Текст книги "Любавины"

Стрельбу открывать договорились по выстрелу Кузьмы.

Он пошел с группой вправо.

Путь был трудный. Лезли по узкому карнизу уклона, цепляясь за выступы камней, за ползучие чахлые кустики. Вдруг сзади под кем-то сорвался большой камень и с треском полетел вниз, в ложбину. Сделалось тихо. Все замерли.

– Кто там? – спросил снизу сонный голос.

Тягучая, томительная тишина.

– Кто там? – спросили еще раз встревоженно.

Опять никто не ответил.

Внизу прошумели шаги. Неразборчиво заговорили. Кто-то приглушенно кашлянул.

Кузьма, сжимая в руке наган, лихорадочно соображал: сейчас начинать или выждать? Внизу вспыхнул факел. Огонь начал приближаться к ним, вверх, освещая ноги в сапогах и замшелые валуны.

Кузьма выстрелил немного выше этих ног. Факел дрогнул, описал путаную кривую и покатился по земле. И сразу со всех сторон начали лопаться ружейные выстрелы. Долина загудела.

Снизу стали отвечать. То там, то здесь во тьме брызгали узкие стремительные огни. Вразнобой, сухо грохотали винторезы, гулко и дураковато бухали переломки большого калибра, редко пробивались собранно-четкие, тукающие винтовочные выстрелы.

Звонко, с надсадой тявкали узкоствольные ружья. Свистела дробь.

Кузьма стрелял из-за камня, ругаясь сквозь зубы. «Не так, не так надо было!… Черт их достанет там, за камнями! Не окружили… Могут уйти, если поймут, что та сторона свободна. А понять легко, потому что оттуда не стреляют».

– Федя! Зайдем с той стороны! – крикнул Кузьма. И тут же увидел, что его опасения сбываются: огоньки выстрелов внизу начали продвигаться именно в ту сторону.

– Уйдут! – заорал Кузьма. – Уходят! Братцы!…

Тахх! Tax! Тумм! Тахх! – гремели ружья.

– Пошли-и! Не давай им уходить! – Кузьма вскочил и, спотыкаясь, бросился вниз. Слышал, как сзади громко ломится Федя. Один Федя.

– Ну что-о?! – отчаянно закричал Кузьма тем, кто оставался наверху. – Что-о?!

Еще два парня спрыгнули вниз. Остальные постреливали из-за камней. Не очень хотелось выходить под выстрелы.

Другая группа не могла услышать – далеко.

«Провалили дело», – понял Кузьма, перебежками двигаясь вперед, стрелял по огонькам.

– Ушли! – крикнул ему на ухо Федя.

Кузьма перебежал к следующему камню, зарядил наган и снова начал стрелять. «Надо преследовать», – решил он.

Кто– то -человека три – из той группы тоже увязались за отступающими бандитами. «Правильно делают, – похвалил Кузьма. – Мы их замотаем к утру».

– Ушли, – еще раз с тоской сказал Федя. – У них там кони…

Кузьма чуть не застонал: заранее не угнали коней-то! Действительно, с той стороны горы у бандитов паслись кони.

Приученные к выстрелам, они не разбежались. Бандиты ловили их и группами рассыпались по тайге. Оставшиеся отстреливались. Их становилось все меньше. Наконец последний, часто стреляя, вскочил на коня и ускакал. Все. До обидного просто и быстро.

Кузьма сел на камень, закусил губу, чтоб стало больно. Хотелось зареветь, заорать на кого-нибудь. Но орать нужно было только на себя.

Пристыженные неудачей, злые и мрачные, собирались к лошадям. Сморкались, кашляли. Материли перепуганных коней. Подобрали двух раненых бандитов и поехали домой.

К рассвету были в деревне.

Кузьма расседлал коня, вошел в дом, разделся, завалился к стенке, за Клавдю, долго не мог уснуть.

– 34 -

Ночью в окно Егоровой избы несколько раз осторожно стукнули.

– Кто? – спросил Егор.

– Отвори.

– Макар?! – Егор открыл дверь. – Ты что, сдурел? Тебя же ищут!

– Огня не зажигай, – сказал Макар. Ощупью прошел к лавке, в передний угол, тяжело опустился. Вздохнул. – Марья дома?

– Дома, – откликнулась с кровати Марья.

– Здорово, Марья.

– Здравствуй, Макар.

– Заделай чем-нибудь окна… хочу посмотреть на вас, – попросил Макар.

Егор завесил окна: одно – одеялом, другое – скатертью со стола. Зажег лампу.

Макар сидел, навалившись боком на стол. В высоких хромовых сапогах, в крепких суконных брюках и в зеленой атласной рубахе, подпоясанной наборным ремешком, – красивый и бледный.

– Соскучился, – сказал Макар, устало улыбнувшись. – Как живете?

– Тебя ж поймать могут! – Егор невольно глянул на дверь.

– Не поймают, – Макар поднялся, достал из кармана какую-то золотую штуку, какое-то женское украшение на шею… Подавая Марье, качнулся – он был пьян. – На… подарок мой тебе. На свадьбе-то не подарил ничего.

– Господи!… Красивая-то какая! – Марья примерила золото на себя.

– Носи на здоровье. Дай закурить, Егор. Все есть, а вот табачок – не всегда, – закурил, сел, опять навалившись боком на стол. – Хорошую избенку срубили, я смотрю.

– Про отца-то слыхал?

– Что?

– Посадили ж его!

– Про это слыхал.

– От кого?

– Слыхал… – неопределенно сказал Макар.

Помолчали.

– Трепанули вас вчера, говорят?

– Было маленько.

– Взвозился, парень… упрямый, гад. Накроет.

– Ничего-о, – спокойно протянул Макар. – Поглядим, кто кого накроет.

– Дома не был?

– Нет. Как живете-то?

– Живем, – сказал Егор, нахмурился и нагнул голову. – Ничего.

– Наши как?

– Ничего тоже. У Кондрата жена померла.

– Царство небесное. Отмучился Кондрат.

– Плакал, когда хоронили…

– Ну… привык. Жалко, конечно. Засеяли все?

– Засеяли… что толку? Опять начнуть хапать.

Макар поднялся:

– Ну… я поеду. Дай табачку на дорогу.

Егор высыпал ему в карман весь кисет.

– Больше нету. Завтра рубить хотел.

– Хватит этого. Поехал, – Макар вышел.

Под окном тихонько заржал конь… Приглушенно прозвучал топот копыт по пыльной дороге. И все стихло.

– Жалко Макара, – сказала Марья. – Связался с этими…

Егор дунул в стекло лампы, лег на кровать с краю и только тогда сказал:

– Мне, может, самому его жалко.

– Дай твою руку под голову, – попросила Марья и приподнялась с подушки.

– Лежи, – недовольно сказал Егор.

Марья опустила голову.

– Неласковый ты, Егор.

Он ничего не сказал на это. Думал о брате Макаре. Марья с минуту наверно, лежала тихо, потом вдруг приподнялась и испуганным шепотом спросила:

– Егор!… А он иде его взял-то?

– Кого?

– Подарок-то! Может, он убил кого-нибудь да снял? А?

– Откуда я знаю…

– Тошно мнеченьки!… Как же теперь? Грех ведь!

– Лежи ты! – вконец обозлился Егор. – Не брала бы тогда.

– Так я откуда знала?… В голову не пришло. Куда теперь деваться-то с ним? Может, в речку завтра?… Он же задушит. На нем же кровь чья-нибудь…

– Отдашь завтра мне, я спрячу. А счас спи, не заполошничай.

Утром Агафья вошла в горницу к спящим Кузьме и Клавде. Толкнула Кузьму. Тот быстро вскинул голову.

– Что?

– Вышла сичас, а в дверях бумажка какая-то… На, прочитай.

Кузьма развернул грязный клочок бумаги. На нем химическим послюнявленным карандашом неровно и крупно написано:

«Отпусти отца. А то разорву пополам на двух березах. Таки знай.

Любавин Макар».

– Что там?

– Так… Ерунда какая-то.

– Я думала, святое письмо. У нас, когда церкву сломали, святые письма находили так же вот.

– Нет, тут что-то неразборчиво. Хулиганит кто-нибудь.

– Чего доброго, этих варнаков хватает. В прошлом годе чего удумали, черти. Вот наспроть нас домик-то стоит с зелеными ставнями…

– Ну.

– Там Фекла Черномырдина живет, старая девка. А она шибко жадная до всяких тряпок. Прямо, где увидит лоскуток, затрясется вся. Так они, охальники, додумались: наложили в цветастую тряпочку отброса разного и засунули в скворешню. А кончик тряпки выставили наружу, чтоб его видно было. Ну, встает утром Фекла, видит в скворешне этот лоскуток. «Тошно мнеченьки, – говорит, – какую красивую тряпочку-то скворушки принесли!» Подставила лесенку, поднялась и залезла рукой в скворешню-то… Ну, вляпалась, конечно. Так ругалась, так ругалась – на чем свет стоит.

– Хм… А кто это делает?

– Да ребята холостые. По целым ночам ходют, жеребцы, выдумывают, – Агафья вышла.

Кузьма вскочил с кровати, одеваясь, сквозь зубы сказал:

– Клюнул, Макар Емельяныч! Клюнул, дорогой! Я те разорву на двух березах!

– Ты что это ни свет ни заря соскочил? – спросила Клавдя.

– Надо.

Он ополоснулся на скорую руку, пошел к Феде в кузницу. «Смелый, гад» – думал про Макара. – Не предполагал я, что он так рано побывает здесь».

Проходя мимо недостроенной школы, Кузьма остановился. Долго глядел на нее. «Кончать надо строить, пока погода хорошая стоит. Это памятник тебе, дядя Вася».

Федя был в кузнице. Ковали с Гришкой.

– Выйди-ка на минутку, – позвал его Кузьма.

Вытирая на ходу руки о фартук, Федя вышел на улицу.

– Смотри, – Кузьма вручил ему Макаров листок. – Твой друг-приятель весточку подал.

Федя беспомощно повертел в толстых черных пальцах бумажку

– Какой друг-приятель?

– Макар. Слушай, – Кузьма взял у него листок, прочитал.

Федя заулыбался.

– Встретим. Год буду под плетнем сиднем сидеть – дождусь.

В тишине ночи, где-то совсем рядом, захлопали выстрелы: короткие, лающие – из нагана и раза три раскатисто – из ружья.

Егора точно подкинуло с кровати. Он бросился к окну, но на дворе была кромешная темень. Снова раздались выстрелы, кажется – прямо под окном. Потревоженная ночь удивленно заахала: ах! ах! ах!

Егор сшиб ногой табуретку, запрыгал по избе, надевая штаны.

– Зажги огонь! Наверно, Макар…

Марья нашарила на столе спички, трясущимися руками засветила лампу.

Опять начали стрелять.

Егор выскочил на улицу… Некоторое время его не было. Потом в сенях послышались шаги, короткая возня и голос Макара.

– Да погоди! Погоди ты, дура!… – негромко и быстро говорил Макар.

Егор втолкнул его в избу, сам бросился закрывать сеничную дверь.

Макар, хромая, дошел до кровати, сел. Из левого сапога его текла кровь.

Егор вошел в избу.

На улице опять начали стрелять. Макар сморщился, качнул головой.

– Пропадают люди… Они тебя не видали?

– Могли – я в белой рубахе.

И тотчас в дверь с улицы крепко ударили, наверно, прикладом.

– Гаси огонь! – приказал Макар. – Дай ружье.

Марья отбежала от окна, дунула в стекло.

– Заряды есть, Егор? Я из нагана все расстрелял.

Егор молчком мотнулся на полати, и оттуда со стуком посыпались патроны. Макар издал какой-то странный горловой звук, зарядил ружье.

В дверь опять сильно застучали.

Егор ощупью нашел на стене еще одно ружье, снял. Тоже зарядил.

– Становись к окну. А я – у двери. Вместе не стреляй, – распоряжался Макар.

– Много их?

– Четверо, однако.

В дверь забарабанили в три приклада.

– Выходи! Все равно бесполезно! – крикнул кто-то с улицы.

Макар, вышагнув за порог, остервенело всадил заряд дроби в дверь, ведущую в сени. С улицы ответил наган.

– До света бы уложить всех… – с тоской проговорил Макар, – и я бы спасен.

Егор качнулся от окна, осторожно прокрался в сени.

– Иди к окну, – шепнул он Макару. – Здесь одна дырка есть… попробую…

Макар дохромал до оконного косяка. За окном в этот момент ухнул выстрел, и среднее стекло брызнуло по избе звонким дождем. Почти одновременно с этим в сенях загремело ружье Егора. На улице кто-то коротко застонал и смолк.

Макар взвизгнул от радости… Стал перед окном на колено и сразу выстрелил по какой-то тени, мелькнувшей во дворе.

В это время раздался страшный удар в дверь. Одна доска вылетела и в пролом два раза выстрелили. Егор шарахнулся в избу… но успел тоже выстрелить в пробитую дверь. Судорожно зашарил рукой по полу.

В дверь опять ударили.

– Макар, скорей сюда!

Еще удар в дверь. Еще одна доска затрещала. И стало тихо.

– Слышь, – шепотом позвал Макар.

– Ну.

– Стой у дверей… я попробую в окно выскочить.

– Зря. Не надо, – сказал Егор.

Макар, не слушая брата, высадил прикладом раму. Егор выстрелил в дверь, в щель. С улицы – по двери и по окну сразу. Макар едва успел пригнуться.

– Нет, не выйдет. Пропал я, Егор, – Макар пополз по полу, шаря патроны. – Обложили. Патронов нет больше?

– На, у… меня… два есть, – слегка заикаясь, сказал Егор.

– Выходи, а то хуже будет! – предложили с улицы.

Макар быстро вскинул ружье, выстрелил в окно на голос.

– Не порть зря, – зашипел Егор.

Макар подполз к окну, положил на подоконник ствол переломки и громко сказал:

– Сдаюсь!

– Выбрось ружье!

Макар не уловил точно, откуда прозвучал голос, и еще раз сказал:

– Сдаюсь, чего вам еще?

– Выбрось ружье, тебе говорят!

Макар довернул ствол влево и выстрелил. С улицы ответили.

– Еще есть? – спросил Макар.

– Нету, – прохрипел Егор.

– Так. Все, братка… Прячь ружье. Я сдамся.

– Зачем?

– Потом убегу. А счас пришить могут. Прячь, чтобы тебя не запутали.

Егор сунул ружье под печку.

– Держи! – Макар выкинул ружье в окно. Оно упало, тяжело звякнув.

Егор зажег лампу.

В сенях заскрипели шаги. Вошел Кузьма. Быстро оглядел избу, увидел на печке бледную как смерть Марью… Задержал на ней взгляд на секунду дольше, чем нужно было, чтобы убедиться: жива!

Макар стоял у окна, глупо и напряженно улыбался, глядя мимо Кузьмы.

Егор дрожащими пальцами застегивал рубашку.

– Пошли, – кивнул Кузьма Макару.

– Покурить можно? – спросил Макар каким-то не своим голосом. Даже Егор с удивлением посмотрел на него.

– Там покуришь. Иди.

– Та-ак… – Макар понимающе прищурился. – Даже покурить нельзя? – медленно, как-то боком, двинулся к выходу. – Кокнешь по дороге?

– Иди.

Макар поравнялся с Кузьмой, совсем замедлил шаг. Кузьма несколько отступил. Макар точно ждал этого – резко, словно падая, качнулся вперед и снизу вверх, в челюсть, бросил Кузьму на кровать. Сам кинулся к окну.

Кузьма привстал, но тут же нарвался на кулак Егора, от которого мешком свалился на пол и выронил наган.

Макар вымахнул в окно и… сразу споткнулся, обожженный двумя выстрелами в упор. Даже ногами не копнул, – как бежал, так, с ходу, уткнулся лицом в сухую, теплую землю.

В избу вбежали двое.

Егор поднял руки.

– 35 -

Разговор с Гринькой произошел ночью в сельсовете.

– Я тебя отпускаю, Гринька. Иди.

– Совсем?

– Совсем. Иди в свою банду.

– Не удалось накрыть?

– Нет. Но главаря там уже нету.

– А где он?

– Весь вышел.

– Ну, главарей там хоть отбавляй. А зачем ты меня отпускаешь?

– Знаешь, что я думаю?… Иди туда и посмотри хорошенько на них…

– Я ведь не с ними был, – сказал Гринька неохотно. – Просто знал, где они…

– А сейчас иди к ним.

– Но сказать потом про них… не смогу все равно.

– Почему?

– Я сам такой.

– Другим станешь. Тебе эта жизнь давно осточертела. Я вижу.

– Нет, – твердо сказал Гринька. – Ты парень хороший, но не могу… Лучше не отпускай тогда.

Кузьма долго смотрел на Гриньку.

– Но ты же один раз выдал их.

– Это – когда приперло. Смерть принимать за них я не собираюсь.

Помолчали.

– А с гумагой ты меня все ж таки облапошил! Молодец! – похвалил Гринька.

– Струсил?

– Струсишь…

Опять замолчали. Гринька курил. Кузьма смотрел в окно, обхватив челюсть, сильно болела.

– Ты любил когда-нибудь, Григорий? – неожиданно спросил Кузьма.

– Кого?

– Ну… девку, бабу…

Гринька невесело ухмыльнулся.

– Я-то любил… – он долго смотрел на папироску, словно не решался говорить дальше – главное. Потом сказал: – А вот меня – не шибко. А я, может, и сичас люблю.

– Что ты говоришь! Расскажи.

– Хм! – Гринька с усмешкой посмотрел на Кузьму. – Тебе зачем?

– Интересно. У меня… Ну, интересно.

– Да тут и рассказывать нечего. Живет в одной деревне вдовая баба. Девчонка у ней лет восьми… не от меня, конечно. От мужа. Он бросил ее.

– Ну?

– Ну вот… не любит меня эта баба. А я люблю. Она, наверно, присушила меня. Деньги берет, а как переночевать, скажем, – не пускает.

– Ну, а ты что?

– А что я?… По-хорошему-то надо бы задрать юбку да выдрать ремнем. А у меня рука не подымается.

– Не трогай. Раз не любит – ничего не сделаешь. Хорошая баба?

– Ну!… – Гринька весь засиял. – Бывает примерзнешь где-нибудь в лесу – хоть волком вой. А как ее вспомнишь, так, может, не поверишь, сразу жарко становится. Загляденье, не баба. Так бы и съел ее, курву такую…

– Ладно, Гринька. Иди. Думаю, что ты еще придешь к нам. А баба правильно делает, что не любит. Перестань бродяжничать – полюбит. Это я тебе точно говорю.

Гринька еще с минуту сидел, как будто не хотел уходить. Задумчиво смотрел на огонь лампы. Потом встал и пошел к порогу. В дверях остановился:

– Не приду я, парень.

– Придешь. Могу спорить: до зимы придешь.

Гринька усмехнулся и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.

Кузьма навалился грудью на стол, положил голову на руки. Закрыл глаза. Болела челюсть (как еще зубы не вышиб Егор!), болела голова. Да и устал он за последние дни. Слишком много было всего… Обдумать бы надо все дела, а думать ни о чем не хочется.

В открытое окно с улицы веет прохладой. Где-то на краю деревни прокричал первый петух. Потом заголосило сразу несколько в разных концах, и скоро отовсюду неслось пронзительное, с деловой хрипотцой и надсадой: «Ку-ка-ре-ку-у!».

«Сейчас наш гаркнет», – подумал Кузьма (был один петух, который каждую ночь приходил из соседнего двора и орал под сельсоветскими окнами, с плетня. Как будто специально делал, подлец).

Действительно, за окном шумно захлопали крылья, и тишину ночи прорезал звонкий сторожевой крик.

«Хорошо! Давай еще!»

Но петух прыгнул с плетня и удалился к своим курицам.

Опять стало тихо.

Ночь бесшумно летела на своих больших мягких крыльях.

Около головы Кузьмы тихонько шипела семилинейная лампа – очень ласково. На сердце от этого делалось покойно. «Не буду ни о чем думать», – решил Кузьма, и тотчас в голове зашевелились разные мысли: о Гриньке, о Марье, о братьях Любавиных. «Правильно сделал, что отпустил Гриньку или нет? Кажется мне, что он придет. Что с Любавиным делать, с Марьиным мужем?… А Марья? Нет, о Марье не буду думать. Не хочу. И не буду…» Мысли стали путаться в голове. Все отодвинулось куда-то, стало далеким и безразличным.

Проснулся оттого, что хлопнула дверь. Вскинул голову – у порога стоит Марья. Держится рукой за дверную скобку, смотрит на него. Подумал – сон, улыбнулся. Она подошла к столу, села. А сама все смотрит на него – внимательно и скорбно. «Что она так?… Как будто я умер».

– Я к тебе пришла… Мне Клавдя сказала, что ты здесь. «Это не сон, – понял Кузьма и подумал в смятении: – Зачем же она?»

– Отпусти Егора.

– А-а… – вырвалась у Кузьмы. Он встал и опять сел. – Не могу отпустить, – помолчал и еще раз сказал: – Не могу. Они Федора ранили.

Марья внимательно глядела на него.

«Любит она Егора», – подумал и вдруг понял, почему он с таким жестоким упорством сказал, что не отпустит ее мужа: потому, что она любит его.

Он встал, сцепил за спиной руки, заходил по избе.

– Как же я могу его отпустить? – Кузьма остановился перед ней.

– Он невиноватый.

– Ну? А стрелял кто? А кто… Не могу! Все, – Кузьма крутнулся на каблуках и опять начал вышагивать от стола к порогу и обратно.

– Он за брата заступился.

– А мне какое дело?

– Он не стрелял…

– Стрелял. Стреляли из окна и из двери.

– Отпусти его, Кузьма, – почти шепотом сказала Марья.

Кузьма почувствовал, что на какую-то долю секунды у него закружилась голова… Сдвинулись с места окна, дверь, Марья… Он перестал понимать: что, собственно, происходит? Ночь, никого нет, сидит у стола Марья – совсем близко, в белой застиранной кофточке… смотрит на него. Может, это все-таки сон? Он напряг память и вспомнил, о чем он с ней говорил: о ее муже. Нет, не сон.

– Не отпустишь?

– Нет.

Марья заплакала и сквозь слезы тихонько запричитала:

– Да как же я теперь… Хороший ты мой, отпусти ты его. Пожалей ты меня… Ну, куда же я одна-то? У нас ведь скоро… Невиноватый он совсем.

Кузьма не знал, что делать. Уйти бы сейчас отсюда – лучше всего. Но как же, куда уйдешь?

– Не плачь. Не надо… Что уж ты так?

– Как же мне не плакать, Кузьма? Да я в ноги тебе упаду, – она действительно брякнулась Кузьме в ноги. Тот подхватил ее под руки, поднял.

– Не плачь… Перестань. Не надо плакать.

Никогда еще лицо ее не было так близко – так невероятно, неожиданно и страшно близко. Оно было мокрое от слез, измученное тревогой – красивое, самое дорогое.

Кузьма закрыл глаза, резко отвернулся. Отошел, как пьяный, к окну… Сел на подоконник.

– Уйди, Марья. Тяжело. Уйди. Егора отпущу.

На рассвете пошел дождь. Зашумел ветер. В стекла окон мягко сыпанули крупные редкие капли. Потом ровно и сильно забарабанило по железной крыше. Запахло пылью и старым тесом…

Дождь шумел, гудел, хлюпал… Множеством длинных ног своих отплясывал на крыльце… Звонко и весело лупил по ведру, забытому на колу. Под окнами журчало и всхлипывало. Казалось, настроился надолго. Но кончился он так же неожиданно, как начался. По мокрой листве бойко пробежал ветер, и все стихло. Только с карнизов срывались капли и шлепались в лужи.

Утро занималось ясное, тихое. В синее, вымытое небо из-за горы выкатилось большое солнце. Мокрая земля дымилась теплой испариной и дышала, дышала всей грудью.

Поздно вечером Ефим Любавин вошел во двор к Егору. С любопытством, долго разглядывал разбитую дверь, потом открыл ее и, не входя в избу, позвал:

– Егор! Ты дома?

– Дома, – откликнулся Егор.

– Выйди, покурим.

Егор вышел, обирая с черной рубахи мелкие кудрявые стружки.

Сели на бревно около конюшни.

– Схоронили? – спросил Егор.

– Схоронили. Чего ж не пошел?

– Не могу я его видеть… такого.

– Там было дело, – вздохнул Ефим. – Мать водой отливали.

Егор скрипнул зубами, нагнул голову.

– Белый лежит… хороший, – рассказывал Ефим. – Прямо верба вербой. Большой какой-то исделался сразу.

– Куда попали?

– В бок, вот сюда, – Ефим показал рукой чуть ниже сердца, – и в висок… картечиной.

– Никогда этого не забуду, – тихо, но твердо пообещал Егор.

– Вот, я как раз поэтому и зашел, – Ефим строго посмотрел на младшего брата. – Первое дело: не вздумай сейчас пороть горячку. Хорошо еще – самого отпустили. Могли приварить, как милому, – Ефим помолчал, потом понизил голос и спросил: – Кто из вас Феде-то попал?

– Куда ему?

– В грудь. Да поверху как-то, – он, наверно, аккурат в этот момент повернулся. Доктора привозили из города. Длинноногий ездил. Выковыряли дробины.

– Надо было картечиной.

– Макара я тоже не одобряю, – заговорил серьезно и рассудительно Ефим. – У него, у покойника, сроду на уме была одна поножовщина. Сколько раз ему говорил: «Гляди, Макар, достукаешься когда-нибудь». Ну! Рази ж послухают!

Егор молчал, кусая зубами соломинку.

– Наше дело, Егор, спетое… Теперь помалкивай в тряпочку и не рыпайся. Ничего не попишешь – ихняя взяла. Раз уж не сумели.

– Какой-то ты… – Егор выплюнул соломинку, хмуро посмотрел на брата, – шибко умный, Ефим! Нас будут стрелять, а мы, по-твоему, должны молчать в тряпочку?

– Вас стрелять!… А вы не стреляли? Кто старика городского хлопнул? Не вы, что ли?

Егор не ответил. Подобрал новую соломинку. Закусил в зубах.

– За тебя Марья хлопотать ходила?

– Она.

– Сумнительно мне, почему выпустили. Что-то не так…

– А что? – Егор так резко крутнул головой, что шейные позвонки хрустнули. Заметно побледнел.

– Ну, думают, наверно, что ты связан с этой шайкой… Следить, наверно, будут.

Егор отвернулся, осевшим голосом, устало сказал:

– Пускай следят.

Помолчали.

– Не могу никак с отцом сладить, – пожаловался Ефим. – Одурел совсем на старости лет: жеребцов каких-то покупает, веялки… Нашел время! А перед тем как Макара убить, привез двух каких-то бродяг из Мангура. Они ему три дня лес возили, он их потом напоил и выгнал – ничего не заплатил. Они – в сельсовет. Хорошо – там Елизар как раз сидел. Пришел вместе с этими мужиками к отцу. Тот на Елизара орать начал. Так ничего и не заплатил.

– А как он сейчас, после отсидки? – поинтересовался Егор.

– Пьет второй день. Как случилось с Макаром, так начал…

– Эх, Макар, Макар… – Егор низко наклонил голову. – Как вспомню, так сердце кровью обольется. Как же они его быстро!… У тебя самогон дома есть?

– Есть маленько.

– Пойдем, я хоть выпью. Может, полегчает.

Они поднялись и пошли по улице, большие, придавленные горем. Ефим сморкался на обочину дороги и все что-то говорил, Егор смотрел себе под ноги, и непонятно было: слушает он Ефима или думает о чем-то своем.