Текст книги "«Жажду бури…». Воспоминания, дневник. Том 2"

Теперь я предложил не ходатайствовать перед верховной властью, а самим выработать законопроект. Я мотивировал свое предложение следующим образом.

Ни наши законы, ни наша практика ничего не говорят об амнистии. У нас имеется простое (частное) помилование и «общее помилование», причем и то и другое составляют исключительную прерогативу монарха. Между тем помилование и амнистия далеко не то же самое, и западноевропейские законодательства (французское, бельгийское и др.) различают их очень отчетливо. Помилование делается в частном интересе милуемого и дается главой государства: монархом или президентом. Амнистия дается в общественном интересе, и потому она проходит не иначе как в законодательном порядке. Поэтому мы не сойдем с легальной почвы, если в умолчании закона об амнистии увидим не запрещение Думе смотреть на него как на законодательный акт, а [предложение смотреть на него] лишь как на случайный пробел законодательства, который может и должен быть пополнен.

Моя аргументация понравилась в Трудовой группе многим. Но некоторые, например Караваев, отнеслись к ней резко отрицательно, настаивая на том, что общее помилование и есть амнистия. Тем не менее у нас решено было выработать такой законопроект.

Кадеты, узнав об этом, высказались решительно против. Им законопроект об амнистии казался посягательством на прерогативы монарха, а таковых они во 2‐й Думе хотели решительно избегать, чтобы не давать лишнего повода к недовольству Думой. Чтобы переубедить нас, они прислали к нам Набокова (не бывшего членом 2‐й Думы)235235
  На совещании, вспоминал В. В. Водовозов, «г. Набоков, не отрицая шаткости юридического обоснования отрицательного отношения к проекту трудовиков об амнистии, выдвигал политический мотив. Теперь, говорил он, “звездная палата” (то есть придворная клика. – В. Г.) и министерство не в ладах, и это нужно использовать. Проект об амнистии объединит “звездную палату” с Горемыкиным; в этом его страшный дефект. Я же ответил Набокову, что считаю ниже достоинства серьезной партии строить свою политику на внутренних неладах в рядах противников и заменять политическую борьбу политической интригой» (Водовозов В. Еще об амнистии // Товарищ. 1907. № 280. 31 мая; см. также: Еще об амнистии // Речь. 1907. № 125. 30 мая). В ответной реплике В. Д. Набоков возражал: «О “звездной палате”, изобретенной в редакции “Товарища”, я вообще не говорил. Я сказал, что с политической точки зрения внести законопроект об амнистии – значит усилить позицию министерства, дав ему возможность в борьбе с Думой выступить защитником прерогативы верховной власти» (Набоков В. О «памяти» г. Водовозова // Речь. 1907. № 129. 3 июня).


[Закрыть]. С этим спорить было труднее, чем с делегатами эсеровской фракции. Глубокий знаток права, прекрасный оратор, очень умный человек, он умел производить сильное впечатление и очень многих в Трудовой группе переубедил. Тем не менее за выработку такого законопроекта оказалось большинство, но большинство ничтожное. Была составлена комиссия для его выработки; я вошел в эту комиссию, но работать при малом сочувствии группы было трудно, и до разгона Думы мы своего проекта не окончили. Он оказался похороненным даже не в думской, а в партийной комиссии.

По вопросу о необходимости постановки на очередь амнистии трудовики выступили в Думе с несколькими речами. Я помню из них две: Березина и священника Тихвинского. Первая была серьезная речь, хорошо разработанная с юридической стороны и выражавшая взгляды нашей группы. Вторая в некоторых отношениях напоминала прошлогоднюю речь Родичева, т. е. говорила не об амнистии, а о христианском милосердии. Но если родичевская речь оставила впечатление чего-то неуместного, то эта, сказанная оратором в священнической рясе, напротив, была чрезвычайно трогательна.

Незадолго до роспуска Думы митрополит Антоний вызвал к себе нескольких думских священников, принадлежавших к левым партиям, и решительно потребовал от них, чтобы они переменили свои убеждения. Так, по крайней мере, передал нам приказ священник Тихвинский; возможно, в этой передаче есть некоторая неточность, что Антоний требовал выхода из партий (хотя какой смысл для Антония был в формальном выходе, если бы общее направление деятельности священников осталось прежним?); при этом Антоний требовал ответа непременно очень быстрого, «до пятницы», угрожая в противном случае расстрижением236236
  12 мая 1907 г. Синод, отмечая, что некоторые священники, состоящие членами Государственной думы, отсутствовали на ее заседании 7 мая при обсуждении депутатского запроса по поводу заговора на жизнь Николая II, чем «явно уклонились от порицания замыслов цареубийства», и исходя из положения, что «по существу пастырского служения со священным саном неразрывно связано уважение к существующей государственной власти и государственному строю, а тем более уважение и нелицемерная преданность государю императору как помазаннику Божию, на верность которому все священнослужители не только присягают сами, но и обязаны приводить других к присяге», нашел недопустимой принадлежность духовных лиц к «крайним» политическим партиям и поручил митрополиту С.-Петербургскому и Ладожскому Антонию объявить указанным депутатам, что они должны оставить те партии, к которым себя причисляют, о чем сделать публичное заявление, а в случае нежелания исполнить это требование – сложить с себя священный сан как решительно несовместимый с революционными взглядами, причем в случае неповиновения обсуждение их поведения будет передано на усмотрение местных епархиальных начальств, из подчинения коим они, как продолжающие быть священниками, не освобождены и в статусе членов Государственной думы; при этом допускалось участие их во фракциях монархистов, октябристов и беспартийных правых (Постановление Св. синода о депутатах-священниках // Речь. 1907. № 111. 13 мая). 14 мая Антоний вызвал к себе депутатов-священников и, зачитав им указ Синода, предупредил, что если до пятницы, 18 мая, они не дадут удовлетворительного ответа, а формальный выход из фракции при сохранении существующего образа мыслей будет лицемерием и лишь усугубит их вину, то это приведет к лишению их сана (Священники-депутаты // Там же. № 112. 15 мая; см. также: Письма священников митрополиту Антонию // Товарищ. 1907. № 270. 19 мая; Письмо священника Тихвинского митрополиту Антонию // Там же. № 271. 20 мая).


[Закрыть].

Очень трогателен был рассказ Тихвинского об этом требовании, и сам Тихвинский был очень трогателен. Несомненно глубоко верующий человек (чего я бы не сказал о Гр. Петрове), сильно напоминавший священников из лесковских «Соборян», Тихвинский был глубоко потрясен. Расстрижение было для него угрозой очень страшной. И он, чуть не плача, наивно говорил:

– Я всю жизнь составлял свои убеждения. Как же я вдруг их переменю? Да еще – до пятницы.

Нам нужно было решить, как мы будем реагировать на это требование Антония.

– Вот что, господа, – говорил Тихвинский. – Делайте что хотите; решайте как хотите. Мне тяжело это слушать; я лучше уйду. Но только прошу вас об одном: не оскорбляйте церковь. Она не виновата, что делают ее именем отдельные пастыри.

Он поднялся, чтобы уходить.

– Нет, батюшка, – остановил его я. – Я очень прошу вас остаться; мне важно, чтобы вы слышали, что хочу сказать я. Есть две церкви. Одна, которую основал Иисус Христос, сказав Петру: на сем камени созижду церковь мою, и врата адовы не одолеют ее237237
  Строка из Евангелия от Матфея (Мф. 16: 18).


[Закрыть]. Эту церковь я глубоко чту и оскорблять ее не могу. Из этой церкви вас изгнать митрополит Антоний не может. Но есть другая церковь; врата адовы уже одолели ее, из нее Антоний может вас выгнать, и эту церковь я не могу не оскорблять238238
  В первоначальной редакции статьи в газете «Столичные отклики», посвященной кончине 2 ноября 1912 г. митрополита Антония, В. В. Водовозов дает более радикальную версию своего ответа Ф. В. Тихвинскому: «Но существует другая церковь, которую врата адовы уже одолели и которая составляет филиальное отделение полицейского участка. Митрополит Антоний принадлежит к этой церкви и только из этой церкви грозит вас выгнать, если вы не перемените, по его приказу, убеждений до пятницы. Я думаю, что он не совсем не прав: в этой церкви есть место ему, а вам в самом деле не место» (ГАРФ. Ф. 539. Оп. 1. Д. 1776. Л. 2).


[Закрыть].

Затем я предложил внести по этому поводу запрос, причем предложил и приблизительную редакцию его. Кажется, Тихвинский остался доволен моей речью.

Инцидент сильно затронул и кадетов, тем более что и в их среде были священники, которым грозило расстрижение, и они тоже возмутились наглым требованием Антония. Запрос был внесен239239
  Думский запрос, внесенный за подписью 171 депутата и адресованный председателю Совета министров и обер-прокурору Синода, был принят без прений 15 мая 1907 г., и требование о перемене убеждений расценивалось в нем как «грубое нарушение свободы мнений членов Думы», пользующихся «полной свободой суждений и мнений по делам, подлежащим ведению Думы», и «ст. 8 закона 8 марта 1906 г., карающего за воспрепятствование угрозами или злоупотреблениями власти члену Думы исполнять его обязанности» (Государственная дума // Речь. 1907. № 111. 13 мая).


[Закрыть], и, конечно, из него ничего не вышло.

Любопытно, что депутат кадетской партии С. Н. Булгаков посмотрел на эту историю совершенно другими глазами. Он поместил в «Речи» статью, в которой доказывал, что хотя Антоний поступил, может быть, и неправильно, но неправильность эту может и должна оценивать только сама церковь. Никакая светская власть, никакое светское учреждение не имеет права вмешиваться во внутреннюю жизнь церкви240240
  С. Н. Булгаков писал: «Может быть, <…> духовным лицам совсем не следует давать избирательных прав по закону или избирать их в депутаты, но несомненно, что каждое такое лицо находится под, так сказать, двойной ответственностью: под гражданской как депутат, принимающий обязанности перед своими избирателями, и пред духовной. <…> Вмешательство светской власти в церковный распорядок, давление на церковь, желание присвоить себе права церковной юрисдикции есть застарелое злоупотребление со стороны государства над церковью, и ради достоинства и церкви, и государства путь этот нужно оставить, признав автономию церкви в своих делах. Между тем думский запрос ставит Государственную думу именно на этот путь, заставляет повторить ошибки старого режима». Это происшествие Булгаков считал «глубоко прискорбным», отмечая, что Антоний, угрожая репрессиями священникам-депутатам, «стоит не на почве общеэтических, христианских или даже поместно-церковных воззрений, но на чисто политической почве, на почве даже партийной. Выставляя требование присоединиться к тому, а не иному политическому или социальному мировоззрению, он не может придать им характера церковного, ибо церковь как таковая не имеет определенной, церковной, экономической или политической программы и, оставаясь сама собою, не может ее иметь, владея “царством не от мира сего” и давая место в среде своей сторонникам разных общественных мировоззрений». В заключение Булгаков писал: «Церковная власть или должна была своевременно воспрепятствовать включению духовных лиц в число народных представителей, или же должна признать за ними право и обязанность в своей думской деятельности идти путем своего разумения, слушаясь лишь велений своей христианской совести и работая в меру своего понимания» (Булгаков С. Св. синод и Государственная Дума // Речь. 1907. № 114. 17 мая).


[Закрыть]. Автор этой изумительной статьи, очевидно, забыл, что церковь существует на средства, даваемые государством и собираемые с плательщиков налогов, которые, следовательно, должны платить и не смеют спрашивать, на что идут их деньги. Он забыл и то, что, расстригая священника, Антоний тем самым изгоняет его из Думы и, следовательно, лишает избирателей их избранника без права его переизбрания. Статья эта шла вразрез, конечно, и с убеждениями кадетской партии, поэтому было не вполне понятно, почему «Речь» ее поместила (я не помню, была ли сделана редакционная оговорка о несогласии или нет).

Тихвинский был расстрижен уже после роспуска Думы, и, следовательно, этот акт мог повлиять только на его неизбираемость в следующей. После этого он, в возрасте под 50 лет, поступил на медицинский факультет в Юрьеве241241
  Из Вятки 20 июня 1907 г. Ф. В. Тихвинский написал В. В. Водовозову: «Долго и усердно я обдумывал свое положение и искал достойный выход из затруднения. Наконец, остановился на мысли – поступить для продолжения образования на юридический факультет. Духовную семинарию я окончил со званием студента, т. е. по 1-му разряду, а посему полагаю, что на юридический факультет меня примут без дополнительного экзамена, но так ли это – не уверен, не будете ли любезны, Василий Васильевич, сообщить мне о сем. Средств у меня на год хватит, а дальше Бог да добрые люди не оставят, быть может, найдется для меня стипендия. Лишение священнического сана, а к этому ведет дело наша местная консистория, лишает права проживания в столице, но ныне это право, я думаю, не строго применяется, да и в крайнем случае можно будет перейти в один из провинциальных университетов. Как отнесетесь Вы, Василий Васильевич, к моему желанию, одобрите ли? Я думаю, что моя голова еще не настолько стара, чтобы не осилить юридическую науку (мне 46 лет)» (ГАРФ. Ф. 539. Оп. 1. Д. 2502. Л. 5).
  Уже 31 июля Водовозов пишет В. И. Вернадскому: «Обращаюсь к тебе с просьбой. Свящ[енник] Тихвинский (член 2‐й Думы), лишенный сана, вздумал поступить в унив[ерситет]. Он выбрал Моск[овский] унив[ерситет] и историко-фил[ологический] факультет (хотя его тянет на юрид[ический]), к[а]к наиболее доступный для семинаристов. Но доступ туда все-таки обставлен препятствиями, по кр[айней] м[ере] для людей в его положении: он лишен или будет лишен сана. Я думаю, тебе незачем говорить, что просьба Тихвинского, человека, так жестоко преследуемого судьбой, испытавшего такой тяжелый удар, к[а]к лишение сана (он человек искренне и глубоко верующий), и на старости лет задумавшего начать учиться, заслуживает самого глубокого сочувствия. Уверен, что ты не откажешь Тихвинскому в своем деятельном и энергичном содействии, а также дружески примешь его, когда он к тебе явится. Прошение в университет им подано, но без бумаг: бумаги находятся в Синоде, и получить их пока он не мог» (АРАН. Ф. 518. Оп. 3. Д. 353. Л. 9).
  Но вятская консистория затянула выдачу необходимых документов, и 2 октября Тихвинский сообщил Водовозову, что намерен в декабре подать прошение в Юрьевский университет, ибо «там прием два раза в год». В конце концов он получил медицинское образование, и в последнем из его писем, от 7 августа 1917 г., из Ржева, куда эвакуировали Холмский военный госпиталь, «доктор» Тихвинский от имени уездной земской управы приглашал Водовозова прочесть «несколько лекций по вопросам текущего момента и главным образом об Учредительном собрании» (ГАРФ. Ф. 539. Оп. 1. Д. 2502. Л. 1, 3).


[Закрыть]. Я в этом городе несколько раз бывал для чтения лекций и каждый раз посещал его. Он был уже в пиджаке, но эта смена одежды не производила того отталкивательного впечатления, как на Гапоне; Тихвинский оставался очень привлекательной личностью. Его, а еще более его жену очень трогало, что я по-прежнему, игнорируя его пиджак, обращался к нему как к «батюшке». Он признавал, что учиться ему на старости лет трудно, что хорошим врачом не будет, а так себе, захудалым. Потом он получил где-то место врача. Как исполнял эти свои новые обязанности, не знаю. Не знаю и того, жив ли он. Вероятно, нет: ему было бы теперь около 80 лет.

Я не стану говорить о столкновениях трудовиков с кадетами по поводу государственного бюджета и контингента новобранцев, где трудовики вели тактику революционную, а кадеты стремились во что бы то ни стало «беречь Думу», так как эта история хорошо известна и лично я к ней касательства почти не имел. Не имел я касательства и к последнему событию из жизни 2‐й Думы: к ответу Думы на правительственное требование о выдаче на суд всей социал-демократической фракции и о разрешении предварительного ареста, кажется, 16 человек из нее242242
  1 июня 1907 г. состоялось закрытое заседание 2‐й Государственной думы, на котором после краткой речи премьер-министра П. А. Столыпина прокурор столичной судебной палаты в течение полутора часов зачитывал постановление следователя по важнейшим делам при С.-Петербургском окружном суде о привлечении к ответственности по 102‐й ст. уголовного уложения всех членов социал-демократической фракции 2‐й Государственной думы в составе 55 депутатов, испросив также разрешение на арест 16 из них, по обвинению в том, что «образовали преступное сообщество, которое составило заговор для насильственного ниспровержения посредством народного восстания установленного основными законами образа правления, лишения Государя Императора верховной власти и учреждения демократической республики» (Привлечение социал-демократической фракции // Речь. 1907. № 128. 2 июня).


[Закрыть].

Это требование возмутило всех порядочных людей одинаково, и только правые и октябристы были за него. Однако и тут произошли некоторые тактические разногласия. Социал-демократы и социалисты-революционеры требовали отклонения требования начисто, без предварительного комиссионного обсуждения. Правые, напротив, требовали принятия требования, тоже без комиссионного рассмотрения. Кадеты желали соблюдения обычной парламентарной формы и сдали его в комиссию. Трудовики и народные социалисты поддержали их в этом. Но правительство увидело в этом постановлении (и совершенно основательно) отказ в удовлетворении требования и распустило Думу, дополнив акт о роспуске совершенно противоправным актом отмены избирательного закона 1905 г. и заменив его новым, гораздо худшим – знаменитым законом 3 июня 1907 г. Даже «Новое время» было возмущено и называло этот акт coup d’état243243
  государственный переворот (фр.).


[Закрыть].

Указ о роспуске был опубликован по образцу прошлогоднего: не на думском заседании. В момент его опубликования, вечером 3 июня, в помещении Трудовой группы шло заседание. На этот раз роспуска тревожно ожидали все. На наше заседание явилась полиция, заперла выход и произвела обыск в помещении. Во время обыска, продолжавшегося несколько часов, все были задержаны, потом переписаны, но тотчас же отпущены244244
  См.: К роспуску Государственной Думы // Речь. 1907. № 130. 5 июня.


[Закрыть].

Глава VII. Мои литературные процессы с 1906 по 1912 г. и амнистия 1913 г. – Эпизод из жизни М. Ковалевского

В мае 1906 г., во время сессии 1‐й Государственной думы, я был вызван к судебному следователю для допроса в качестве обвиняемого сразу по 9 литературным делам. Поводом для 8 из них послужили различные статьи в «Нашей жизни» за время моего ответственного редакторства в них245245
  В четырех обвинительных актах от 10, 12, 24 апреля и 12 мая 1906 г. упоминались статья «События в Харбине» (Народное хозяйство. 1906. № 29. 19 янв.), заметка в разделе «Выборы и партии» с цитированием воззвания Петербургского объединенного комитета РСДРП (Наша жизнь. 1906. № 391. 11 марта), статья «Странички жизни» (Там же. № 402. 24 марта), письмо Александра Микеладзе в «Отделе писем» с редакционной заметкой «Петиция Грузии» (Там же. № 410. 2 апр.), заметка «К разгрому Ксениинского института» (Там же. № 413. 7 апр.), статьи «Об активном выступлении» (Там же. № 414. 8 апр.) и «К съезду социал-демократической партии. Проекты аграрных реформ» (Там же. № 412. 6 апр.). В. В. Водовозову как ответственному редактору газет «Народное хозяйство» и «Наша жизнь» инкриминировалось распространение сочинений, заведомо для него возбуждавших соответственно «к нарушению воинскими чинами обязанностей военной службы», «учинению бунтовщического деяния», «ложных о деятельности должностных лиц Ксениинского института сведений» и «к ниспровержению существующего в государстве общественного строя» (Дело В. В. Водовозова в С.-Петербургской судебной палате по обвинению в девяти литературных преступлениях, совершенных им в качестве редактора «Нашей жизни», «Сборника программ политических партий в России» и др. С. 3–4, 10–22).


[Закрыть], а для одного – мой «Сборник политических программ»246246
  Речь идет о третьем выпуске «Сборника программ политических партий в России», изданном в мае 1906 г. как № 3 журнала «Вестник свободы» под редакцией В. В. Водовозова. Поскольку законом о печати от 24 ноября 1905 г. периодическим изданиям была предоставлена относительная свобода, а брошюры по-прежнему оставались под гнетом предварительной цензуры, то многие издатели выпускали их в форме номеров журналов, на которые даже не принимали подписку. Так, в апреле 1906 г. под видом № 1 и 2 «фиктивного» журнала «Вестник свободы» вышли два выпуска брошюры Водовозова «Всеобщее избирательное право и его применение в России». Издание третьего выпуска «Сборника…» с публикацией в нем «Программы партии социалистов-революционеров» и «Постановлений делегатского съезда Крестьянского союза 6–10 ноября 1905 г.» было расценено С.-Петербургской судебной палатой как несколько преступлений: в обвинительном акте от 17 июня 1906 г. Водовозову инкриминировалось распространение «сочинений, заведомо для него возбуждавших к учинению бунтовщического деяния, ниспровержению существующего в государстве общественного строя, неповиновению и противодействию закону и законному распоряжению власти» (Там же. С. 22–26).


[Закрыть].

Допрос у следователя был, как во всех подобных делах, чисто формальный.

– Состоите ли вы редактором «Нашей жизни»? Издали ли вы этот сборник программ? Признаете ли себя виновным в том, что, имея намерение в более или менее близком будущем ниспровергнуть существующий государственный строй или же дискредитировать правительственную власть, напечатали вот эти статьи, призывающие к ниспровержению власти или распространяющие заведомо ложные сведения о деятельности должностных лиц?

– Да, да, нет, – были неизбежные ответы247247
  Ср.: «22 марта редактор “Народного хозяйства” и “Нашей жизни” В. Водовозов вызывался к судебному следователю для допроса по обвинению в напечатании в названных газетах двух статей. Одна, в № 29 “Народного хозяйства”, представляет перепечатку из газеты “Наш край”, в которой описываются события в Харбине в октябре месяце и между прочим речь полковника Б. к солдатам; в этой речи полковник Б. говорил, что Государь Император Манифестом 17 октября выразил свою волю и что солдаты обязаны повиноваться этой воле, даже если бы какие-либо власти ей противились и давали приказания, явно противные воле Государя; такие приказания не должны быть исполнены. В этом заявлении полковника Б., напечатанном в местной газете и перепечатанном “Народным хозяйством”, прокуратура усмотрела обращенный к войскам призыв к неповиновению законным властям (это – в призыве повиноваться воле Государя) и привлекла за нее Водовозова по 129‐й ст., п. 5. Другое обвинение, по п. 1 ст. 129, предъявлено ею за напечатание в № 391 “Нашей жизни” извлечения из обращения комитета с.-д. к рабочим, в котором либеральная буржуазия высмеивается за бумажные протесты против смертной казни и высказывается убеждение, что только борьба народных масс положит конец гнусному издевательству над народом. В этом предсказании прокуратура узрела призыв к бунту. На допросе Водовозов заявил, что первое обвинение он считает прямо смешным, второе немногим лучше. Обвиняемый оставлен на свободе до судебного разбирательства» (Наша жизнь. 1906. № 401. 23 марта).


[Закрыть].

Обвинения и все дело казались мне совершенно несерьезными, и я, поместив в газете заметку о происшествии, почти не думал о предстоявшем мне деле.

Прошло недели 3–4. Я жил в это время на даче в Парголове. Однажды, когда я выходил из дому, направляясь к вокзалу железной дороги, чтобы ехать в город, навстречу мне явился полицейский. Он принес обвинительный акт по 9 делам, список судей и повестку с вызовом в судебную палату и с предложением назвать моих свидетелей и воспользоваться, если желаю, правом отвода определенных лиц из состава суда. Я торопился на поезд, спешно расписался в получении бумаг и поспешил на вокзал.

Только в поезде принялся я за чтение вороха полученных мною бумаг. Обвинительные акты – их было целых 9 – замахивались на меня несколькими страшными статьями Уголовного уложения, грозившими лишением всех прав состояния и каторжными работами. Тем не менее я прочел их совершенно спокойно. Они не вызвали разговоров в редакции и нисколько не помешали мне работать. Они только несколько удивили нас, сотрудников газеты, необычно быстрым ходом юстиции; о ее быстроте мы все были худшего мнения, и последующие стадии моего процесса его оправдали.

Не скажу, что у меня вообще «не дрожали шаги перед дверью тюрьмы»248248
  Правильно: «У кого не слабели шаги перед дверью тюрьмы и могилы?» – строка из стихотворения Н. А. Некрасова «Не рыдай так безумно над ним…» (1868).


[Закрыть]. Нет, таким мужеством я не обладал. И не далее как за 8 или 9 месяцев до того я бежал из России за границу из‐за грозившего мне всего только трехмесячного ареста. Но время было слишком богатое событиями, настроение, хотя и павшее сравнительно с предшествовавшим годом, все еще было слишком приподнятое, чтобы мысль останавливалась, – ведь еще не на каторге, а только на предстоявшем процессе. И я даже не подумал тогда о немедленном приглашении адвоката, откладывая это до завтра или послезавтра, и продолжал заниматься своим делом.

Прошло еще несколько дней. Тот же полицейский принес мне повестку, что дело, первоначально назначенное на такое-то (довольно близкое) число, отложено.

Хладнокровное отношение было, таким образом, оправдано.

Жизнь шла своим чередом. Разогнана была Дума, подписано и распространено Выборгское воззвание, отшумели бунты. Наконец, я получил новую повестку с известием, что мое дело или, лучше сказать, мои дела назначены на (кажется) 16 августа249249
  Правильно: 17 августа 1907 г.


[Закрыть]; новый список судей и новое предложение предъявить отводы.

Суд в это время ввел обыкновение, являвшееся благовидным обходом закона, ясно требующего предъявления подсудимому списка его судей для права отвода. Вместо этого подсудимому посылался список всего состава судебной палаты, что-то, помнится, около 80 человек, список всех предводителей уездных дворянств Петербургской губернии, всех ее городских голов и волостных старшин, из которых могли быть назначены судьи и сословные представители. Таким способом право отвода делалось неосуществимым или, по крайней мере, сильно затруднялось.

Я зашел к моему старому другу, Александру Сергеевичу Зарудному, и просил его взять на себя мою защиту. Он охотно согласился, но вместе с тем страшно рассердился на меня:

– Как это можно так халатно относиться к своему делу! Ведь ты пропустил срок вызова свидетелей.

Это правда. У меня были два оправдания (перед Зарудным). Первое состояло в том, что я делом совершенно не интересовался. Конечно, профессионального юриста-практика, который в каждом частном деле видит арену борьбы за правовой строй вообще, такое оправдание только возмущало. Другое оправдание состояло в том, что мои дела имели чисто теоретический характер. Каких свидетелей можно звать, чтобы оправдывать напечатание социал-демократической или социал-революционной программы?

Но и тут моя позиция не выдержала строгой критики Зарудного. В числе 9 дел оказалось одно о распространении заведомо ложных сведений о деятельности правительственного учреждения, а именно – педагогического совета Ксениинского института250250
  Ксениинский институт – институт благородных девиц для обучения и воспитания дочерей генералов, офицеров и гражданских чиновников, личных и потомственных дворян; был учрежден 25 июля 1894 г. в ознаменование бракосочетания дочери императора Александра III великой княжны Ксении Александровны; открыт 25 марта 1895 г.; находился в ведении Собственной его императорского величества канцелярии по учреждениям императрицы Марии.


[Закрыть]. Обвинительный акт по этому делу сразу остановил на себе внимание Зарудного, который с особенным интересом прочел его и стал допрашивать меня с пристрастием. Я позорно провалился: я ничего по этому делу не знал, ничего не мог сообщить моему сердитому другу и защитнику.

Из всех моих дел мне лично наиболее интересным казалось дело о двух социалистических программах. Их можно и нужно было поставить на принципиальную почву, защищая легальным образом свободу печати в рамках существующего закона. Зарудный не отрицал ни того, что это дело представляет большой теоретический интерес, ни того, что оно грозит мне наиболее серьезными последствиями.

– По всем остальным делам можно было бы добиться оправдания, если бы ты сам не испортил дело, а по этому – вряд ли. Если бы твои дела не были отложены и разбирались во время сессии Думы, то можно поручиться, что ты был бы начисто оправдан. Тогда было несколько подобных литературных процессов, и по всем последовало оправдание. Теперь же настроение суда изменилось, и я думаю, что без года крепости ты не уйдешь. Но все-таки твое поведение в этом деле о Ксениинском институте возмутительно.

Как известно, утерянное право вызова свидетелей может быть de facto восстановлено: следует самому привести свидетелей на суд, заявить, что я сам вчера или третьего дня узнал такие-то обстоятельства своего дела, которые делают допрос этих свидетелей важным для моего дела, и просить суд допросить их. Почти всегда суд на это соглашается, хотя в пределах его дискреционной власти251251
  Дискреционная власть – право должностного лица или государственного органа действовать по своему усмотрению.


[Закрыть] лежит и отказать в этом. Но пользование этой возможностью для подсудимого и его адвоката всегда представляет некоторые неудобства. Ведь не всякого свидетеля можно привести, иной и заартачится.

Дело о Ксениинском институте состояло в следующем. У нас была помещена заметка, доставленная нашим репортером Кальварским, что начальство этого института подвергло свой институт безжалостной чистке; целый ряд институток был исключен, и даже не исключен, а выгнан по самым ничтожным основаниям. Одна ученица, Худынцева, была исключена за то, что ела в пост колбасу, «демонстративно», как нашло начальство; другие – за столь же ничтожные преступления. Выгоняли прямо на улицу, не давая ни минуты отсрочки, не давая собрать своих вещей, не извещая родителей. Заметка была написана несколько наивным тоном и заканчивалась сантиментальной фразой приблизительно в таком роде: «Жестокосердые педагоги и не подумали о том, каково этим бедным девочкам…» и т. д.252252
  См.: «Расправившись с преподавателями, княгиня Голицына, при благосклонном участии почетного опекуна шталмейстера Трубникова, принялась за воспитанниц, наиболее виновных, по ее мнению, в составлении “дерзких” петиций в октябре прошлого года: истинный педагог не спешит, он тщательно обдумает поход против воспитанниц и обрушится на них, когда они беззащитны и менее всего ожидают удара. В феврале была исключена воспитанница I курса Х[удынцева] за то, что ела колбасу (на первой неделе Великого поста!) в присутствии классной дамы, “демонстративно”, по выражению ее сиятельства. На днях исключены 5 воспитанниц I курса за то, что не пожелали заниматься с г. Сенюхаевым (занявшим бойкотируемое место) в сверхурочное время, после всенощной, накануне Благовещения. Заодно со старшей сестрой исключена из младшего класса одна воспитанница. Никакой жалости не чувствуют разбушевавшиеся на просторе сердца сановитых педагогов: воспитанницы изгоняются немедленно на улицу; не дают им возможности ни проститься с подругами, ни подыскать себе приюта для ночлега, ни запастись какими-нибудь средствами (даже без подушек и белья!). Несчастные сироты! Некому за них заступиться!» ([Кальварский Е. Д.] К разгрому Ксениинского института // Наша жизнь. 1906. № 413. 7 апр.).


[Закрыть]

Я уже говорил в одной из предыдущих глав, что фактическим редактором газеты не был и потому в рукописи или корректуре этой заметки не читал вовсе. В день появления я, конечно, ее пробежал, но почти не остановил на ней своего внимания. Перед тем как пошел к Зарудному, я достал старые номера газеты и перечитал те статьи, которые мне инкриминировались; прочел и эту. Меня неприятно поразило ее сантиментальное окончание, и я пожалел, что тогдашний фактический редактор газеты Португалов не вычеркнул его.

Разумеется, Зарудный прочитал в суде «дело» обо мне, и в нем он нашел жалобу начальства института на меня и копию с протокола того заседания педагогического совета, на котором было решено исключение большого числа институток. Действительно, все исключения были мотивированы крайне слабо, и было видно, что они явились не педагогической мерой, а актом политической мести начальства ученицам за либеральный дух, проникший в стены опекаемого им учреждения253253
  В заявлении, которое воспитанницы Ксениинского института подали в соединенное бюро союза родителей и педагогов еще в декабре 1905 г., говорилось: «В переживаемое нами время, когда общество, ища свободы и правды, разбирает всевозможные вопросы, освещает все темные уголки, следует обратить особенное внимание на женские институты с их исключительным режимом, который убивает малейшее проявление самостоятельности, мысли и индивидуальности. Мы больше не кисейные барышни, мы сознаем, что учиться и развиваться в таких условиях немыслимо, и всеми силами души протестуем против существующего институтского режима, против отживших традиций и рамок, которые нас душат. На основании всего сказанного мы требуем, наравне с нашими товарищами по другим учебным заведениям, автономии, дающей возможность учащимся нормально развиваться, и надеемся, что союзы учителей и родителей поддержат нас в этом справедливом требовании» (Требования институток // Биржевые ведомости. 1905. № 9110. 16 нояб.). Созванная 18 ноября конференция всего преподавательского и воспитательного персонала профессиональных курсов и общих классов Ксениинского института, посчитав, что «бунт» вызван нервным напряжением и подростковой неуравновешенностью воспитанниц, приняла решение распустить их по домам до 20 января 1906 г. (см.: Лобок Д. В. «Мы не кисейные барышни!» (Ксениинский институт в период первой русской революции 1905–1907 гг.) // Историческая наука и образование: прошлое, настоящее и будущее. Чебоксары, 2019. С. 224–231).


[Закрыть]. Один из учителей, по фамилии Маштаков, возражая против постановления педагогического совета, кажется, отказался подписать протокол и за это должен был уйти из числа преподавателей254254
  Неточность: 10 декабря 1905 г. в правление Ксениинского института поступили заявления трех преподавателей, в том числе П. Л. Маштакова, о том, что в силу решения «Союза учащих в кредитных учебных заведениях» они примыкают ко всеобщей политической забастовке и прекращают вести занятия, вследствие чего 12 декабря забастовщики были уволены, а 28 декабря – еще один за проявленную солидарность с сослуживцами (см.: Лобок Д. В. Указ. соч.).


[Закрыть]. По поводу институтки Худынцевой в протоколе было сказано: «Исключить Худынцеву за то, что демонстративно ела в пост колбасу, и за дерзкий ответ на замечание по этому поводу». Таким образом факт исключения за колбасу был удостоверен официальным документом.

Кальварский сообщил одной знакомой ему даме, Черняковской (или что-то в этом роде)255255
  Правильно: М. П. Черниковой.


[Закрыть], матери одной из исключенных институток, о предстоящем процессе, и она сама явилась за несколько дней до процесса к Зарудному с предложением своих свидетельских услуг. Зарудный просил ее явиться на суд и привести кого можно из учениц и учителя Маштакова.

Как ни напрягаю я свою память, я решительно не могу вспомнить, в чем состояли 7 других моих дел.

Накануне процесса целый вечер я провел у Зарудного в беседе о предстоявшем деле. Зарудный подробно изложил мне весь свой план защиты, выслушал мои замечания и принял их во внимание. Он заставил меня сказать ему всю ту речь, которую я хотел произнести в качестве последнего слова подсудимого, и одобрил ее, соответственно изменив свою защитительную речь. Теперь уже я не относился к предстоявшему процессу с таким безразличием, как раньше; я чувствовал, что если состоится приговор, то его придется отбыть, а мысль о годе крепости безразлична для меня более не была. Тем не менее и теперь еще интерес к делу Зарудного был глубже и сильнее, чем мой, и он меня заражал и заряжал им, а не обратно. Таково было всегдашнее отношение Зарудного ко всем делам, которые он вел, и оно характерно для него как адвоката. Наша беседа затянулась за полночь, и Зарудный не отпустил меня на дачу, но оставил у себя ночевать.

На следующий день в известном здании судебных мест, сожженном в февральскую революцию 1917 г., на Литейном проспекте, в судебной палате с сословными представителями происходил мой процесс. Председателем суда был Булатов, прокурором – Аксаков, если не ошибаюсь – племянник знаменитых К. и И. Аксаковых256256
  В. С. Аксаков не был племянником И. С. и К. С. Аксаковых.


[Закрыть], которые, как я писал потом в «Нашей жизни», вероятно, переворачивались в гробу, когда их племянник призывал кары на печать. Были стенографисты, посланные «Нашей жизнью». Публики было немного, вероятно, человек 25–30: репортеры разных газет, наша редакция, журналисты.

В качестве свидетелей явилась Черняковская-мать257257
  В качестве свидетелей на суде выступили М. П. Черникова и Н. А. Бойно-Родзевич (старшая сестра двух воспитанниц – Ксении и Анны), а также бывший преподаватель русского языка в Ксениинском институте Н. В. Балаев (см.: Дело В. В. Водовозова // Речь. 1906. № 141. 18 авг.; Дело В. В. Водовозова в С.-Петербургской судебной палате по обвинению в девяти литературных преступлениях, совершенных им в качестве редактора «Нашей жизни», «Сборника программ политических партий в России» и др. С. 28–34).


[Закрыть], ее дочь, две-три исключенные институтки, в том числе Худынцева; но эта последняя по незнанию села в публике, а так как ни Зарудный, ни я в лицо ее не знали, то и осталась там. Маштаков не явился. Зарудный просил допросить наших свидетелей; прокурор не возражал, и суд согласился. Но когда Зарудный назвал Худынцеву, то оказалось, что она сидит в публике, слышала мотивировку Зарудного и потому в силу довольно нецелесообразного закона (точно адвокат не может внушить свидетелю содержание его показаний вне судебного присутствия) не могла быть допрошена.

Свидетельницы все были в мою пользу; они нарисовали действительно безобразную картину институтских порядков и внезапно, в начале 1906 г., проявившуюся злобность начальства после того, как оно само в течение конца 1905 г. свободно допускало политические разговоры, чуть не митинги. Прокурор во время их показаний вел себя совершенно пассивно, не задав, кажется, ни одного вопроса; напротив, Зарудный очень энергично и очень талантливо ставил вопросы, добиваясь от свидетельниц все новых и новых подробностей. Протокол педагогического совета подтверждал мелочность и придирчивость поводов к исключению и факт исключения за колбасу в то время, когда обвинительный акт со слов жалобы, поданной институтским начальством, настаивал на том, что вовсе не за колбасу, а за все ее дерзкое поведение в последние месяцы (о чем в протоколе не было ни одного слова).

Из свидетелей по другим делам Зарудный поставил вопрос Ходскому (вызванному прокуратурой), как относились «Наша жизнь» и лично я к вопросу о бойкоте, и Ходский, конечно, дал правильный, достаточно полный ответ258258
  Л. В. Ходский показал, что и в печати, и на митингах В. В. Водовозов «в горячих речах» призывал к выборам и «даже подвергался нападкам со стороны газет, которые, как, например, “Сын Отечества”, принадлежали к партии, бойкотировавшей Думу» (Дело В. В. Водовозова… С. 27–28).


[Закрыть].

Прокурор произнес очень краткую, но очень противную речь, в которой говорил о необходимости обуздать зарвавшуюся печать судебными карами. Особенно остановился он на двух социалистических программах, в которых видел подрыв существующего государственного строя, причем, может быть предчувствуя мою аргументацию, заметил, что для их преступности нет надобности в наличии у меня намерения подорвать общественный порядок, а вполне достаточно объективного содержания259259
  В. С. Аксаков заявил: «Нет сомнения, что во многих из напечатанных подсудимым статей прямого призыва к бунтовщическим действиям не имеется, но чем умнее автор, тем больше он старается высказываться не прямо, а между строк, и несомненно, что в тех статьях, которые инкриминируются Водовозову, такой призыв к бунтовщическим действиям среди строк имеется. Всего яснее они в статье под названием “Программа партии социалистов-революционеров” и особенно в статье под названием “Постановления делегатского съезда всероссийского крестьянского союза”, напечатанных в 3‐м номере “Вестника свободы”. Все эти произведения пропитаны духом социализма, все они восстают против существующего государственного и общественного строя, как строя капиталистического и самодержавного, и призывают к его ниспровержению во имя социализма и демократической республики, путь к которой они указывают через учредительное собрание» (Там же. С. 34–35).


[Закрыть].

Зарудный произнес обстоятельную, очень хорошую речь по всем 9 делам, хотя, может быть, ее недостатком было чрезмерное выделение дела о Ксениинском институте. Он настаивал на праве печати освещать подобные явления, как массовое исключение учениц из учебного заведения. Сравнительно мало коснулся он программ, оставив их защиту на мою последнюю речь.

Прокурор не возражал.

В своем последнем слове я остановился на двух социалистических программах. Я указал, что в моем сборнике собраны социалистические программы вместе с октябристской и так называемыми черносотенными.

– Я не отрицаю и не скрываю, – говорил я, – что у меня есть свои политические убеждения, что из напечатанных мною программ одним я сочувствую, другим сочувствую мало, к третьим отношусь с решительным осуждением. И тем не менее я их в своем сборнике печатаю без единой оговорки.

Если кто-либо заинтересуется вопросом о моих политических убеждениях, ответ на него он должен искать в другом месте, но ни в коем случае не в этом сборнике. Из него вы их не узнаете.

Вы, господа судьи и господа сословные представители, слышали показания Ходского о моем отрицательном отношении к бойкоту Думы. Я мог бы вызвать десятки свидетелей, которые подтвердили бы то же самое, и представить ряд моих статей в защиту участия в выборах в Думу, но я не сделаю этого, чтобы не затруднять вас, уверенный, что вы читали газеты в течение последних месяцев и сами знаете об отношении к этому вопросу редактировавшейся мною «Нашей жизни» и моем.

При этих словах председатель суда Булатов совершенно явственно утвердительно кивнул головой, подтверждая мои слова.

– А теперь посмотрите, что говорится в моем сборнике о бойкоте Думы. Разверните его на такой-то странице и читайте: «Только враги народа могут идти в такую Думу»260260
  Автор неточно цитирует одно из постановлений съезда Крестьянского союза: «Считать врагами народа всех, кто будет принимать участие в выборах в государственную думу» (Там же. С. 46).


[Закрыть]. Итак, я – враг народа. Этот эпитет дается мне в сборнике, изданном мною. Поищите, есть ли тут в предисловии или в каком-нибудь примечании оговорка о несогласии с этим местом? Нет, такой оговорки нет нигде. В моем собственном сборнике я заклеймен названием врага народа261261
  В рукописи далее зачеркнуто: «Скажите, многие из вас согласятся распространять произведение, в котором вас клеймят таким эпитетом? Наверное, нет. А я это делаю».


[Закрыть]. Что же это значит? Это значит одно, что про составителя этого сборника можно сказать с полным правом:

 
Так дьяк, в приказах поседелый,
Спокойно зрит на правых и виновных,
Добру и злу внимая равнодушно,
Не ведая ни жалости, ни гнева262262
  Неточно цитируются слова Григория Отрепьева из трагедии А. С. Пушкина «Борис Годунов».


[Закрыть].
 

А следовательно, говорить о моих намерениях потрясти общественный порядок напечатанием двух социалистических программ не приходится.

Правда, прокурор сказал в своей речи, что преступного намерения для состава преступления не нужно, что совершенно достаточно объективно преступного содержания произведения, чтобы осудить человека, его напечатавшего. Тут уже я совершенно отказываюсь понимать господина прокурора. Я кончил университетский курс почти двадцать лет назад и с тех пор уголовным правом не занимался. Но я слушал лекции таких прекрасных профессоров, как Фойницкий и Сергеевский, и вынес из их лекций твердое убеждение как в азбучной юридической истине, что преступная воля есть один из безусловно необходимых элементов преступления, что без нее преступления нет и что судебная кара без нее решительно недопустима. Я совершенно уверен, господа судьи, что вы признаете ту юриспруденцию, которой я учился в университете, а не ту, которую пытается создать господин прокурор.

В развитие своей мысли я привел еще один аргумент.

Год тому назад японцы среди населения Приморской области распространяли прокламации, призывавшие население к помощи им, то есть к государственной измене. Распространение подобных прокламаций в прошлом году, особенно на Дальнем Востоке, было бы, без всякого сомнения, тяжким преступлением. А если бы теперь, по окончании войны, кто-нибудь их собрал и выпустил в виде книги, да еще в Петербурге, то неужели можно было бы его за это преследовать? Не то же ли самое делает прокурор, обвиняя за напечатание сборника программ, в котором совершенно равноправными оказываются и программы социалистические, и программа Союза 17 октября, и программа Союза русского народа?263263
  Свое «последнее слово» В. В. Водовозов завершил так: «Я – на скамье подсудимых за напечатание постановлений крестьянского союза; между тем все газеты, – “Новое время” и другие, печатали те же постановления, и их редакторы не находятся на скамье подсудимых. (Председатель: Еще раз запрещаю вам касаться посторонних лиц). Хорошо. Повторяю, я глубоко уважаю скамью подсудимых, которую не раз занимали благороднейшие люди человечества и обращали в трибуну для защиты права, и мне стыдно сидеть на ней по тем смехотворным обвинениям, которые уже так полно оценены моим защитником и которые не дают ни повода, ни материала для такой борьбы. Полгода я уже нахожусь под дамокловым мечом вашего приговора; я знаю, что мне грозит тюрьма, крепость, даже лишение прав состояния и ссылка на поселение, но я все время был совершенно спокоен и буду совершенно спокоен, когда моя судьба скроется на полчаса в тайниках вашей совещательной комнаты, и это потому, что, при всем моем уважении к вашему суду, есть еще другой суд, которым я дорожу гораздо больше, – это суд общественного мнения. Его приговор я на этот раз знаю заранее, – он будет за меня. Тем не менее, дорожа достоинством русского суда, прошу вас, оправдайте меня» (Дело В. В. Водовозова в С.-Петербургской судебной палате по обвинению в девяти литературных преступлениях, совершенных им в качестве редактора «Нашей жизни», «Сборника программ политических партий в России» и др. С. 44–51; см. также: Дело В. В. Водовозова // Товарищ. 1906. № 40. 20 авг.).


[Закрыть]

Суд удалился на совещание.

Часа через два он вынес вердикт. По 5 делам из 9 – оправдать; по делу Ксениинского института – три месяца тюрьмы, по двум другим делам – тюремное заключение на разные сроки, а за социалистические программы – год крепости. По совокупности – год крепости. Впредь до вступления приговора в законную силу подсудимого оставить на свободе под залог в 1000 рублей.

Через несколько дней, когда приговор был объявлен в окончательной форме264264
  В окончательной форме приговор был объявлен 24 августа (см.: Приговор по делу В. В. Водовозова // Товарищ. 1906. № 44. 25 авг.; см. также: С. И. Судья от гор. Петербурга // Око. 1906. № 11. 18 авг.; Горбатов А. Суды и судьи над печатью // Око. № 15. 23 авг.) и в этой связи отмечались его «логические противоречия». Подсудимый признан виновным за «преступления», совершенные при посредстве газет «Народное хозяйство», «Наша жизнь» и журнала «Вестник свободы», причем за последнее, «самое тяжелое», приговорен к году крепости, а за остальные – к 6 и 3 месяцам тюремного заключения. Хотя его высшее наказание погашает низшее, но «Вестник свободы», за который Водовозов наказан самым суровым образом, «оставлен без всякой кары и по вступлении приговора в законную силу может выходить по-прежнему», а «Наша жизнь» и «Народное хозяйство», за которыми числятся «второстепенные по значению преступления», наказаны «закрытием навсегда» (По поводу процесса В. В. Водовозова // Товарищ. 1906. № 47. 29 авг.).


[Закрыть], я узнал, что в суде два лица стояли за оправдание по всем делам и остались при особом мнении, которое и занесли в протокол; это были председатель суда Булатов и волостной старшина265265
  Имеется в виду член Особого присутствия С.-Петербургской судебной палаты – волостной старшина Новосаратовской волости С.-Петербургского уезда С.-Петербургской губернии Бич.


[Закрыть]. Булатов, как было известно и раньше, по всем или почти по всем литературным делам стоял за оправдание. Зарудный узнал из судебных сфер, что особенно горячо за осуждение стоял предводитель дворянства, адмирал – фамилии не помню. У него во время матросского бунта был убит матросами его сын, и всех социалистов и все так или иначе прикосновенное к социализму он считал ответственным за это убийство266266
  Речь идет о А. К. Де-Ливроне и его сыне, мичмане Андрее, который не был убит матросами; он, напротив, отказался в 1905 г. участвовать в подавлении Кронштадтского восстания.


[Закрыть].

Приговор был неприятен, равнодушен к нему я не был, но бежать за границу хотя бы до фактического внесения залога, а тем более после не думал267267
  Через полторы недели после оглашения приговора Департамент полиции снова напомнил о себе:
  «4 сентября, в 9 ч. веч., к литератору В. В. Водовозову на Васильевском острове заявилась полиция с целым отрядом городовых, сыщиков и проч. Не объясняя повода (если не считать ссылки на немотивированное предписание охранного отделения), произвели обыск, длившийся почти до 1 ч. ночи. Сначала было начали отбирать книги, вроде А. Кауфмана о переселениях, Водовозова о всеобщем избирательном праве, но потом, заметив, что у Водовозова имеется целая библиотека, книги оставили в покое, ограничившись захватом нескольких брошюр, купленных в магазинах, и писем, более или менее невинного свойства. Но обратили особенное внимание на портреты писателей и общественных деятелей, изданные В. П. Водовозовой, склад которых находился в той же квартире. Открыли, между прочим, портреты Лопатина, В. Фигнер, Балмашева и т. п. и заявили, что это издания преступные.
  – Но все они разрешены, на всех значится цензурное разрешение.
  – Ничего не значит. Мало ли что раньше разрешалось. Все подобное конфискуется. Может быть, и цензор, разрешивший это, будет арестован.
  – Но это разрешил лично Дурново, до которого доходило дело.
  – Ничего не значит. То был Дурново, а теперь – Столыпин, – с чувством глубокого убеждения ответил частный пристав.
  Часть склада запечатана впредь до выяснения. Действительный повод к обыску дан, вероятно, состоявшимся в тот же день арестом В. Э. Ваховской, временно гостившей у Водовозова. В ее вещах не найдено ничего» (Товарищ. 1906. № 54. 6 сент.).


[Закрыть]. В этом ясно сказывается отличие в настроении от 1905 г.

Я подал кассационную жалобу.

Из нескольких пунктов этой жалобы я теперь помню два. Первый касался вопроса о необходимости «злой воли» для состава преступления. Второй касался вопроса о подсудности по поводу дела о Ксениинском институте. Само по себе это дело подлежит разбору в окружном суде, а не в судебной палате. В палату оно могло бы прийти только по апелляции из окружного суда. Следовательно, для таких дел двоякое рассмотрение в двух инстанциях есть требование закона и для подсудимого это является правом, лишать которого нет законных оснований. Между тем дела более важные, сразу идущие по закону в судебную палату, для которых, следовательно, по закону нет двоякого разбирательства, были в моем случае соединены с этим сравнительно маловажным делом, и оно попало сразу в судебную палату.

Этот мотив заранее надумал Зарудный и при разборе дела в судебной палате потребовал его выделения, но получил отказ, что и было записано в протокол. Мне этот мотив казался малоубедительным. Если судебная палата есть высшая инстанция, если все равно дело может быть перенесено в нее как прокурором, так и подсудимым и если решающее значение имеет приговор именно палаты, а не суда, то имеет ли какое-нибудь значение, что дело миновало этот последний?

Но Зарудный очень настаивал на своем. Он созвал совещание адвокатов; некоторые поддержали мою точку зрения, но прибавили, что включение этого пункта в кассационную жалобу ничему не помешает, – пусть Сенат выскажется; другие, особенно О. О. Грузенберг, горячо соглашались с Зарудным. Жалобу написал Зарудный, но поддерживать ее в Сенате взялся Грузенберг.

К моему удивлению, Сенат отверг все поводы для кассации, казавшиеся мне гораздо более основательными, но именно этот пункт признал. Поэтому он кассировал приговор по делу Ксениинского института, но сохранил в силе остальные приговоры.

В составе отделения Сената, рассматривавшего мою кассационную жалобу, находился между другими сенаторами Фойницкий, про которого давно уже говорили, что в качестве профессора он учит студентов, как следует судить, а в качестве судьи – как не следует268268
  Ср.: «Пишущий эти строки сам был когда-то учеником Фойницкого, хорошо помнит его лекции <…>. Но, к сожалению, он был также подсудимым по литературному делу (по знаменитой статье 129), по которому Фойницкий в качестве сенатора принимал участие в кассационном рассмотрении, и он, к несчастью, решительно не в состоянии свести воедино своих представлений о Фойницком-профессоре и о Фойницком-судье. Фойницкий-профессор был безусловным сторонником свободы печати, а Фойницкий-судья душил печать. Фойницкий-профессор проводил великие начала судебных уставов, и целый ряд поколений русских юристов именно ему обязан прочным их усвоением, а Фойницкий-судья сам плохо их усвоил и соглашался своим высокоавторитетным именем покрывать ту казуистику, которою сенат снискал себе столь печальную славу» (Водовозов В. Иван Яковлевич Фойницкий. 1847–1913 // Современник. 1913. Кн. 10. С. 307–315).


[Закрыть]. Отказ в признании необходимости злой воли для состава преступления и в полной кассации моего дела казался мне новым подтверждением этой старой характеристики269269
  В кассационной жалобе, которая слушалась 6 октября 1906 г. во 2‐м отделении уголовного кассационного департамента Сената, В. В. Водовозов доказывал, что вопросы были поставлены судом неправильно, а при отсутствии мотивировки это лишает возможности ориентироваться в конкретности приписываемых ему приговором деяний. Суд также превысил свои полномочия, обвинив газету «Наша жизнь» за «вредное направление», которое ей не инкриминировалось ни обвинительными актами, ни прокурором и не служило предметом следствия. Водовозов также указал на «неправильный состав суда», ибо в числе сословных представителей вместо столичного городского головы заседал член управы О. Ф. Оношкович-Яцына, состоящий пятым по старшинству в ряду ее членов, и в деле нет оправдательных документов, объясняющих это замещение. Поскольку сенатор И. Я. Фойницкий поддержал кассатора в отношении того, что по трем обвинениям «действительно не указаны конкретные признаки преступления», резолютивная часть принятого решения гласила: «Обжалованный приговор С.-Петербургской судебной палаты за нарушением ст. 751 и 760 устава уголовного судопроизводства в части, касающейся обвинения Водовозова в распространении трех статей – “События в Харбине”, “Странички жизни” и “К разгрому Ксениинского института”, – отменить и дело для нового рассмотрения в другом составе присутствия возвратить в ту же судебную палату. В прочих же частях жалобу Водовозова оставить без последствий» (Дело «Нашей жизни» в Сенате // Товарищ. 1906. № 81. 7 окт.; см. там же: Д. Д. Странный приговор).


[Закрыть].

Решение Сената создавало странное положение. Я был приговорен по одному делу к одному году крепости. Приговор по этому делу вступил в законную силу. По другому делу я приговорен к трем месяцам крепости, и этот приговор кассирован. Но он не имеет влияния на совокупность: буду ли я по нему оправдан или вновь приговорен к тому же наказанию, надо мной висит год крепости, который и в том, и в другом случае неизменно останется годом крепости. Спрашивается: следует ли немедленно привести в исполнение этот приговор или суд обязан его отложить?

Из адвокатов один Н. Д. Соколов высказал мнение, что приговор будет отложен. Зарудный, Грузенберг, Андроников, еще несколько других думали, что приговор будет приведен в исполнение немедленно. Так же думал и я и готовился к переселению в крепость. Время шло, а меня в крепость не тащили. Палата, получив сенатское решение, приговора в исполнение не привела. Как она мотивировала это решение и мотивировала ли или даже не обсуждала этого вопроса, а просто просмотрела возможность посадить меня в крепость, – я не знаю.

В то же время случилось одно событие, важное для хода моего процесса. Кальварский, обиженный приговором по делу Ксениинского института, подал так называемую «явку с повинной», т. е. заявление, что автор инкриминируемой статьи – это он и что он требует привлечения его к суду270270
  Выступая в Сенате, Водовозов, в частности, говорил: «Я обвиняюсь в четырех преступлениях, самое важное из них – четвертое, за которое я присужден к году заключения в крепости. Но лично для меня наиболее тяжелым является обвинение в другом преступлении – напечатании заметки “К разгрому Ксениинского института”. Я осужден за клевету… Легче быть осужденным за политическое преступление, чем за злостную клевету. Для меня как журналиста обвинение в том, что вместо служения правде я прибегаю к клевете, особенно тягостно. <…> Я не считаю себя клеветником. Я поместил в редактируемой мною газете описание порядков в Ксениинском институте и считаю, что все написанное в заметке вполне соответствует истине. Судебное разбирательство это подтвердило. Суд же признал, что это не так. Но благодаря этому обстоятельству юстиция попала в очень затруднительное положение. Автор статьи, Кальварский, не названный мной при следствии, обратился к судебному следователю с требованием привлечь его обвиняемым по этому делу. И тем не менее судебный следователь допросил Кальварского как свидетеля, а не как обвиняемого, объяснив ему, что он не находит в его статье состава клеветы. Оказывается, что суд в лице судебной палаты и юстиция в лице судебного следователя имеют два различных критерия понимания преступления. Я не юрист-практик, но я все же юрист по образованию, и я невольно ищу юридического объяснения для этого странного явления» (Дело В. Водовозова в сенате // Там же. № 82. 8 окт.).


[Закрыть]. Сделал он это, конечно, по соглашению со мной, и я был ему очень благодарен. Но, должен сознаться, вовсе не потому, чтобы чувствовал себя оскорбленным признанием моей виновности в распространении заведомо ложных сведений о правительственном учреждении, а по более эгоистическим мотивам. Теперь уже мне очень не хотелось идти в крепость, и если нельзя совсем уклониться от нее, то хотелось по возможности оттянуть ее. И Кальварский помогал мне сделать это. Я гарантировал ему защиту на суде, уплату штрафа, если он будет приговорен к таковому, поддержку в тюрьме в случае, если он попадет в нее. Зарудный тоже очень поддерживал его в этом.