских») соглашается со славянофильским и почвенническим утверждением, что «православие», «русская вера» вполне поняло Христа, точнее и глубже, чем католичество или протестантизм. Причем русские секты – не рациональные, не штундисты и им подобные, а хлысты и скопцы – и русские старообрядцы – точнее выразили содержание христианства, чем «православие», господствующая церковь: то, что в последней скрыто, вяло, то в них – с горением, с последовательностью, охваченностью целиком. И вслед за Леонтьевым Розанов утверждает:
Когда М.М. Тареев, профессор Московской духовной академии, рассуждениями которого интересовался Розанов в 1908-1910 гг., начинает рецензию на «Людей лунного света» с утверждения: «христианство есть религия любви» и далее изрекает банальность за банальностью[17]17
См.: Баранов Е.В. Примечания // Розанов В.В. [Сочинения. В 2 т.] Т. 2: Уединенное / Сост., подгот. текста и примеч. Е.В. Баранова. – М.: Правда, 1990. С. 632 – 633.
[Закрыть], то он предпочитает не замечать, что Розанов ведь с этим и не спорит, но просит лишь уточнить, о какой именно «любви» речь идет, к чему «любовь» – то и как именно? Тареев умный и не желает ничего не понимать, а Розанов свободен от «ума» и «учености», ему нужно понять, а не сказать правильные слова, позволяющие не думать. То, что о. Павел Флоренский – «аноним», чьи дополнения войдут во 2-е издание «Людей лунного света» – будет пытаться напомнить Розанову в их переписке 1908 – 1910 гг., писал ранее и сам Розанов. Так, например, в «Итальянских впечатлениях», вышедших книгой в 1909 г., но опубликованных статьями в «Новом Времени» еще в 1901, он рассуждал:
«Я взглянул на крест, сверху поставленный над храмом Януса.
– Все умерло, кроме христианства. […] Как связаны все вещи в мире. И все-таки: «все умерло – кроме христианства»… И если некоторые метафизические идеи древности так необходимы, напр. о крови, о священстве мира и тайном чуде мира, то они восстановимы не иначе как из единственной живой теперь вещи – христианства. Так что нужно начинать круг мысли: «ничто не умерло, потому что – Христос воскрес!»[18]18
Розанов В.В. Иная земля, иное небо… Полное собрание путевых очерков 1899 – 1913 гг. / Сост., коммент. и указат. В.Г. Сукача. – М.: Танаис, 1994. С. 109, 111.
[Закрыть]
Но Новый Завет никак не совмещается с Ветхим – Христос, который возвещает исполнение Ветхого, если и «исполняет» его, то каким-то недоступным разумению способом – ведь то, что благословлялось в нем, теперь в лучшем случае терпится по нисхождению к человеческой слабости, то, в чем виделось проявление Божественного, теперь – уступка, недостаток, умаление – и, напротив, то, что ранее было слабостью, неспособностью – теперь сила. «Вместить» оба Завета, оба благословения не получается – «христиане» из тех, что ближе к миру, ближе к жизни, живому, стараются не замечать, не дочитывать, не вдумываться в слова Христа, повторять их – и жить дальше. Те же, кто дочитывает, вдумывается – оказываются дальше от мира, чем больше они христиане, тем в большей вражде с ним, по слову самого Христа. Бытовое православие, крепкие семьи священников, русское левитство, столь обильное жизнью, быть может, потому столь живо и жизненно, «животно», что в храме, «кормится от алтаря», привыкло, притерпелось, не обращает внимания; тот же, кто входит, слышит это, различая слова – тот не может более жить. В тех же «Итальянских впечатлениях», пока еще осторожно, не договаривая до конца, Розанов пишет:
«Мне кажется, в христианстве как мало обдумано и возлелеяно и вообще культивировано вхождение человека в мир, так найдена абсолютная и, так сказать, не нуждающаяся в коррективах и дополнениях красота выхода из бытия. Смерть и похороны, со всеми подробностями, до ниточки – постигнуты в нем человеческою душою в такой мере, музыкально, обрядно, певчески, словесно, символично и прямо, что работать здесь далее мыслью уже невозможно. Христианство есть культура похорон; ведь и монашество, столь яркою чертою входящее в христианство, разве не есть уже предварение похорон, некий идеальный образ смерти; а мощи и их идея, тоже столь универсальная в христианском мире, не есть ли внесение духа в смерть, одухотворение смерти, ее апофеоз, ее таинственное „осанна“!»[19]19
Розанов В.В. Иная земля, иное небо… С. 160.
[Закрыть].
Здесь пока еще – «мало обдуманно», чуть позже Розанов скажет иное – именно вполне обдуманно, так именно подумано – и чем более человек христианин, тем менее он живет «к жизни», тем более он живет «к смерти». Комментируя Вл. Соловьева, учащего о христианстве как «избавлении от страдания и смерти», Розанов соглашается с тем, что избавление это добывается «ценою избавления и от «зачатий и рождений», ибо что рождается – умирает, а что умирает – то раньше родилось»[20]20
Розанов В.В. Люди лунного света: Метафизика христианства. – М.: Дружба народов, 1990 [репр. воспроизведение издания 1913 г.]. С. 113.
[Закрыть].
В итоге «В темных религиозных лучах», в той части этой книги, что позднее вышла под заглавием «Люди лунного света», Розанов развивает мысль о двух временах Адама:
• Адам Ветхого Завета – в бесконечной череде рождений (и смертей), в нем нет личности (и следовательно – нет катастрофы смерти): «Смерть есть не смерть окончательная, а только способ обновления: ведь в детях в точности я живу, в них живет моя кровь и тело, и, следовательно, буквально я не умираю вовсе, а умирает только мое сегодняшнее имя. Тело же и кровь продолжают жить; и – «я никогда не умру». Точно «снимаются сапоги»: «одни сапоги», «другие сапоги»… а «ходит в них – один». Этот «один некто» и есть «Адам» – «я» – «бесконечный потомок наш», меняющий паспорт, меняющий лица, ремесла и обитаемые страны, учащийся или хлебопашествующий, несчастный или счастливый, но – «один»»[21]21
Розанов В.В. Люди лунного света: Метафизика христианства. – М.: Дружба народов, 1990 [репр. воспроизведение издания 1913 г.]. С. 70.
[Закрыть],
• и Адам Нового Завета – «третий человек около Адама и Евы; в сущности – это тот «Адам», из которого еще не вышла Ева; первый полный Адам. Он древнее того «первого человека, который начал размножаться». Он смотрит на мир более древним глазом; несет в натуре своей более древние залоги, помнит более древние сказки мира и более древние песни земли. В космологическом и религиозном порядке он предшествует размножению; размножение пришло потом, пришло позднее, и покрыло его, как теперешние пласты земли покрыли девонскую или юрскую формацию»[22]22
Розанов В.В. Люди лунного света: Метафизика христианства. – М.: Дружба народов, 1990 [репр. воспроизведение издания 1913 г.]. С. 101.
[Закрыть].
Тем самым Адам Ветхого Завета – это Адам конца творения, последнего мгновения, субботы; Адам Нового Завета – Адам до сотворения Евы и вместе с тем (как Христос является «вторым Адамом»), – лицо, единственный – «более древний» не в смысле «предшествования», а как условное выражение противопоставления «времени» и «вечности»: Адам ветхий в бесконечной длительности являет себя – в каждый момент времени он целиком дан, во всем множестве людей, и в то же время он существует в той мере, в какой постоянно «родит», Адам новый – вне длительности, вне времени, и потому он способен у Розанова оказаться одновременно и «новым», и «третьим», и «древним».
Так что вопрос, на который Розанов требует ответа – это вопрос о совместимости христианства с жизнью. А о том, что с нею совместимо православие и что без своего, без русского православия он сам жить не может – это ему известно, ведь, как писал другой частный мыслитель в те же годы: «люди на то и люди, чтобы ничего до конца не доводить»[23]23
Цит. по: Баранова-Шестова Н.Л. Жизнь Льва Шестова. В 2 т. Т. I. – Париж: La Presse Libre, 1983. С. 81. Из письма Л.И. Шестова к сестре Фане, от 14.IV.1905 г.
[Закрыть]. Вспоминая о последнем годе жизни отца Татьяна Васильевна рассказывала:
«Как-то я его спросила: «Папа, ты отказался бы от своих книг «Темный лик» и «Люди лунного света»? Но он ответил, что что-то в этих книгах есть верное, несмотря на то что он был настроен в последнее время по-христиански и казался верным сыном Православной русской церкви»[24]24
Розанова Т.В. Воспоминания об отце – Василии Васильевиче Розанове и всей семье // В.В. Розанов: pro et contra. Кн. I. С. 81.
[Закрыть].Андрей Тесля
Василий Розанов. В темных религиозных лучах. Купол храма
Предисловие
«Это еще что за «темные лучи»? разве они бывают?» – спросит читатель, взглянув с недоумением на заглавие книги… Да, читатель, – они и в физике есть. Правда, долго считали, что из Солнца исходит только тот белый свет, с помощью которого мы все видим вокруг. Но вот его разложили призмою. Получился спектр, тот известный ряд полос – желтой, красной, синей, фиолетовой и т. д., – который мы наблюдаем в радуге, когда солнечный луч преломляется в каплях падающего дождя или на стене комнаты, позади стеклянной призмы, – поставленной на пути солнечного луча… Казалось – «все». Свет, представлявшийся нам «белым», состоит из семи цветов. Но прошло и это время… За одним «казалось» выступило другое «кажется». Когда за границею крайней фиолетовой полоски спектра начали ставить разные растворы, то увидели, что они подвергаются сильнейшему действию «чего-то», что уже не было ни светом, ни цветом.
Это – темные лучи Солнца, бессветные, бесцветные… Приводящие в движение химические вещества, соединяющие одни из них, разделяющие другие; убивающие жизнь, возбуждающие жизнь. Они также стремятся линейно, как всякий луч, и вообще суть подлинные лучи: но не света, действующие на глаз, а какие-то другие… и всего скорее – это лучи просто энергии, силы… Они есть, – и здесь мы могли бы кончить объяснение с читателем, насколько он недоумевает о заглавии книги. Но хочется продолжить.
От того великого Солнца, духовного Солнца, которое взошло над человечеством 2000 лет назад, также несутся снопы света, «при помощи которого мы все видим вот уже 2000 лет»… И вообще всегда считали этот свет «простым и белым»… Но разложение его уже давно началось. Все давно догадываются, что он не так прост, как кажется. Монастыри, – что такое они, как не грусть, как не уединение человека от человека? Откуда это, если свет совершенно «бел и прост»? Грусть человека… печаль человека: всякий почувствует, что едва мы произнесли это, как назвали главное христианское чувство, без которого нет его, нет без этого чувства христианина. «Веселый христианин» – это такое же contradictio in adjecto[25]25
Противоречие в определении (лат.).
[Закрыть], как «круглый квадрат». Вот загадка или, лучше сказать, введение к загадкам…
Явно, что свет христианства вовсе не «простой и белый». Откуда же меланхолия? Откуда любовь к пустыне, к уединению? Откуда столп всего в нем, монастырь? Позвольте, разве есть христианин без таланта слез? «Боже, дай мне слезный дар» – молитва пустынь и людей пустыни, которые все разработали в христианстве, все утвердили в христианстве. До очевидности ясно, что свет, «при помощи которого мы все видим», вовсе не белый и уж в особенности не простой, а как-то окрашенный и необыкновенно сложный… До неисповедимости, до неисследимости…
Как окрашенный? И что вокруг этих лучей, дальше, – за ними? Природу великого Духовного Солнца мы можем сколько-нибудь постигнуть, перейдя от трюизма о его свете – «простой и белый» – к исследованию невидимых частей христианского спектра. В тайне слез христианских содержится главная тайна христианского действия на мир: ими преобразовало оно историю. Не бичами, не кострами, не тюрьмами: все это – бессилие тех, кто не умел плакать. Инквизиция – конец христианства, тюрьма – ниспровержение его. Нет, не здесь его центр.
Центр – прекрасное плачущее лицо.
«Нос victor eris» – «сим ты будешь побеждать».
Западное христианство, которое боролось, усиливалось, наводило на человечество «прогресс», устраивало жизнь человеческую на земле, прошло совершенно мимо главного Христова. Оно взяло слова Его, но не заметило Лица Его[26]26
Любимое католическое изображение Христа как измученного борца, по лицу и телу которого текут капли и струйки крови, – непонятно Востоку, недопустимо на Востоке, отвратительно для Востока.
[Закрыть]. Востоку одному дано было уловить Лицо Христа… И Восток увидел, что Лицо это – бесконечной красоты и бесконечной грусти. Взглянув на Него, Восток уже навсегда потерял способность по-настоящему, по-земному радоваться, попросту – быть веселым; даже только спокойным и ровным. Он разбил вдребезги прежние игрушки, земные недалекие удовольствия, – и пошел, плача, но и восторгаясь, по линии этого темного, не видного никому луча, к великому источнику «своего Света!»…
…«мой свет!»…«родной наш Свет».
Только с русским народом, с русским пустынником Христос «уроднился»: на Западе же Его лишь «знают». Разница большая. Да, русский народ в печали: но эта печаль до того ему сладка, до того ему родна, что ее он не променяет ни на какие веселости…
* * *
Пробовали (и пробуют) соединить христианство с социализмом: нет большей противоположности! Социализм – весь в крепкой уверенности о земле. Христианство же есть полная безнадежность о всем земном! Социализм – хлебен, Евангелие – бесхлебно. Социализм – день, когда все предметы имеют точные свои размеры и точный свой вид; христианство же все – ночь («се Жених грядет в полунощи»), когда предметы искажены, призрачны, не видны в реальных очертаниях и зато приобретают громадные фантастические формы. Без мечты и сновидения и без присутствия в человеке сновидящих способностей – христианства не было бы, и оно было бы невозможно. Оно все зиждется на не-реальном, сверх-реальном в человеке: отнимите его – и христианства нет!
Социализм же весь борется против этого сверхреального: оперировать его у человека – суть его! Как же они слились бы, соединились? Говорить это можно было только до обращения внимания на «темные лучи» в христианстве, которые лежат позади «видимого спектра его»; пока думалось, что так как «христианство есть белый простой свет» «благо-желательности к человеку, и социализм также есть «белый простой свет» благо-деятельности, то отчего же бы им и не «совпасть»? «Оба желают добра человеку»…
Да.
Но социализм хочет сытого человека – у которого труд и сон без сновидений.
Христианство прежде всего хочет сновидений; оно хочет плачущего человека, любящего свою печаль.
Разница – в корне вещей, и – неизмеримая.
* * *
Книга эта печаталась в течение более чем трех лет; и уже два года назад, в ответ на запросы читателей, когда же появится обещанное в предисловии к книге «Около церковных стен» – другое и более глубокое исследование христианской религии, – я через письмо в редакцию «Нов. времени» уведомил, что эта книга выйдет в непродолжительном времени. Однако подбор к ней матерьяла занял много времени: надо было взвешивать и выверять не только слова, то и тон каждой страницы. Кстати: на обертке, где хранился этот матерьял, стояла моя пометка для памяти: «После арифметики». В уме я держал: «Около церковных стен – это арифметика; это – то простое и ясное в христианстве, тот белый луч прямой благожелательности, какой все видят в нем до встречи с обстоятельствами, играющими в отношении его роль разлагающей призмы». Призма разделяет его на два цвета: белое христианство – символизируемое белыми ризами духовенства (во время церковной службы), белым духовенством – семейным и не отделенным от мира, и множеством других более мелких явлений; и второй цвет, который по цвету монашеских одежд, его символизирующих, – можно назвать темным, черным христианством. «Черное духовенство», «монашество» – к этому привык наш слух. Наконец, и это в особенности важно: среди черного духовенства встречаются лица до того жизнерадостного и веселого, я бы сказал – светлого и легкого (не в дурном смысле) настроения, – что при встрече хочется обняться с ними.
Достоевский в старце Зосиме дал великий, идеальный его образец. Он очень многих увлек, и «для пользы дела» можно согласиться с тем, что старец Зосима выражает суть христианства. Но на самом деле, конечно, это не так: он выражает до-христианский, первоначальный натурализм, то «поклонение природе», «поклонение всему» (пантеизм), с проклятия чего начало христианство, что «срубить до корня» уже пришел Иоанн Креститель. Нет строя души, более противоположного христианству, чем душевный покой и душевная светлость Зосимы, исключающие нужду во Христе… Зачем Христу приходить, если все радуется на земле, все счастливо, безмятежно, прекрасно «само собой»… Нет, Достоевский тут просто ничего не понял; «бе в языческой тьме». У него только фразеология, только «причитания» христианские… Не Зосимы, вовсе не Зосимы победили древний мир. Победили его другие. Кто? Плакавшие о мире, а не улыбавшиеся в мире. И среди белого духовенства, священников, наконец, даже среди мирян – встречается совершенно другой тон христианства, уже не «отпускающий ближнему так скоро вину его». Совсем другой тон, о, до чего другой…
Исследованию-то этого «другого тона» и посвящена моя настоящая книга. Она вся движется в невидимом, мало ощутимом. Я называл ее мысленно отделом «после арифметики» – «логарифмами» христианства. Но теперь мне приходит на ум лучшее название. Лейбниц и Ньютон открыли в математике «бесконечно малые», «текущие» (изменчивые) величины, «флюксии» (термин Ньютона)… Вот это имя вполне подходит к настоящей книге, выражает все ее существо, ее мысль и тему. Каким образом христианство, столь к человеку благожелательное, однако, пришло к инквизиции? Явно, что здесь скрыта цепь «флюксии», «переменных бесконечно малых величин», «дифференциалов»: ибо ведь перелома из «да» в «нет», перелома в убеждениях, в вере, в идеалах мы при этом нигде не наблюдаем! В этом-то все и дело, что разлома нет!! Нельзя сказать, исторически не было, чтобы католики 1000 лет «гладили по голове», – но потом «начали жечь: и вот тогда произошла реформация»!! Ничего подобного!!! Никакого перелома, реформации, бури: тихое веяние… Веет, веет, гладит волосы, сладко, съедобно, веет, опять веет, горечь, опять сладко, еще слаще, веет, веет, чей-то раздался стон, но все замерло, веет, веет, выпали гвоздики, выпали иголочки, кого-то укололи, смертельно, веет, веет, хорошо ли, дурно ли, все мешается, все непонятно уже, веет, веет…
Так до нашего времени.
Инквизиция вошла в Церковь «дифференциалами», а не простым «делением, умножением», не арифметическими действиями. Если бы она пришла «делением», произошла бы реформация: и тогда никакого вопроса не было бы, незачем было бы писать этой книги. Но… никто не заметил ее (инквизиции)!!! Когда те пять-шесть кардиналов, которые постановили «сжечь» и действительно «сожгли» кого-то, – то никому решительно не пришло на ум спросить, не «впали ли они в ересь»! «не отделиться ли нам от них»? Отделились бы – была бы «арифметика», никакого вопроса не было бы. Но в том и суть, что никто от них не отделился, и они сами считали и чувствовали себя со всеми слитыми – соединенными со всем христианским миром, верными ему, служителями его… Т. е. в кардиналов вошли некоторые «флюксии», темные незаметные лучи подлинно христианства же, но обычно незаметные, да и… зачем замечать? Заметит тот, «до кого дойдет очередь»… Бьются в спорах в наше время, например, протоиерей Светлов из Киева, профессор университета и «все знающий» (в богословии), и тоже «все знающий в богословии» архиеп. Антоний Волынский: но арх. Антоний – «с флюксиями», а прот. Светлов – без флюксий. Архиеп. Антоний знает, вернее – ощущает больший объем христианства, он знает и то, что за «светлыми белыми лучами», а от прот. Светлова это совершенно скрыто. Но вот тайна истории: архиеп. Антоний одолевает Светлова, исторически одолевает, магически одолевает, волшебно одолевает. Мы говорим – «рок», «судьба», «fatum»… Способностей у одного не больше, чем у другого, таланта – не больше. Но Светлов – рациональный человек («белый луч»), а арх. Антоний – иррациональный, т. е. его положение иррационально, и он вправе воскликнуть: «Бог за меня! Христос со мною».
В этом все дело: с которым из них Христос? «Оба такие христиане»… Да, обои христиане: а так ненавидят один другого… «Не мир принес Я на землю, нет! но – разделение».
Приведенное изречение – типично «флюксивная», «дифференциальная», «логарифмическая» строка в книге, положившей основание всему. При обычном «гладком» и «ровном изложении», при изложении «для всех», строки эти, и вообще все до «высшего анализа» относящиеся строки – пропускаются, и излагаются только одни «арифметические истины»: «раздай ты имущество», «пусть он на тебя не сердится», «помиритесь вы оба» и т. д. Но «флюксивные истины» тоже не забываются и излагаются при специальных случаях, «когда есть нужда». Напр., нужно, чтобы люди приучились к любящей покорности, чтобы они жили не по своей воле: тогда выступает флюксивная строка: «Вот – все что вы (некоторые избранные, «малое стадо» духовных правителей) на земле свяжете – будет связано на небесах».
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
