Текст книги "Любавины"

– 31 -

По вечерам плясали, пели песни. Старые люди рассказывали диковинные истории про колдунов, домовых, суседок и другую нечистую силу. Сидели и слушали разинув рот.

Кузьма узнал за эти дни много всякой всячины. Что в нечистого можно стрелять только медной пуговицей – другое не берет. Что клад, который никому не завещали, будет мучать седьмое колено того, кто этот клад зарывал. Одного мужика замучил. Пойдет в поле – прямо из земли вырастает рука и машет ему: иди, мол. Или: захочет переплыть реку, глядь, а с его лодкой стоит другая – из золота: все тот же клад в руки просится. А возьмешь его – примешь грех на душу. Вот и гадай тут: возьмешь – грехи замучают, не возьмешь – клад замучает, потому что ему в земле нельзя, ему к людям надо.

…Одного старика долго просили рассказать о том, как его когда-то – давно-давно – увозили черти.

Этого старичка Кузьма видел несколько раз в деревне – невысокий, плотный, с белой опрятной головой и неожиданно молодыми и умными глазами. Звали его Никон Дегтярев. Их было двое таких на покосе. Второй, еще более древний, – сгорбленный, зеленолицый старик с реденькой серой бородкой. Про его бороду парни говорили: «Три волосинки, и все густые». Звали его очень странно – дед Махор. Деды были приятелями. Дед Махор следил за лошадьми и починял сбрую, Никон отбивал литовки и ремонтировал грабли и вилы.

Долго просили Никона рассказать, как его увозили черти. Он согласился.

Придвинулся к огоньку раскурил «ножку» – папиросу-косушку – и начал…

– Ну, значит… было это, дай бог памяти, годе во втором, не то в третьем – до японской ишо. Загулял я как-то – рождество было. День гуляю, два гуляю… На третий, однако, пришел домой. Стал разболакаться-то, да подумай – как подтолкнул кто: дай-ка, думаю, я еще к куму Варламу схожу. Кума Варлама вы не помните. Вон Махор помнит. Богатырь был. Как рявкнет, бывало, на одном конце деревни – на другом уши затыкай. Дэ-э… Вышел я. А уж под вечер. На дворе мороз с пылью.

Только я из ворот – а по переулку летит пара с бубенцами. Снег веется. Чуток с ног не сшибли: тррр! «Эй! – кричат. – Кум! Мы за тобой. Падай в кошевку!». Кумовья оказались: кум Макар Вдовин и кум Варлам. Мне того и надо – пал в кошеву. Подстегнули они коней и понесли. Дэ-э… Ну, сижу я в кошеве и света белого не вижу – до того ходко едем. А кумовья знай понужают да посвистывают. «Куда, – говорю, – едем-то?». Кумовья только засмеялись. И тут, – видно, и на их, окаянных, сила есть, – только захотел же я курить. Так захотел – сердце заходится. Ну, свернул папироску, стал прикуривать. Чиркаю спичками-то. Одну испортил, другую, третью – с десяток извел, ни одной не зажег. Ну и подумай про себя: «Господи, да что же я прикурить-то никак не могу?». Только так подумал – кумовьев моих как век не было рядом. И сижу я не в кошеве, а на снегу. Вокруг – ни души. Темень – глаз выколи. Тут я струсил. Хмель из головы сразу вылетел. Сижу, как огурчик. Главное – не пойму: что со мной делается? А тут еще поземка начинается, дергает низом: к бурану дело. Что делать? И слышу – далеко-далеко звенят колокольчики: динь-динь, динь-динь…

Похоже, ямщики с грузом.

Закричал я что было силы: «Не дайте душе сгинуть!». Кричу, а колокольчики все – динь-динь, динь-динь…

Я еще громче: «Карау-ул! Погибаю, люди добрые!». Слышу – смолкли колокольчики. Я – кричать. Через немного времени замаячили в темноте двое. На вершнах. Кричат: «Где ты там? Шуми – на голос едем». – «Здесь, – говорю, – ребяты. Вот он я!».

Остановились саженях в пяти. «Кто такой?» – спрашивают. «Христианин, – говорю, – вот – крещусь. Плотник из Баклани, такой-то. Слыхали, может?». Один узнал, – ямщик, ночевал у меня раза два. «Как попал сюда?» – «А сам, – говорю, – не знаю».

Когда вышли на тракт, тут только узнал я, где нахожусь: верстах в семи от деревни.

Ну, сел я на воз-то и все не верю, что домой еду, – перепужался. Рассказал ямщикам, а те только засмеялись. «Ты сам-то, – говорят, – понимаешь, какие это кумовья были?»

Никон помолчал, погасил окурок, сплюнул в костер и закончил:

– Такая была история.

Все сразу заговорили. История понравилась.

Кто– то вспомнил подобную же:

– А я вот слыхал… тоже увезли одного… но только того – на болото. Тоже, говорит, пир горой шел, а потом закричал петух, и никого не стало. А он на кочке сидит…

И оттого, что такие истории, оказывается, уже бывали и что много похожего в них, рассказ Никона казался убедительным.

– Бывает, бывает… Чего только не бывает на белом свете.

– Окаянные, чо им нужно?

– Надо же – завезти человека вон куда и бросить!

Еще рассказывали про перевертушек… Про какую-то знаменитую колдунью…

Костер потрескивал, выхватывал из тьмы трепетный, слабый круг света. А дальше, выше, кругом – огромная ночь. Теплая, мягкая, гибельная. Беспокойно в такую ночь, без причины радостно. И совсем не страшно, что Земля, эта маленькая крошечка, летит куда-то – в бездонное, непостижимое, в мрак и пустоту. Здесь, на Земле, ворочается, кипит, стонет, кричит Жизнь.

Зовут неутомимые перепела. Шуршат в траве змеи. Тихо исходят соком молодые березки.

– 32 -

Следующий день начался для Кузьмы необычно.

Он копнил с бабами.

Работал в паре с Клавдей. У той все получалось как-то очень аккуратно. Воткнет вилы в пласт сена, навалится на них всем телом, упрет черенок в землю – раз! – пласт перевалился.

Кузьма тоже хотел так: глубоко загнал вилы, навалился на них… – черенок хрястнул.

Клавдя долго смеялась над ним.

Кузьма пошел к стану сменить вилы.

У крайнего балагана, на дышле, под которым была подставлена дута, висела зыбка с ребенком. Мать ребенка, соседка Кузьмы в деревне, не захотела отстать от других, поехала на покос с грудным. Днем за ним присматривали старики – Махор и Никон. Она только кормить приходила.

Сейчас их не было – ни того, ни другого.

Еще издали увидел Кузьма что-то черное на груди у ребенка, встревожился, прибавил шагу… И похолодел: змея. Она зашевелилась, гибко и медленно поднялась над краем зыбки. Как завороженные смотрели друг на друга человек и змея. Поразили Кузьму глаза ее – маленькие, острые, неподвижные, как две черные гадкие капельки.

То, что он сделал в следующее мгновение, было опасно не столько для него, сколько для ребенка: можно было не успеть подскочить.

Об этом Кузьма не подумал. Подскочил к зыбке, схватил змею, кажется, прямо за голову кинул на землю.

В этот момент из-за балагана вышел Никон.

– Змея! – крикнул Кузьма.

– Где?

– Вон!… Вон она!

Змея стремительно уползала по выкошенной плешине к высокой траве.

– А-а… Это – сичас… Черня! Черня! – позвал Никон.

Откуда– то вылетел большой красивый пес, вопросительно уставился на хозяина.

– Вон, – показал Никон.

Пес в несколько прыжков настиг гадюку, схватил ее, трепанул и отпрыгнул, загородив ей путь к траве. Змея поднялась чуть не наполовину, разинула рот и грозно зашипела. Пес изготовился к прыжку. Мах!… – промазал, вернулся. На несколько секунд змея и пес непонятно скрутились. Черня раза три высоко подпрыгнул. Змея успела свернуться в кольцо и вдруг с молниеносной быстротой развернулась. Прозевай Черня долю секунды, ему пришлось бы плохо: она целила в голову. Гадюка мягко шлепнулась, тотчас опять вздыбилась и поползла к траве. Черня, не давая ей опомниться, прыгнул. Присев на задние лапы, быстро закрутился на месте, не позволяя ей дотянуться до своей головы. Бросил, отпрыгнул. Змея была уже сильно изранена и разъярена. Она кинулась сама. Тут-то и настиг ее Черня. Он обрушился на змею с такой силой, что сам не устоял, перевернулся, вскочил и принялся рвать ее и крутиться… Через минуту со змеей было покончено.

Кузьма и Никон наблюдали за этим сражением. Ни тот, ни другой не проронили ни слова. Только когда Черня подбежал к ним, Никон поласкал его за ухом и сказал:

– Умница.

Кузьма сел на землю. Колени противно тряслись от пережитого страха.

– Дед… ведь змея-то в зыбке была.

– Чего-о?!

– Так. Смотреть надо… Вам поручили, елки зеленые!

Никон тоже сел на землю.

– Ах ты, господи… грех-то какой! Только отлучился по нуждишке – и вот… Как же ты ее?

– Выбросил.

– Как выбросил?

– Сам не знаю. Рукой выбросил.

– Дак она не ужалила тебя! Ты, может, сгоряча не заметил?

Кузьма внимательно осмотрел ладонь.

– Нет, ничего.

– Господи, грех какой мог быть! – опять заговорил Никон. – Ты уж не говори никому, а то мать-то с ума сойдет.

– Ладно. Только ты смотри все же!… – Кузьма поднялся. – Забыл, зачем пришел… А-а! Вилы. Вилы сломались.

Долго еще потом не мог очухаться Кузьма. Вздрагивал, вспоминая гладкий змеиный холодок в руке.

В обед, когда все разбрелись по балаганам соснуть часок-другой, пока не схлынет жара, Кузьма пошел в березник неподалеку – поесть костяники.

Ему нравилась эта ягода – кисленькая, холодная, с косточкой в середине.

Он сразу напал на такое место, где почти под каждым листиком была костяника. Долго ползал на коленях, не успевая собирать. И вдруг услышал негромкий разговор… Поднял голову. На сухой колодине спиной к нему сидели дед Махор и Никон. Курили «ножки», беседовали.

– Давно хотел узнать у тебя… Это правда, что ли?

– Что?

– Что черти увозили.

Никон как-то странно хмыкнул.

– Так и знал, – сказал дед Махор, глядя сбоку на приятеля. – Здоров!… А как было-то?

– Зачем тебе?

– Пошел ты к едрене-фене. Умирать скоро, а у его все секреты!

Никон сдвинул фуражку на затылок.

– Заблудился с пьяных глаз. Хотел в Куйрак, а попал… вон куды.

– Так. А зачем в Куйрак?

– Ну вот… расскажи ему все! Ты что – поп?

– Хэх, ты, бес! Да ведь ты к этой, наверно… черная бабенка там жила… Забыл теперь, как звать ее было, греховодницу. Цыганиста така… Ворожейка.

– Может, к ней, – согласился Никон.

Дед Махор некоторое время молчал, потом тронул темной, как высохшее дерево, рукой морщинистую шею, сказал негромко:

– Я тоже бывал там, язви ее.

– Ворожил?

– Ага.

Долго тихонько хохотали, не глядя друг на друга.

– Ну и ну!… Как на тот свет-то явимся?

Никон подумал и в тон приятелю сказал:

– Попросимся, может, пустят. А не пустят – здесь тоже неплохо.

Кузьма неслышно выбрался из березника и пошел к стану.

«Вот черти!… Надо же такое придумать! И ведь как складно врал вчера!»

Когда стали собираться на работу, Кузьма не выдержал, отвел Никона в сторону.

– Я давеча невзначай подслушал ваш разговор… Так вышло. Я не хотел. Скажи, пожалуйста: для чего ты вчера так здорово… выдумал? Я не осуждаю… просто хочется знать. А? Я никому не скажу.

Никон ничуть не смутился. Заулыбался.

– А для антиресу. Скажи людям, что заблудился пьяный, – скучно. Они это давно знают, что пьяный может заблудиться. А так… редко бывает… Теперь узнал?

После обеда, благословясь, заложили первый стог.

Кузьма с ребятишками подвозил копны.

Федя Байкалов стоял под стогом. Без рубахи, бугристый, с неимоверно широкой грудью. Бабам он не нравился такой:

– Прямо смотреть страшно… Господи! Куда уж так?

Стогоправом стоял дед Махор – дело это не тяжелое, но искусное. Надо суметь так вывершить стог, чтобы он не скособочился через недельку и не подставил запавшие бока проливным осенним дождям, – иначе пиши пропало сено. Сгниет.

Бабы накладывали на волокушу большущие копны (чтобы окаянный Федя надорвался, а то вздохнуть не дает – все ждет), перехватывали копну веревкой, и копновоз волок ее к стогу. Федя показывал, где остановиться. Развязывал веревку, придерживал копну вилами, лошадь выдергивала из-под нее волокушу… Плевал на руки, некоторое время примеривался, с какого боку лучше взять! Всаживал вилы, подгибался рывком и…

– Опп!

Огромная копна с непонятной легкостью вздымается высоко вверх. Федя некоторое время танцует с ней, выискивая устойчивое положение.

Весь напрягся…

– Держи! – толчок – копна на стогу.

Там ее долго растаскивает, раскладывает, утаптывает дед Махор. А Федя выбирает из волос насыпавшееся сено. Ждет следующую.

– Чего там? Заснули? – кричит бабам.

Кузьма захотел пить, но воды в ведре не оказалось.

– Съезди напейся и нам заодно привезешь, – попросила Клавдя.

Кузьма поехал к ручью.

Еще издалека узнал Марью. Сердце подпрыгнуло и словно провалилось куда-то…

Он остановил коня, хотел повернуть, но Марья уже увидела его. Быстро надернула юбку на голые колени – она стирала мужнину рубаху – распрямилась.

Кузьма подъехал к ручью.

– Здравствуй… те, – сказал он и улыбнулся.

– Здравствуешь, – Марья тоже улыбнулась.

Некоторое время молчали, глядя друг на друга.

– Как живешь? – спросил Кузьма, слезая с коня. Он сделал это как во сне – будто перелетел с горы на гору.

– Живем… Ты как?

– Да тоже.

Лошадь потянулась к воде, ссыпая глинистый край берега.

– Разнуздай коня-то, он пить хочет.

Кузьма суетливо и долго отстегивал удилину. Никак не мог.

Марья засмеялась. Негромко, необидно.

– Дай-ка, – подошла, разнуздала и осталась стоять рядом.

Кузьма услышал запах ее волос, тонкий отдающий сухостойным солнечным травняком. Увидел, как на шее, около уха, трепетно вспухает тоненькая синяя жилка. Шагнул. Глаза Марьи округлились, зеленоватые, с радужными стрелками-лучиками вокруг зрачка.

– Что ты? – спросила она.

Еще заметил Кузьма: когда она говорит, кончик носа ее чуть шевелится.

В груди даже больно сделалось – как горячая железка влипла.

– Ну, что ты?

– Не знаю, – Кузьма качнул головой.

– Люди же увидют, – сказала Марья, продолжая смотреть в глаза Кузьмы. – Увидют, что стоим… Уезжай.

– Сейчас… – Кузьма не шевельнулся.

Марья осторожно провела мокрой ладошкой по его лицу – со лба вниз, легонько толкнула.

Кузьма повернулся, пошел к коню.

Марья зачерпнула в ведро воды, подала ему.

– На, – посмотрела строго, внимательно. – Уезжай, – и отвернулась.

Кузьма ни о чем не думал, когда ехал обратно. Все время чувствовал прохладную Марьину ладонь на лице. Никак не мог отвязаться от этого ощущения.

Его поджидали с водой.

Он отдал ведро и сказал Клавде:

– Я сейчас… Мне нужно.

Поехал в стан.

Зашел в свой балаган, лег вниз лицом, закусил рукав рубахи. Долго лежал так. Все. Короткое спокойное счастье его разлетелось вдребезги. Мир заслонила Марья. Стояла в глазах, какой была, когда подавала ведро с водой, – смотрела снизу.

Судьба словно сжалилась над ним.

Только он вернулся к работе, с косогора к ним скатился на коротконогой кобыленке молоденький парнишка из Баклани.

– Там пришли эти, с Макаром! Порох по домам ищут, лопотину забирают…

Федя уже надевал рубаху. Подхватили ружья, какие были, пали на коней и понеслись.

– Объехай всех, кто есть из деревни! – сказал Кузьма парню, с которым скакал рядом.

Тот кивнул головой, не сбавляя ходу, отвалил в сторону.

Лошади подравнялись на ходу одна к другой. Шли кучно. Дробный топот копыт слился в один грозный гул.

В деревню залетели на полном скаку.

Встретили на улице старика.

– Поздно хватились. Ушли…

– Куда?

– А дьявол их знает! У меня папаху отобрал один, чтоб ему…

– Куда, в какую сторону поехали?! – заорал Кузьма, танцуя возле старика на разгоряченном коне.

– Что ты на меня-то кричишь? Сказал – не знаю.

– Давно?

– Не шибко давно.

Разделились на три группы, кинулись по разным дорогам.

Группа, с которой был Кузьма, поехала по дороге, которой только что приехали, с тем чтобы потом свернуть к парому через Бакланы там начинались согры, чернолесье.

За деревней встретили еще человек пятнадцать, ехавших с покоса. Соединились.

Объездили километров двадцать в округе – банда как в землю ушла. Даже следов не оставила.

Вернулись под вечер. Приехали другие группы. Бандиты ушли.

Разошлись по домам посмотреть, что они натворили. Взято было немного: кое-что из одежды, сапоги, ремни… Зато порох подмели вчистую в каждом доме.

Кузьма заехал к Сергею Федорычу. Тот стоял в завозне и чуть не плакал.

– Топор взяли, паразиты! Ведь все равно иззубрят об камни. А он мастеровой.

Кузьма устало присел на верстак.

В завозне было прохладно, пахло стружкой и махрой. По стенам на деревянных спицах висели пилы, пилки, ножовки, обручи… В углу свалены неошиненные колеса.

– Ах, варнаки проклятые! – ругался Сергей Федорыч, сокрушенно качая головой. – Что я теперь без топора буду делать?

Кузьма встал:

– Спросят – скажи, я в район поехал. Скоро вернусь.

– Ты зачем туда?

Кузьма, не отвечая, вышел из завозни, сел на коня и выехал со двора.

– 33 -

Вернулся Кузьма через два дня.

Не заезжая домой, проехал прямо в сельсовет.

Его встретил на крыльце сияющий Елизар.

– У нас гость! – возвестил он, непонятно улыбаясь.

Кузьма почувствовал почему-то неприятный холодок под сердцем.

– Какой гость?

– Гринька Малюгин.

– Что ты говоришь!

Кузьма спрыгнул с лошади, прошел в сельсовет: подумал, что Гринька пришел сам.

– А где он?

– В кладовке.

– Его поймали, что ли?

– Ага. Федя Байкалов вчера привел. Накостылял ему, видно, по дороге. Едва приволок.

Гринька лежал в кладовой на лавке, закинув ноги на стенку. Харкал в низкий потолок, стараясь попасть в муху. Плевки ложились рядом с мухой. Муха почему-то упрямо не улетала, только переползала с места на место.

На стук двери Гринька повернул голову, широко улыбнулся старому знакомому.

– А-а! Здорово живешь!

– Здорово, – весело сказал Кузьма. – Со свиданьицем! Очень рад.

– Спасибо! – откликнулся Гринька, не снимая ног со стенки. – Опять меня поведешь?

– Нет, теперь по-другому будет. Как же ты попался?

– Бывает, – сказал Гринька и опять харкнул в потолок. – Бывает, что и петух несется.

– Федор тебя поймал, говорят?

– Этому человеку можешь от меня передать, – Гринька снял со стены ноги, сел на скамейке, – я у него в долгу.

– Какие вы грозные все! «В долгу-у»… Плевал он на таких страшных!

Гринька нахмурился, зловеще сломил левую бровь, но сам не выдержал этой гримасы, улыбнулся.

– Глянешься ты мне, парень, – сказал он. – По-моему, ты не дурак. Тебя как зовут?

– Отдыхай пока. Потом поговорим. Невеселые тебя дела ждут, могу заранее сказать.

Гринька вопросительно и серьезно глянул на Кузьму, но тотчас овладел собой.

– У меня, паря, всю жизнь невеселые дела. Так что не пужай, – лег и опять закинул ноги на стенку.

– Ну, такого у тебя еще не было, – сказал Кузьма, вышел и запер кладовку.

Елизар что-то писал, склонив голову на левое плечо и сильно наморщив лоб.

– Гриньку беречь, как свой глаз, – сказал Кузьма. Бросил на лавку красноармейскую шинель и шлем. – Да, и вот еще что: я теперь буду секретарем сельсовета.

Елизар поднял голову, долго смотрел на Кузьму.

– Понятно. Что секретарем. Я думал, ты оттуда председателем приедешь. Что-то меня долго не снимают.

– Снимут, – добросердечно пообещал Кузьма. – Сами бакланцы снимут, – и вышел на улицу.

Федя был дома. У него расхворалась жена, и он старался не отлучаться.

– Как же ты поймал его? – спросил Кузьма, когда поздоровались и присели к столу.

– А он сам в руки шел. У нас телок вчера пропал, я пошел вечером поискать за деревней. Смотрю – Гринька идет. Ну… мы пошли вместе.

Кузьма улыбнулся, хотел передать Гринькину угрозу, но подумал и не стал: Хавронья слышала их разговор, могла перепугаться.

– Я теперь секретарь сельсовета, – сказал Кузьма.

Федя с уважением посмотрел на него.

– Теперь, я думаю, Гринька знает про них – в одних местах были.

– И Гриньку тряхнем. За всех возьмемся, – Кузьма был настроен воинственно.

– Давно еще сказывал мне один человек, – заговорила слабым голосом Хавронья, – что есть, говорит, дураки в полоску, есть – в клеточку, а есть сплошь. Погляжу я на вас: вот вы сплошь. Какое ваше телячье дело до той банды? Они сроду по тайге ходют… испокон веку. И будут ходить.

– Лежи поправляйся, – добродушно сказал Федя.

– Тебе, дураку, один раз попало – неймется? Он вот узнает, Макарка-то, про ваши разговорчики! Нашли, с кем связываться… с головорезом отпетым.

Федя и Кузьма молчали. Кузьма незаметно подмигнул Феде, они вышли на улицу.

– Я вот чего пришел: Любавины с покоса приехали?

– Приехали.

– Возьми Яшу, и подождите меня здесь. Я домой заскочу на минуту. Потом пойдем арестуем старика Любавина.

Федя задумался.

– Зачем это?

– У меня, понимаешь, такая мысль: банда где-то недалеко, так? Узнает Макар, что отца взяли, и захочет освободить или отомстить. Он мстительный. А мы его встретим здесь. А? Что с ним, со стариком, сделается? Посидит. Отдохнет.

– Можно, – согласился Федя.

– Я быстро схожу.

Любавины только пришли из бани.

Емельян Спиридоныч распарил старые кости, лежал на кровати в исподнем белье, красный. Кондрат ходил по горнице и тихонько мычал: ломило зубы. На покосе в самую жару напился ключевой воды и простудил их.

Михайловна собирала ужинать.

В избе было тепло, пахло березовым веником. Заливался веселой песней, мелко вызванивая крышкой, пузатый самовар. На полу два котенка гонялись друг за другом. Один, убегая от преследования, прыгнул на кровать, и ему попалась на глаза тесемка от кальсон Емельяна Спиридоныча. Он начал играться ею. Спиридоныч шваркнул его голой ногой.

– Щекотно, черт тя!…

– А? – спросила Михайловна.

– Не с тобой.

В сенях хлопнула дверь, заскрипели доски под чьими-то тяжелыми шагами.

– Ефим, наверно, – сказал Емельян Спиридоныч.

В избу вошли Кузьма, Федя и Яша.

– Здравствуйте.

– Здорово были, – Емельян Спиридоныч сел, тревожно разглядывая поздних гостей. «Макарка что-нибудь отколол», – подумал он.

Из горницы вышел Кондрат, остановился в дверях, держась рукой за щеку.

– Собирайся, отец, пойдешь с нами, – сказал Кузьма Емельяну Спиридонычу.

Тот продолжал смотреть на них, не шевельнулся.

– Куда это он пойдет? – спросил Кондрат.

– С нами.

– Для чего?

– Я там объясню… – Кузьма переступил с ноги на ногу: слишком покойно и мирно было в избе для тех слов, какие сейчас, наверно, придется сказать.

– Ты здесь объясни, – Кондрат отнял от щеки руку. – Где это там объяснишь?

– Одевайся! – строго сказал Кузьма, глядя на Емельяна Спиридоныча.

– Никуда он не пойдет! – тоже повысил голос Кондрат.

Емельян Спиридоныч потянулся рукой к спинке кровати.

– Я только штаны надену, – сказал он сыну.

Все молча стояли и смотрели, как он надевает штаны. Он делал это медленно, как будто нарочно тянул время.

– Побыстрей можно? – не выдержал Кузьма.

– Ты не покрикивай, – спокойно сказал Емельян Спиридоныч. – Мне некуда торопиться.

– Ты арестован.

Емельян Спиридоныч прищурился на Кузьму.

– Это за что же?

– За дело.

– Вот что!… – Кондрат решительно стронулся с места и пошел на Кузьму. – Ну-ка поворачивайте оглобли – и… к такой-то матери отсюда!

Из– за Кузьмы на полплеча выдвинулся Федя, в упор, спокойно глянул на Кондрата.

– Не ругайся.

Кондрат остановился… Смерил Федю глазами.

– А ты-то чего тут?

– Так… на всякий случай.

Кондрат сплюнул, повернулся и ушел в передний угол. Сел на лавку.

– Земледав.

– Не ругайся, – еще раз сказал Федя.

– Ты чего, в партизанах, что ли? – спросил его Емельян Спиридоныч. – Ты, может, перепутал?

– Пошто? – не понял Федя.

– Чего ты тут командываешь?

– Я не командываю.

– Хватит разговаривать, – сказал Кузьма. – Собирайся.

Емельян Спиридоныч стал одеваться.

Вышли, громко стуча сапогами, спустились с крыльца.

– Хочу зайти по малому, – заявил Емельян Спиридоныч.

– Пойдем вместе, – сказал Кузьма.

Отошли за угол. Через некоторое время вернулись.

– Куда теперь?

– В сельсовет.

Ночью Кузьма беседовал с Гринькой.

– Дело плохо, Гринька, – грустно сказал Кузьма. – Есть такая бумага, в ней говорится, что к тебе применяется высшая мера наказания.

– Ха-ха-ха! – Гринька от души расхохотался. – Камедь!

– Мало смешного, Гринька, – не меняя выражения лица, продолжал Кузьма. – Я тебя не пугаю. Ты объявлен вне закона. Первый, кто тебя поймает, может убить без суда и следствия. Даже обязан.

– Покажи.

– Чего?

– Гумагу эту.

– У меня нет ее.

– Ха-ха-ха!… Про банду хочешь выпытать, – я тебя наскрозь вижу.

– Она в районе. Но завтра я получу ее. Покажу тебе.

– Не верю.

– Как хочешь. Я тебя не уговариваю верить.

Замолчали.

Гринька сидел в небрежной позе, но в глазах его залегла тоскливая тень.

– Не верю я все ж таки, – опять сказал он.

Кузьма пожал плечами.

Гринька закурил.

– В районе знают, что меня поймали?

– Нет еще.

– Тогда давай говорить, как умные люди: я тебе рассказываю, где банда, ты отпускаешь меня на все четыре стороны. Тебе выходит повышение или награда какая, а мне жизнь дорога. Идет?

У Кузьмы загорелись глаза.

– Где банда?

– А отпустишь?

– Отпущу. Но сначала скажи: где банда?

Гринька оглушительно расхохотался.

– Все! Влип ты, парнища! По маковку! Никакой такой гумаги у вас нету. Эх, милый ты мой!…

Кузьма понял: поторопился. Однако быстро совладал с собой, выражение лица его стало скучным.

– Я думал, ты действительно умный человек. А ты – дурак в клеточку.

– Никогда товарищей своих я не выдам, – важно, даже торжественно сказал Гринька. – Отсидеть три года или пять – отсижу. Ничего. Убегу. Но с гумагой ты ловко придумал, дьявол. Я ведь правда поверил…

– Ладно, иди порадуйся последние минутки.

Гринька ушел веселым. Из-за двери хвастливо сказал:

– Редко кто обманывал Гриньку Малюгина. Это ты запомни.

– Запомню.

«Эх, черт! Поторопился…».

Домой Кузьма пришел перед светом. Хотел соснуть пару часов, но не мог. Ворочался на жаркой перине, кряхтел…

– Чего ты? – сонным голосом спросила Клавдя.

– Ничего. Кто это у вас перины такие сообразил? Потолще нельзя было?

– Ты все чем-нибудь недоволен. Ему делают как лучше…

– Что ж тут хорошего? Лежит целая гора, елки зеленые! – усни попробуй! В кочегарке и то прохладней.

Наконец он ушел совсем от Клавди – на пол. Но и там не мог заснуть. Дело было не в перине.

Утром, чуть свет, он вскочил, выпроводил из горницы Клавдю, закрылся и стал что-то вырезать из резинового каблука.

Клавдя несколько раз стучала в дверь, звала завтракать, Кузьма не выходил. Он делал печать.

Таким ремеслом еще никогда в жизни не доводилось заниматься. Но сейчас эта печать нужна была позарез. На столе лежала какая-то справка с губернской печатью – для образца.

В глазах у Кузьмы рябило от мельчайших буквочек, черточек, точечек, колосков… Наконец к полудню печать была готова.

Кузьма пришлепнул ее к бумаге. Сравнил с настоящей… Грустно стало. От его печати так явно несло липой, что надеяться можно было только на Гринькину «великую» грамотность.

Потом он написал бумагу. Она гласила:

«Приказ по Запсибкраю № 1286.

Настоящим подтверждается, что Малюгин Григорий…»

Кузьма не знал отчества Гриньки. Вышел, спросил у Агафьи.

– Ермолай у них отец был, – сказала Агафья.

«…Григорий Ермолаевич, уроженец д. Баклань, за свои безобразные поступки объявляется вне закона.

Местным властям, где Малюгин Гринька будет пойман, следует применить к нему высшую меру наказания, т.е. расстрел.

Начальник краевого управления ГПУ».

Кузьма долго придумывал фамилию начальника. Хотелось какую-нибудь такую, чтобы у Гриньки поджилки задрожали. Подписал: «Саблин». И – печать.

Долго любовался своим творением. Сейчас даже печать выглядела солидной и внушительной. «А – ничего! Что ему еще нужно?»

Пошел в сельсовет.

Гринька чувствовал себя превосходно.

– Что, дитятко?

– Вот, почитай, – Кузьма протянул ему сложенный вчетверо приказ.

Гринька вскинул брови, взял бумажку, развернул. Внимательно стал разглядывать ее.

– Ты читать-то умеешь?

– Читать-то?… – Гринька посмотрел бумагу на свет. – Читать я, парень, не умею.

– Давай я тебе прочитаю.

– Пусть другой кто-нибудь…

– Почему?

– А ты прочитаешь не то. Я ж тебя знаю.

– Да почему не то? – загорячился Кузьма. – Почему не то?! Что ты ерунду говоришь?

– А-а… – Гринька понимающе оскалился. – Пусть другой прочитает.

– Другому нельзя, – Кузьма растерялся: он не знал, что Гринька совсем не умеет читать, надеялся – по складам прочтет. – Это секретный приказ.

Гринька вернул бумагу.

– Тогда сходи с ней в одно место.

Кузьма озлился:

– Ну, Гринька!… Не проси милости. Как человеку… помочь хотел. Не хочешь – не надо. Сегодня расстреляем. Все.

Гринька пошел вразвалку. Прежде чем войти в кладовую, оглянулся:

– Ты такими шутками не шути.

– Все. Кончен разговор.

Лунной ночью Гриньку повезли на «расстрел».

Ехали с ним в телеге трое: Кузьма, Федя и Яша.

Гринька лежал на траве со связанными руками. Несколько раз пробовал заговорить со своими мрачными спутниками – ему не отвечали.

Выехали за деревню, в лес.

Гриньке помогли сойти с телеги, привязали к дереву. Сами отошли на несколько шагов.

Федя и Яша зарядили ружья.

Гринька внимательно наблюдал.

В лесу было сумрачно. По макушкам деревьев время от времени дергал верховой ветер, и они зловеще шумели. Тоскливо ухала сова.

Кузьма достал из кармана приказ, зажег спичку и громко прочитал его. Стал медленно складывать бумагу. На Гриньку не глядел.

Федя и Яша вскинули ружья…

– Стой! – крикнул Гринька. – Я расскажу про банду.

Яша и Федя ждали с поднятыми ружьями.

– Говори, – велел Кузьма.

– Я скажу, а эти… стрельнут.

– Нет, – Кузьма немного помедлил. – За то что скажешь, тебя помилуют. Не совсем, конечно: сидеть все равно придется.

– Расскажу, черт ее бей.

В деревню гнали вмах. Телега подскакивала на рытвинах, трещала и скрипела по всем швам.

У первых домов Кузьма и Яша соскочили, побежали собирать людей.

Федя отвез Гриньку в сельсовет, запер в кладовой и помчался домой за лошадью.

Когда он верхом вернулся к сельсовету, там было уже человек пятнадцать мужиков и парней – все на лошадях и с ружьями.

Кузьма был в сельсовете: ждали еще с дальнего края деревни человек восемь надежных ребят.

Наконец подъехали и эти.

Тронулись в путь.

Кузьма ехал впереди с Федей. Федя знал место, которое указал Гринька. Верст двадцать от Баклани, в таежном предгорье.

Ехали уже часа два. Луна спряталась за плотный облачный полог.

Дорога сначала была торная, но потом, в тесных увалах, сузилась в еле различимую тропку, зажатую с обеих сторон плотной стеной леса и огромными камнями. Отряд далеко растянулся, даже две лошади не могли идти рядом.

«Выбрали место, сволочи», – думал Кузьма.

Федя ехал впереди.

– Далеко еще, Федор?

– Верст семь-восемь.

Прошло еще полчаса. Федя остановил коня.

– Скоро уж… Надо, чтоб не шумели.

Кузьма передал назад: не шуметь!

Медленно и тихо двинулись вперед. У Кузьмы сильно колотилось сердце. Он напряженно, до боли в глазах, всматривался во тьму. Но ничего, кроме размытых очертаний гор на темном небе, не видел.

Лошади осторожно ступали по каменистой тропе, шуршала под ногами мелкая галька. Неожиданно тропинка расширилась и завернула вправо.

– Тут, – шепнул Федя, останавливаясь.

Кузьма осторожно выехал вперед, долго всматривался и вслушивался в ночь. Ничто не подсказывало присутствия здесь людей. «Неужели обманул Гринька?», – со злостью подумал Кузьма.

Сзади подъехал Федя.

– Тут небольшая ложбинка, как тарелка… А в ней полно камней. Они, наверно, в этих камнях.

– Надо сейчас брать. Верно?

Кузьма слез с коня и пошел к отряду. Объяснил, как лучше действовать. Разделились на две группы: одна двинулась в обход слева, другая начала карабкаться по камням вверх, чтобы обойти ложбину справа; справа ложбина примыкала к горе с отвесным почти уклоном. Коней оставили под присмотром двух парней.