Книга: Опавшие листья - Василий Розанов

Вот бы мне тогда язвительного Розанова в помощь! Как легко он рассеял бы мои недоумения с поправкой, конечно, на розановскую субъективность и колючесть мысли.

«И весь Гоголь, весь — кроме «Тараса» и вообще малороссийских вещиц, — есть пошлость в смысле постижения, в смысле содержания. И — гений по форме, по тому, «как» сказано и рассказано. Он хотел выставить «пошлость пошлого человека». Положим. Хотя очень странна тема. Как не заняться чем-нибудь интересным. Неужели интересного ничего нет в мире? Но его заняла, и на долго лет заняла, на всю зрелую жизнь, одна пошлость. Удивительное призвание».

В «Опавших листяьх» множество таких сентенций, прямо-таки россыпь коротких афоризмов и рассуждений, максимум в одну-две страницы. В своих «записках на манжетах» (он писал на чем придется – клочках бумаги, визитках и пр.) Розанов касается множества тем. Достается всем подряд. Достоевский у Розанова «как пьяная нервная баба, который вцепился в «сволочь» на Руси и стал пророком ее». Толстой – тульский барин, «которому хорошо жилось, которого много славили, и который ни о чем истинно не болел. Истинно и страстно и лично». Желчный, искренний, говоривший о себе - «Не понимаю, почему меня так ненавидят в литературе. Сам себе я кажусь «очень милым человеком» - В. Розанов задевал за живое и друзей и врагов, нес иногда совершенную дичь, но и в этой героической отсебятине у него просверкивают оригинальные и живые мысли.

Розанов удивительно актуален. Читая его миниатюры, с удивлением узнаешь в них черты и николаевской и новейшей России, и понимаешь, что в России ничего не меняется, что повестка дня все та же: те же проблемы, та же самая интеллигенция/креативный класс, те же либералы и государственники. Розанов, кстати, принадлежал к последним. Либералов не любил, но не отрицал их пользы, писал о них:

«Либерал красивее издаст «Войну и мир». Но либерал никогда не напишет «Войны и мира»: и здесь его граница. Либерал к «услугам», но не душа. Душа именно не либерал, а энтузиазм, вера. Душа – безумие, огонь».

В то же время Розанов видел пустоту и дикость русской жизни, но при этом сохранял убеждение, что Родину надо любить – особенно, когда она больна, унижена, порочна, когда ей плохо, когда всякая сволочь старается ее побольнее пнуть. У него были мрачные взгляды на будущее Европы, он считал, что

«европейская цивилизация погибнет от сострадательности… Механизм гибели европейской цивилизации будет заключаться в параличе против всякого зла, всякого негодяйства, всякого злодеяния: и в конце времен злодеи разорвут мир».

Розанов был верующим человеком, но Церковь критиковал, попов называл медным войском около Христа, для которых слезы Спасителя – пустой звук. И в то же время повторял, что попы ему милее всего на свете и умереть он хочет в Православной Церкви. У него было особое отношение к вопросам пола. Монашество Розанов не признавал, смысл существования женщины видел в браке и рождении детей, считал, что женщину это возвышает и делает счастливой. Конечно, многие мысли Розанова спорны, противоречивы, многие – скандальны. Его слова и сейчас остры, как кость в горле. Они вызывают протест, обвинения в снобизме и высокомерии, и во многом эти обвинения справедливы. Но чего у Розанова не отнять, так это искренности. Он не был литературным халдеем, писал для себя, писал по совести, то, что думал, и при этом часто упрекал себя в отсутствии ясности, доброты и деятельной любви. Он был одиночкой - уж слишком непричесанной была его мысль. Розанов с легкостью преодолевал все барьеры: сословные, партийные и культурные, он всегда сохранял внутреннюю свободу, не позволяя себя судить ни времени, ни коллегам. Этим он сильно отличался от многих своих современников, которые воспевая «свободу, равенство и братство», боялись остракизма со стороны революционно-культурного мейнстрима, боялись выпасть из когорты рукопожатных, а скорее даже не могли. Розанов и мог и не боялся.

Впрочем, истории свойственно повторяться.

Удивительно противоречивая натура. Знакомясь с Розановым, невольно приходит мысль о том, где проистекает та граница между переменчивостью и изменой. Хотя Розанов не признавал «предательства» убеждений, ведь он всегда «чувствовал по-разному».

Год прошёл, - и как многие страницы «Уед.» мне стали чужды: а отчётливо помню, что «неверного» (против состояния души) не издал ни одного звука.

У Розанова не было убеждений, у него была вера в пол, семью и любовь. Он сам указывает, что мысли и взгляды это чушь. Сам он каждый месяц исповедовал разные воззрения и примыкал к различным кругам. Правда, в том возрасте, в котором я его застал на страницах книги, он больше тяготел к консервативному и традиционалистскому крылу. В силу его противоречивости у меня сложились и два противоположных впечатления об этом человеке.

Образ брюзжащего старика. Да Розанов и был стариком, возможно в ранних работах он и выглядел иначе, но в «опавших листьях» он таков. Он и сам со страниц «листьев» вещает надтреснутым голосом, что, мол, ему 57 лет и пишет он для стариков, а молодёжь ему в читателях и не нужна.

О Розанове, что и явилось поводом для моего с ним знакомства, восторженно отзывался Бердяев. Но как же разительны эти две персоны. Бердяев и в своих поздних работах был молод, горяч, свеж и силён. Активен и смел. Розанов же старик и будто всегда им и был. Толстой у него дурак, социализм - чушь, литература - дрянь (но в тоже время он пред ней преклоняется), попы - милы, христианство - пусто. Да его отличительная черта самопротиворечие. Он вечный скептик и бездельник. Его удел – созерцание и критика, но не действие. Он не тот, кто выйдет за пределы своего маленького, мещанского уюта ради Идеи. Да и идеи особенной у него нет, в отличие от других его современников.

Половина трактата занимают его стоны и вздохи. Он самовлюблён и величественен, но величие презирает.

Максимушка, спаси меня от последнего отчаяния. Квартира не топлена и дров нету; дочки смотрят на последний кусочек сахару около холодного самовара; жена лежит полупарализованная и смотрит тускло на меня. Испуганные детские глаза, 10, и я глупый… Максимушка, родной как быть? Это уже многие письма я пишу тебе, но сейчас пошлю, кажется, а то всё рвал. У меня же 20 книг, но «не идут», какая-то забастовка книготорговцев. Максимушка, что же делать, чтобы «шли». Вот, отчего ты меня не принял в «знание»? Максимушка, я хватаюсь за твои руки. ТЫ знаешь, что значит хвататься за руки? Я не понимаю, ни как жить, ни как быть. Гибну, гибну, гибну…

Прочитав предсмертное письмо Розанова, терпящего сильную нужду, Горькому я был поражён. Философ это всегда аристократ по натуре, насколько нужно быть униженным и терпящим, чтобы пасть до раболепного попрошайничества. Это заняло мои мысли – процесс низвержения аристократа. Без презрения, а с сочувствием. На «листьях» выступает человек, который не падал, а всегда был таким. Трусливым и слабым. Он кажется простым в суждениях, а иногда и примитивным традиционалистом.

Все женские учебные заведения готовят в удачном случае монахинь, в неудачном – проституток.

Его исповедь пропагандирует вполне обывательский образ жизни мещанина. Нет прогрессу, да застою. Особенно мне резанула глаз рассказанная им история о том, как кадет был влюблен в девушку, а мать ему предложила её младшую сестру, мол, не все ли равно, в итоге кадет согласился и все были счастливы... Это же просто край мещанства в начале XX века.

Особенный интерес вызывают его высказывания о том, как его любили некоторые литераторы – Блок, Мережковский. Он, не стесняясь в выражениях, их поносил в прессе, а они ему всегда при встрече кланялись, что вызывало в Розанове искреннее удивление.

И все-таки, какая искренняя, честная душа излилась на страницы «Опавших листьев». Он затрагивает такие жалкие и слабые свои черты, что это вызывает уважение. Он смел в высказываниях. Розанов не боится быть смешным, глупым и описывает всё, даже гаденькое. Будь то ежедневная похоть или плачь о болезни супруги, или истеричный страх смерти. Он не прост или, по крайней мере, не так прост, как кажется. И его «обывательщина» не так проста.

Порок живописен, а добродетель так тускла.

Если первый короб «Опавших листьев» в основном вызывал у меня отторжение, то второй же я принял с нежностью и участием. Розанов – талантливейший писатель. Его отдельная заметка редко превышает одну страницу, а чаще всего занимает одно предложение, но оно закончено и красиво. Этот ворох мыслей и чувств цепляет и резонирует.

На страницах «листьев» раскрывается личность не только Розанова, но и его кроткой и болезненной супруги-«друга», его знакомцев, гимназистов. Они живые, настоящие, непутёвые и интересные.

Розанов - превосходный критик. В этом и заключена причина его идеологических метаний. При желании раскритиковать можно, что угодно, а с такой силой, как у автора, и без веры и убеждённости в своей правоте, невозможно устоять на одной точке. Он твердит, что нужно идти прочь из умствования в реальную жизнь - в семью, быт. И тут он в своём праве. Он прошёл путь от гимназиста-революционера в стиле F… the police до старика в стиле «Боже царя храни», так что нельзя его внести в разряд костных и толстолобых сторонников теории официальной народности. Он живой, движущийся, ищущий истину.

Розанов с силой воздвигает перед читателем вопрос пола, семьи, сексуальности в браке, а для начала XX века и для России это было очень даже революционно. Розанов мне неприятен, не нравится, но в тоже время и нравится, и приятен. «Опавшие листья» же, несомненно, прекрасное, стильное и поэтичное литературное, не философское, произведение.

«Перестаешь верить действительности, читая Гоголя». Розанов.

Виктор Ерофеев в книге эссе "В лабиринте проклятых вопросов:" «Ну, лаял Розанов на Гоголя – и ладно. Гоголю от этого ни жарко, ни холодно. Или так: потому и был одиозной фигурой (Розанов), что лаял на Гоголя. Однако странно: такое упорство! Более двадцати лет ругать Гоголя отборными словами, публично, в книге обозвать его идиотом. Что это: случайный выбор, расчет, недоразумение»? Розанов из коробов: «Дьявол помешал палочкой: и со дна пошли токи мути, болотных пузырьков… Это пришел Гоголь. За Гоголем все. Тоска. Недоумение. Злоба, много злобы. «Лишние люди». Тоскующие люди. Дурные люди». Чаадаев писал о «Ревизоре»: «Никогда еще нация не подвергалась такому бичеванию, никогда еще страну не обдавали такой грязью». Издатель Надеждин: «Больно читать эту книгу (Мертвые души), больно за Россию и русских». Но все же Розанов считал Гоголя одним из самых загадочных русских писателей, может быть самым загадочным из русских. Розанов из коробов: «Ни один политик и ни один политический писатель В МИРЕ не произвел в « политике» так много, как Гоголь». Розанов – художник мысли, он сознательно непоследователен и намеренно противоречит себе. Розанов пытался защитить Россию от «клеветы» Гоголя, не осознавая того, что эта «клевета» достовернее любой «правды». Розанов во втором коробе: «Интересна половая загадка Гоголя. Он бесспорно «не знал женщины». Что же было? Поразительная яркость кисти везде, где он говорил о покойниках. Ведь покойник у него живет удвоенной жизнью, покойник нигде не «мертв», тогда как живые люди удивительно мертвы. И еще. Розанову не нравится СМЕХ Гоголя.

Розанов полагает, что СМЕЯТЬСЯ – вообще недостойная вещь, смех – низшая категория человеческой души и что «сатира» - от ада и преисподней, и пока мы не пошли в него и живем на земле … сатира вообще недостойна нашего существования и нашего ума». И потому Розанов не мог не увидеть Гоголя как фигуру «преисподней».

К сожалению, в коробах я не нашла, что Розанов, в конце-концов, признал свое поражение в «споре» с Гоголем. И что революция отрыла ему глаза на правду Гоголя. Хотя, как известно, с Гоголем не мог справиться и сам Гоголь. К Коробам Розанова снова буду возвращаться с темой о тайне слез? У него это необыкновенно интересно.

Пастернак

Блез Паскаль в своих "Мыслях" писал о человеке, как о мыслящем тростнике, который колеблет ветер и ночь, полная звёзд и бесконечности, так ужасавшей Паскаля. Розанова тоже пугала пустота бесконечности, словно ночь, сошедшая на землю, и ставшая меж людьми, да просто ставшая человеком, и Розанов, так любивший "человека" в юности, стал бояться его, бояться самого "состава" человека, сквозь колеблемую листву мыслей которого, процеживались звёзды, да и самый мир, превращаясь в нечто прозрачное, ранимое, мучительно-вечное. Это похоже на мысль Камю из его записных книжек :

"великий вопрос жизни - как жить среди людей"

Листья старого дерева опадают, и просветы неба и звёзд меж листвы, становятся чаще, чище : осень души, вечер души. Настало время собирать листву мыслей в лучший из "кипарисовых ларцов" - в книгу, с той же щемящей тональностью осени души, что и у Анненского.

Однажды Розанов назвал Чехова "вечерним фонарём", по-детски грустно мигающим от пепла дождя и ветра, и безмолвно взирающим на те мимолётные трагедии и радости жизни, быта, бытия, которые проносятся-вспыхивают под ним. Читая эти мимолётные листья дней и души, в которых чувствуется самый вес опадающих мыслей, мне подумалось, что и сердце Розанова в опавших листьях, похоже на... нет, уже не на фонарь за окном, а на тусклую, словно бы всхлипывающую светом настольную лампу, возле ворочающейся в ночи души, чей дом занесён метелью звёзд ли, листвы ли.. И вот, душа ворочается в некой бессоннице памяти и мысли, переговаривается с лампой и "домовым", ворчит на какие-то "паутинки быта". Но вместе с тем, среди сумерек души, воспоминаний сердца, мотыльковым бликом от лампы проносится нечто фетовское, бесконечно нежное, словно бы тишина и вечер комнаты накренились, облокотились точно уставший ребёнок о стену, и тихо смотрят на что-то, понимая больше философов и поэтов, но лампа мигает так редко, прозрачно, словно тлеет, и вот-вот погаснет, и душа так и не узнает самого главного, что она скажет сейчас, и хочется ей крикнуть шёпотом, сквозь слёзы, приподнявшись с кровати на локоть крыла : свети, милая, только свети ! И вот уже все мудрствования литературы и религий, кажутся чем-то надуманным взрослыми, что только отвлекает от жизни. Подожди, ещё чуть-чуть, и душа прислонится к чему-то, и тоже сладко потеряет свой взгляд в какой-нибудь мимолётности, и тогда всё поймёт, поймёт и жизнь и бога и красоту искусства, ставших чем-то одним. Вспоминается одно место из письма Розанова ( удивительно схожее с мироощущением Платонова, очень любившего Розанова), в котором он пишет о "листьях травы" Уитмена и о том, как он шёл однажды по улице, и думал о пантеизме так :

мир(бог) "строгая, целомудренная жена", или " так, девчонка, ко всем обращающаяся ?" И меня так обняла красота одного и другого..

Во втором случае, есть нечто от взгляда на душу со стороны, уже обнявшую мир, и грустно смотрящую на тебя из каждого мигающего листочка, звезды, улыбки любимого человека ( тоже мигающей, подмигивающей - да, есть такие улыбки). В первом случае, есть нечто от вековечной тоски сиротливой души не по Богу-Отцу, но по некой божественной Матери, душе природы ( удивительное чувство женщины у Розанова, чем-то схожее с чувством света у импрессионистов) которая поцелует и накроет "ознобшую душу" от холода вечной ночи одеялком тела : плечики, по-детски кротко и тепло придвинулись к лицу... и душе приснится голубой шелест листвы, словно рябь какого-то райского моря жизни, возле которого - которым? шумит древо жизни, и наконец-то разгадана так волновавшая Розанова "тайна слёз" и великой женской души.

Послесловие

Какого бы влияния я хотел писательством ? Унежить душу.

( В.В. Розанов)

В.В., унежили мою униженную и оскорблённую душу. Напомнили, что душа - всегда унижена пред миром. Словно мама в детстве, "колдуя" над очередной моей ранкой, вы писали о каких-то вечных, милых пустяках, но что-то тёплое сияло между строк, словно меж ресниц мамы в моём детстве. Спасибо В.В. за это забытое чувство.

Интересная идея – писать в скобках после каждой мысли информацию о том, где и при каких обстоятельствах она пришла в голову. Надо тоже так попробовать.

(на работе во время обеденного перерыва)

По большей части размышления мне не понравились. Особую антипатию вызвали высказывания о еврейском вопросе, писателях и литературе, науке и политике. Показалось, что написано излишне злобно, необоснованно и несправедливо. Иногда складывалось впечатление, что автор ругается от бессилия, будучи не в состоянии создать что-то принципиально новое свое. При этом, в сборнике есть действительно яркие, парадоксальные и интересные высказывания, но таких меньшинство.

(по дороге домой с работы)

Если бы писатель нарочно пытался выставить себя в плохом свете, вряд ли бы у него получилось сделать это лучше, чем в этом сборнике. Если до его прочтения, у меня не было никакого мнения о Розанове, как человеке, то теперь сложилось очень плохое. Возможно, я зря начал знакомство с творчеством автора с такой очень личной вещи, стоило почитать его другие работы, более нейтральные. Так как теперь, после знакомства с «Листьями», делать этого не хочется.

(дома, перед тем, как выложить на Лайвлибе)

Можно считать это новым сортом литературы, стиранием граней между подуманным и сказанным, выворачиванием внутреннего мира подобно ленте Мёбиуса и т.д. Мне же это кажется душевной неряшливостью, самолюбованием и даже жестокостью. Не помню другую книгу, которую бы я читала с таким эмоциональным сопротивлением, с постоянным раздражением и неприязнью.

Далее Василий Васильевич в продолжение цитаты пишет, в том смысле, что яичница эта ему удалась, потому, что он и "в самом деле не умеет "здесь различать "черного" и"белого", но "не по глупости или наивности", а из-за того, что залетел в такие высоты, где только ангелы и реют и откуда и в самом деле Гималаи неотличимы от Уральского хребта, а увидеть, где Каспийское море, где - Черное невозможно.

Даль. Бесконечная даль. Я же и сказал, что "весь ушел в мечту"...

Во как! Тут тебе и самоуничижение и величие. Пряная приправа для сотворенного блюда. Смеялся ли Василий Васильевич в душе, выводя эти строки, или обливался слезами, - неведомо. Однако присутствие Бога заявлено, а потому нет права сомневаться в искренности автора. Действительно, не умеет. Да и зачем, когда весь фон "противный" (видимо, серый) и "ложный". Как после этого относиться к прописанным в "Опавших листьях" умным, оригинальным, прочувствованным мыслям о революции, оппозиции, демократии, девстве, браке, православии? Каждый решит для себя, в соответствии с отпущенными ему глупостью и наивностью. Будучи человеком скорее консервативным, по своему приверженным к патриархальности, я должна была бы с сочувствием отнестись к заметкам В.В. Розанова, но не получилось. Все-таки есть для меня в русском славянофильстве, как будто, злобная ущербность: и англичане-то ничего, кроме чемоданов, делать не могут, и французская-то нация убогая, и немцы-то вместе с евреями все места не только в аптеках и лавках, а и на заводах и в мастерских позанимали (и не мечтай, русский паренек, о работе механика или токаря, только и остается, что удавиться ). Антисемитизм у В. В. Розанова самый, что ни на есть черносотенный, агрессивный и отвратительный. Пишут, правда, что в конце жизни Василий Васильевич с евреями мирился. Может быть, Бог заступился. Писатель жив, пока у него есть читатели. А раз жив, то не только читатель может писателя любить или нет, но писатель имеет право на свое отношение к читателю. В. В. Розанову такие читатели, как я, не нравятся ни в человеческом, ни в литературном смыслах. Нет у него к таким, как я, ни интереса, ни сочувствия. Это ощущение не покидало меня во все время чтения "Опавших листьев". Жаль? Нет, пожалуй. Не судьба. А может, и жаль... Как есть. При всем этом не могу не написать о великолепном литературном даре В.В. Розанова. По силе эмоционального воздействия сравним с Чеховским, и это даже в бессюжетном произведении. Не то, что его язык как- то особенно хорош, но уютная одомашненная лексика с оттенком архаичности очаровательна. В эпизодах житейского плана Розанову присуща манера соблюдения дистанции между собой и описываемым событием. Дистанции, в которую сразу же "вдвигается" читатель со своим чувством, и слово оживает.