Текст книги "Время игры"

ИЗ ЗАПИСОК АНДРЕЯ НОВИКОВА
Возможно, Индийский океан. Время неизвестно

Я, верно, болен: на сердце туман,

Мне скучно все, и люди, и рассказы,

Мне снятся королевские алмазы

И весь в крови широкий ятаган.

Н. Гумилев

Проход «Призрака» через фиолетово пульсирующую в ночном тумане рамку межпространственного окна сопровождался резким оглушительным хлопком, похожим на выстрел противотанкового гранатомета. У меня даже зазвенело в голове, и корпус яхты загудел, резонируя.

Перепуганные женщины, невзирая на строгий приказ сидеть внизу до конца боя, выскочили на мостик.

«Вот этого мы не предусмотрели», – подумал я.

По странному закону природы межвременной переход осуществлялся беззвучно, а межпространственный всегда вызывал звуковой эффект, но – незначительный.

От легкого, едва слышного щелчка при перемещении массы в 50 – 100 кг до звука откупориваемой бутылки шампанского, когда сквозь «барьер» переносился, например, автомобиль. Как-то никому не пришло в голову, что зависимость здесь линейная и океанская яхта в четыре сотни тонн, отправляясь в Южные моря, вызовет такой вот «прощальный салют».

Впрочем, беды в этом, кроме посеянной среди моих спутниц паники, никакой. Наоборот, этот гром подтвердит версию гибели «Камелота» от вражеского снаряда.

– Все, девчата, успокойтесь. От англичан мы оторвались, видите, море чистое, а грохнуло так на прощание. Воронцов всем бортом пальнул из крупного калибра.

– Где же они теперь, я не вижу, – удивилась Анна.

Действительно, гладь вечернего моря была абсолютно пустынна, как во времена Магеллана. Небо покрывали густые облака, только в узком их разрыве у самого горизонта багровое солнце касалось краем зелено-черной воды.

– Ушли к северу, вот их и не видно. Все, дело сделано. Иди вниз, отдохни полчасика, и будем ужинать…

Анна послушно застучала каблучками по трапу, Ирина, отчего-то поджав губы, но ничего не сказав мне, направилась следом.

Ну и хорошо. Мне вдруг захотелось побыть одному. Перепсиховал, наверное.

Сейчас хорошо покурить, привести в порядок мысли. Может быть, послать рассыльного с вахты в бар за рюмочкой.

Потому что и вправду проблемы, заботы, терзания кончились.

Так я ощущал себя как в первый день отпуска, приехав куда-нибудь в Геленджик или Новомихайловку.

Душевная расслабленность, радость при виде совершенно экзотических для москвича пейзажей, а главное, все-таки море.

Не резервуар соленой воды, а символ абсолютно других критериев и принципов жизни.

Никто в Москве после работы не идет на набережную, чтобы в компании друзей пить кофе десятками чашек и обсуждать семейные, городские или общемировые проблемы. И не играет в нарды. В Сухуми же это в порядке вещей. Никто там не поймет нашего, столичного образа жизни.

Дурацкого, по большому счету.

Ирина появилась рядом со мной совершенно неощутимо. Только что ее не было. И вот она стоит рядом, положила теплую ладонь мне на шею.

Я даже не успел заметить, как наступила ночь.

– Все? – спросила она, придерживая пальцами волосы, раздуваемые куда более свежим и соленым, чем в Эгейском море, ветром.

– Выходит, что все. Полюбуйся на небо. Давно такое видела? – Я обнял ее за плечи и ниже.

Зрелище действительно было эффектное. Пожалуй, даже чересчур.

Словно на театральной декорации.

В разрывах быстро бегущих по небу туч слева открывалась моментами громадная полная луна с отчетливо видимыми и невооруженным глазом морями и цирками.

Ее яркий, но отчего-то выглядящий зловещим диск окрашивал края туч мерцающим зеленовато-янтарным цветом. А чуть правее зенита, склоняясь к юго-востоку, то открывался, то вновь задергивался облачной кисеей Южный Крест. Будто нарочно.

Знаковое, слегка даже культовое созвездие для нас, романтиков шестидесятых годов, никуда не выезжавших дальше Пицунды или Паланги, но мечтавших о краях, прославленных Стивенсоном и Джеком Лондоном.

Не слишком яркое и заметное, кстати сказать, созвездие, и, если бы я не штудировал в свое время звездные карты, вряд ли нашел бы его на небе. А представлялось (вернее – хотелось думать), что оно должно сверкать на тропическом небе, как бриллианты королевы на черном бархате сафьянового футляра.

– Наконец-то, – прошептала Ирина, прижимаясь ко мне и небрежным движением плеча сбрасывая куртку на палубу.

Действительно, я как-то сразу и не заметил, что температура здесь градусов на двадцать выше, чем там, откуда мы пришли.

– Неужели это правда, мы с тобой снова одни и никто не помешает нам жить только для себя? Как мне все надоело…

Мне тоже, хотел я сказать, но отчего-то воздержался. Может быть, мне просто вообще расхотелось разговаривать. «Уж если отдыхать, так от всего…» На самом деле.

Наконец-то детская мечта осуществилась – я на собственной яхте плыву по Индийскому океану в сторону Южных морей, островов Фиджи и Туамоту и больше не должен никому и ничего…

На неограниченное, определяемое только мною самим время. «Отпуск по ранению» – вспомнилось название повести Вячеслава Кондратьева.

Сюжет там совершенно другой, но в то же время… Лейтенант отвоевал год на Ржевском фронте и вдруг после госпиталя получил отпуск, до перекомиссии. С правом поездки домой.

Через месяц или два, наверное, возвращаться обратно, но пока он гарантированно будет жив какое-то время и уже поэтому счастлив. А в Москве его ждет девушка…

И со мной рядом тоже любимая женщина, которой все последнее время я уделял непростительно мало внимания.

Как она вообще меня еще терпит?

Наверное, действительно любит, если прощает то, что обыкновенная, нормальная женщина никогда бы не простила. Так она и не обыкновенная, слава богу!

Только что я собирался заняться навигационными наблюдениями, определить место, где мы оказались, и тут же все эти дела показалось такими никчемными.

– Пойдем к себе, отметим это дело, – шепнул я Ирине, отодвинув закрывающую ей ухо прядь волос. – Я только отдам соответствующие распоряжения. Спускайся в каюту и приготовь все…

– Все – это как? – В голосе ее прозвучал сдерживаемый счастливый смех. Словно тогда, девять лет назад, во времена нашей первой влюбленности, еще не омраченной ни нелепой ссорой, ни ее еще более нелепым замужеством, ни космическими проблемами.

– Все – значит все, и по полной программе…

Я вызвал на мостик капитана Ларсена.

Полностью вжившийся в свою роль робот слушал мои приказания с видом человека, сознающего свое профессиональное превосходство, но вынужденного подчиняться хозяину.

Безусловно, он и без моих инструкций сделал бы все в лучшем виде, но положение обязывало. И меня, и его.

– Определите наше место, капитан, после чего следуйте под парусами генеральным курсом на чистый зюйд-ост, сообразуясь с ветром и лоцией. Скорость и галсы на ваше усмотрение. До утра меня не беспокоить, за исключением форсмажорных обстоятельств, которые вы не сможете предотвратить самостоятельно. Подъем флага в восемь ноль-ноль местного времени, завтрак должен быть готов и накрыт в кают-компании в восемь тридцать.

– Простите, сэр, но боюсь, что ваше приказание до утра выполнить вряд ли удастся. Облачность все более сгущается, я скорее всего не успею даже приготовить инструменты. Но если луна и звезды все же откроются до утра, я обязательно произведу обсервацию.

Все правильно. Программа действует. Вот что меня до сих пор поражает. Машина же, электронно-вычислительная, по-новомодному – компьютер, а ведет себя абсолютно адекватно.

Олег много раз объяснял мне, что принцип здесь тот же, что и в шахматном автомате: перебор всех вариантов следующего хода вплоть до оптимального в данной позиции. И ничего больше.

Так и эти ребята. В памяти у них имеется несколько десятков тысяч или миллионов стандартных ситуаций, любое внешнее воздействие инициирует запуск подходящей подпрограммы со скоростью перебора до триллионов «да – нет» в секунду, и получите: на выходе динамический стереотип или ответ в вербальной форме.

Как психолог я все эти термины понимал и вообще мог сам любому все рассказать и объяснить вполне популярно и доходчиво, но душой – не воспринимал. Дико мне все это было.

Так же точно мой отец, окончивший, кстати, в свое время Ленинградский институт инженеров путей сообщения, признавался мне, что не в силах смириться с принципом работы телевизора. Не понимал он его. Однако чинить любые механические поломки в «Рубине» умел вполне качественно.

И также, наверное, первые машинисты управляли паровозами, в глубине души считая их технологическим извращением.

Но я, как всегда, отвлекся.

Изложив Ларсену все, что я считал на данный момент необходимым, я тоже отправился вниз, прихватив из бара кают-компании две бутылки лучшего крымского шампанского из довоенной еще коллекции князя Голицына.

Ирина занимала одну из двух на «Призраке» трехкомнатных кают, отделенных от кают-компании тамбуром трапа и поперечным коридором. Хотя и крошечных, конечно, в сравнении с необъятными помещениями «Валгаллы», но предоставлявших пассажирам максимально возможный комфорт.

Гостиная в девять квадратных метров, нечто вроде кабинета величиной с вагонное купе, который Ирина приспособила под косметический салон, и чуть большего размера спальня, большую часть которой занимала низкая, но просторная кровать с подъемными штормовыми сетками, а вокруг нее едва оставалось место для платяного шкафа, тумбочки и музыкального центра с квадроколонками по углам.

Ирина любила засыпать под тихую классическую музыку. Скрипичную по преимуществу.

Я вроде бы беседовал с роботом совсем недолго (правда, потом еще не смог удержаться, чтобы не обойти палубу яхты от кормы до бушприта и лично убедиться, что все в полном порядке), а Ирина за это время успела сделать «все», что я подразумевал. Нет, я еще постоял у борта, довольно неторопливо выкурил сигару, поплевывая в шелестящую и заплескивающую почти до самого планшира волну, переосмысливая свой нынешний статус и морально настраиваясь на…

А на что? Что снова я из вершителя судеб мира становлюсь просто мужем тети Хаи. Как это называется в Одессе.

И уже потом через тамбур бакового люка спустился в штормовой коридор, прорезающий яхту от таранной переборки до двери кают-компании.

Ирина меня поразила. Она успела переодеться в белое, все из пенных кружев, платье. С пышной многослойной юбкой ниже колен, какие носили девушки в середине шестидесятых.

А еще она украсила себя бриллиантовым колье в пару сотен каратов и такими же серьгами.

Будто собралась на прием в Карнеги-Холл.

На мой недоуменный, возможно, даже и бестактный взгляд она ответила очаровательнейшей из своих улыбок.

– Милый, но у нас ведь свадебное путешествие. Не так ли? Или ты передумал?

До меня начало доходить.

Ровно полтора года назад она дала зарок Берестину (за которого чуть сдуру не выскочила замуж по причине нашего глупого разрыва), что не будет принадлежать ни ему, ни кому-нибудь другому до законного брака.

С ним ли, с другим – не важно. И долго его соблюдала.

А когда я все-таки ее в очередной раз соблазнил, ей потребовалось считать, что она, следовательно, все же вышла замуж.

Софистика, но тем не менее.

И раз так, то сейчас у нас означенное путешествие, а равно и медовый месяц.

– Что ты, дорогая! Я счастлив открыто назвать тебя своей женой. Жаль, что мы не додумались до этого сразу, в семьдесят шестом. Жили бы сейчас поживали в окружении троих детей где-нибудь в Улан-Баторе, куда меня непременно сослали бы за невосторженный образ мыслей, и никаких Валгалл и Южных морей…

– Какой ты невыносимо бестактный тип…

На откидном столе каюты был накрыт легкий торжественный ужин. В полном соответствии с рекомендациями знаменитой, а также пресловутой Елены Молоховец, который у среднего интеллигента позднебрежневской Москвы (не говоря уже о провинциалах) вызвал бы смешанный с изумлением приступ пролетарского гнева.

Мои бутылки шампанского были здесь как бы даже и лишними, поскольку боевая подруга озаботилась не только им, но и «Энесси» на предельной грани выдержки. Это распространенный предрассудок, что коньяк чем старее, тем лучше. На самом деле даже «тридцати-сорокалетние» коньяки изготавливаются из смеси спиртов максимум пятнадцатилетнего возраста.

Присутствовали также столь любимые нами в те самые годы крепкие ликеры «Бенедиктин» и «Селект».

Освещал каюту тяжелый серебряный шандал на пять свечей, пахло ароматическими индийскими палочками, из динамиков доносились звуки бетховенской элегии «К Элизе».

Замысел Ирины был понятен: в очередной раз начать жизнь «с чистого листа».

Что же, это совпадало и с моими намерениями. Как оно будет дальше – не сейчас задумываться. Следует наслаждаться текущим мгновением, пока оно длится. Надеюсь, мы заработали это право.

– А девочку ты не захотела пригласить на ужин? – скорее для порядка поинтересовался я, запирая за собой дверь на защелку и вешая на крючок слишком плотный для этих широт форменный китель.

– Девочку я уложила спать и угостила ее чаем… Сейчас она видит прекрасные сны…

Знаем мы этот чай. Все правильно. Ароматный цейлонский чай с мягким, совершенно безвредным транквилизатором. Анна проспит свои законные десять часов, встанет бодрая, полная сил, готовая без потрясений и даже удивления воспринять тот «прекрасный новый мир», в котором ей неизвестно за какие заслуги довелось оказаться.

И нам она помешать не сможет, что весьма существенно.

Но опять же. Мне сейчас совершенно неинтересны были все эти подробности. Словно бы действительно все мои беды связаны были только с теми делами, которыми непосредственно пришлось заниматься последние два года.

И испытание целомудрием на Валгалле, когда меня мучительно соблазняла Сильвия, тоже отразилось на моей психике.

Вот только сейчас я вдруг почувствовал себя нормальным мужиком. А то уже начало казаться, что я окончательно утратил вкус к женщинам. И Ирина это замечала, хотя и не позволяла себе высказываться по этому поводу.

А сейчас даже выглядывающие из декольте округлости уже вызывали здоровое возбуждение.

Все правильно, жених перед первой брачной ночью и должен вожделеть невесту.

Я погасил верхний плафон и длинной каминной спичкой поджег розовые восковые свечи. От центральной, толстой, как хороший батон московской колбасы, прикурил венесуэльскую сигару (кубинских не люблю, несмотря на их всемирный авторитет). Синеватый дым потянуло в иллюминатор.

Сразу три категорических запрета парусного флота нарушаю – открытый огонь во внутренних помещениях, курение там же и незадраенный иллюминатор, ночью, в жилой палубе, почти у ватерлинии, при неизвестном прогнозе погоды.

А если сейчас налетит шквал?

Какая ерунда все время лезет в голову. Наверное, я действительно слегка повредился в уме, что немудрено. Только самоконтроль позволяет на людях сохранять видимость нормальности.

– Ну, за долгую счастливую жизнь! – Я специально открыл бутылку так, что пробка шарахнула в потолок с выстрелом и хлестнувшей из горлышка пеной.

Выпили. Ирина до дна свой фужер-тюльпан, а я чуть-чуть. Хотелось подольше быть трезвым.

– Знаешь, – сказала Ирина, – я бы хотела, чтобы мы прожили молодыми и здоровыми еще лет сто, а потом умерли вот так – сидя за хорошим столом, хотя бы и здесь же, наскочив на морскую мину…

– Так а зачем вообще умирать, если мы и тогда будем молодыми и здоровыми?

– Ну, я имела в виду, что когда перестанем ими быть.

– Давай лучше отложим эту тему на загаданную сотню лет, а уж тогда…

И после этих слов я с удивлением понял, что говорить нам больше вроде бы и не о чем. Относящееся к предыдущей жизни давно переговорено, будущее пока скрыто «неизвестным мраком», как мы любили выражаться в студенчестве, а настоящее…

Его еще нужно обрести. Или – создать для себя.

Поэтому после третьей рюмки коньяка и совершенно необязательного, более того – почти бессвязного разговора, поскольку мы оба готовились к одному и тому же, я встал, обошел стол, обнял Ирину и начал целовать высокую, пахнущую горькими духами шею.

Насколько я помню, океан в том месте, где мы оказались, был совершенно штилевой, но все равно его мерные колебания, отражение глубинных течений и бушующих где-то за сотни миль штормов приподнимали и опускали яхту настолько ощутимо, что моментами с непривычки зависало сердце. А может быть, не только от этого…

Страстные объятия, прерывистое дыхание в паузах, вздрагивающие тонкие пальцы у меня на затылке. Не нужно было ничего говорить, я даже не помню, кто из нас кого вел за собой в ее спальню, на мерцающий красный глазок магнитофона рядом с кроватью.

Ирина отлично знала мои склонности и пристрастия, поэтому в отличие от любой другой женщины в данной ситуации не сняла с себя все лишнее, а, наоборот, максимально оделась.

Наверное, в каком-нибудь каталоге Квелле или Неккермана она нашла этот комплект белья для новобрачной. Предназначенный не для использования в реальной жизни, а исключительно для демонстрации на подиумах.

Ирина изображала испуганную расслабленность девушки, с которой сейчас произойдет то самое, непонятное и волнующее, пресловутый диалектический переход из девушки в женщину.

А мне приходилось разбираться сначала в «молниях» и застежках ее платья, потом искать, где спрятан замок тугого и твердого, как бронежилет, бюстгальтера (оказалось, спереди, между чашечками), да и пояс был непривычного образца.

Но все же в конце концов мы упали на просторную, два на три метра, постель, и она то громко, прерывисто дышала со всхлипами, то будто непроизвольно сжимала бедра, стараясь защитить свою невинность, то незаметно мне помогала, приподнявшись на локтях и лопатках, стянуть с крутых бедер облегающие, упругие, словно эластичный бинт, трусики.

Мы словно разыгрывали ремейк давней любовной сцены, даже двух – когда я впервые решился посягнуть на ее девственность и когда она вынудила меня заставить ее впервые изменить мужу.

Оба раза так и было – торопливо, страстно, без предварительной подготовки, и, может быть, именно поэтому запомнилось на всю жизнь.

Все остальное хоть и вполне нас устраивало, но казалась все же пресноватым. Поэтому время от времени мы и придумывали себе этакие «праздники любви», в которых каждому позволялось реализовывать самые смелые фантазии.

По очереди.

Если мне нравилось брать Ирину как можно более одетой, то ей, наоборот, чтобы получить свою долю радости, требовалось раздеться, помыться и надушиться изысканнейшими французскими духами, после чего превратиться в яростную наездницу-амазонку.

И, судя по всему, хотя сам я этого никогда не видел, иногда перед тем, как предаться страсти, она принимала нечто возбуждающее, типа препаратов Сашкиного производства. Например – производные эфедрона или его аггрианских аналогов.

Помню, еще в ее студенческие времена, когда мне впервые пришло в голову это подозрение, я взял у Шульгина порошок противоположного действия. Замедляющий естественные реакции.

Просто хотелось посмотреть, как оно получится.

Это было нечто невероятное. Она уже охрипла от криков, испытала подряд пять или шесть оргазмов, а я был свеж, бодр и готов, как пионер.

Мне наконец стало ее просто жалко, и я прекратил это издевательство. Дернувшись последний раз, она лежала, уронив голову мне на грудь, не в силах даже самостоятельно подняться.

Я приподнял ее потное тело и положил рядом.

Только минут через пять она отдышалась и на подгибающихся ногах побрела в ванную. Вернулась, кутаясь в махровое полотенце, села в кресло, жадно выпила стакан сухого вина, закурила, едва попав сигаретой в огонек зажигалки.

– Нет, это невозможно… Не делай этого больше… – Она, похоже, догадалась, в чем дело.

– Чего? Вот этого? А как же тогда? – прикинулся я дураком. – Я думал, ты как раз этого и хотела.

ГЛАВА 9

Шульгин осмотрелся.

Великолепная декорация для очередного эпизода криминальной драмы. Тесная, как канатный ящик, каютка, иллюминатор над головой крошечный – не выскочишь.

Вламываются вдруг крепкие ребята, наставляют «наганы», а то и обрезы, я в безвыходном положении, поскольку от двери меня отделяет стол.

Все довольны, все смеются, враг обезврежен и готов к употреблению. И тут я начинаю махать руками и ногами, мочить, крушить и так далее.

Лихо, эффектно, мы победили, и враг бежит… А поскольку бежать ему некуда, то теперь разборку начинаю я…

Только ничего этого не будет. Не такие они дураки. Два раза меня в деле понаблюдали, на сегодня им хватит. И поединок предстоит чисто интеллектуальный.

Вот сейчас этот господин Славский любезно улыбнется и спросит:

– Ну-с, на кого же вы работаете, милейший?

Господин Славский без всякой улыбки посмотрел на Шульгина и спросил по-русски:

– На каком языке предпочитаете беседовать, господин Мэллони?

– Да я как-то… Английского вы скорее всего не знаете?

– Верно. Английскому нас не учили. Классическое образование, знаете ли. Латынь, греческий, немецкий, французский.

Шульгин проявил заинтересованность.

– Вы заканчивали университет? – По тем временам человек с университетским образованием был явлением куда более редким и вызывал большее уважение, чем полвека спустя доктор каких угодно наук.

– Классическую гимназию. Это нечто вроде ваших колледжей. Только с более серьезным уровнем подготовки. Потом – Николаевское кавалерийское училище.

– О, так вы кавалерист! Героический род войск. Мой дед тоже был кавалерист, воевал под Севастополем в знаменитой бригаде…

– Да. Ротмистр. Выше подняться революция помешала. Александрийский гусарский полк. – На мгновение лицо его приобрело мечтательное выражение, которое он тут же прогнал.

– В таком случае давайте говорить по-немецки. Он нам обоим неродной, игра будет на равных. А если недоразумения возникнут, господин фон Мюкке поправит и поможет. Что вас интересует?

Славский, очевидно, готовился к предстоящей беседе. Потому начал «допрос» (именно так Шульгин это воспринимал) нестандартно.

– Вы – богатый человек?

– Забавно. И не слишком деликатно. Впрочем, в нашей ситуации… отвечу. Смотря что понимать под этим термином. В сравнение с Рокфеллером или Ротшильдами, разумеется, не иду. Но для вас – пожалуй.

Однако все же лучше сказать – состоятельный. О том, что буду есть завтра, могу не задумываться.

– Это хорошо… – задумчиво сказал Славский.

– Но наличных у меня с собой почти что нет. Умеренное количество рублей и сто фунтов на непредвиденный случай. Чековая книжка удобнее.

Славский весело рассмеялся.

– Вы что, вообразили, я вас грабить собрался? Отнюдь. Я спросил скорее из любопытства. Богатый человек, что вас заставляет заниматься такими делами? Я бы на вашем месте сидел у камина в родовом поместье и наслаждался жизнью…

– Понимаю, – сочувственно кивнул Шульгин и для оживления обстановки рассказал анекдот про белого бизнесмена, отдыхающего на Таити, и аборигена под пальмой. Видимо, обстановка не располагала его собеседников к веселью, и анекдот вызвал лишь вежливые улыбки. – А если без шуток, то мы с вами существуем на разных полюсах жизни и вряд ли поймем друг друга до конца. Ваша жизнь настолько сумбурна, опасна и жестока, что толстые стены дома вокруг, камин, стакан грога и абсолютная предсказуемость прошлого и будущего – предел мечтаний. Словно богатый монастырь или гостеприимный неприступный замок для озябшего, преследуемого волками или бандитами путника в Средние века. Для меня все ровно наоборот. Размеренность, предсказуемость и гарантированная рента с капитала, жизнь в стране, где двести лет ничего не происходило и еще двести почти наверняка не произойдет, кроме урагана или извержения вулкана, невыносимы.

Вот я и жажду вернуться к временам моих достойных предков, которые, рискуя жизнью, создавали империю, над которой никогда не заходит солнце…

Светскую беседу прервал матрос, просунувший голову в приоткрытый люк.

– В море корабль. Светит прожектором…

– Совершенно нежелательный вариант, – процедил Славский и враскорячку полез вверх по трапу, демонстрируя свое совершенно сухопутное естество.

Наверху было темно, ветрено и сыро. Только блики света от керосинового фонаря в нактоузе падали на палубу возле штурвала. Волна от турецких берегов шла примерно четырехбалльная, но для небольшого, крепкого, однако не отличающегося изяществом обводов корпуса суденышка вполне достаточная.

Дубок зарывался носом, и ежеминутно на круто приподнятый полубак обрушивались тяжелые каскады брызг.

Цепляясь за ванты, Шульгин осмотрелся. Действительно, примерно в миле к зюйду черноту ночи резал яркий луч прожектора, принадлежащего скорее всего военному судну.

– Джо, мой бинокль!

Массивный морской двенадцатикратный «Цейс», оснащенный насадкой ночного видения и фотоумножителем, почти вплотную придвинул низкий силуэт миноносца с двумя высокими, склоненными назад трубами.

Шестисоттонник типа «Лейтенант Шестаков», дозорный эсминец, несмотря на выдвинутые к Эгейскому морю рубежи базирования флота, прикрывающий подходы к главной базе.

Воронцов и Колчак хорошо поставили службу, памятуя о 1904, 1919 и 1941 годах, учитывая, что враг может прийти не только из Средиземного моря, но и с Дуная, из Констанцы, Варны и Батума тоже.

Не обязательно английские линкоры, хватит и подводной лодки-малютки или торпедного катера.

Скорость даже у потрепанного войнами, пять лет не ремонтировавшегося миноносца вчетверо превосходила парадные шесть узлов, которые мог выдать дубок при полном напряжении сил. Значит, надежда только на ночь и маневр.

– Вы явно не хотите с ним встречаться? – спросил Шульгин Славского.

Тот только фыркнул и протянул руку за биноклем.

– Тогда командование нашим фрегатом следует передать господину корветтен-капитану. Он наверняка лучше знает, как уклоняться от вражеских дозоров, чем ваши рыбаки…

– Это еще как сказать…

Шульгин знал, что Славский прав, и опытные контрабандисты имеют куда больший опыт общения с военными моряками и таможенниками, тем более – у родных берегов, но роль требовала некоторой наивности.

Эсминец сменил галс, и луч прожектора чиркнул совсем рядом с бортом дубка. Рулевой, присев от натуги, отчаянно завертел штурвал. Ему на помощь кинулся еще один матрос. Хлопая парусом, дубок покатился влево. Бортовая качка резко усилилась.

– Скажите им, пусть спустят паруса, легче будет маневрировать, – прокричал Славскому фон Мюкке. Тот продублировал совет немца шкиперу и получил ответ: «Пусть будет такой умный раньше, как моя жена потом. Без парусов против волны не выгребем. Движок дрянь, совсем не тянет…»

«Погано, – подумал Шульгин, – если мотор сдохнет, нас можно брать голыми руками». Встречаться с колчаковскими моряками ему абсолютно не хотелось.

Бояться было нечего, но игра поломается напрочь. И последствия – хуже не придумаешь.

«Хотя плавали же люди под одними парусами тысячи лет, и ничего… И эти орлы наверняка еще с царского времени своими делами занимаются – и все в порядке…»

Эсминец явно совершал обычное патрулирование и не имел понятия о близком присутствии «Льва Толстого», поэтому луч прожектора погас так же внезапно, как и вспыхнул несколько минут назад. В бинокль было видно, что корабль меняет курс, его силуэт укоротился, изрыгающие густой дым трубы почти закрыли одна другую, сливаясь в одну.

«Ну, хоть здесь, кажется, пронесло», – успел подумать Сашка и словно бы сглазил.

Неизвестно, просто на всякий случай или все ж таки заметив в море нечто показавшееся ему подозрительным, вахтенный офицер вновь приказал включить прожектор, теперь уже с кормового мостика. И его луч точнехонько уперся в борт и рубку дубка. Все, кто был на палубе, присели, отворачиваясь, закрывая руками глаза.

– Ну вот и спеклись, мать ихую перемать… – пробасил кто-то рядом.

Почти в тот же момент с мостика эсминца по крутой параболе взлетела зеленая ракета и замигал ратьеровский сигнальный фонарь.

– Приказывают остановиться, лечь в дрейф, приготовиться к досмотру, – перевел сигнал шкипер.

– Джо, огонь по прожектору, точно в отражатель! – прокричал, реагируя на уровне подсознания, Шульгин.

Такое, конечно, мог проделать только робот с его невероятной реакцией и скоростью обработки информации о сотнях влияющих на точность выстрела факторов.

Он за несколько секунд успел выхватить из зажимов над ветровым стеклом дальнобойный штуцер-суперэкспресс, способный прицельно посылать на два с лишним километра двадцатиграммовую пулю с ртутным сердечником, соотнести бортовую и килевую качку дубка и миноносца, их относительную скорость, силу ветра и деривацию, то есть боковое отклонение пули под влиянием ее собственного вращения и вращения земли.

И при этом даже не щурился от бьющего прямо в глаза миллионоваттного голубого столба света.

Два резких звенящих хлопка, от которых у окружающих заложило уши и заныли корни зубов.

Прожектор погас, и тут же фон Мюкке заревел, перекрывая свист ветра:

– Руль лево на борт, круто, паруса долой!

Старый кайзеровский корсар, немало покомандовавший парусными шхунами и прославившийся как раз тем, что умел выкручиваться из самых гибельных ситуаций, принял единственно, пожалуй, верное решение.

Со сброшенными парусами и переложенным рулем дубок, шедший крутым бакштагом, резко покатился под ветер, а высокие волны с пенными гребнями полностью скрыли его черный смоленый корпус.

Теперь, даже если бы миноносец включил второй прожектор, вряд ли сигнальщики разглядели бы в штормовом море две тонкие голые мачты.

Скорее со злости, чем надеясь попасть, миноносец бабахнул в темноту из своей баковой четырехдюймовки, а с крыла мостика затрещали длиннейшими очередями, обводя горизонт широкой дугой, сразу два пулемета.

Командир эсминца явно вышел из себя, что неудивительно, особенно если кто-то из его людей был ранен или, упаси бог, убит. Тем более Шульгин нарушил правила игры.

Контрабандисты, попавшись на глаза дозору, имели право пытаться убежать, но стрелять друг в друга они с военными моряками не договаривались.

Следовательно, командир вполне мог посчитать, что имеет дело с настоящим противником, а не с зарабатывающими на хлеб доступным им способом дядьками с соседней улицы.

Эсминец начал метаться по морю широкими галсами, время от времени включая на несколько секунд прожектор и посылая вдоль оси луча пулеметные очереди.

Хуже всего было то, что без парусов ветер и волны сносили дубок к берегу, а поднятые паруса резко увеличивали риск быть обнаруженными.

Но все же судьба (и ненастная ночь) их сегодня хранила. После целого часа крайне рискованного маневрирования «Лев Толстой» все же сумел, сдрейфовав почти до устья Качи, уйти.

Все были мокрые с ног до головы от дождя и брызг волн, ладони Шульгина, наряду с матросами тянувшего шкоты, маневрируя парусами, горели, содранные до крови.

С миноносца последний раз наудачу бахнула пушка, и он окончательно растаял во мгле.