Текст книги "Неисправимый бабник. Книга 1"

9

Вера Тимофеевна, безусловно, видела и знала, кто чем занимается на ее лекции, но замечаний никому не делала: здесь, как и в школе, стопроцентная успеваемость была одним из показателей успешной работы педагогического коллектива и ее как декана в том числе.

Вите в перерыве рассказали, что за преподавательницей Лидией Яковлевной пытаются ухаживать аспиранты, но стоит кому-то из них сказать хоть одно глупое слово в ее присутствии – и все усилия, предыдущие, настоящие и будущие, направленные на завоевание ее сердца, – просто напрасны. Лиду уже не вернуть в прежнее состояние, когда можно на что-то надеяться.

Лидия Яковлевна была не только очень красива, но и весьма умна, и это ее погубило. Она связалась с преподавателем Цыпиным, у которого уже сын учился на первом курсе университета, родила от него внебрачного ребенка и стала матерью-одиночкой. А самого Цыпина перевели в Пензу с выговором по партийной линии.

Лида родила сына и посвятила ему жизнь, растеряв свою красоту с годами. Природа так щедро наградила ее красотой, талантом и умом, а судьба была к ней безжалостна. Это было гораздо позже, а сейчас она находилась в зените славы и восторженных вздохов среди самых лучших мужчин университета.

* * *

Побывав на нескольких лекциях, Витя почувствовал себя в родной среде и решил навестить декана, дабы получить разрешение посещать лекции на любом курсе филфака.

– Садитесь, молодой человек, – приветливо сказала Вера Тимофеевна, отрываясь от своих бумаг. – Скажите, где вы работаете?

– В полиции, – неожиданно выпалил Витя.

– В полиции? – удивилась она. – И что за нужда полиционеру слушать лекции в университете?

– Я очень люблю литературу, – сказал Витя. – Я читал и Батюшкова, и Жуковского, а все, что вы нам рассказывали, могу повторить слово в слово. Можете проверить. Вы так хорошо излагаете материал, поневоле все запоминаешь. Я только не понимаю, почему некоторые слушатели в это время перебрасывались записками и пытались обсуждать какие-то свои проблемы. В следующем году я буду поступать к вам, я обязательно поступлю, вот увидите, я буду примерным студентом. Я хотел, если можно, спросить…

– Спрашивайте.

– Жуковский был придворным поэтом или он, как позже Лермонтов, ненавидел царизм?

– Давайте этот вопрос оставим на следующий год. Когда вы поступите на первый курс, приходите ко мне, я скажу вам, как я понимаю этот сложный вопрос, а сейчас… у вас все?

– Да.

– Ну хорошо, молодой человек. Если вы искренне говорите, то это даже похвально: полиционер хочет учиться. Если бы все такими были… Ходите на лекции, но не все время и не ко всем преподавателям. Желаю вам успехов. В форме сюда не приходите, это будет слишком пикантно.

– Спасибо вам, Вера Тимофеевна, я никогда вас не подведу.

Было уже восемь вечера, накрапывал мелкий теплый дождик. Проспект Маркса блестел, освещенный горящими ночными фонарями. Лица людей были влажны, и в преломлении ночных огней они казались пришельцами из других цивилизаций.

«Как много я добился за такое короткое время! Никогда бы и подумать не мог, что тут, в чужом городе, который мне становится родным, стану вхож в университет. Даже если никогда не поступлю сюда, буду помнить стены университета, его аудитории. То, к чему я так стремился, почти что у меня в руках. А какой прекрасный вечер, боже мой! Спасибо вам, люди, создавшие эту красоту. Только не штампуйте атомные боеголовки, которые однажды взлетят, все сожгут, даже эти тополя, что украшают бульвары».

10

В одиннадцать часов вечера у ограды появился полицай в форме. Он подошел к Вите и спросил:

– Ты что, бля… тут делаешь?

– Иди ты на х… легавый. Я тебя в рот… – выругался Витя.

– Ты что, бля… свой? Ты тоже легавый? – спросил дежурный полицай.

– Да, а что?

– Иде твое удостоверение?

– В жопе.

– Ну-ну, дерьмо! Я чичас тебя в кутузку упрячу.

– Ну ладно, не вякай, – примирительно сказал Витя. – Я – сотрудник оперативного дивизиона, знаешь такой?

– Как не знать? Знаю. Я многих ребят оттуда знаю. Твою рожу что-то не могу припомнить.

Витя вытащил удостоверение, сунул в руки постовому полиционеру и сказал:

– Вот видишь, я правду сказал. Ты-то хоть читать умеешь?

– Как же не умею. У меня шесть классов образования.

– Из деревни приехал?

– Нет.

– Откуда же?

– Я детдомовский, бывший фулиган и матерыцинник.

Я страшно люблю ругаться. Я сразу догадался, что ты свой.

– Давно служишь?

– Седьмой год пошел.

– Женат?

– Был женат. Дважды, и все неудачно.

– Дети остались?

– А то как же. Двое от первой и трое от второй жены. Они тоже будущие полиционеры.

– Ты их навещаешь?

– Нет времени.

* * *

Возможность посещать лекции в университете принесла огромную пользу и радость Вите, и эта радость сводила все на нет: неустроенность быта и то, что он влачил поистине нищенское существование. Такого удовлетворения и такой радости он не испытывал, когда уже через два года стал полноправным студентом.

* * *

«Едва ли меня примут в этот союз писателей, – думал Витя по пути в союз, – поскольку у меня нет ни одного стихотворения, опубликованного в печати. Даже ни одной статейки в газете. Но попытка не пытка, как говорят. Попробую».

В приемной Завгородного сидела молоденькая секретарша.

– Можно я к товарищу Завгородному пройду?

– Он в Киеве. Там Тычина проводит совещание. А вы садитесь, рассказывайте.

– А Тычина пишет вирши, та все гирши, та все гирши, – продекламировал Витя.

– Не на Рейне, не на Марне, в МТС пошлем друкарни, – добавила секретарша и расхохоталась.

– А вы, оказывается, любите стихи великого поэта современности.

– Как горькую редьку. Вы, я вижу, тоже поэт. О чем же вы пишете, о плавке металла или как вьется дым из доменной печи? Вам удалось куда-нибудь пролезть или вы сидите на мели?

– Когда я учился в школе, то посылал Тычине поэму, но ему не понравилось, что я сравнил Сталина с Богом. Он прислал мне письмо, а поэму оставил у себя, – сказал Витя.

– Он ее переделает и выдаст за свою. Он поэмоглот. Но хватит шутить, давайте паспорт. Я запишу вас вольнослушателем наших курсов с молодыми поэтами и писателями. Секцию поэзии ведет товарищ Кононенко, великий наш поэт. Недавно вышел его сборник под заголовком «Сварочная дуга».

– Большой?

– Очень большой. Семь стихотворений по шесть строчек каждое.

– Ого. Даже Пушкин мог бы позавидовать, – сказал Витя.

 
Сварщик в полной форме
Стоит на платформе,
Он варит и варит металл.
У него не сгорает метан.
 

– Гениально, – сказал Витя. – Я могу лицезреть автора этих великих стихов?

– Я сейчас узнаю. Если у него хорошее настроение, он вас примет.

– А вы прочитайте ему эти строки, тогда дело в шляпе.

– А я так и сделаю, – сказала девушка.

Через некоторое время она вернулась с сияющей улыбкой на лице:

– Я ему прочитала, но сказала, что это вы мне прочитали эти строчки из его сборника, и он согласился принять вас без предварительной записи. Проходите, второй кабинет налево.

11

Великий поэт Кононенко продолжал громко декламировать свои стихи:

 
Сварщик сваривает металл, искры выбрасывая,
А мы укрепляем единство рабочего класса…
 

– Ура! – закричал Витя и захлопал в ладоши.

– Нравится, да?

– Очень.

– Ну, тогда давайте свои стихи. Я посмотрю, так и быть.

Он взял сверток, развернул, прочитал первое попавшееся на глаза стихотворение:

 
Когда ты устанешь в дороге – садись,
Успокойся, подумай сначала, —
Как быстро уходит бесценная жизнь,
А тобою так сделано мало.
 

– Это – полный абсурд. Разве можно садиться и думать? Мы должны бороться, бороться до конца, понимаете? Я вот по ошибке сидел в лагере. Мне пришили национализм за совершенно безобидные стихи, я их и сейчас помню: «Не умрет украинский народ, если российский на помощь не придет». Но я даже в лагере верил, что мы не умрем под красным флагом, понимаете? А у вас тут… «так сделано мало». А кто вам мешает сделать много? У нас все дороги открыты перед каждым гражданином. Так что можете сделать много, а не мало.

– Значит, меня не примут в вашу секцию?

– Почему? Мы всех принимаем. У нас свобода слова. Вы можете писать что хотите, только чтоб было идейно выдержано. У нас одна правящая партия. Пожалуйста, хвалите ее сколько душе угодно, а кого вам еще хвалить? Но стихи должны быть достойны партии, тогда они могут увидеть свет. Как гениально написал Маяковский: «Я себя под Лениным чищу». Просто гениально.

– А если написать: «Мы Ленина под массами чистим»?

– Это ревизионизм, молодой человек, вы что? Я этих слов не слышал, понятно?

– Так точно, понятно. Но тут Маяковский допустил натурализм. Ленин уже протух, как можно под ним чистить себя?

– Ах, боже мой! Да не под трупом же, а под духовным наследием, вы понимаете меня или нет? Откуда вы приехали?

– С далекого запада.

– А, тогда понятно. Вам надо учиться марксизму.

– Я учусь в Университете марксизма.

– Правда, что ли? И как?

– У меня одни пятерки.

– Трудно в это поверить.

– Я принесу зачетку, и вы увидите. Так скажите, вы меня примите в вашу секцию или нет? Может, под вашим руководством я что-то смогу написать. Вы будете внедрять партийный дух в мои стихи.

– Если так, то я согласен, – сказал Кононенко. – Вот вам первое задание: у нас на носу, образно выражаясь, сорокалетие Великого Октября. Напишите стихотворение к этой дате.

– Я могу написать поэму, – сказал Витя.

– Я не знал, что вы такой плодовитый.

– Как Байрон.

– Что-что, какой такой Байрон? У нас нет никакого Байрона. Вы что-то путаете.

– Это английский поэт прошлого века.

– Ну и херь с ним. До семнадцатого года вообще не было поэзии. А вы напишите маленькое стихотворение, посвященное Октябрю. Я очень люблю гражданскую лирику. У нас тут есть поэтесса Валечка Зубенко, вы ее увидите, у нее гладенькие стишки о любви. Охи-вздохи – все это пройденный этап. Сама Валя очень симпатичная девочка, кавалера у нее нет, скучает, и скука выражается в стихах. И поэт есть Селезнёв. Он подошел бы ей в качестве кавалера, но он женат и очень любит свою жену. Попробуйте вы за нею поухаживать. Может, она обратилась бы лицом к гражданской лирике.

– У меня штанов… простите, шансов нет.

– Гм, штаны – дело наживное. Словом, в среду секция, начало в восемнадцать часов, приходите. Что с вами поделаешь, надо учиться не только стихосложению, но и марксизму.

12

Незнакомый старик, стараясь перекричать всех, вопил, стоя и сильно дергая левой рукой:

 
Сталин был коммунист,
А Гитлер был фашист! —
Мы Гитлера убрали,
А Сталину сердце отдали!
 

Закончив последнюю строчку, он затопал ногой в знак того, что в его стихотворении истинная правда. Но ему начали возражать другие.

– Нет, ты не прав, – еще громче произнес поэт еще более зрелого возраста, очевидно, бывший генерал. – Ленин настоящий коммунист, и только он может называться этим высоким именем. Ленин должен стоять впереди Гитлера, они – близнецы и братья. Давай исправляй. У тебя получится:

 
Ленин был коммунист,
А Гитлер был фашист,
Мы Ленина узнали,
Гитлера убрали.
 

– А теперь послушай, как у меня звучит тема Ленина:

Ленин, ядрена вошь, Есть мировой вождь, А Сталину дали под зад – Я этому искренне рад! Его вынесли из Мавзолея.

 
Критикуйте его сильнее!
Скольких он пересажал!
Даже я, отставной генерал,
Сидел в каталажке
Из-за какой-то бумажки
Под названием «донос».
Мне ее совали в нос.
Я, дрожа, ее читал
И все на свете признавал…
 

– Ура! – завопили некоторые старики, а остальные начали сипеть и возражать:

– Неправда!

– Неверно!

– Это не поэза, это так, подделка.

– Не трожь Сталина, мы с им войну прошли. Ежели бы не ён, нас бы Гитлер поработил. Это Хрящёв его неправедно раскритиковал.

– Долой Хрящёва, яво мать!

– Неча на наши святыни посягать, – прокричал одноглазый трясущийся поэт, которому можно было дать семьдесят девять лет.

– Ентот Хрунька лысый, ён во всем виноват.

– А ну его к бису, – пропела одна старушка, самая «выдающаяся» поэтесса из старой когорты поэтов.

Неизвестно, чем бы все это закончилось: страсти все больше разгорались и накалялись. У стариков наливались кровью глаза, дрожали губы, кто-то сжимал кулаки и выкатывал глаза, – но тут открылась дверь, и бодрой походкой, слегка улыбаясь, вошел секретарь союза писателей Завгородний:

– Товарищи! Сегодня занятий как таковых не будет: издательство проводит общее совещание писателей и поэтов области в конференц-зале на первом этаже, где будут присутствовать и журналисты областных газет. Желающие могут принять участие. Прошу в конференц-зал на первый этаж.

* * *

– Я еще ничего не напечатал и не знаю, как это делается, – сказал Витя, надеясь, что больше вопросов не будет.

– Покажите рукопись руководителю, – не унималась поэтесса.

– Я уже показывал, он забраковал, – сказал Витя.

– Очень жаль, – сказала она. – А у меня стихи о любви, я могу вам почитать, если вы хотите.

– Спасибо. Говорите тише, а то на нас стали обращать внимание. Еще возьмут да выгонят, что мы тогда будем делать?

– О, не дай бог! – произнесла девушка и даже отодвинулась, чтоб не соблазняться рассуждениями о поэзии.

Оказалось, что встречу с пишущей братией организовала редакция газеты «Днепровская правда». Критика недостатков кровавого сталинского режима, звучавшая на самом Олимпе, в центре мира Москве, дошла и до редакции областной газеты.

– Товарищи! – сказал один из руководящих работников областной газеты Перевертайло. – Я не могу не привести вам вопиющий факт искажения истинного положения вещей одним из корреспондентов центральной газеты, органа ЦК КПСС, газеты «Правда». Фамилию его называть не буду, а остановлюсь только на существе дела. Так вот, этот, с позволения сказать, корреспондент опубликовал статью в «Правде», в которой говорилось, что завод имени Микояна в Калмыкии выполнил годовой план по производству строительных материалов к первому августа на двести процентов. А как сказал Никита Сергеевич, завод еще не выпустил ни одной строительной детали.

– Его что, убили? – спросил кто-то из зала.

– Да, убили.

В зале загудели.

13

– Да, убили, – подтвердил Перевертайло, – но не физически. Духовно его убили. Теперь он у нас работает разносчиком газет. Никакого искажения фактов коммунистическая партия во главе с Хрущёвым теперь не допустит.

– Да как можно? Если писать и публиковать то, что есть на самом деле, – нас разнесут в пух и прах. Такая заметка сразу появится в какой-нибудь американской газете, и будет шкандал, – поднялся старый усатый генерал.

– Но мы ведь на то и редакция, чтоб отредактировать, – сказал высокий мужчина, очевидно, заместитель главного редактора.

После торжественной части, которая длилась недолго и потому не была такой нудной, поэты поднялись наверх вместе с руководителем секции поэзии Кононенко и приступили к чтению новых стихов.

Первыми выступили молодые поэты Валентина Зубенко и Дора Титаренко. Обе читали стихи на украинском языке. Зубенко – исключительно о любви, Дора о любви и тракторах, запахе солярки и спелых колосьев пшеницы. Старики сразу погрузились в дремоту и начали сопеть. Особенно им не нравилась Валя Зубенко: любовь для них значила ровно столько, сколько сухая соломинка для раскаленной печки, когда требуется поддержать огонь.

Когда стихи читала Дора, они тянули головы, вздыхали и, забывшись, восклицали:

– А где же танки? Вместо трахторов давайте танки, это более поэтично.

– А где пушки? О пушках надоть слагать стихи. Наши пушки под Берлином покрылись неувядаемой славой. Пушки уже есть поэза, сосистическая поэза, уверяю вас, товарищи коммунисты, – громче всех выговаривал один генерал без пальцев на левой руке.

– Тише, товарищи! – призывал их к порядку Кононенко.

Когда Титаренко и Зубенко закончили читать свои стихи и уселись на место, раздались жидкие одиночные хлопки.

– А теперь слово старшему поколению, мы их тоже считаем начинающими, поскольку им явилось вдохновение после шестидесяти лет. Пожалуйста, кто желает прочитать нам самые свежие, самые патриотические стихи? Если кто стесняется, можно не выходить к трибуне, читайте с места.

Вскочили с места два полковника и один генерал одновременно, но два из них дольше рылись в своих листочках, а генерал вообще уронил записи и попытался воспроизвести наизусть свои великие творения:

 
Ленин жил, Ленин жив!
Он состоит из жил,
Крепких, стальных…
 

– А дальше… вот уронил бумажку, там продолжение, подождите минутку.

– А я ничего не уронил, у меня вот тут свежие стихи. Ночь не спал, сочинял, послушайте, пожалуйста:

 
Побольше танков, побольше танков!
Мы их запустим в атаку
На империалистов
От имени коммунистов. Ура!
 

Тут третий поэт взял слово и стал читать по бумажке свои выдающиеся стихи:

 
У меня башка болит,
У меня в паху свербит.
Нетерпением гоним,
Я хочу в Париж и Рим
С автоматом на груди.
Пролетарий! Ты нас жди.
Мой привет тебе сердечный,
Мы придем к тебе, конечно,
Друг сердечный, пролетарий!
И по Риму мы ударим.
 

Раздались дружные аплодисменты среди маститых начинающих поэтов. Журналисты и молодежь кисло улыбались: выдающиеся достижения в области поэзии не вызвали ни у кого ни восторга, ни раздражения. Это была дань старому, уходящему поколению.

14

Разыскать дом, квартиру, где сдается комната, на улице Короленко было несложно. Каких-то сто шагов от центральной библиотеки с читальным залом, где Витя просиживал всякую свободную минуту.

Хозяйка встретила его приветливо, тут же показала довольно приличную комнату с двумя железными кроватями и столиком посредине, накрытым свежей выглаженной скатертью, под крышкой которого стояли два добротных кресла из черного дерева. Цена приемлемая, по семьдесят пять рублей с человека.

– Я согласен, мы завтра, а может, даже сегодня придем поселяться, – сказал Витя, хватаясь за ручку двери.

– А вы на каком курсе? – спросила она неожиданно. – Долго у меня будете?

– Да как вам сказать, – растерялся Витя. – Пока ни на каком.

– Как это «ни на каком»? Что вы говорите, я не понимаю вас, – засмеялась хозяйка на такую шутку, и ее добродушный смех сменился настороженным любопытством.

– Дело в том, – начал Витя, переминаясь с ноги на ногу и виновато опуская глаза, словно его поймали с поличным при совершении неблагородного поступка. – Я не хочу вам лгать, это не в моей натуре. Дело в том, что мы вовсе не студенты университета, где мне дали ваш адрес, мы только готовимся поступать туда, только в следующем году. Мы обязательно поступим, в этом не может быть никакого сомнения. А пока я работаю… в полиции, и мой товарищ тоже. Я – полиционер.

– Мили-ци-о-нер! О боже! Да кто же вам дал адрес, где вы его взяли? И главное, как вы его взяли, приставили пистолет к виску?.. Это какая-то ошибка, честное слово. Я вовсе не собиралась сдавать комнату. Я просто очень больна, у меня сахарный диабет. Я инвалид второй группы, пенсия у меня маленькая… жить тяжело… Кто вас подослал? Я живу честно, регулярно плачу за жилье, в воровстве не была замешана, я никого не убивала, а мой муж давно умер. Если хотите, покажу свидетельство о смерти…

– Да вы не пугайтесь. Мы с добрыми намерениями. Нам с Иваном действительно жить негде. А адрес я взял в комитете комсомола ДГУ. У меня много знакомых студентов, они-то и подсказали мне, что есть такая форма сдачи жилья студентам. Я человек честный, вы жалеть не будете, уверяю вас. Хотите, деньги вперед будем платить? По первому вашему требованию, если что не так, мы можем освободить комнату. Все будет хорошо, уверяю вас.

– Нет-нет! У меня никогда полиция не жила. Представляю, как вы будете уходить и приходить в полицейской форме, а от меня все во дворе начнут шарахаться. Это не шутки. Я честная женщина, я никого не боюсь, но полиция в доме мне не нужна. Даже если вы будете платить в два раза больше. Увольте. Извините глупую бабу. Я не сдаю и сдавать не собиралась, это соседка мне свинью подложила, это она ходила у ентот комитет коцомола и что-то там записывала. Сохрани боже. Никогда с полицией дела не имела. Какие у вас красные глаза и щеки красные! Ну хотите, пятерку дам, только ослобоните мою фатиру.

– Зачем вы так стрижете всех под одну гребенку?

– Уйдите, пожалуйста, иначе я сейчас закричу и буду кричать до тех пор, пока весь двор не сбежится! – говорила хозяйка повышенным голосом, напирая на Витю своей широкой и массивной грудью. Руки у нее тряслись, рот не закрывался, а рябое лицо покрылось пятнами.

– Гражданочка, извините, – сказал Витя уже другим голосом, – объясните, почему вы так негативно относитесь к работникам полиции, ведь вам известно изречение: «Моя полиция меня бережет».

– Чичас, одну минутку, – сказала она испуганно и стала рыться в комоде. – Вот мой паспорт, посмотрите, я здесь прописана, это моя жилая площадь, я заслуженная револьверщица на заводе имени великого революционера Петровского. Скажите, какие ко мне у вас претензии?

– Никаких, – ответил Витя.

– А ежели никаких, то прошу вас ослобонить мою фатиру и больше сюда не приходить, иначе я жаловаться буду прямо Хрящёву. Теперь, голубчик, не то время, шо было раньше. Теперь вам приказано малость хвост поприжать. Ты скажи, твой отец тоже в органах служил? Может, это ён мово мужа забрал в сорок шестом году? Я с тех пор в одиночестве век коротаю.

У нее слезы полились из глаз, и это был исчерпывающий ответ на вопрос Вити.

– Тогда прошу простить за вторжение, – сказал он и вышел на лестничную площадку, услышав, как дважды щелкнул ключ в замочной скважине.

«Но почему нас так ненавидят? Ведь мы охраняем их покой, выручаем их из беды, если они к нам обращаются. Мы ведем войну только с преступниками, но не с народом. Зачем же тогда эти пустые крылатые слова: “Моя полиция меня бережет”?».