Электронная библиотека » Вера Алентова » » онлайн чтение - страница 11

Текст книги "Все не случайно"


  • Текст добавлен: 18 февраля 2022, 08:41


Автор книги: Вера Алентова


Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 11 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Шрифт:
- 100% +
Знакомство с курсом

Средний мамин брат, красавец Андрей, пригласил меня, маму и Юру к себе в Казань. После экзаменов я отправилась в гости к казанским родственникам, а мама с Юрой приехали туда из Орска, с которым они тоже попрощались, впереди предстояла новая работа в Брянске.

После отдыха в Казани я вернулась в Москву, получила место в общежитии на Трифоновке, но это был уже не тот обшарпанный барак, в который селили абитуриентов, а новое пятиэтажное здание. Мне дали место на четвертом этаже, в светлой комнате на четверых. У нас был общий шифоньер, общий круглый стол с четырьмя стульями и у каждой кровати – тумбочка. В нашей комнате поселились девочки с разных курсов: одна курсом старше, две, и я в том числе, с первого, четвертая кровать год пустовала. А когда я уже была на втором, к нам подселилась первокурсница.

В здании было два крыла, женское и мужское. В женском жили иногородние студентки всех театральных вузов Москвы. Мы быстро освоились, познакомились с правилами общежития, кроме того, смогли узнать от старшекурсниц, что представляют собой наши педагоги.

Наконец – первое сентября. Нарядные, возбужденные собрались мы в студии – знакомство происходило в маленьком зале на втором этаже: педагоги на сцене, студенты в партере. Когда все разместились, я огляделась по сторонам и поняла, что нас очень мало: четыре курса актерских и четыре постановочных. На каждом курсе в среднем по двадцать человек, а значит, всего – сто шестьдесят. Вот и весь вуз.

Прозвучали приветственные речи, в финале – ежегодное и знаменитое «По коням!» Папы Вени, и все разошлись по своим аудиториям: первокурсники – знакомиться друг с другом и с порядками института, остальные – продолжать грызть гранит науки.

Нас на курсе оказалось девятнадцать, и среди этих девятнадцати, к моему удивлению, не оказалось никого, с кем я так долго и мучительно поступала. Четверых ребят приняли в Ленинграде (в те годы практиковались выездные приемные комиссии), но остальные-то пятнадцать как-то должны были со мной пересечься? Но все смотрели друг на друга ошарашенно, из чего я сделала вывод: никто никого раньше не видел. Я узнала только молодого человека, который настырно расспрашивал меня о неприятной мне девочке Жанне, а потом поглощал рядом со мной пельмени в забегаловке рядом со школой-студией.

Педагогов, сидящих перед нами, было трое. Они объяснили порядок занятий: нас разделят на две группы, одна будет заниматься актерским мастерством с Василием Петровичем Марковым, другая с Владимиром Николаевичем Богомоловым. Третьим педагогом оказался выпускник школы-студии этого года и свежеиспеченный артист МХАТа, взятый в преподаватели «на подхват»: если кто-то из основных педагогов прийти на занятия не сможет, он возьмет студентов и зажжет их своими молодыми и яркими идеями.

Нам рассказали, что занятия по мастерству будут с 9 утра до 12 дня, потом – час перерыв, потом с 13 до 18 занятия по образовательным и специальным предметам. Специальные предметы – сценическая речь, танец, вокал, сценическое движение и фехтование. Потом с 18 до 19 снова перерыв, а с 19 до 22 – опять мастерство актера. Опаздывать нельзя, если вечером нет уроков мастерства – идти в театры на спектакли и набираться уму-разуму. Если в помещение, где вы находитесь, входит педагог, даже если он у вас не преподает, или любой человек старше вас, положено встать и поздороваться стоя. Студентов четвертого курса тоже положено приветствовать вставанием. Это происходило в 1961 году, и мы следовали этому правилу. В 1965-м, когда мы заканчивали институт, первокурсники при виде нас и не думали подниматься: нам это казалось несправедливым и обидным.

Добраться к 9 утра с Трифоновки на проезд Художественного театра не опаздывая оказалось не так просто – путь неблизкий. Но мы старались. Времени на разговоры в институте у нас не оставалось совсем – занятия весь день, и, чтобы обменяться впечатлениями, оставалась только ночь. Мы часто засиживались допоздна, а утром, с трудом разлепив глаза, мчались к троллейбусу, потом на метро, после – бегом до школы-студии. Неслись табуном к девяти: на курсе было много иногородних, живущих в общежитии. Иногда мы все-таки опаздывали на пять, а то и десять минут. Педагоги со строгими лицами делали нам внушение, и мы, клянясь, что больше никогда, шли на свое место, стыдливо потупившись. Не пускал опоздавших только один педагог – тот самый, третий, который был «на подхвате». Он почитал себя над нами начальником и подолгу читал нотации за опоздание.

Вообще задумка старших педагогов с третьим преподавателем не удалась совершенно. Этот молодой человек оказался предельно занудлив. На занятиях по мастерству, когда ему выпадало счастье кого-либо заменить, он в основном хвастался, какой он большой молодец. Невысокого роста, пухленький, с маленькими глазками и мелкими чертами лица, он рассказывал про себя небылицы, и все недоумевали, за какие таланты его взяли в главный театр страны.

Со студентами-постановщиками жизнь сводила нас мало: мы встречались уже на дипломных спектаклях, когда они «обслуживали» постановки – изготавливали и расписывали декорации, выставляли свет по основным игровым точкам, занимались сценическим костюмом и реквизитом. Их этому учили серьезно и вдумчиво, и из стен этого факультета выходили истинные рыцари сцены. Самым главным человеком на их факультете считался Вадим Васильевич Шверубович. Узнав, что он сын самого Василия Ивановича Качалова, мы подлавливали его в длинных коридорах школы-студии. Он шел из деканата, высокий, стройный, с прямой спиной, а мы старались подгадать момент и лишний раз поздороваться, уловить в его лице хоть что-нибудь напоминающее знаменитого отца. Но, увы, на отца он совсем не походил, к студентам актерского факультета относился с безразличием, смотрел поверх наших голов, интересовали его только постановщики.

Из 19 человек на курсе 11 были иногородними, и мы впитывали Москву с ее масштабами, московским выговором, модой. В свободные минуты я часто останавливалась у витрин ЦУМа – самый близкий к студии огромный магазин – и подолгу изучала одежду не манекенах в витринах. Купить я ничего не могла, но присматривалась к столичной моде, рассчитывая, что мама сошьет мне что-то похожее.

Стипендия у нас была 22 рубля, да еще мама присылала 30. На эти деньги удавалось прожить и даже, на всем экономя, через полгода я смогла купить очень красивые и очень дорогие туфли. За 50 рублей. Настоящая роскошь, ведь прежде самые дорогие туфли моего гардероба стоили 30 – те, что я покупала когда-то в компании Марка Соболя.

На первом этаже студии была у нас столовая, где в обеденный перерыв мы спокойно успевали поесть, и еще оставалось время погулять вокруг, поглазеть на витрины. В эти годы хлеб в столовых давали бесплатно, и вкуснющего хлеба мы ели много и с удовольствием. За фигурами не следили: они были прекрасны, ведь мы много двигались и на проблемы с обменом веществ не жаловались. А мальчишки еще умудрялись набрать хлеба с собой в общагу – и вечером пировали.

Наш староста, Дима, жил на одну стипендию: растила его мама, и возможности отправлять сыну деньги у нее не было. Обстоятельства заставили Диму приспосабливаться, и он прознал, где можно дешево пообедать. Оказывается, в ГУМе, на самом верху, существовала столовая для работников магазина, там комплексный обед стоил на 10 копеек дешевле. И мы, вслед за Димой, кинулись всей гурьбой туда, поели и бегом вернулись обратно. В отведенный час (с пробежками и обедом) уложились мы с трудом, но 10 копеек сэкономили – немалые для студента деньги. Правда, калории, полученные в гумовской столовой, тотчас растратились на бегу, и в студию мы вернулись снова голодными. Пришлось от этой практики отказаться…

Жили мы, действительно считая копейки. Едешь на троллейбусе зайцем – 4 копейки сэкономил, а ездить-то каждое утро! Но за проезд в метро 5 копеек платить приходилось. Зато после занятий с радостью шли до общежития пешком. Ходили тоже гурьбой и не всегда только своим курсом, другие курсы тоже не чурались пеших прогулок. Москва была чистая и спокойная – мы чувствовали себя в безопасности, ни с каким криминалом не сталкивались.

Рядом со студией располагалась Театральная библиотека – старинное здание, в котором прежде была первая театральная школа для девочек. Там преподавал великий актер Малого театра Михаил Семенович Щепкин, основоположник русского театрального искусства. Школа опиралась на балетное обучение, туда отдавали совсем маленьких детей, а Щепкин занимался актерским мастерством с уже подросшими девочками. Сохранилась легенда о его методе преподавания. Выпуская девочек на перемену, Михаил Семенович точного времени возвращения в класс не назначал, но по его хлопку в ладоши все должны были молниеносно собраться. И вот хитрый Михаил Семенович ждал, когда детвора разыграется, и на самом интересном месте, в разгар игры, когда эмоции переполняют, хлопал в ладоши! Это же невозможно трудно даже для взрослого человека – прервать интереснейшее занятие по чужому велению. А детворе – тем более! Но великий Щепкин считал умение обуздать себя важнейшим качеством актера и человека. «Учитесь властвовать собою», – писал и великий Пушкин.

Мы ходили в эту библиотеку готовиться к экзаменам, любили запах старинных книг и уютную тишину маленького читального зала. Любили мы и замечательных служительниц этого царства, которые всегда нам помогали, советовали, где найти интересующий материал. А вот взять на дом книги было сложно: за интересными изданиями стояла очередь.

Еще одна библиотека находилась в самой школе-студии, не такая богатая, но мы и ею пользовались: книги на дом в ней давали. Библиотека располагалась на первом этаже, и чтобы в нее попасть, следовало пройти по длинному, узкому, тускло освещенному коридору без окон до самого конца – и слева нащупать ручку двери. Открыв ее, мы попадали в небольшое ярко освещенное пространство, уставленное книжными стеллажами. Мне было всегда не по себе, когда я шла по этому коридору в кромешной тьме: и, вероятно, не мне одной, потому что вскоре библиотекарей обязали делиться своим солнечным светом и дверь держать открытой. И слава богу: все теперь видели свет в конце туннеля и шли уверенно, а не на ощупь.

Со мной в этом коридоре случилась занимательная история. Где-то через месяц после поступления я пошла в библиотеку сдать прочитанные книги, и вдруг в середине коридора, где было особенно темно, прямо из стены вышел ко мне Константин Сергеевич Станиславский с книгами в руке. Я, вполне здоровый психически человек, точно знала, что умер он в 1938 году, но, клянусь, он ко мне вышел. Он не был похож на призрак, на мертвеца, это был живой Станиславский – с седой головой и черными бровями: его портрет висел в студии, я его хорошо знала и ошибиться не могла!

Я вжалась в стену. Он остановился, посмотрел на меня доброжелательно, вежливо сказал «здравствуйте» – и пошел к выходу. Я еще несколько секунд постояла, не шелохнувшись, и потом отважилась пойти дальше. Никому об этой встрече я не рассказала.

Что бы это могло значить? Как к этому относиться?.. Ход мыслей был у меня примерно такой: я сама человек не болтливый, но ребята у нас разные, встречаются очень даже болтливые, так что, если бы Станиславский еще к кому-то выходил из стены, новость бы обязательно облетела вуз, и он гудел бы как улей. Но вуз жил обычной жизнью, а значит, показался Станиславский только мне одной. А это в свою очередь означало, что я правильно выбрала свой путь, а он меня благословил! Открытие это так вдохновило меня, что я всем своим существом вдруг ощутила, что теперь на мне лежит особая миссия!

На следующий день между парами, стоя на широкой лестничной площадке вместе с другими ребятами, я услышала краем уха разговор старшекурсников: «Как все-таки Игорь Константинович похож на Константина Сергеевича! Одно лицо!» Я не могла не поинтересоваться: «А кто такой Игорь Константинович?» И мне ответили: «Сын Станиславского. Ну просто копия отца! Мы видели его вчера, он пользуется нашей библиотекой».

С юмором и самоиронией у меня все в порядке, а потому смеялась я над собой от души. Особенно, вспоминая ощущения «особой миссии».

Наши педагоги

У нас были прекрасные педагоги по всем предметам!

Танец вела Ольга Всеволодовна Голушкевич, в прошлой жизни – баронесса, бывшая балерина, высокая, худая, с огромными глазами, прямой спиной, красивыми ногами и божественными движениями. Узкие, длинные пальцы обеих рук сверкали множеством дорогих колец, и это не выглядело пошло. Когда она приподнимала юбку, чтобы нагляднее показать правильное выворотное движение, мы замечали умопомрачительной красоты воздушное кружево, которым заканчивалась комбинация – обязательный атрибут женской одежды той поры, его носили под платьем все женщины в качестве нижнего белья. И, разумеется, каждый раз мы видели кружево разного цвета и фасона, но всегда роскошное, – в магазинах я такие комбинации не встречала. Ольга Всеволодовна была состоятельной женщиной, женой генерала, но слыла рукодельницей: однажды она сама собрала себе из шкурок каракуля прелестную шубку и похвасталась перед нами своим искусством. Ольга Всеволодовна относилась к нам снисходительно, но строго. На первом курсе у всех нас были трудности с балетным станком. Наши ножки никак не хотели подниматься на нужную высоту и выворачиваться в правильном направлении, а спинки наши отказывались гнуться. Но мы не отлынивали, старались все выполнять по максимуму. Ольга Всеволодовна приходила на все наши экзамены по мастерству актера, и это было для нас очень важно, давало ощущение заинтересованности в каждом из нас.

Однажды я вошла в аудиторию и застала Ольгу Всеволодовну в слезах, окруженную стайкой взволнованных девочек. Это было весьма неожиданно, так как сентиментальностью наша балерина не отличалась: наоборот, была женщиной строгой и даже, мне казалось, суховатой. Ольга Всеволодовна сидела, обхватив голову своими роскошными ладонями, и плакала. На каждом пальце, как всегда, было надето по несколько колец – и с крупными камнями, и тонких, с россыпью бриллиантов, и с роскошным плетением.

– Что случилось? – робко спросила я.

– У меня украли все мои кольца, все-все, – сквозь слезы ответила Ольга Всеволодовна.

Несколько опешив, я снова взглянула на ее руки: на каждом пальце было по кольцу, и не по одному.

– Ну… они, слава богу, нашлись? – кивнув на кольца, тихо высказала я предположение.

Зарыдав с новой силой, Ольга Всеволодовна с удивлением подняла на меня глаза и воскликнула:

– Да это же други-ииие! – и стала плакать еще горше.

Я была слабым знатоком драгоценностей и стоимости их даже предположить не могла. Но сразу поняла, что весьма веские причины так горько плакать были.


Борис Николаевич Симолин преподавал историю изобразительного искусства: рассказывал о великих художниках, перипетиях их жизни, творениях. Рассказывал так взволнованно и в то же время беспафосно и просто, что казалось, будто он со всеми этими гениями был лично знаком и даже дружен. Полноватый человек с красиво посаженной седой головой и правильными, немного расплывшимися чертами лица. Он свободно, легко и вдохновенно общался с молодым поколением, не качал укоризненно головой, когда понимал, что мы не только не знаем выдающегося произведения известного художника, но и имя его слышим впервые. Борис Николаевич спокойно располагался в кресле и начинал свой увлекательный рассказ. Тогда еще педагогам разрешали курить в аудиториях, и за время лекции на его столе выстраивались в ряд фильтры выкуренных сигарет, как оловянные солдатики – один за другим. Уходя, он оставлял после себя едва уловимый аромат мужского парфюма, смешанный с легким запахом табака. А еще у нас оставалось ощущение причастности к великим художникам и желание поскорей посетить Пушкинский музей и Третьяковскую галерею, чтобы не было так стыдно за безграмотность в этом вопросе. На всю дальнейшую жизнь у нас с мужем осталась привычка смотреть по возможности всех художников, выставки которых привозили в Россию: даже если требовалось отстоять огромную очередь. Так впервые мы увидели «Мону Лизу», привезенную в Москву в 1974 году, а уже много позже еще раз встретились с ней в Лувре. Если случалось бывать в Питере, в обязательную программу всегда входило посещение Русского музея, в Париже – музея Дорси, а в Мадриде – Прадо, где я впервые увидела Кранаха и Босха и поразилась не махам Гойи, обнаженной и одетой, а выставленным отдельно, в подвальном помещении, его так называемым «черным картинам», каким-то болезненно-галлюциногенным и страшным. В Астрахани нас ждал поразительный Кустодиев, а недавно в Третьяковке – невиданный раньше Куинджи. И в каждом городе, куда заносит нас судьба, мы обязательно идем в художественную галерею, если она в городе есть.

Когда нашей дочери было три года, я подумала, что пора познакомить ее с живописью, решила сводить в Третьяковку, показать «Явление Христа народу». Муж поддержал идею, и мы втроем отправились в музей, правда, я хотела показать Юле только одну эту картину, а муж считал, что детский мозг настолько пластичен, что может вместить в себя больше одной картины: и трехлетней Юле была представлена вся коллекция Третьяковки. К счастью, этот первый поход в музей полностью выпал из памяти ошалевшего ребенка – и не отвратил ее от изобразительного искусства, которое мы, благодарные ученики Симолина, приняли всем сердцем. Спасибо, Борис Николаевич.


Абрам Александрович Белкин преподавал русскую литературу. Славился он нестандартными трактовками литературных произведений и своеобразным взглядом на литературных героев. Он и нас учил преодолевать стереотипы, иметь свое собственное неординарное мнение. Он поощрял низвержение с пьедесталов знаменитых критиков, объясняя, что критики тоже люди, а не истина в последней инстанции, что Писарев и Белинский тоже могли ошибаться, как простые смертные. Такой подход воспринимался нами как нечто новое, неожиданное и интересное!

Безупречная репутация Абрама Александровича в литературных и окололитературных кругах позволяла ему быть вхожим во все издательства и редакции, он знал заранее о знаковых публикациях и посвящал нас, советуя, на что обратить внимание. И мы, вооруженные этим знанием, с утра занимали очередь у газетно-журнальных киосков, чтобы первыми схватить новинку.

Абрам Александрович любил дискутировать на лекциях, но интересовали его суждения только мужской части курса, да и то далеко не всей, ну а женскому составу он и вовсе отказывал в способности оригинально мыслить.

Был он пухленьким, лысоватым, невысокого роста пожилым человеком, бойким и чуть красующимся своей оригинальностью. Но мы этот маленький недостаток ему легко прощали, мы испытывали гордость, что на нашем пути встретился такой необычный педагог, такая интересная личность.

Благодаря Абраму Александровичу и ректору Радомысленскому, нам довелось одним из первых увидеть воочию опального Солженицына. На втором курсе мы поставили его рассказ «Случай на станции Кочетовка» и после долгих переговоров и обещаний, что в аудитории не будет ни прессы, ни людей со стороны, нашим педагогам удалось уговорить Солженицына встретиться со студентами.

Встреча эта произвела на меня гнетущее впечатление. Самую большую аудиторию – номер пять – студенты заполнили под завязку, в воздухе повисло напряженное ожидание, и вот появился Солженицын – высокий мрачный человек. Беседа завязалась не сразу и прекратилась на третьем же вопросе из зала. Совершенно неожиданно Солженицын резко сказал: «Вы меня обманули! Здесь присутствует пресса! Я ухожу!» И он действительно встал и ушел.

Поведение его показалось мне удивительным: трудно было не заметить, как сильно он напуган с самых первых мгновений нашей встречи. Но я так и не поняла, почему Солженицын решил, будто среди нас есть журналисты. Не запомнила я и вопроса, который стал поводом для столь бурных эмоций.


Мы оказались последним курсом, на котором преподавался предмет «манеры». Очень нужный предмет для исполнения ролей классического репертуара, а когда расширилось наше международное общение, для жизни тоже. Да и на родной почве приятно общаться с хорошо воспитанным человеком.

Манеры преподавала нам Елизавета Волконская – самая настоящая княгиня. На первом занятии мы ждали, что к нам войдет старуха в седых буклях и длинном платье с буфами. А влетела легкая, тонкая, коротко стриженная седая женщина, голубоглазая, с аристократической горбинкой на носу и яркой помадой на губах. Длинными пальцами она держала сигарету. Образ ее завершали короткая юбка по моде тех лет и туфли на шпильке, подчеркивающие красивые ноги.

Княгиня была очень смешливая, остроумная и строгая. Она научила нас многому. Как носить длинные юбки с треном – то есть с хвостом, красиво волочащимся по полу, на метр, а то и на два длиннее самого платья. И как в этих юбках поворачиваться изящно: и чтобы самой не упасть, запутавшись в длинном хвосте, и чтобы сценическая пыль, собранная хвостом, не летела в лица зрителей первых рядов. Ну и чтобы остальным участникам действия на этот хвост не наступить, тоже надо было учиться. Как изящно сидеть, как держать сумочку и зонтик. Как снять перчатки и шляпку и отдать их «прислуге» вместе с сумочкой и зонтиком, ничего при этом не уронив. И как выглядеть свободной и элегантной. И как пользоваться столовыми приборами. И как мальчикам пользоваться цилиндром и тростью, как целовать руку даме. Как и в каком порядке представлять своих друзей и близких. Как правильно есть мясо или рыбу. Как поступать, когда видишь незнакомое блюдо и не знаешь, каким прибором пользоваться. Как вести светский разговор, как принимать и провожать гостей, и что недопустимо при общении со знакомыми, но не очень близкими людьми.

После успеха «Москва слезам не верит» мне пришлось много ездить, представляя фильм в других странах. Меня приглашали на приемы разного уровня – и как же я была благодарна нашей очаровательной, абсолютно современной, но превосходно воспитанной княгине за ее божественные уроки.

Студентам старшего курса сценическую речь преподавала знаменитая Елизавета Сарычева – классик, автор множества книг по этому предмету, которые переиздаются до сих пор. Но она была дамой преклонных лет и взять себе еще один курс не могла. Так что нам достался другой педагог – Елена Николаевна Губанская. Не все на курсе приняли ее должным образом: студенты хотят, чтобы их учили самые лучшие, известные, прославленные. Елена же Николаевна была человеком новым, к тому же с нелегким характером, но педагогом оказалась превосходным. Ей удавалось исправлять самые сложные говоры (одесский, например), студенты выходили из-под ее крыла чисто и грамотно говорящими!

На третьем курсе, когда нужно было осваивать стихотворную форму существования на подмостках, у нас возникла возможность пойти в ученики к знаменитому чтецу и педагогу Дмитрию Журавлеву. Мы знали этого артиста, ходили на его поэтические вечера, заслушивались его голосом, восхищались манерой исполнения и точным разбором поэтического произведения: из его уст легко воспринимался любой, даже самый сложный текст. Но часть курса настаивала: уходить к Журавлеву некрасиво по отношению к Елене Николаевне, которая два года упорно с нами занималась. И я была с этой частью курса согласна, хотя и поучиться у Дмитрия Журавлева тоже хотелось.


Галина Ивановна Трофименко была нашим педагогом по французскому. Высший свет России говорил на нем, и потому преподавание этого языка в театральных вузах в наше время считалось обязательным. Но я, переходя из школы в школу, учила английский, мой муж – немецкий, и никто, кроме Ирины Мирошниченко, французского на нашем курсе не знал. И вот начались наши совместные с Галиной Ивановной радостные страдания! Она была прелестной женщиной и замечательным педагогом: она устраивала вечера, на которых мы слушали пластинки Эдит Пиаф, Мирей Матье, всеми любимых Ива Монтана и Шарля Азнавура. Она сумела влюбить нас во французский язык, и мы захотели его выучить.

Язык пригодился. Однажды мы с Ириной Муравьевой прилетели в Италию на очередное представление нашего фильма, и в аэропорту, кроме полисменов и собак, ищущих наркотики в багаже, нас никто не встречал. И только слабое, но все-таки достаточное знание французского помогло мне выяснить в справочном окне, что прилетели мы не в тот аэропорт, где нас ждут, что придется посидеть полтора часа, пока встречающие приедут за нами из другого аэропорта. Спасибо Галине Ивановне.

Вообще поездки за рубеж дали понять, как важно владеть иностранным языком. Многочисленные интервьюеры всегда просили личного общения, а я, как правило, отказывалась из-за незнания языка. Переводчик (чаще всего наш, посольский) передавал мои слова неточно и довольно примитивно, но претензии предъявлять было некому: посольские ребята работали по другому профилю, нужного словарного запаса не имели, наши темы были для них незнакомы. Я же, будучи патриоткой, беспокоилась об имидже страны, огорчалась, что иностранцы могут подумать, что я совсем необразованная, раз языка не знаю, что окружили меня комитетчиками и не дают вздохнуть свободно (хотя дышала я абсолютно свободно и часто ездила за рубеж совершенно одна, безо всякого сопровождения). Мне было неловко, что я не владею языками, положение спасало то, что Россия воспринималась как экзотика и российская актриса – тоже. Запад был искренне удивлен, что, оказывается, у наших людей нет клыков, что они живут в квартирах, а не в берлогах с медведями в обнимку. Поэтому незнание языка мне легко прощали.

Позже я вернулась к изучению английского: он проще. На примитивном уровне я могу объясниться в отеле, но свободное владение так пока и осталось моей мечтой…

С Галиной Ивановной, нашей очаровательной француженкой, мы продолжали поддерживать отношения и после окончания института. Я знала ее сына и внучку, часто бывала у нее дома в Оружейном переулке, рядом с которым теперь живу сама. Галина Ивановна преподала мне еще не одну мудрость, например научила распределять малое количество денег на большой срок: разложить деньги в 30 конвертов – на месяц – и каждый день тратить только то, что в конверте. Это хороший способ, но в конце месяца нам все же иногда приходилось туго, и я просила у нее в долг. Галина Ивановна показывала мне свои обновки и спрашивала, по возрасту ли ей такое: у нее был взрослый сын, а в подобных вещах нужен совет девочки. Умерла Галина Ивановна вдруг, скоропостижно, и это стало для меня большим горем. Проходя мимо ее дома, я всегда вспоминаю ее с теплотой и нежностью. Это она выбрала меня в друзья, и я была верным другом. Это она однажды сказала мне, что стареет наша оболочка, а душа остается юной навсегда. И теперь, когда я старше ее, понимаю, что она имела в виду и как была права…


Сценическое движение преподавал нам Борис Смирнов, и мы, не очень подготовленные физически, на его уроках ухитрялись делать сальто. Он был фанатом движения, и легкие пути его не вдохновляли. Высокий, худой, с аскетичным, жестким лицом, он был уверен, что любому человеку подвластно самое сложное движение. Но однажды на занятии что-то пошло не так и один молодой человек, не с нашего курса, неудачно упал. После этого случая сложные движения Смирнову делать с ребятами запретили, а простые казались ему скучными, и он покинул школу-студию.


Фехтование! Как же это красиво, эффектно, изящно. Наш педагог Аркадий Немеровский был настоящим корифеем, ставил сценические бои в спектаклях Рубена Симонова, Охлопкова, Мейерхольда, преподавал фехтование во всех театральных вузах Москвы. Высокий, с небольшим животиком, подтянутый мужчина лет пятидесяти, модно и элегантно одетый, темноволосый с чуть седеющими висками, доброжелательный и жизнерадостный. Он уверял нас, что фехтование это просто, если все делать правильно. Бои, которые он ставил, выглядели захватывающими, сложными, стремительными и, как нам казалось, невыполнимыми. Но Немеровский, улыбаясь, неторопливо и четко отрабатывал со студентами каждое движение: сначала очень медленно, а потом постепенно увеличивая темп. И оказалось, даже самые сложные трюки не так страшны и действительно выполнимы, если все делать правильно. И какое мощное впечатление они производят! Я, со своим темпераментным фехтованием вкупе с коротким текстом, сумела завоевать симпатию Бориса Равенских, когда показывалась к нему в театр Пушкина. Спасибо, Аркадий Борисович.


Андрей Донатович Синявский преподавал у нас на четвертом курсе советскую литературу. Было ему лет сорок, запомнилось его сильное косоглазие, из-за которого сосредоточиться на взгляде преподавателя было непросто. Только мы окончили четвертый курс, как его арестовали. Синявский под псевдонимом Абрам Терц публиковал за границей произведения, которые на родине сочли антисоветскими. Суд над Андреем Синявским и Юлием Даниэлем стал заметным событием в интеллигентской среде, виновными оба литератора себя не признали, но наказания избежать им не удалось. Как педагог Андрей Донатович не показался мне интересным и больше запомнился этим едва ли не самым громким случаем в истории арестов диссидентов.

Надо сказать, что и мы с мужем одно время увлеклись диссидентским движением, много читали самиздатовской литературы и даже ходили на какие-то собрания, правда, довольно скоро в диссидентстве разочаровались.


Меня очень любил Василий Осипович Топорков, художественный руководитель нашего курса. Работал с нами только однажды – над водевилем «Воздушные замки». Этот, один из дипломных наших спектаклей, играли мы радостно и легко. Репетировал Василий Осипович вдохновенно, часто показывал, как надо играть старинный водевиль – а толк он в этом знал, – в свое время служил у Федора Корша, антрепренера, основавшего частный театр, очень популярный в Москве. Театр Корша просуществовал 35 лет, с 1882 по 1917 год, и был славен своим комедийно-фарсовым репертуаром. Топорков много играл у Корша и ценил этот уникальный опыт.

Однажды он принес нам пластинку, чтобы мы послушали, в каком ритме нужно играть водевиль. А на проигрывателях были предусмотрены разные скорости вращения – 33, 45 и 78 оборотов. И вот Василий Осипович включил скорость 33 оборота, а поставил старинную пластинку, рассчитанную на 78. Сидим мы в аудитории, слушаем нелепо-тягучую музыку и недоумеваем, почему водевиль должен играться в таком заунывном темпе. А Василий Осипович нервно приговаривает: «Вот так, вот так, но что-то не так!» Потом он сообразил, что именно не так, поставил на нужные обороты и, очень довольный собой, спросил, поняли ли мы, как нужно существовать в водевиле. И добавил, чтобы мы ни в коем случае не перепутали первое звучание со вторым. Мы, конечно, все поняли, но между собой, с беззастенчивостью юности, долго посмеивались над конфузом старого человека.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации