Текст книги "Неисправимый бабник. Книга 1"

5

Пролетарское общежитие для работников рядового и сержантского состава находилось в десяти шагах от управления полиции города, оно размещалось на первом этаже площадью в восемьдесят пять квадратных метров. Его занимали молодые люди, малограмотные парни, которых нигде никуда не брали, если только грузчиками цемента, но туда они сами не шли по своей немощи. Для того чтобы перегружать мешки весь день, надо было обладать физической силой на сто процентов больше, чем они обладали. Не от хорошей жизни полицейское начальство брало к себе это быдло на работу. Общежитие так походило на армейскую казарму, что Витя вздрогнул, когда открыл дверь, с той разницей, что в армейском общежитии был порядок, а в полицейском – бардак. Соленый мат, ругань царили здесь круглые сутки. Кровати никто не заправлял, в тумбочках зубная щетка находилась рядом с сапожной и кусочком заплесневелого хлеба.

– Сука, бля… ушла! Курва, я те покажу, иде раки зимуют. Пристрелю, как собаку! И твоего хахаля тоже туда же! Вы не имеете права обижать работника полиции с сержантскими погонами на плечах. Я образованный человек, у мене семь классов, это вам не хухры-махры. Как только пиштолет получу – пристрелю, сука буду-у-у! – ругался сержант, лежа на кровати в сапогах и засаленных брюках.

– Не ругайся, дружок, – приветливо произнес Витя. – Скажи, где тут свободная кровать?

– Новенький, что ли? Ты четвертый класс не окончил, по роже видно. Ну да все равно, у нас тут все хорьки такие. Вона последняя кроватка свободна, занимай. Она почти рядом с туалетной комнатой. Воняет немного, но ничего, привыкнешь. Удобство в том, что не надо через всю казарму чапать, когда писать захочешь. Я бы, к примеру, справлял нужду, не сходя с кровати, все одно вонь – в носу щекочет.

Витя разместил свои скудные пожитки и попробовал занять тумбочку, предназначенную для двоих. В тумбочке находилась зубная щетка рядом с сапожной, гуталином и заплесневелым хлебом недельной давности, который уже зацвел и издавал дурной запах.

Вскоре появился и Иван Яковенко. Он решил убрать свою кровать и вычистил тумбочку.

– Дно, – шепнул Витя.

– Ничего, приберем.

Казарма не закрывалась на замок ни днем, ни ночью: в ней всегда кто-нибудь находился. Железные кровати в один ярус стояли по две вместе, а между ними в очень узком проходе – тумбочка на двоих. На стенах, выкрашенных в серый цвет, но уже основательно покарябанных и выцветших, висели портреты выдающихся сынов советского народа во главе с Никитой Хрущёвым.

Здесь проживало около сорока человек. При входе в казарму сразу ощущался дефицит свежего воздуха: было такое впечатление, что жильцы справляли малую нужду, не сходя с кровати. Выяснить причину этого было нетрудно: в небольшой умывальне вместе с туалетом на пять толчков никто после себя не спускал воду. Далеко не все блюстители порядка умели пользоваться туалетом, а что такое личная гигиена, не имели представления.

В казарме на полу валялись крошки хлеба и остатки всякой другой пищи. Кровати заправлялись так, что половина простыни вместе с одеялом доставали до пола, а кирзовые сапоги, намазанные гуталином, натирались полотенцем до блеска. Редко кто обладал зубной щеткой. Даже если такое богатство и было, то это свидетельство культуры и личной гигиены находилось в тумбочке рядом с сапожной щеткой и батоном хлеба. Ко всей этой прелести надо прибавить неимоверное количество клопов, прозванных партизанами с подкожной коммунистической идеологией.

Но самым щедрым и обильным был мат – и днем и ночью. Ко всему этому трудно привыкнуть нормальному человеку. Оказалось, что блюстители порядка – это люди дна. Это в основном те, кто неважно учился в школе, кто сам имел приводы в полицию, кто окончил шесть-семь классов, а потом не пожелал продолжить учебу, кто нигде не мог устроиться в городе, а черновую работу не желал выполнять, тот, собственно, и шел в полицию. Здесь брали всех и каждого, и не от хорошей жизни.

Штат работников полиции никогда не был полностью укомплектован, и полицейское начальство всегда подвергалось критике со стороны могущественного партийного аппарата за подбор и расстановку кадров. Вместо того чтобы увеличить зарплату, позаботиться хотя бы частично об условиях жилья, партия давала нагоняй полицейским начальникам за неукомплектованность кадрами. Поэтому брали всех, кто приходил.

В восемь утра Витя возвращался в казарму, падал на кровать, но заснуть не мог: дверью все время громыхали, входили, выходили и ругались матом.

– Робята, угощайтесь нах… я, бля… национализировал у одной старухи эти два арбуза на рынке. Денег в кармане нет, бля… а жрать, е… твою мать, хоцца. А она, сука, стоит, лыбится и говорит: «Тридцать копеек килограмм, граждане, покупайте, сладкие дюже и свежие, воны на трудодни получены в родном колхозе. Денег в колхозе нема, а арбузы имеются». Тут я цап-царап два самых крупных, а ей и говорю: «Цыц, торговка-воровка, а то посажу. Ты украла, а тут продаешь, знаю я вас, сам воровал, када жил в деревне». Смотрю, старуха рыбьими глазками заморгала, да еще рупь из авоськи вытащила и сует мне. «Не надоть меня рестовать, сынок, мы у колхозе без хлеба сидим. Наш преседатель знает, что мы арбузы тащим, и ён молчит!» – говорит старуха. Но я и рупь этот у ее забрал.

– Ну и сволочь же ты! Паскуда необразованная, – сказал Иван Яковенко, который собирался на дежурство к кинотеатру «Родина». – Из-за таких, как ты, и отношение к полиции не из лучших.

– Иди ты на х… интеллигент вонючий. Тебе-то я ничего и не дам. X… тебе в рот! Ребята, вы лопайте сколько хотите.

– Га-га-га-га! – раскатисто засмеялись остальные.

– А у мене был такой случай, – сказал сержант Потылицын. – После дежурства нас трое легавых, маршируем вдоль прошпекта имени этого бородатого, как его, Карла-Марла, значит, и думаем, кому бы морду набить, но нигде пьяного не видно, никто на дороге не валяется, прошпект опустел, вся молодежь по домам разбежалась к подушкам дурные головы прикладывать. И вдруг видим, на лавочке в одиночестве сидит симпатичная краля, молоденькая ишшо, но губки уже накрашены, и плачет, слезами обливается. Я подхожу, ладонь к фуражке приложил и говорю: «Гражданка, кто посмел обидеть вас, говорите, мы его тут же пымаем. И не только пымаем, но и в каталажку посадим». Она высморкалась в платочек, вытерла сопли, подняла голову и говорит: «Поссорились, убежал он, бросил меня одну, но я отсюда не уйду до утра. Принсипиально не уйду». Тут я и говорю ей: «Нет, гражданочка, одной ночью негоже на лавочке сидеть, фулиганы могут напасть, уведут, насиловать зачнут. Мы вас проводим до самого вашего подъезда». Она, значит, подымается и следует по прошпекту в нашем обществе. Напротив парка Чекалова я хватаю ее на руки, заворачиваю в кусты, она пищит, а мой кореш платок ей в ротик сует. Мы ее разложили на цветочной клумбе, обнажили ее запретное место – и давай наяривать. Цела была, подо мной ишшо брыкалась, а под моими корешами лежала как мертвая. Мы ее так и оставили с раздвинутыми ножками. Я думаю, она немного ишшо полежала, пришла в себя от радости, а потом домой убежала. А куда ей еще деваться?

– Га-га-га-га, гы-гы-гы! Вот так история! Брыкалась, значит, это для приличия, а на деле рада была до потери сознания, – сказал рядовой Цыбуля. – Жаль, что меня там не было. Я давно с бабой не обчался. Одна мне сказала: «Козлом от тебя пахнет, не хочу, чтоб ты меня массажировал». Стервоза такая.

6

«Завтра первый день занятий в Университете марксизма, пойду. Буду марксистом-знатоком. Может, пригодится».

После первой нудной лекции в Университете марксизма-ленинизма слушатели на радостях разбрелись кто куда: кто в курилку, кто оккупировал место общего пользования, кто просто болтался по коридорам медицинского института. Дамы собрались у окна и живо обсуждали своих кавалеров, включая и довольно щекотливые, но очень интересные проблемы, не предназначеные для мужских ушей.

Молодых комсомольцев почему-то не было. Одна молодуха появилась на первой лекции, но тут же сбежала после первого перерыва. Таким образом, Витя оказался среди этой братии самым молодым студентом.

– Какой институт вы оканчивали? – спросила у него одна солидная дама.

– Я студент этого института, – ответил Витя гордо.

– Но здесь все слушатели с высшим образованием, и мы тут не по собственному желанию, а, как говорят, добровольнопринудительно. Любой инженер раз в пять лет должен прослушать курс этих скучных лекций. Мне, например, совершенно неинтересно, как там вождь мировой революции ссорился с Мартовым или с кем-то еще или как он со своей лупоглазой Надей прогуливался по горам Швейцарии, хоть он, как утверждают, и гениальный человек. Муть, короче, и страшная скукотища. А как вы думаете?

– А я думаю, что такие разговоры с незнакомыми людьми заводить не следует, это очень опасно. А может, я того… контрразведчик?

– Смотря кто заводит. У меня, например, муж – начальник КГБ области, – сказала дама, доставая сигарету из пачки. – Я скажу, что вы приставали ко мне, а я отвергла вас и вы мне за это мстите, понятно?

– Ого! Контрразведчик и сам может попасться в лапы контрразведчиков, – сказала Витя, улыбаясь.

– Вот вам и «ого»! А вы где трудитесь?

– Я тоже в органах.

– На маленькой зарплате.

– Откуда вы знаете?

– Я по вам вижу. Ваш внешний вид говорит о вас больше, чем вы можете сказать сами.

– По одежде?

– Приблизительно. Вы, кажется, торопитесь. Я вас не держу. Идите, а то опоздаете. Тут, на этом этаже, к сожалению, одна общественная комната. И для мужчин, и для женщин. Это просто безобразие.

– Как только коммунизм наступит – с туалетами вопрос будет решен полностью и окончательно… Хотя тогда особых различий между мужчиной и женщиной не будет, – сказал Витя, чтобы обнаружить свою эрудицию перед знатной, напыщенной дамой.

– Ишь какой! Хочет, чтоб я с ним в туалет за компанию ходила! Нет, голубчик, не получится, – сказала дама, выпуская дым в лицо собеседнику. – И потом, такой коммунизм, какого вы ждете, никогда не наступит. Все люди одинаковыми быть не могут. Даже заключенные в лагерях и те не одинаковы.

– Но нам же сегодня только что рассказывали…

– Это все пропаганда и муть страшная, неужели вы верите?

– Ой, с вами опасно: вы говорите одно, а думаете другое. Стоит мне кивнуть головой всего один раз или сказать, что я с вами согласен, как вы вечером, сегодня же, в кровати сообщите мужу об этом, и завтра меня заграбастают. А потом мне придется знакомиться с лагерной жизнью, привыкать к ней, пока я не буду считать, что эта лагерная жизнь лучшая в мире, не так ли?

– А вы… не так уж и глуп, оказывается. Если хотите, я скажу мужу, что у вас сообразительная башка, и, возможно, вас повысят по службе.

– Спасибо. Я предпочитаю сам добиваться чего-то в жизни и пока не дослужусь до генерала – не успокоюсь.

– Вы мне все больше и больше начинаете нравиться. Жаль, что вы так молоды, а то бы я вам голову заморочила.

– Я с женским полом не общаюсь, – сказал Витя.

– Почему это?

– Не тянет.

– Ха, значит, больной.

– Конечно.

– Чем болеешь?

– Душа болит.

– По ком-то сохнешь?

– По загубленной молодости.

– У тебя еще все впереди, не переживай.

В это время из туалетной комнаты вышел преподаватель. Он там очень долго сидел. Стучать, чтоб он быстрее освободил туалетную комнату, никто не решился.

– А, Клавдия Семёновна, – сказал он, подходя к жене начальника КГБ, с которой беседовал Витя. – Поздравляю вас с началом учебного года. Я так рад, что вы пришли на лекцию. Следующая пара у нас – политэкономия капитализма. Здесь прямо по «Капиталу» Маркса.

– Мне Маркс вот здесь, в печенках сидит: мой муж, как что, за «Капитал» хватается. Мне кажется, я его уже наизусть знаю.

– Вот и хорошо, вот и хорошо, я в зачетке начну вам пятерки ставить. А вы дома с мужем будете дискуссии устраивать.

– У меня с собой зачетка, если хотите, поставьте заранее.

– О, это неинтересно, – сказал преподаватель, – следующий раз устроим семинар, вы выступите на нем так, чтоб все ахнули, и пятерка вам обеспечена.

– Какой вы, однако, жук.

– Труд, только труд приведет нас к вершинам коммунизма, – сказал преподаватель.

Витя слушал, а потом понял, что он здесь как бы третий лишний, и ушел бродить по коридору.

Он не заметил, как очутился на последнем этаже, где общественное место было совершенно свободно, да еще дверь была настежь открыта: заходи, пользуйся благами общественной собственности, потому что туалеты при социализме действительно принадлежали всем и каждому. К тому же здесь не жалели хлорки, и правильно делали.

7

В фойе третьего этажа, возле большого окна, хохотала группа студентов. Медики. Страшные люди: поймают, задушат, а труп захватят в качестве экспоната. Надо же на чем-то изучать анатомию человека.

– Надо же, – довольно громко говорила одна чернявая девушка, – когда мы изучали половые органы, Толик, что сидел рядом со мной и строил глазки, говорит: «Хочешь, я покажу тебе живой экспонат самой ответственной части тела? Что это он все на плакате да на плакате показывает свои прелести?» «Покажи», – говорю ему, думая, что он ткнет сам себя в ребро, да так, что получится хруст. Он, представляете, ухватился за брючный ремень и стал извлекать шланг. Я как увидела, дрожь по всему телу пробежала. Гляжу, глаз не оторвать, он начинает увеличиваться… в длину и в толщину.

– Ха-ха-ха! А что дальше?

– Как «что»? Я сказала: «Убери экспонат, иначе отрежу и – в портфель. Буду с собой носить. Когда мне захочется, извлеку из портфеля, поглажу, а возможно, и поцелую». Это же прелесть, не правда ли, девочки? А вот еще один экспонат идет. Живой. Эй, не проходите мимо.

Витя, смущаясь, подошел. Оказалось, что это была группа девушек лечебного факультета третьего курса.

– Ну, иди к нам, мы сейчас тебя разденем, – сказала черноглазая Элла.

– Да я сам могу раздеться, – не остался в долгу Витя, – только не здесь: вас слишком много, не справлюсь.

– А ты думаешь, мы трахаться с тобой будем?

– А для чего тогда раздеваться?

– Нам экспонат нужен и больше ничего. Нам трупы уже надоели.

– Просто осточертели.

– Все это хорошо, но мне надо идти, – сказал Витя.

– Куда тебе? Зачем так торопиться?

– У меня портфель на втором этаже: закроют аудиторию, а я останусь с носом.

– Ты что, на вечернем?

– Хуже.

– Что «хуже»? Почему хуже, говори, мы придем на помощь. Мы боевой отряд, цвет коцомола мединститута.

– Да не коцомола, а комсомола, сколько раз можно тебе замечание делать? – возмутилась ее подруга, очевидно комсомольский секретарь.

– Иди ты в баню. Мне так больше нравится. Так где же ты учишься, на каком курсе? Мордашка у тебя ничего, будь моим живым экспонатом. Я на тебе буду опыты делать. Говори, где учишься! – требовала Элла.

– Я в УМЛ.

– А что такое УМЛ?

– Университет марксизма-ленинизма.

– Ха! А я думала, ты медик, наш человек, а ты – марксист, трепло, значит, – разочарованно сказала Элла.

– Пусть он нам растолкует исторический материализм, – предложила одна из девушек, в очках.

– Хотите, я вас оштрафую?

– Фи, так ты еще и легавый? Девочки, он нас может задержать за пропаганду секса. Пойдем, пока не поздно. Никогда не думала, что встречу легавого в этих стенах, – не унималась Элла.

– Да он пошутил, – сказал кто-то.

– Ты правда пошутил? Ну скажи!

– В каждой шутке есть доля правды, – с какой-то фальшивой гордостью произнес Витя.

– Ты серьезно, что ли, или ты и вправду шутишь? Ты на легавого не похож. У них рожи тупые, глаза красные, и они матюгаются, а ты говоришь как всякий нормальный человек.

Витя улыбался, но молчал.

– Давай мы расчленим тебя и посмотрим, что у тебя внутри, а потом снова соберем и заштопаем, – наступала Элла.

– У меня внутри пистолет и граната, я очень опасен, – наконец сказал Витя.

– Врунишка ты, вот что я тебе скажу. Видали таких. Тут такие девушки-красавицы, от одного вида благородным станешь, а он хоть бы что. Врет – и все. Я возиться с тобой не стану, противный мальчишка.

– Девочки, давайте ему засаду как-нибудь устроим и превратим его в евнуха, – сказала одна светловолосая медичка.

– Отрежете, что ли? – насупился Витя.

– Это уж наше дело, – сказала Элла.

– Вы, пожалуй, более опасны, чем работники полиции. Один мой коллега рассказывал, что они ночью поймали симпатичную девочку, вроде одной из вас, пригласили ее в парк Чкалова и по очереди целовали, а что-то вырезать у нее никто не собирался. Ей так понравилось, что она до утра на клумбе осталась лежать, – сказал Витя.

– Насиловали ее, значит. Псы поганые, – сказала Элла и схватила сумку.

– Послушай, Элла, а это не с тобой произошло? Ну-ка, признавайся честно, – спросила блондинка, и все захохотали.

– Да я бы им глаза выцарапала… Хотя, может быть, это мне бы и понравилось. Мне нравится все то, что необычно, – сказала Элла под всеобщий хохот. – Это массаж. Есть внешний массаж, а есть и внутренний массаж, и тот и другой полезен для здоровья. Кроме всего прочего, внутренний массаж еще и сладкий.

– А ты пробовала?

– Это не ваше дело. Ну так как, легавый, согласен на расчленение?

– Только на взаимное.

– Ишь чего захотел! Но тут такая ситуация: глаз видит, а зуб неймет. Бросай свою службу и приходи к нам, тогда будем говорить. А пока – чао, бамбино, – заключила Элла и закинула сумочку на плечо.

Они собрались и ушли вниз. В конце фойе, перед тем как спуститься на ступеньки, Элла повернулась вполоборота, подняла ручку и помахала пальчиками Вите, все еще стоявшему у окна. Но она сделала так, чтоб никто из ее подруг не заметил этого.

Витя выждал, пока они спустились на первый этаж, и только тогда направился этажом ниже, в свою аудиторию, где уже никого не было, но и дверь осталась открытой, и его маленький чемоданчик с марксистской литературой был не тронут.

«Элла, мы не должны больше видеться: я действительно легавый, и ты никогда не сможешь поверить, что я человек не хуже других. А если бы ты и поверила, тебе было бы очень и очень плохо. Тебя высмеивали бы подруги и терроризировали родные. Вероятно, в медвежьей шкуре может быть только медведь».

8

Витя чисто случайно зашел в столовую университета попить чаю и встретил там местного поэта, подающего надежды Виктора Коржа. Бог его знает, где теперь Корж, стал ли он знаменитостью на Украине, жив ли, помер ли, но в то далекое время он был не только симпатичным парнем чисто внешне, но добрым, скромным, подающим надежды поэтом. Он поздоровался первым, спросил, как дела на поэтической ниве, поскольку видел Витю в союзе писателей несколько раз.

– Почитай что-нибудь.

Витя прочитал строфу.

– Что можно сказать? Тут что-то есть. Приходи к нам на лекции профессора Иванова.

Нарезанные ломтики хлеба на раздаточной линии – бесплатны: можешь взять чай или компот, выложив из кармана совершенно ничтожную сумму, а хлеб бесплатно. Сколько хочешь. Не один или два ломтика, а хоть десяток. А где хлеб и вода… голоден не будешь никогда. Хлеб был всегда свежий, он не застаивался: студенты его мололи, только подавай.

* * *

Вскоре Витя сблизился и с поэтами филфака Коржом и Черновым.

– Посещай секцию поэзии каждый день.

– А меня там примут?

– Примут, куда денутся. Ты только посмелей. Там есть руководитель секции поэзии Кононенко, старичок очень вредный, недавно вернулся из лагерей. Немного туповатый, но ничего. Ворчит только по всякому поводу и без повода. Мне кажется, в поэзии он разбирается, как я в Коране, но его пожалели, поскольку отсидел лет двенадцать за просто так: национализм ему пришили когда-то.

– Я хочу определиться вольнослушателем, – сказал Витя, – ходил к Мельникову просить разрешение, да он мне отказал.

– Зачем ты ходил к нему? Это такая крыса, храни господь. Все время постреливает. Я его терпеть не могу. Кажется, бывший партийный чиновник, его никто не любит. Ты к декану сходи, к Вере Тимофеевне. Она тебе разрешит, я в этом уверен. Она хорошая женщина, мы все ее любим и ценим.

– Ты думаешь, она разрешит? Я, если честно, даже боюсь подходить.

– А ты не бойся, будь посмелей. Смелость города берет. Вот скоро три часа дня, у нас начинается первая пара. Я взял бы тебя с собой на курс, но Вера Тимофеевна задаст тебе вопрос, кто ты, как только войдет в аудиторию, она же декан. А так, если ты получишь разрешение, – никаких проблем.

Филологи ввиду недостатка помещений занимались во вторую смену, с трех часов дня. А с девяти до трех в этих маленьких аудиториях обитали студенты физического факультета.

В три часа дня Витя уже стоял у входа в аудиторию пятьдесят пять в надежде, что повезет. По ту сторону двери шумели студенты второго курса в ожидании преподавателя.

Наконец появилась солидная дама в очках, лет пятидесяти, аккуратно одетая, с небольшой папкой, где хранились конспекты ее лекций. Витя преградил ей дорогу:

– Вера Тимофеевна, разрешите мне присутствовать на вашей лекции, буду сидеть тихо, как мышка.

* * *

Декан два часа рассказывала о творчестве Батюшкова и Жуковского. Витя слушал раскрыв рот. Он сразу определил, что лекция Веры Плахотишиной – это не просто статья, переписанная из толстого советского журнала, а плод кропотливой подготовки. Ему стало жаль и Жуковского, и Батюшкова, что у них такая трудная судьба: они жили в мрачную эпоху царизма, а вот если бы они творили сейчас и воспевали строительство светлого будущего, то и жили бы дольше, и писали бы лучше. Он также обратил внимание на то, что студенты в это время занимаются своими делами и разговаривают очень тихо, и то лишь из вежливости к декану да, возможно, и по молодости – всего-то второй курс, – и активно перебрасываются записками. Одну записку даже Витя получил: «Вы откуда-то перевелись к нам или вы всего-навсего студент-заочник?»