Текст книги "Дневник инока"

12 марта 1928 года

Не могу забыть летних, похожих друг на друга вечеров, когда утомленная трудами на послушаниях братия собиралась на правило в храм. Тихо и монотонно, подобно журчанию ручейка, раздается чтение канонов и вечерних молитв. В раскрытые окна церкви врывается стрекотание кузнечиков, льется благоуханье цветов, а слова молитвенные так и просятся в душу, потрясают сердце, слагают в нем особенное настроение умиления, благодатной мягкости, расположения ко всем людям и плач о своем окаянстве. После правила обычно следовало прощение с игуменом и расхождение по келлиям.

Не скажу, чтобы в Пророчицком монастыре, где я жил, было введено в жизнь старчество, правильное руководство на пути возвышения душ к общению с Богом. Нет, скорее, здесь несколько сильных духом и жаждой спасения людей невольно увлекали к подражанию остальных без слов, одной изобразительностью и наглядностью святого примера. Монастырское словесное стадо невольно одушевлялось и вдохновлялось порывом спасения и от молитвенной обстановки и богоугодного распорядка своей внешней жизни.

Жить мне пришлось сначала на монастырской гостинице, потом в сапожной внутри ограды и, наконец, только что отделанном новом каменном доме, предназначенном, между прочим, для приемов именитых гостей, и в том числе для размещения посещавших обитель Епархиального Архиерея и его многочисленной свиты. Милые светлые облики иноков рождаются из подсознательной глубины при воспоминании заброшенного в глуши Яранского монастыря. Ясно представляется их плач о грехах, простота и скромность их обращения, нравственная чистота и благодатная поволока, так и сквозившая в их рассказах, словах, виде внешнем и настроении. Спасибо обители и благодарение Господи за приобщение моей души в иноческом сонме к благодатному настроению, к чувству Бога и Его непостижимой силы.

Игумен и монашествующие баловали меня время от времени и невинными некоторыми утешениями. Так, настоятель о. Геннадий, воспитанник Глинской и Софрониевской пустыни, брал меня с собой иногда при обозрении монастырских дач, и я ходил с ним верст за тридцать в монастырские лесные угодья. Бывало, приедем на дачу уже поздно вечером. Мне хочется спать. А о. Игумен приказывает вместе с ним идти на обозрение монастырских лесных участков. Качаясь от усталости, иду я за игуменом. Грудь вдыхает сладкий воздух, напоенный ароматом леса, взор пугливо останавливается на светящихся фосфорическим блеском светлячках, качающихся на стеблях придорожных кустарников. Рука игумена молча, безостановочно перебирает четки, или он рассказывает что-либо из быта иноков Софрониевской пустыни, о своих борениях и скорбях, перенесенных им за свою 50-летнюю жизнь. К концу лесного обхода мне уже не хочется спать, душа наполняется каким-то сладкими чувствами, и я бодро выстаиваю вечернее молитвенное правило.

Летом игумен в поощрение и утешение некоторых старцев-монахов разрешал им ходить на рыбную ловлю. Участникам своих хождений они делали и меня. Обычно ловили рыбу сетью. Сеть протягивалась от одного до другого берега небольшой речки. Монахи тянули веревки сети в нижнем белье. Пойманную рыбу тут же на берегу чистили и в чугунке варили на костре. Навар от рыбы получался такой, что я после еды чувствовал отвращение к пище в течение нескольких дней. Во время жнивы и сенокоса я принимал участие в общих работах. От неумения однажды чуть не отрезал себе палец серпом. Сердобольный игумен, увидев мое несчастье, быстро снял тогда свой сапог, отрезал от портянки лоскут и перевязал мне своевременно руку.

За пребывание в стенах монастыря каждые летние каникулы я вполне отдыхал телом и душой от учебных занятий и, плюс к тому, освежал сердце чистыми, святыми влияниями иноческой среды. Послушания обительские вносили в мое сердце разнообразие. Смена ученических впечатлений физическим трудом укрепляла мой организм к несению умственных напряжений в каждом предстоящем учебном году. Из монастыря я приезжал домой с другой священных картин в рамках, среди которых имелись изображения Страшного суда и распятого на кресте инока, изображение Доброго Пастыря Христа, несущего на раменах заблудшую овцу, и другие всевозможные картины. Однажды даже привез в Вятку модель гроба и фотографию, где я был снят мертвым, лежащим на столе. Сняться в таком виде посоветовали мне иноки для возбуждения памяти смертной.

Господь привел однажды в монастыре увидеть на лице одного послушника получение благодатного света. Это было так. Кажется, в Петровом посте я как-то зашел вечером в келлию одного послушника, Ивана Васильевича Сычева, с которым дружил, и застал его всего в слезах. Он готовился ко св. Причащению и плакал о своих грехах. Ввиду несвоевременности прихода, я поспешил оставить друга одного. На следующий день он сам приходит на поле, где я работал, пригласить меня на чаепитие. Лицо Ивана Васильевича при этом было необычайно. Тонкий румянец выступал на его щеках, и из пор струился как бы некий отблеск. Казалось, что под порами его кожи содержится таинственная световая энергия, чувственно видимая. Отпечаток умиления начертался на мирных чертах благоговейного послушника. Этот случай почему-то неизгладимо врезался в мою память. Пришлось мне также быть свидетелем смерти одного немого рясофорного монаха о. Осодора. Он отличался при жизни тщательной аккуратностью и чистоплотностью. А в гробу его обсыпали всего паразиты. Откуда появились они в столь неимоверном количестве, я до сих пор объяснить не могу.

14 марта 1928 года

Ко времени окончания Семинарии из меня выработалась все же духовно болезненная натура, полная недостатков. Пусть смягчалось зло моего сердца воздействием церкви, плачем умиления во время литургии, – страсти сердца, несмотря на светоносную помощь Божию, гнездились в моем сердце широко, доставляя мне немало страданий. Сколько я претерпел внутренних плотских борений, ведает один Бог. Погоня за высокими баллами в ответах на уроках, боязнь потерять первенство в разряде товарищей сделали меня пустым честолюбцем, мечтавшим о духовной или светской карьере, об учении в Духовной Академии за казенный счет. С товарищами я обходился желчно, сухо, сторонился их, любви к ним не имел и взаимно не пользовался их симпатией. Между тем, в глубинах моей души жила сильная жажда общения, нежная чувствительность с примесью, пожалуй, слащавого сентиментализма. При малейших проявлениях к себе невнимания со стороны окружающих я сгорал от обидчивости, упрямства и своеволия. Недаром мама часто говорила мне: «Из тебя выйдет строптивый монах».

В это время под влиянием посещения отцом гор. Белгорода и знакомства с жизнью святителя Иоасафа Белгородского душа моя прониклась к нему особенным благоговением. Часто молился я ему, взял за идеал его жизнь и носил его духовный образ в своем сердце. Такое же почитание и преклонение пред нравственным величием охватило меня в отношении святителя Иоанна Златоуста, когда я прочитал повесть о нем Фаррара под заглавием «Власть Тимы в царстве света». Хотелось в жизненном подвиге подражать Великому святителю. Хотя я и чувствовал себя тупоумным невеждой в познаниях, гордым нищим по дарованиям благодати, далеким от Бога великим грешником.

В Вятках мне приходилось изредка бывать у иеромонаха Трифонова Успенского монастыря о. Антония, необыкновенно добросердечного инока, и у казначея Александро-Невского Фил ейского монастыря о. Ипатия. Оба названных инока много сказали мне пользы своей доброй настроенностью и сказаниями о жизни и подвигах знаменитого прозорливого старца иеросхимонаха Стефана Филейского. Кстати, Александро-Невский мужской монастырь находился верстах в 7 от города Вятки. Вечная память о. Антонию и о. Ипатию, уже отошедшим в лучший мир. Да упокое Господь их добрые души в Своем вечном царстве.

17 марта 1928 года

Воспитательное влияние на мою душу обстановки, окружавшей меня в Вятке, было слабое, нежели действие благотворной атмосферы глухого, затерявшегося среди деревень Яранского монастыря. Кроме насельников обители, немало добра я воспринял от начальницы Яранского инородческого детского приюта Домникии Семеновны Ахмониной, к которой иногда ездил игумен о. Геннадий, помогавший ей хозяйственно оборудовать устроенный приют. В один приезд мой с о. игуменом к начальнице приюта она вручила мне полотенце с нашитым на него черным крестом и загадочно сказала: «Вы умрете в этом году». Странные слова, как электрическая искра, пронзили меня. Возвращаясь из приюта в обитель, я мысленно прощался с белым светом. Умирать очень не хотелось. Впереди открывалось заманчивое будущее, душа преисполнена была жаждой жизни. Все-таки предсказанию я столь верил, что целый год невольно воздерживался от неосторожных поступков, тщательно готовился к переходу в вечность и избегал увеселений и развлечений. Когда же пророчество не исполнилось по истечении назначенного срока, я облегченно вздохнул и вошел в русло обычного настроения.

Как оказалось впоследствии, упомянутая начальница приюта оказалась в прелести. Демон тонкого самомнения обуял ее душу. Она пророчествовала и многим другим людям, вступила на путь старчества, имея цветущие страсти внутри себя. И погибла трагически еще не в старом возрасте. Пред смертью впадала неоднократно в припадки ропота на Господа, видела видения мнимых ангелов. Незадолго до ее кончины я видел два удивительных сна. Вообще, я очень редко вижу сны. В первый раз виделось мне, что стою я будто бы в Вятском Кафедральном Соборе у гробницы Святителя Ионы. На гробнице пред иконой горят две свечи. Вдруг одна свеча потухает и падает на церковный пол, оторвавшись от подсвечника сама собой. Другой сон не менее знаменательный: я видел картину самоубийства этой злополучной начальницы. Помню – холодный пот выступил у меня на челе, когда я проснулся. Оба сна мною переданы были Домники Семеновне. И как они верно исполнились вскоре. Несчастная эта женщина после ряда посягательств на самоубийство, наконец, повесилась. Бес восторжествовал над отпавшей от Бога гордой душой и увлек ее в свой преисподний мрачный ад. Всякий раз, как вспоминаю я описанную жалкую участь неосторожной начальницы приюта, так скорблю сердцем, готов плакать из-за гибели живого образа Божия.

Не могу не отметить в своих воспоминаниях еще предсказания о моем последующем эитии со стороны некоего Соловецкого схимника. Некто из паломников в бытность на Соловках захватил с собой мою фотографию, показал ее старцу и заочно попросил мне благословения. Старец посмотрел на фотографию, грустно покачал головой и скорбно сказал: «Ах, Витя, Витя! Много тебе придется перенести впереди. Помни житие Митрополита Филиппа». С паломником добрый схимник прислал мне восковую свечу и два больших куска сахару. Мне почему-то думается, не приму ли я смерть через удушение. Что касается личности Митрополита Московского Филиппа, то она памятна мне тем, что первое проповедническое выступление мое в полудетском возрасте падает на день памяти этого знаменитого исповедника правды Божией. В названный праздник Игумен Геннадий заставил меня прочитать поучение по Сборнику протоиерея Дьяченко о жизни и подвигах Святителя Филиппа.

Ободренный первым опытом благовествования Божьего слова, я уже сам испросил настоятельского благословения на продолжение проповедничества, постепенно перейдя от чтения по книге к устному изложению проповеди без тетради.

25 марта 1928 года

В один из вакационных периодов, не помню, в каком году, из Иранского монастыря с казначеем иеромонахом о. Афанасием я побывал в Белгородском мужском монастыре Пермской епархии.

Уставная служба в храмах монастыря отличалась торжественностью и глубокой умилительностью. Схимники с детскими незлобивыми лицами имели в храме свои формы, молодые иноки на хорах стояли, а часть внизу. После вечернего правила в храме свечи гасились, и вся иноческая рать человек в пятьсот, едва шелестя мантиями, двигалась по направлению к раке с частицами мощей. Среди храмовой полутемноты изредка можно усмотреть лишь сверкание золотых наперсных иеромонашеских крестов.

Затем раздавалось мощное пение молитвы «Достойно есть» Афонским распевом. При звуках молитвенного ублажения Божией Матери хотелось плакать. Какие-то светлые чувства широкой волной втеснялись в душу, и думалось: «Как, вероятно, в эти минуты трепещет сатана и ненавидит поющих монахов».

Время посещения мною Белогорской обители падает на лето пред началом обучения моего в шестом классе Вятской Духовной семинарии.

По возвращении в Вятку к началу занятий я стал подумывать о поступлении в Духовную Академию после окончания семинарии. По развитию, правда, я отличался и отличаюсь недалекостью, туповатостью, малосообразительностью. Мечта самому сделаться студентом высшего духовного учебного заведения являлась для меня особенно дорой и заветной.

Окидываю я теперь одним взглядом время, проведенное в семинарии, смотрю на то, какие познания я вынес оттуда, и вижу, что эти познания были скудны, мало приспособлены к практической жизни. Не нашлось среди преподавателей семинарии ни одного, который бы разбудил в душах воспитанников жажду чистого знания, научил бы, как почерпать самые научные данные. Товарищество – будущие пастыри – отличались неблагоговением, казенным отношением к церкви. Никто нас не заразил к подражанию высоким примером личной жизни.

За немногими исключениями атмосфера в Вятской семинарии все же была исполнена цинизма. Учители были в большинстве кутилы, фаты, пьяницы, ухажеры, любители сальных анекдотов, не брезговавшие откровенно украшать ими свою речь даже на уроках. И из семинаристов чистых от грязных падений было очень мало.

Богословие нравственное и догматическое, а также священное Писание преподавалось в сухой форме, нежизненно, непонятно. Составители курсов богословия прот. Малиновский и преподаватель семинарии некий Покровский, очевидно, сами не любили своего предмета и не понимали его. Ведь богословие есть не только созерцание известных истин, но вместе изображение жизни. Постижение разумом богословия зависит от состояния человеческого сердца. Если Спаситель близок к сердцу, Он прикасает к нему и истины веры и нравственности, и учит претворять их жизненно. В противном случае, человек воспринимает набор непонятных слов и, и богословские понятия ложатся в душе, как ничем не связанная груда песчинок. Опытное переживание спасения во Христе есть единственный верный способ познания общих положений веры. Примите во внимание распущенность нравов семинарского юношества, и понятно будет, почему оно в изучении Богословия и Писания не шло дальше неинтересного зазубривания буквы богословских систем. Дело доходило даже до такого карикатурно-чудовищного непонимания Светоносной силы богодухновенного писания, что некоторые семинаристы дерзали вырывать листы из Библии и употреблять их на нужды уборной.

30 марта 1928 года

Какое грустное время наше! В древности блаженные язычники знали, больше, чем знал я, или вообще христианские юноши моего времени. Бывало, станешь читать творения великих учителей церкви, аскетов, ей. Феофана или Добротолюбие, и кажутся эти книги чужими, снотворными. Душа не находила в них ничего питательного. Поэтому от чтения мало что оставалось в моей памяти. С таким-то скудным багажом, нищий душою и телом, приехал я в сопровождении отца в Казань.

Отец прожил со мной в гостинице несколько дней и затем возвратился в Богоспасаемую Вятку. Нелегкий крест возложил на меня Господь в Казани… Разболелись мои ноги, распухли, как бревна. Я вынужден был лечь в Академическую больницу, ходил на костылях с недели две. Едва прошли ноги и началось чтение лекций в Академии, я серьезно столкнулся лицом к лицу с вопросом о приискании квартиры. Избалованный в Вятке жизнью в отдельной комнате, я никак не мог привыкнуть к занятиям в общежитии шумном и беспокойном. Поиски квартиры долго не увенчивались для меня успехом, пока Господь не внушил пожалеть меня одному арабу по имени Александр Абрамович Жихе. Он приехал в Россию с Антиохийским Патриархом из самого Дамаска, учился в Казанской Академии и отличался при пламенности темперамента редкостным добросердечием… Лидия Порфирьевна Беляева лет 70-так звали мою новую квартирную хозяйку – уступила мне целую комнату. Здесь-то я ревностно принялся за сочинения и подготовку к зачетам. Первая письменная работа, над которой я корпел два месяца, была на тему «Филипп Александрийский как толкователь священных книг». Результатам двухмесячных добросовестных трудов была, должно быть, солидная работа. Такой она показалась профессору Тереньтьеву, оценившему ее баллом «5+». А мне она представляется искусной компиляцией массы сочинений. Весь мой труд заключался только в объединении разбросанного материала на данную тему и проникновения его одной руководящей идеей. Дорога не слепка кусочков знания по известному предмету, а живое творчество, извлечение из сырого материала самостоятельных наблюдений и выводов.

В студенческом обществе я держался несколько особняком. Сердце льнуло больше к монахам и церкви. Скоро мне удалось сблизиться с помощником инспектора Академии иеромонахом о. Иоасафом, профессорами иеромонахами о. Амфилохием и о. Софронием, о. Ионой. Фамилии их не помню. Из монахов-студентов помню: иеродиакона Иннокентия, иеродиакона о. Николая, иеромонахов Иоасафа, Иринея. Душой казанского академического иночества был архимандрит Гурий – инспектор Академии. В своей квартире он устраивал монашеские собрания. На них имел счастье присутствовать и я, слушая обмены монахов мыслями и начал сам подумывать о принятии иноческого пострижения.

В Академическом храме как-то раз услышал я задушевное чтение шестопсалмия. Читал студент третьего курса – Сережа Семенов. Он поступил в академию по окончании Екатеринбургской гимназии, отличался простотой детской и пламенной склонностью к монашеству. В больших очках с голубыми, несколько выпуклыми близорукими глазами, в бедной, но опрятной вычищенной Академической форме он мне с первого раза невольно понравился. Мне захотелось сблизиться с ним, чему он со своей стороны не препятствовал. Мы подружились настолько, что, кажется, были неразлучны: вместе иподиаконили в Казанском соборе при служениях еп. Чебоксарского Бориса, вместе ездили на богослужения в Казанские мужские монастыри Иоанновский и Преображенский и женский, где находится чудотворная икона Казанской Божией Матери.

Дивно успокаивались наши души у рак Казанских святителей Гурия и Варсонофия и под благодатной стеною Царицы Небесной. Посещали мы также келлии проф. сектантства о. Варсонофия и названных доцентов Академии иером. Софрония и Амфилогия, живших в Казанском Архиерейском доме. Здесь услаждались пением оптинской всенощной и различных церковных песнопений. По настоянию инспектора архимандрита Гурия я и Сережа проповедовали в церквах и в дванадесятые праздники выступали с пением праздничных светильнов в три голоса. За рождественской утреней мы, между прочим, пели дивный содержанием светилен: «Посетил ны есть свыше Спас наш, – восток востоков и сущии во тьме и сени, обретохом истину, ибо от Девы родися Христос». Местом нашей церковно-общественной работы была военная церковь. В ней настоятельствовал профессор свящ. Писания иеромонах Иона. Впоследствии, говорят, он был в Харбине епископом и скончался во цвете лет от какой-то заразительной болезни.

Тяготение к уставности Богослужения обнаруживалось и в Академической церкви, посвященной Архистратигу Михаилу. Главным образом вдохновителем и покровителем строгого церковного пения среди студентов был помощник инспектора Академии о. Феофан. На свой счет он выписал из Киева партитуру, беседами на чаепитиях в своей келлии располагал студентов разучивать древне-церковные распевы и добился того, что Киевская церковная мелодия привилась на академических богослужениях.

Инспектор Архим. Гурий присутствовал в Академии непостоянно. Он участвовал в соборе 1917 года, на котором был избран Патриарх Тихон. Поэтому в Академию наезжал периодически. Рождество же 1917 года провел в Казани. Я потому отмечаю определенно этот случай, что он имеет неразрывную связь с моим окончательным самоопределением к монашеству. Было это так. За неделю приблизительно до Рождества Христова о. Гурий благословил мне и Сереже съездить в г. Свияжск. Там, в мужском монастыре, жил слепой игумен. Имя его не помню – только знаю, что он состоял когда-то учеником знаменитого Глинского схиархи-мандрита Илиодора, а в Казани был старцем Академического монашества. Его-то повидать и взять у него благословение на пострижение монашеское рекомендовал нам о. Гурий.

Уже под вечер пешком мы перешли Волгу. Дул пронзительный холодный ветер. С трудом доплелись мы до г. Свияжска. Остановились в гостинице женского монастыря и сразу направились к келлии старца, жившего недалеко в стенах мужского Свияжского монастыря, хранившего великую святыню – открыто почивающие мощи святителя Казанского Германа.

Входим в коридор братского корпуса и стучим в дверь батюшкиной келлии. Долго никто не дает нам никакого ответа: наконец раздается шлепание по полу туфлей. Отворяется со скрипом дверь, и мы разглядываем в темноте высокую старческую фигуру в нижнем белье. «Кто тут стучит?» – громко спрашивает старец. «Студенты!» – отвечает Сережа. «Мне некогда», – недовольно говорит старец и захлопывает дверь. Мы не двигаемся с места, ожидаем, что будет дальше. Через несколько минут дверь келлии снова отворяется, и старец спрашивает: «Ушли вы что ли или еще стоите?» «Стоим!» – покорно говорит Сережа. «Ну уж если терпите, то зайдите ко мне, – снисходительным тоном замечает старец и продолжает объяснять причину неласкового приема, – два месяца я собирался в баню. Только хотел идти, а вы пришли. Теперь не пойду мыться. Ради вас отложу». Нам сделалось жалко этого строгого старчика и не хотелось обрекать его на лишения ради нас. Но делать было нечего. Входим в келлию, увешанную фотографиями архиеерев и духовных лиц, гравюрами монастырей и множеством икон. «Что хотите от меня?» – спросил нас старец, начиная с нами разговор. «Батюшка! – ответил Сережа. – Мы хотели бы поступить в монастырь. О. Гурий и послал нас на совет к Вам. Как Вы скажете нам?» Старец предварительно осведомился о наших годах и, узнав о нашей юности, не отклонил предположения нашего сделаться монахами. Наоборот, одобрил это намерение в мысли о необходимости раздувать искру Божию в душе, пока она горит. «Быть может, – говорил старец, – доживают иные и до зрелых лет. Кажется, уж приспело время посвятить себя на служение Господу. А искры-то Божией и нет в душе. Хорош ваш инспектор о. Гурий, – продолжал старец, – ума палата и умеет смиряться. Патриархом со временем будет».

Разговор затем перешел на тему о современных нравах. Старец жаловался на слабость церковной дисциплины, на склонность духовенства ради денег осмеливаться совершать антиканонические поступки. В подтверждение своих слов рассказал, как один Казанский профессор Академии, протоиерей, отпел юношу-самоубийцу по неотступной просьбе родителей. При этом старец вспомнил, что у него на столе лежит неразобранная почта, велел мне прочитать первое из нераспечатанных писем. Я разорвал конверт. Письмо оказалось от одной скорбящей матери со вложением 10 рублей с мольбой помянуть в молитвах ее 14-летнего сына-самоубийцу. Когда старец выслушал содержание письма, встал, выпрямился во весь свой рост и, подняв руку кверху, твердо сказал мне: «Ложи деньги в конверт, садись и пиши ответ. Упомяни, что молиться за самоубийцу по правилам церкви я не имею права…» Письмо было написано мной в духе старческого настроения. «Добро», – воскликнул старец, когда я прочитал написанное. По обычаю своему он угостил нас после беседы гречневой кашей и с миром отпустил. Всенощную я и Сережа стояли в церкви мужского монастыря. Сильное впечатление произвел на нас вид гробницы святителя Германа, контуры его фигуры в облачении архиерейском и главы в митре. Характерно было то, что и благословение на каждение иеродиакон брал не у настоятеля обители епископа Амвросия (Гутко), а у святителя, благоговейно почивающего на ложе своем.

На другой день литургию мы стояли в храме женской обители, причастились Св. Таин и на монастырской лошади были перевезены чрез Волгу до станции железной дороги, так как спешили возвратиться в Казань. Пред отъездом зашли еще раз попрощаться к старцу. Он много дивился тому, что скупущая игуменья оказала такую милость нам, что не только снабдила нас на дорогу деньгами, но и распорядилась о предоставлении нам бесплатной монастырской подводы.

Недолго мне пришлось после Рождества пожить в Казани. Город вскоре сделался ареной столкновения красных и белых воинских отрядов. Началась бомбардировка Казани со стороны красных отрядов. Обстрелу подверглось и здание Академии, где помещался временно Псковский кадетский корпус. С утра в аудиториях академических еще были лекции. Когда началась энергичная стрельба ружейная и пушечная пальба, мы, студенты, едва успели спастись от смерти, спрятавшись в люк соседнего с библиотекой корпуса. Через некоторое время убедившись, что и в люке небезопасно, мы на животах доползли до центрального корпуса и спустились в подвальное помещение под ним. Там находилась столовая студенческая, и нас, страшно испуганных, покормили здесь немного горячей пищей. До позднего вечера ютились студенты в подвале. Убедившись в прекращении стрельбы, наконец, один за другим стали выходить из своего убежища. Вместе с прочими вышел и я. Иду по Академическому саду. Вдруг около уха раздается характерное «Ж-ж-ж», и пуля ударилась в близстоящую поленницу. Пролетели пули, и если бы сантиметром ближе к моему лицу, и я был бы убит. Жертвой канонады из всего населения Академии сделался в этот памятный день один лишь келейник ректора Академии преосв. Анатолия. Он во время стрельбы преспокойно пил чай в архиерейских покоях. Вдруг бомба разорвалась над крышей этого здания. Потолок был пробит осколками ядра, ударившими в голову несчастного келейника. Так он в смертной неподвижности и застыл с блюдечком чая в руке.

По случаю городских волнений часть студентов разъехалась по домам, другая поспешила поступить в военное училище. А третья часть студентов испросила разрешение держать ускоренные экзамены. К желающим экзаменоваться примкнул и я. Жаркой порой являются экзамены в Духовных Академиях. В продолжение года литографированные лекции профессоров чаще всего хранятся у декана академического или старосты и за несколько дней до экзаменов раздаются по рукам. Требуется большое мозговое напряжение при подготовке. Я, недалекий в умственном отношении, немало страдашился экзаменационного периода. Думаю, выдержит ли память детальное усвоение обширных курсов наук. Выйти из затруднительного положения научил меня, должно быть, Ангел-Хранитель. Готовился я с помощью составления конспекта. Перед экзаменом ездил в Казанский женский монастырь или заходил в Академическую церковь, где находился большой крест с частицей животворящего древа Креста Господня. Упаду, бывало, в храме пред иконою Божией Матери и говорю: «Господи! Матерь Божия! Я все сделал, что требуется от человека. Теперь время Твоей помощи. Помоги, не оставь мое скудоумие». И что же? После молитвы в сознании непременно являлась мысль, что именно такой-то билет достанется мне. Я прочитывал его лишний раз. По вызове к столу мне действительно доставался билет, таинственно указанный в сознании, я почти всегда безупречно сдавал экзамены. Помню, при переходе на второй курс Академии у меня только по истории Византийской церкви был неполный балл 4?. Остальные баллы по всем предметам значились против моей фамилии полные. Благодарю Господа и Божию Матерь за помощь моему окаянству.