Текст книги "«Волос ангела»"

Веденеев Василий Владимирович
«Волос ангела»

Тяжелым миром для России закончилась Первая мировая война, отгремела кровавая и жестокая Гражданская. В стране правили разруха, голод и бандитизм. Новая власть жестко и сурово утверждала свои порядки и законы. И вот, желая обострить и без того сложную обстановку внутри молодой республики, английская разведка совместно с белоэмигрантскими организациями разработала и начала осуществлять операцию «Волос ангела», имевшую целью похищение и вывоз из России национальных сокровищ…

Посвящаю моим товарищам – работникам Московского уголовного розыска. Павшим и живым.

Автор

Часть первая

Второй год Первой мировой войны начался для русской армии с побед: в январе – марте 1915 года, неожиданно и сильно ударив в Карпатах по австро-венгерским войскам, Россия овладела важной крепостью Перемышль.

Малиново зазвонили колокола церквей, служились молебны во славу христолюбивого воинства и во здравие государя императора. Сытые, необъятные чревом долгогривые дьяконы рокочущими басами, от звука которых тонко дрожали оконные стекла в храмах, возглашали «Многая лета» самодержцу всероссийскому Николаю Александровичу…

Колокола звонили недолго – второго мая 1915 года, после ураганного артиллерийского огня, немцы прорвали русские позиции у Горлицы. В прорыв хлынули свежие кайзеровские части. Париж и Лондон «поддержали» героически сражавшуюся, плохо вооруженную, истекающую кровью русскую армию… телеграммами.

В результате тяжелых непрерывных пятимесячных боев русские войска вынуждены были оставить почти всю Галицию, Буковину, часть Волыни, Польшу, Литву, часть Курляндии. Продвижение немцев удалось остановить только в конце сентября.

На всем Восточном фронте, от Рижского залива на севере до Днестра на юге, началась окопная, позиционная война…

* * *

Оставшиеся после вчерашнего дождя лужи отражали серое, уныло-безрадостное небо. Ветер и дождь сбили много листвы, сильно тронутой осенью, и теперь она плавала в темной стоялой воде. К мокрому песку дорожки прилип лимонно-желтый кленовый лист, словно вцепился пальцами в землю, не желая поддаться холодному ветру, улететь вместе с ним прочь.

Николай Александрович Романов старательно обошел лужу. Под ноги попался мелкий камешек, и он небрежно отшвырнул его носком глянцево блестевшего сапога.

Камешек упал в лужу, колыхнулись плававшие на поверхности листья.

Ах, если бы можно было так вот взять и отшвырнуть все проблемы, утопить их разом в какой-нибудь огромной грязной луже и забыть, забыть…

Он незаметно огляделся: здесь, в старом парке Царского Села, рассыпано около сорока постов охраны. Совсем ни к чему, чтобы потом кто-нибудь из охранников рассказывал, как император, на что-то осерчав, пинал ногой камни на аллее, – это казалось унизительным.

Заложив руки за спину, Николай Александрович неторопливо пошел дальше по аллее парка, все так же старательно обходя лужи.

Из головы, словно нарочно, никак не шло полученное еще весной письмо Васильчиковой. Его принес ему за несколько дней до Пасхи начальник канцелярии Министерства двора Мосолов.

– Что это? – удивленно разглядывая конверт с русскими марками и штампом царскосельской почты, флегматично поинтересовался Николай и, не дожидаясь ответа, открыл письмо. Быстро пробежав глазами строки, вернулся к началу.

Отпустив вялым движением руки почтительно откланявшегося Мосолова, царь снова развернул исписанный убористым четким почерком лист плотной бумаги с изящной виньеткой в правом верхнем углу.

Маша Васильчикова, особа, весьма близкая к императрице, волею судеб оказалась при объявлении войны в Австрии. И вот теперь через нее представители кайзера Вильгельма и австрийского императора Франца-Иосифа обращались к нему с тайным предложением о сепаратном мире.

Пишут, что Англия, даже в случае победы, все равно намерена оставить за собой Константинополь и попытается создать на Дарданеллах новый Гибралтар. Очень похоже на господ англичан – есть сведения, что они же затевают тайные переговоры с Японией, обещая им Маньчжурию…

Идея сепаратного мира показалась ему весьма заманчивой, но тогда он не сделал никаких шагов к нему. Тогда.

Теперь многое изменилось: его снова и снова пугают надвигающейся революцией. Даже Аликс говорит: Гучков и Родзянко будут подкладывать дрова под революционный костер, когда такой вспыхнет. Они это сделают по близорукости, не понимая, что революция несет смерть не только трону, но и крупному дворянству. Но, к счастью для трона, в России не может быть революции, а только бунт.

Как она всегда старается успокоить! Но бунт – это тоже… Вспомнить хотя бы не такой уж и далекий пятый год!

Николай зябко передернул плечами. Там, за пределами милого его сердцу Александровского дворца, залегла огромная и до сего времени непонятная ему Россия – мокрая, голодная, страшная, похожая на готового подняться из берлоги разъяренного медведя.

Проклятая страна! Сколько он себя помнит, в ней все время что-нибудь да не так. Даже оглянуться в прошлое – сколько их там, кровавых бунтов, жуткой волной подкатывавших к самому основанию трона: Разин, Болотников, Булавин, Пугачев, восстания в Польше, баррикады на Пресне, волнения на Ленских приисках… А теперь еще и большевики. И никому нельзя доверять. Никому!

Вот, к примеру, как все-таки попало во дворец письмо Васильчиковой? Ему доложили, что неизвестно кто опустил его в ящик прямо на царскосельской станции. Неизвестно кто! Хорошенькое дело. Неужели правду болтают о вездесущих немецких шпионах? Иначе как бы тогда из Австрии – да прямо сюда?

Господи, отчего все так плохо? И эта бесконечная суетная торопливость во всем, буквально во всем…

Не успели начать наступать в Карпатах, как уже поторопились отправить туда архиепископа Евлогия: как же – член Государственной думы второго и третьего созывов от православного населения Люблинской и Седлецкой губерний. Поехал присоединять униатов к Православной церкви. Зачем?

Сам он, Николай, со свитой и высшими военными чинами тоже заторопился в путь – девятого апреля прибыл во Львов, занятый русскими войсками. И там, слава Господу, остался жив и здоров. Возвращаясь с молебствования, помнится, оступился, поднимаясь по лестнице. Хорошо, рядом оказался великий князь Александр Михайлович, поддержал.

Потом ему доложили, что через несколько минут, осматривая лестницу, под ковром обнаружили плоскую пластинку – взрывчатое вещество немецкого производства. Явная попытка покушения. Он не велел писать об этом в газетах, но следствие вели. И что же выяснилось? Якобы незадолго до этого приезжали двое от великой княгини Анастасии Николаевны, родственницы по линии матери. Воспользовавшись ее именем, свободно проникли во дворец – не исключено, что они и подложили невзорвавшуюся адскую машинку.

Никому нельзя доверять. Никому!

Вся эта многочисленная родня самым тесным образом связана с Николаем Николаевичем – близкий родственничек, великий князь, «любимец офицерства»! Спит и видит себя сидящим на престоле, а сказать об этом прямо никому нельзя. Да все равно, как ему доложили, в Петрограде все узнали о покушении. От кого? Кто бы мог подумать – от генерал-майора Мартынова Анатолия Ивановича, командира второй бригады четвертой кавалерийской дивизии. Каков подлец! Болтает языком, как баба, хорошо еще, если без злого умысла.

М-да. Львов пришлось оставить девятого июня, ровно через два месяца, – что теперь за толк в присоединении униатов к православию?..

Николай Александрович постоял, медленно обводя глазами наполовину голые деревья, словно сжавшиеся в предчувствии уже недалекой стужи. Повернулся, тихо пошел обратно. Начавший просыхать песок на дорожке парка мерно поскрипывал под подошвами сапог, как перо по бумаге…

Третьего сентября 1915 года Аликс ему писала: «Бог мой, какие потери! Сердце кровью обливается. Наш Друг^[Распутин.^] говорит, что они светильники, горящие перед престолом Господа Бога, а это восхитительно! Дивная смерть за государя и за Родину свою!»

Аликс! Доброе сердце. Вот кто его всегда понимает, вот кому можно все доверить. Только ей. Только. Она всегда искренне любила народ, не то что другие. И всегда предостерегала его против Думы.

В конце мая, после поражения в Галиции, в Москве прошли антинемецкие демонстрации и немецкие погромы. Председатель Государственной думы Родзянко начал настаивать на её немедленном созыве. Неймется им там! Надо закрыть эту Думу, запретить – и все! Меньше будет беспокойства и от них, и от газет, а то на самом деле вообразили о себе черт знает что! Так и тянут руки к власти.

И вообще – не год, а сплошные неприятности. Семнадцатого июня вдруг умер великий князь Константин Константинович: скорбь в доме, похороны – это всегда так тягостно, и тут еще новые досадные неудачи на фронте…

Налетел резкий порыв сырого ветра, закружились гонимые им разноцветные листья. Один, небольшой, ярко-красный, мягко спланировав, прилепился к серому сукну полковничьей шинели Николая. Тот, брезгливо скосив на него глаза, сбил лист щелчком затянутых в тонкую лайковую перчатку пальцев.

Ветер принес мелкую морось, неприятно облеплявшую лицо, мигом покрывшую мельчайшими каплями влаги сукно шинели. Николай Александрович пошел быстрее к дворцу…

Семнадцатое июня. В этот день опубликовали текст его рескрипта на имя председателя Совета министров с обращением ко всем силам страны. Одиннадцатого июня он как раз приехал в ставку для совещания с Николаем Николаевичем о тексте высочайшего рескрипта, а там закружили вопросы о режиме военнопленных, о положении германских и австрийских подданных, еще проживавших в России, и так, всякая ерундовая мелочь – шампанское, разрисованные цветными карандашами карты театра военных действий, торопливый стук телеграфа…

Дурак Николай Николаевич! Никому нельзя доверять, а ему в особенности нельзя! Права Аликс – слава Богу, он послушал ее и принял на себя верховное командование всеми сухопутными и морскими силами. Двадцать третьего августа принял, а уже в конце сентября остановили немца.

Остановили… Старой занозой в груди ворохнулась обида за Константинополь и Дарданеллы. А Маньчжурия?!

Тогда, получив тайное послание, он не сделал никаких шагов к миру. К сепаратному миру! Но это тогда! А теперь? Может быть, теперь еще не поздно? Пусть тихонечко, незаметненько, помалу, шажок за шажком. Черт с ними, с англичанами и французами, – наверное, и о себе пора больше подумать, чем о господах союзниках.

Потери? Россия велика, смутьянов в ней много. Самое правильное, что в высочайшем рескрипте объявили о призыве ратников второго разряда: казарма и окопы быстро выбивают всякую дурь из головы, а не выбьет муштра – вышибет пуля, вместе с мозгами. Стоит ли жалеть мозги, умышляющие против своего государя? Россия велика, бабы еще нарожают.

Николай Александрович подошел к лестнице, ведущей к дверям во дворец. Оглянулся – небо затягивало темной пеленой обложного дождя; тучи шли лениво, тяжело, тая в себе пока еще не вызревший снег; тревожно шумели на ветру густыми ветвями деревья старого парка. Ветром подхватило, закружило хороводом разноцветья палых листьев, диковинным кольцом понесло по дорожкам.

Шагнув за порог предупредительно открытой перед ним двери, к теплому сонному покою, мерцанию зеленых и красных лампад перед бесчисленными образами святых, своим покойным креслам, неслышным шагам лакеев, царь Николай вдруг подумал, что хорошо было бы, как в сказке, разом отгородиться от всего, вот так вот взять и закрыть за собой дверь, чтобы с той стороны остались и надоевшая до чертиков война, и алчные, продажные союзники, и Россия, и злые мужики, и недовольные солдаты, постоянно требующие сапог, оружия, снарядов; народ, кричащий от голода и готовый в любой момент вспыхнуть новым бунтом, рабочие, большевики… Все-таки надо сделать шаг к переговорам о сепаратном мире. Надо. И прекрасно, что призывают ратников второго разряда. Пуля, она выбьет…

* * *

С первого дня войны сердце Поэта не знает покоя.

«…Война отвратительна. Тыл еще отвратительней. Чтобы сказать о войне – надо ее видеть. Пошел записываться добровольцем. Не позволили. Нет благонадежности».

И вот восьмого сентября 1915 года петроградский уездный начальник вызвал Поэта, ратника второго разряда, и вручил ему мобилизационный лист.

 
– Теперь и мне на запад!
Буду идти и идти там,
пока не оплачут твои глаза
под рубрикой
«убитые»
набранного петитом…
 

Максим Горький, внимательно следивший за судьбой Поэта, был не на шутку встревожен: «…он молод, ему всего двадцать лет, он криклив, необуздан, но у него, несомненно, где-то под спудом есть дарование. Ему надо работать, надо учиться, и он будет писать хорошие, настоящие стихи».

Горький помог оставить Поэта в Петрограде, служить на правах вольноопределяющегося в военно-автомобильной школе.

«…Забрили. Идти на фронт не хочу. Притворился чертежником. Ночью учусь у какого-то инженера чертить авто. С печатанием еще хуже. Солдатам запрещают».

Восьмого октября 1915 года Поэт принес военную присягу. «Даты времени смотревшего в обряд посвящения меня в солдаты…»

И сразу же письмо родным, в милую его сердцу Москву. Успокоить, затушевать всю мерзость царской солдатчины.

«Дорогие мамочка, Людочка, Олечка!

Только сейчас окончились мои мытарства по призыву. Спешу вам написать и успокоить.

Я призван и взят в Петроградскую автомобильную школу, где меня определили в чертежную, как умелого и опытного чертежника. Беспокоиться обо мне совершенно не следует. После работы в школе я могу вести все те занятия, какие вел и раньше. Адрес мой остается прежний. Напишите о себе. Как у вас…»

* * *

Хорошо вышколенный лакей-официант, одетый в темно-зеленую, обшитую галуном ливрею, осторожно держа укутанную в салфетку темную бутылку, налил в высокие тонкие бокалы золотистого вина. Чиркнув спичкой, зажег свечи на столе – тускло замерцало старинное столовое серебро, желто-розовые блики легли на туго накрахмаленные салфетки, заискрилось, заиграло в неверном свете свечей содержимое бокалов.

Лакей поклонился и вышел, неслышно притворив за собой высокую тяжелую дверь. В кабинете повисла тишина.

Стыл за окнами шинельно-серый сумрак осеннего петроградского вечера, багрово тлели угли в большом камине. Двое людей, сидевшие за столом, молчали.

– Нуте-с, – первым нарушил молчание хозяин, полный, коротко стриженный, с жесткой щеткой рыжеватых усов под мясистым носом, – давайте выпьем со свиданьицем, как говорят в России. – Он поднял свой бокал на уровень глаз. – Вино хорошее, попробуйте, мой друг.

– Спасибо.

Гость – высокий худощавый светловолосый человек без особых примет – последовал его примеру.

– Дальше ухаживать за собой придется самим, – усмехнулся хозяин, – говорить будем только на русском. Вернее, говорить буду преимущественно я, а вам, мой друг, надлежит меня очень внимательно слушать. Как вино?

Гость одобрительно кивнул.

– Отведайте… – хозяин жестом истого хлебосола подвинул ближе к нему тарелки с закусками, – у меня хороший повар. Пожалуй, в моем возрасте ничто больше так не радует и не греет душу.

– Русские говорят, что до тридцати лет греет жена, после тридцати рюмка вина, а еще через тридцать лет и печка не согреет, – улыбнулся одними глазами гость.

– Прелестная поговорка. Я вижу, вы совсем обрусели. Это хорошо. Положите себе телятины… Вы знаете, графиня Магдалина Павловна Ностиц, урожденная Бутон, ярая противница Распутина, недавно рассказывала одному из наших людей, что в начале сентября в доме графини Палей состоялось некое собрание, на котором присутствовали Гучков, Сазонов и французский посол. Неплохая компания, правда?

– Ностиц – жена бывшего русского атташе во Франции? – отозвался гость.

– Да-да, та самая. Так вот, Гучков там весьма авторитетно заявил, что деятельно готовится переворот, причем с двух концов. Главная работа, по его словам, идет в армии: офицерство якобы на стороне великого князя Николая Николаевича. Этакие новоявленные заговорщики, – хозяин сдержанно посмеялся. – Но к ним примыкают представители московского дворянства, богатое купечество. Называли Высоцкого, Морозова, Попова. Желают нового конституционного монарха, то бишь Николая Николаевича, и… перемирия!

– Сазонов надеется при этом сохранить портфель министра иностранных дел?

– Видимо… – хозяин тщательно выбрал себе из резного ящичка, стоявшего на столе, сигару, не спеша обрезал ее кончик миниатюрной гильотинкой, прикурил от свечи, встал, подошел к камину, поворошил медной кочергой тлеющие угли. – Из армии мне доносят, что командующий Юго-Западным фронтом генерал Брусилов в приватной беседе с командующим Северным фронтом генералом Рузским заявил: «Царь Николай – это последнее несчастье России»… Да, вот как теперь говорят о своем государе господа боевые генералы. А близкие ко двору люди утверждают, что царь действительно думает о сепаратном мире. Видимо, ему неспокойно. Июльско-сентябрьская сессия Думы потребовала положить конец произволу правительства, даже договорились до того, что надо привлекать к ответственности всех, как бы высоко они ни стояли! Главное – требуют широкого участия общественных сил в управлении государством, в работе правительства.

– Ну, это не якобинский клуб, – снова улыбнулся гость, – полагаю, их разгонят, и довольно скоро.

– Согласен, – быстро повернулся к нему хозяин, мерно ходивший по кабинету, – но обратите внимание: конституционные демократы, или кадеты, как их здесь называют, начали требовать власти! А это требуют власти крупная буржуазия и землевладельцы. Вот те, кто должен прийти на смену царю Николаю! Им никакие сепаратные договоры никогда и в голову не придут: для них война – способ как можно больше заработать. Поэтому нам, в интересах нашей империи, необходимо их всемерно поддержать. Война должна продолжаться! – жестко сказал он, стряхивая серый пепел с кончика сигары в камин. Помолчал немного, потом уточнил: – С царем Николаем или без него, но продолжаться! Кстати, в этом заинтересованы финансовые круги Англии и Франции. Я думаю, что и германские промышленники тоже.

Хозяин снова прошелся по кабинету. Толстый ковер глушил его шаги, мерно колыхалось пламя свечей, причудливая тень послушно бродила из угла в угол за хозяином роскошного кабинета.

Гость вытер губы салфеткой и, закурив папиросу, откинулся на спинку кресла – он ждал продолжения разговора. В том, что оно последует, не было сомнений – иначе его не пригласили бы сюда. Слишком многое связывало этих двух, столь не похожих внешне, людей, чтобы один не мог угадать следующего шага другого.

– Думаете о возможных изменениях? – гость примял в серебряной пепельнице недокуренную папиросу и тут же закурил новую. – Табак военного времени… – с извиняющейся улыбкой пояснил он в ответ на вопросительный взгляд хозяина, – какие-то палки, табачная пыль. Хотя это один из лучших сортов.

– Да… Так вот, об изменениях. Я не оракул и не берусь предсказать, как скоро они произойдут, но то, что они будут – несомненно! Сейчас создается тенденция к возникновению ситуации, когда все, кто может это сделать, будут стремиться реализовать свои возможности и попытаются взять власть: промышленники, военные, партии всех толков и направлений. В том числе и большевики. Да-да, большевики! Их тоже не надо сбрасывать со счетов, хотя я и ни на йоту не верю в реализацию их бредовых идей. Но пытаться они будут. Впрочем, большая политика вас должна сейчас занимать меньше всего.

«Вот оно, главное, – подумал гость, – сейчас будет ясно, что ожидает меня в будущем. Не зря же я уже столько лет торчу в России? Для чего-то меня берегли, не пуская до времени в дело».

– Как ваши отношения с так называемыми деловыми людьми петербургского дна? – неожиданно спросил хозяин. – Помнится, вы успешно завязывали в среде уголовного мира нужные связи?

– Не только… – гость налил себе вина. Не торопясь выпил, смакуя. Поставил пустой бокал. – Но я, признаться, не очень…

– Сейчас поймете, – хозяин подошел к столу и сел напротив своего гостя. – Нам нужно вызвать взрыв возмущения, показать неспособность власти твердо держать в руках правопорядок. Это будет один из ударов по сепаратному миру, который пока еще только возможен. Вы знаете, как сильна у русских вера в магическое действие чудотворных икон, насколько развито преклонение перед символами, особенно связанными с их историей? Найдите человека, который не побоится низвергнуть одну из святынь!

Гость удивленно поднял брови.

– Не понимаете… – хозяин снова вскочил и заходил по кабинету. – Знаете ли вы, что русские одержали крупную победу под Казанью во времена Ивана Грозного? Знаете. Очень хорошо. После этого они все храмы, построенные во славу русского оружия, стали называть казанскими и в них помещать чудотворные иконы Казанской Божьей Матери. Здесь, в Петербурге, тоже есть Казанский собор, в котором захоронен прах героев войны с Наполеоном: фельдмаршала Кутузова и Барклая-де-Толли. Если эта русская святыня будет оскорблена, то…

– То по уложению о наказаниях, действующему в Российской державе, это вечная каторга и отлучение от Церкви. И то в лучшем случае, – закончил за него гость.

– Это нужно нашей империи… – тихо и внушительно сказал хозяин. – А лучшие адвокаты, близорукость полиции и суда – дело мое. И то в случае неудачи. Хотя неудача нам тоже на руку. Важен сам факт! Вам ясно?

– Сроки?

– Чем скорее, тем лучше, мой друг. Я вас не тороплю, вы понимаете сами, но… – хозяин широко развел руками с пухлыми и широкими ладонями, рыже-багрово блеснуло обручальное кольцо. – Что вам понадобится, скажите: деньги, оружие, транспорт. Могу дать все, кроме людей. Люди за вами, мой друг! Немецкие погромы уже не то… Надо что-то посильнее и поскандальнее, чтобы визг в прессе, пена у рта депутатов Думы, шепоток среди обывателей. Чтобы настроение, понимаете, настроение было такое, как нам нужно!

– Понимаю. Пожалуй, такой человек у меня есть, – задумчиво сказал гость. – Хитер, опытен, беспринципен. И специальность у него подходящая – клюквенник.

– Клюквенник? – недоумевающе переспросил хозяин. – Клюква – это ягода. При чем здесь она?

– Жаргон, – с улыбкой пояснил гость, – так в блатном мире называют тех, кто обворовывает церкви. Среди воровской публики тоже имеется своя специализация. Из-за пристрастия к ограблению храмов этого человека прозвали Святым Антонием.

– Вот как? Но это же, как я помню, католический святой?

– Какая разница? Главное – он на это пойдет. Придется, конечно, немного подтолкнуть. Ну да уж…

– Не стесняйтесь. Толкайте… Подумать только – Святой Антоний! – посмеялся хозяин. – Очень занятно. Очень.

Почувствовав перемену в его настроении, гость снова наполнил бокалы.

– А знаете, как они называют пилку, которой перепиливают решетки?

– Нет. Сделайте удовольствие, скажите.

– «Волос ангела».

– Романтично… – хозяин пожевал губами, потянулся за новой сигарой. – Непонятный народ. Я имею в виду не этих, «деловых людей», а русских вообще. Иногда я благодарю Всевышнего, что наша империя не имеет с Россией непосредственных границ.

Он поднялся, подошел к окну. В темном стекле, как в зеркале, отразилась его грузная, мешковатая фигура. Где-то в глубине особняка мелодично пробили часы, и тут же им отозвались куранты далеко за Невой, скрытой ночным сумраком.

Большая мягкая рука хозяина кабинета отодвинула тяжелую штору.

– У вас есть зонт? Нет… На улице опять дождь. Слуга проводит вас до извозчика, мой друг…

Из проекта резолюции Циммервальдской левой (проект написан В.И. Лениным. Послужил основой проекта резолюции левых, отклоненного центристским большинством Циммервальдской конференции):

«Современная война порождена империализмом…

Со стороны обеих групп воюющих держав эта война есть война рабовладельцев за сохранение и укрепление рабства: за передел колоний, за „право“ угнетать чужие нации, за привилегии и монополии великодержавного капитала, за увековечение наемного рабства путем раскола рабочих разных стран и реакционного подавления их. Поэтому речи о „защите отечества“ со стороны обеих воюющих групп есть обман народа буржуазией. Ни победа какой бы то ни было группы, ни возврат к status quo не может ни охранить свободы большинства наций мира от империалистского угнетения их горсткой великих держав, ни обеспечить рабочему классу даже теперешних его скромных культурных завоеваний. Эпоха сравнительно мирного капитализма миновала безвозвратно. Империализм несет рабочему классу неслыханное обострение классовой борьбы, нужды, безработицы, дороговизны, гнета трестов, милитаризма, политическую реакцию, которая поднимает голову во всех, даже самых свободных странах…

…война создает революционную ситуацию, порождает революционные настроения и брожения в массах, вызывает повсюду в лучшей части пролетариата сознание гибельности оппортунизма и обостряет борьбу с ним… социалисты не будут обманывать народ надеждой на возможность скорого, сколько-нибудь прочного, демократического, исключающего угнетение наций мира, разоружения и т. п. без революционного низвержения теперешних правительств. Только социальная революция пролетариата открывает дорогу к миру и свободе наций.

Империалистская война открывает собой эру социальной революции. Все объективные условия новейшей эпохи ставят на очередь дня революционную массовую борьбу пролетариата. Долг социалистов – не отказываясь ни от единого средства легальной борьбы рабочего класса, соподчинить их все этой насущной и главнейшей задаче, развивать революционное сознание рабочих, сплачивать их в интернациональной революционной борьбе, поддерживать и двигать вперед всякое революционное выступление, стремиться к превращению империалистской войны между народами в гражданскую войну угнетенных классов против их угнетателей, войну за экспроприацию класса капиталистов, за завоевание политической власти пролетариатом, за осуществление социализма».[1]1
  Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 26, с. 282–285.


[Закрыть]

* * *

Дождь, дождь, дождь… Казалось, он идет над всем фронтом, над всей Россией, над всем миром. Словно нигде уже не осталось и клочка чистого неба, и люди навсегда забыли его голубизну – только льющаяся сверху вода, только низко идущие тяжелые серые облака.

Почва была глинистой, и дождевая вода скапливалась на дне траншей и окопов, не уходила, застаивалась. Разбитые солдатские сапоги мешали ее с рыжей глиной, обрывками окровавленных бинтов, стреляными гильзами. Пробовали класть мостки из березовых жердей – помогало на день-два, потом они снова тонули в грязи на дне окопов.

Рядовой Федор Греков поднял повыше воротник мокрой шинели, глубже нахлобучил фуражку и притулился к мокрой стенке окопа. Скоро уже, наверное, сменят – не до ночи мокнуть здесь? Надо и обсушиться малость в блиндаже. Пусть там тяжелый сырой дух и так же хлюпает под ногами, но зато не льет сверху.

Со стороны немцев запахло приторно-сладковатым плохим кофе. Голодный спазм сжал желудок. Федор глубоко вздохнул. С подвозом провианта опять были перебои, ели по два-три сухаря в день; утром он уже сжевал один – надо оставить что-то на вечер.

Рядом застучали кресалом по кремню, высекая огонь. Солдаты в траншее закурили, потянуло махоркой, враз перебившей запах немецкого кофе. Под негромкий говор солдат Федор задумался.

Как же далеко Москва, товарищи, родные. Когда же он впервые надолго оставил дом? После того, как его выгнали из университета: за неблагонадежность и участие в студенческих демонстрациях. Мать плакала, отец, всю жизнь копивший деньги на учебу сына и мечтавший видеть его преуспевающим юристом или врачом, закаменел от горя, но слова грубого не сказал, не обидел. Только спросил, положив на стол, покрытый старенькой скатертью, тяжелые рабочие руки:

– Как жить-то теперь будем, сынок?

А вокруг тогда начиналась весна, потянуло лёгким теплом, запушилась верба, жизнь казалась такой долгой-долгой. И все по плечу.

В одночасье он собрался и укатил по железной дороге. На Дон. Пристроился к табунщикам на конном заводе недалеко от станицы Пятиизбянской. Научился лихо скакать на горячих донских жеребцах, гнать табун на пастбища, объезжать неуков. Были деньги – посылал домой. Писал редко. Где-то глубоко в душе сидела невысказанная обида и горькая вина перед отцом и матерью, из последних сил тянувшимися всю жизнь, чтобы выучить его.

Да тут и попался ему в товарищи веселый полтавский хлопец Роман, с красивым высоким голосом и затаенной грустью в ласковых карих глазах. Уговорил он Федора податься еще дальше на юг, к теплому Черному морю. Рыбачили, таскали тяжеленные мешки в портах, ночевали на прогретом палящим солнцем песке одесских пляжей.

К осени нанялись на иностранный пароход кочегарами. Посудина дряхлая, машина стучит вразнобой, работа – хуже, чем у чертей в аду: в угольной пыли, в поту швыряй и швыряй лопатой в ненасытные, гудящие огнем топки. Увидел зато Констанцу, Варну, Стамбул, Марсель, Гибралтар.

Из Англии пошли через Атлантику в Америку. Эти несколько недель Федор запомнил надолго: дикая жара, парная духота у машин – то и дело приходилось окатывать себя душем из забортной воды. Роман, не выдержав этой гонки со смертью, заболел. Поднялась температура, губы спеклись в сухой, горячий и темный ком. В Бостоне, поглядев на Романа, старший механик брезгливо приказал списать его на берег. Греков вступился за товарища. Его тоже списали.

Начались мытарства на чужбине. Федор быстро освоил американский сленг – сказывалась учеба в гимназии и в университете. Да что толку? Хронически не было денег, а Роман таял на глазах. Но куда сунешься, кто ты такой в этой самой «справедливой» стране мира, предоставляющей людям, попавшим в нее, умирать вполне свободно? И от голода, и от болезней.

Приютились в немыслимой трущобе, среди таких же бедолаг, как они сами. Однажды живший по соседству мулат, с которым они успели подружиться, принес им бутылку молока. Греков взял. Лицо у мулата было разбито, под глазами синяки.

– Кто это тебя так? – поинтересовался Федор, бережно поддерживая голову Романа, медленно пившего молоко.

– А-а… – отмахнулся мулат, – есть тут одно место… салун Старого Билла.

Надо было что-то есть, и на следующий день Федор пошел вместе с мулатом наниматься в официанты.

Хозяин салуна сразу поставил свои условия – раз в день будет кормить бесплатно или давать пару кружек пива. Заработок – доллар в неделю.

– Вышибал не держим, – прислонившись плечом к косяку двери, объяснил он Грекову, – поэтому, если случится какая драка, работай кулаками, вышвыривай за порог сам. Не заплатят или перебьют посуду – удержу из твоего заработка. Доллар надо отработать!

День-другой было спокойно. Федор подавал посетителям пиво и сосиски, приносил вечером еду и молоко Роману. Ночами убирал заплеванный, пересыпанный сырыми опилками пол, мыл грязную посуду. При обилии рабочих рук кругом и такая работа была благом, более того – шансом выжить.