Текст книги "Все не случайно"

Катастрофа

Вот когда мне пригодились воспитание и самообладание. На моем лице не дрогнул ни один мускул – как у королевских особ. Что было на лице мужа, я не видела, следила за своим. Помню, что стоял прекрасный солнечный день, мы с трепетом в душе ждали, когда произнесут наши фамилии, скажут, что нас распределяют в родной театр… А услышали мы то, что услышали. С трудом веря своим ушам, мы встали, мило со всеми попрощались, улыбнулись и ушли.

Мы вернулись домой – в свою комнату в общежитии. Сказать, что мы были раздавлены, – значит ничего не сказать. Нас сто раз переехал многотонный грузовик, и мы были распластаны в лепешку. Мой муж мрачно молчал и про себя думал, что это именно он испоганил мне карьеру и что это из-за него меня не взяли во МХАТ. Вслух он ничего не сказал, но именно эта тяжелая мысль камнем лежала у него на душе, и он считал, что я подозреваю то же самое.

Но я в этот момент ни о чем не думала. Я была оскорблена до глубины души. Не тем, что нас не взяли во МХАТ, хотя это ударило по самолюбию очень сильно. Я была оскорблена предательством. Другим словом произошедшее я назвать не могла.

Разговор с Радомысленским происходил на третьем курсе – и за год много чего неведомого могло случиться. Оскорбило меня то, что со мной можно так поступить! О любых переменах в распределении Вениамин Захарович не мог не знать. Он знал все о жизни театра и его закулисья – всегда знал. Не мог он и забыть о нашем разговоре, о том, что он просил, чтобы я нигде, ни под каким видом не вздумала показываться! Так как же можно было не предупредить, что что-то изменилось?! Как же не сказать вовремя: «Кое-что произошло, иди, девочка, показывайся в другие театры! Устраивайся!»

А теперь все показы завершились. Мы окончили обучение, театры закончили сезоны, и мы с мужем подвешены между небом и землей, как беспомощные котята. Вот тебе и «Папа Веня».

Я человек гордый. Я не стала выяснять, как такое могло случиться. Но я была оскорблена предельно: задето оказалось мое человеческое достоинство. С тех пор многие годы не переступала я порог школы-студии и никогда больше не хотела видеть Вениамина Захаровича. Только спустя 21 год я пришла на экзамен своей дочери – уже в здание бывшей пельменной. Были еще живы некоторые наши прекрасные педагоги. Меня поразило, что мы с нашей дочерью для них в одном ряду – ученики: «Верочка», «Юленька», «Володечка»… Вениамин Захарович к тому времени уже покинул этот свет.

После окончания студии, уже работая в театре Пушкина, я встретила Василия Осиповича Топоркова и его супругу Ларису Мамонтовну в антракте балета «Кармен-сюита» в Большом театре. Балет этот был абсолютным шедевром Родиона Щедрина и Майи Плисецкой. Топорков, увидев меня, бросился со словами, что он обожает этот балет и что они с Ларисой Мамонтовной ходят на каждый спектакль. Топорков был счастлив меня видеть и все спрашивал: почему же я предпочла МХАТу другой театр? Он, мол, считает это моей ошибкой. Я так была рада встрече, так рада, что он меня помнит, что просто сказала: к сожалению, так случилось, что я не во МХАТе. Конечно же, я не стала говорить, какой это был предательский удар и что это совсем не моя ошибка. Но я поняла, однако, что с моим распределением связана какая-то интрига, раз Топорков в курсе, что я должна была оказаться во МХАТе.

Я считала, что Радомысленский, как человек, как джентльмен, как ректор и, наконец, как Папа Веня, должен был меня предупредить. Ведь мы же не только в ответе за тех, «кого приручили», мы в ответе и за свои слова. Я помнила о его первоначальной доброте ко мне: и как он меня приветил в первый раз, когда я опоздала на экзамен, и как он сдержал слово, когда я приехала через год и меня, минуя консультации и первый тур, внесли в список на второй… Я все помнила, помню до сих пор и испытываю благодарность к нему, но ожог от предательства оказался так силен, что я больше никогда не хотела его видеть.

Много позже «знающие» театральные люди объяснили мне, в чем было дело. Литературной частью МХАТа в это время заведовал известный драматург Михаил Шатров. Он был женат на Ирине Мирошниченко, моей сокурснице, и вполне естественно, говорили «знающие люди», что при распределении выбор пал на нее. Тем более она действительно была очень способной студенткой. Возможно, дело в этом. А возможно, это лишь досужие домыслы. Но случилось так, как случилось, и случившееся принесло мне много страданий, но в будущем все оказалось «к счастью».

Если бы я распределилась во МХАТ, неизвестно, как сложилась бы моя судьба. Неизвестно, как скоро я получила бы главную роль. А в театре им. Пушкина, где я в результате оказалась, сыграла главную роль в первый же год. Моя карьера складывалась там благополучно: ролей доставалось много, и они были интересными.

Да и муж мой вряд ли бросился бы к Михаилу Ромму в надежде поступить на его режиссерский курс во ВГИКе… Все сложилось к лучшему – только мы этого тогда не знали. Перед нами открылась дорога жизни с абсолютной неизвестностью впереди. И ни одной подсказки, куда шагать, где приютиться, где работать, где взять деньги…

Курс наш считался талантливым, но он не был дружным, а потому и расстались мы без печали. Через много лет наш бессменный староста решился нас собрать, отметить какую-то годовщину. Мы собрались, но не в полном составе, и не могу сказать, чтобы искренне радовались. Была и вторая попытка собраться: и все прошло так же безэмоционально. Больше мы не собирались.

Судьба была к некоторым из нас милостива и подарила любовь зрителей и государственные награды. Ирина Мирошниченко, Андрей Мягков, Анастасия Вознесенская, Владимир Меньшов, Вера Алентова – народные артисты России.

Благодарность моя нашей замечательной школе-студии осталась в душе навсегда. Она научила меня многому и щедро отдала мне все, что имела.

Мой театр

За время учебы в школе-студии я ни разу не была в театре имени Пушкина, не видела ни одного спектакля, он совершенно не входил в сферу моих интересов. Но случилось так, что только сюда я успела попасть на показ, – ребята, окончившие студию на пару лет раньше нас, подсказали, что в этом театре еще пару дней будут смотреть молодежь. Театр Пушкина оказался последним и единственным шансом остаться в Москве, остальные столичные театры набор артистов завершили.

Уверенная в своем распределении во МХАТ, я нигде не показывалась и даже не готовила материал для показа. По большому счету идти мне было не с чем. К тому же я заранее стыдилась возможной неловкости: спросят, чем привлек меня театр Пушкина, а ответить будет нечего. Но жгучая обида, оскорбленное достоинство и острое, непоколебимое желание остаться в Москве заставили меня броситься на Тверской бульвар в театр Пушкина почти наобум, со студенческой работой, подготовленной когда-то для экзамена по фехтованию. Это, конечно, была авантюра – прийти в драматический театр с боем на шпагах, пусть и поставленным знаменитым Немеровским. Текста номер почти не содержал, показывала я его с сокурсником Димой Чуковским, внуком Корнея Ивановича, и составить представление о моих драматических способностях отрывок не позволял. Но звезды благоволили: главный режиссер Борис Равенских считал способность убедительно двигаться на сцене, петь, танцевать и фехтовать важной актерской добродетелью. И еще одно везение: второй режиссер, Оскар Ремез, сидевший на показе, узнал меня по студенческому спектаклю и зашептал Равенских, что именно эту девочку приглядел в качестве героини для своего спектакля, готовящегося к постановке в новом сезоне. Так в 1965 году я пришла работать в театр имени Пушкина, полагая, что задержусь в нем ненадолго.

Запах эпохи

Немного оглядевшись и ближе познакомившись с коллегами, я начала понемногу узнавать уникальную историю театра имени Пушкина, оказалось – это бывший Камерный театр. Что значит «бывший»? Какой такой «камерный»? Откуда он взялся?

Камерный театр расформировали в 1949 году, когда мне было 7 лет, и я ничего не слышала о нем, хотя много читала о театральном искусстве. В школе-студии МХАТ никто из педагогов даже вскользь не упоминал о Камерном театре, его создателе Александре Таирове и главной звезде его сцены Алисе Коонен, хотя нам преподавали историю и русского, и советского, и зарубежного театров. Педагогов наших обвинять не стоит: в 1949 году, после закрытия и переименования, Камерный театр, по сути, исчез как явление, его изъяли из образовательных программ, вычеркнули из истории. А книга Таирова «О театре» еще не была издана, и воспоминания Алисы Коонен «Страницы жизни» не окончены.

В 1949 году актеры, работавшие с Таировым, перешли в театр имени Пушкина. Все, кроме Коонен. Она больше никогда не переступала порога нового театра.

В 1965-м, когда я пришла, театру Пушкина исполнилось шестнадцать лет, но технические цеха в значительной мере оставались таировскими, особенно костюмерный, реквизиторский и гримерный. Люди, работавшие там при Таирове, со всем своим скарбом перешли в театр Пушкина, и новый театр тогда же сразу отправился на длительные гастроли, потому что в здании начался ремонт. «Скарб» прежнего театра в репертуаре нового пока оказался не нужен, и его оставили под замком, поэтому артефакты таировской эпохи сохранились в прекрасном состоянии.

Таиров был рачительным хозяином. Их с Алисой Коонен квартира находилась прямо в здании театра, и каждое утро начиналось с того, что Александр Яковлевич обходил цеха и беседовал с сотрудниками. Таиров знал все о людях, с которыми работал, причем, что важно, знал от них самих. Многие детали жизни таировского театра, истории о его обитателях я узнала от Марии Сергеевны Ершовой – заведующей гримерным цехом театра Пушкина.

Мария Сергеевна пришла в Камерный театр девочкой шестнадцати лет и стала любимым гримером Алисе Коонен. В 1965 году, когда я появилась в театре, Алиса Коонен было 76, она продолжала занимать ту же квартиру и находилась в полном здравии. Жила одна, ее муж, Александр Таиров, умер еще в 1950-м. Сплетничали, что Алиса прокляла новый театр, но, по словам Марии Сергеевны, Коонен никого не проклинала: она была человеком верующим, что исключало обращение к темным силам. Профессиональной формы Алиса Георгиевна тоже не потеряла, ее часто приглашали в Дом актера или ЦДРИ участвовать в концертах, читать стихи. Когда такое случалось, голова у Марии Сергеевны была занята мыслями исключительно об «Аличке», как она за глаза называла Коонен. Нужно было Аличку загримировать, причесать, а после с замиранием сердца отправить на выступление и таким образом на короткое время окунуться в атмосферу прежнего, любимого Камерного театра, вспомнить молодость. В новом театре каждый день шли свои спектакли, и Мария Сергеевна честно работала, гримировала, готовила парики, но мыслями в этот, Аличкин, день была далеко. Однажды при мне Алиса Георгиевна позвонила по внутреннему телефону Марии Сергеевне в гримерный цех и вызывала ее на Бронную улицу для какого-то разговора. Служебный вход и вход в квартиру Коонен находились со стороны улицы Бронной, туда же выходили и окна моей гримуборной. Вначале я увидела, как от звонка вспыхнули радостью глаза Марии Сергеевны, потом наблюдала, как она засуетилась, засобиралась, оделась, сбежала вниз по лестнице с нашего второго актерского этажа и выпорхнула из служебного входа. Была зима. Я увидела из окна, как Мария Сергеевна стоит, прикрыв нос варежкой, и с обожанием смотрит на крошечную женщину в шубке и фетровых ботиках на каблуках. Женщина что-то строго говорит, Мария Сергеевна кивает, смеется в варежку, и я с удивлением замечаю, как на моих глазах она превращается в 16-летнюю девочку Марусю, как ее всегда звала Коонен и какой она всегда оставалась в общении со своим кумиром.

Мне повезло: Мария Сергеевна выделила меня из сонма молодых актрис, а потом полюбила и стала моим постоянным гримером. Она и рассказывала много замечательных историй о театре своей молодости.

От таировской труппы, за шестнадцать лет существования театра Пушкина, актеров осталось немного. Среди них Георгий Яниковский – основной партнер Коонен по спектаклю «Мадам Бовари», красивый, аристократичный, весьма пожилой господин. Он закрашивал седину, ходил с прямой спиной, всегда вставал при появлении женщины, даже если это была юная пигалица. Вязкий, рыжий вазелин, который в больших железных банках закупал гримерный цех для снятия грима, Яниковский умел превратить в воздушно-белый, вкусно пахнущий крем: и от него самого всегда исходил какой-то очень приятный, старомодный запах. Яниковский поделился с нами рецептом приготовления волшебного крема: вазелин нужно вскипятить в воде, потом, когда он поднимется на поверхность кастрюли уже легким и белым, снять столовой ложкой и поместить в стеклянную банку, добавив каплю лимона и каплю духов. Вуаля: роскошный крем готов!

Одевался Яниковский элегантно, но очень скромно, если не сказать бедно. Мы с ним жили по соседству и иногда после спектакля вместе возвращались домой на метро. Однажды он сказал: «Знаете, Верочка, я не покупаю новых вещей: ведь я очень стар и не знаю, сколько осталось жить. Для чего же лишние траты? Предпочитаю донашивать то, что есть…» Многие из его элегантных вещей прохудились от долгой носки, но ни он, ни жена не замечали этого, видимо зрение уже подводило. И никто в театре не решался предложить им что-то заштопать: боялись обидеть такой заботой. Но возможно, что и с финансами дела обстояли туго: жена Яниковского серьезно болела, оба нуждались в лекарствах и, не исключено, они просто не могли себе позволить «лишние траты».

У меня остались нежные воспоминания о наших нечастых совместных поездках в московской подземке. Осталась на память и фотография, которую Яниковский подарил на премьеру спектакля «Дети солнца». Фотографию он сопроводил трогательной подписью: мол, он тоже играл этот спектакль и сожалеет, что мы разминулись во времени, что не удалось сыграть вместе. На фото, положив ногу на ногу, сидит очень красивый мужчина с прямой спиной, уверенно и прямо глядя в объектив.

Владимир Торстенсен – муж Марии Сергеевны – человек удивительный. Он никогда не играл не только больших, но даже средних по значимости ролей, что не мешало ему беззаветно любить театр как таковой, а таировский – со святым восторгом.

Сергей Васильевич Бобров – актер удивительной простоты… Когда я стала слушать сохранившиеся аудиозаписи спектаклей Камерного театра, манера его актеров показалась мне возвышенной, я бы даже сказала, высокопарной. Но Сергей Васильевич существовал на сцене совсем иначе, не в «стиле» Камерного – был предельно прост и естественен. Он мой незабываемый партнер по спектаклям «Невольницы» и «Аленький цветочек».

Мария Зотовна Фонина (мама Наталии Крачковской, популярной комедийной киноактрисы) долгое время играла нянюшку в «Аленьком цветочке», и я очень ее любила, мне казалось, что именно она – истинное воплощение русской нянюшки: с добрым и участливым лицом, с умиротворяющим негромким голосом. Она и в жизни была очень добросердечным человеком.

Остались в нашем театре и некоторые студийцы таировской студии, не успевшие закончить обучение, но уже игравшие небольшие роли. По другим театрам тоже было разбросано немало актеров, в разные годы работавших с Таировым.

И каждый год таировцы собирались вместе в святой для них день – день открытия Камерного театра. Они приходили в наше здание к позднему часу, когда спектакль «пушкинцев» уже был закончен, и мы, расходясь по домам, видели их, спешащих, разрумянившихся, с блестящими глазами. Теперь в этот день – 25 декабря, когда из таировцев уже никого не осталось, встречаемся и поддерживаем традицию мы, пушкинцы. Мы свято чтим память наших великих предшественников.

От Марии Сергеевны и Владимира Торстенсена я узнала немало интересных деталей жизни прежнего театра. Например, что в наше актерское кафе, которое теперь обслуживает только своих, во времена Таирова пропускали свободно, в нем спорили на увлекательных дискуссиях и смеялись на капустниках. Это кафе было любимым местом посиделок таировцев, сюда приходили после спектаклей и засиживались допоздна, здесь частыми гостями были Маяковский и Есенин, влюбленный в прелестную актрису Августу Миклашевскую.

Я узнала, что Таиров и Коонен бродили по блошиным рынкам европейских городов в поисках подлинных вещей для спектаклей. Больше всего любили они парижский рынок, покупали там необычные кувшины, подсвечники, ткани и всякого рода мелочи. Ими они украшали свои удивительные спектакли с такими сказочными названиями: «Сакунтала», «Фамира-Кифаред», «Покрывало Пьеретты», «Саломея», «Король Арлекин», «Жирофле-Жирофля», «Принцесса Брамбилла»…

Узнала я и о том, что в театре однажды принимали Ромена Роллана и Бернарда Шоу. Узнала о милых несуразицах, например, когда таировский театр триумфально гастролировал за рубежом, то художника по театральному свету Георгия Константиновича Самойлова принимали за главного артиста. Едва он выходил из поезда, иностранцы встречали его на перроне бурными аплодисментами и шли за ним до автомобиля, не прекращая аплодировать. Самойлов был очень красив, высокого роста и в шляпе: конечно, иностранцы считали, что такой красавец не может быть не кем иным, кроме как главным артистом театра! Вначале коллеги не могли понять, почему так страстно встречают их мастера по свету, но со временем привыкли и с интересом ждали, повторится ли ажиотаж в следующем городе. Ажиотаж повторялся всегда, но самого Самойлова это нимало не смущало: он каждый раз галантно раскланивался и благодарил аплодирующих за теплый прием. Он и впрямь был хорош собой: я его застала уже очень пожилым человеком, и он все еще был красив. И художником по свету – уникальным. В спектакле уже Пушкинского театра «Дни нашей жизни» по пьесе Леонида Андреева второй акт начинался с действия на Тверском бульваре. Когда открывался занавес, в зале целую минуту стояла тишина, а потом раздавались долгие и не бурные, а скорее какие-то сердечные аплодисменты. Я тогда немного удивлялась: мне казалось, что декорации не похожи на Тверской бульвар. Вот же он, напротив, в пятнадцати метрах от театра. В декорациях и фонари другие, и темновато. Но те, кто помнил «тот» Тверской бульвар, с «теми» еще фонарями и тускловатым светом от них, мгновенно перемещались в прошлое, во время своей юности. И были благодарны мастеру за эту точность выхваченных светом деталей, которая делает достоверной общую картину.

Через много лет я стала еще раз свидетелем столь же сердечных аплодисментов. Одно время станция метро «Охотный Ряд» была, к великому неудовольствию большинства москвичей, переименована в «Проспект Маркса». Когда на экраны вышел фильм «Москва слезам не верит», в первой серии за окном поезда ненавязчиво промелькнуло название «Охотный Ряд»: ведь действие происходило до переименования. Съемки секундного кадра стоили огромных усилий и режиссеру, и художнику фильма, но, боже мой, какой благодарный шквал аплодисментов, какой рев восторга каждый раз вызывал этот момент в зале!

Почти все воспоминания, дорогие Марии Сергеевне, стали дорогими и для меня: как, например, история о парике Алички с каплей крови на внутренней стороне. Во время спектакля «Мадам Бовари», при быстром переодевании, Мария Сергеевна надела парик на голову Коонен, закрепив его острой шпилькой. И Бовари-Коонен в порыве страсти заметила неладное, лишь когда струйка крови полилась по щеке из-под парика. Мария Сергеевна, увидев это из-за кулис, едва не умерла, а вспоминая тот случай, – едва не умерла снова. Ее рассказ был наполнен такими живыми эмоциями, что казалось, будто описанная история случилась вчера. Вспоминая, Мария Сергеевна держала злосчастный парик в руках, а я смотрела на запекшуюся кровь с изумлением и ужасом, как будто мы это все пережили вместе… Теперь этот парик хранится в Бахрушинском музее.

Вообще-то Марию Сергеевну нельзя было назвать человеком экзальтированным или «не от мира сего». Она была замечательной, доброй мамой сыну Андрею и бабушкой внуку Федору, в юности занималась спортом, отличалась здравомыслием и широким кругозором. Когда мы ездили на гастроли, Мария Сергеевна с Торсом (так ласково звали Торстенсена в театре) первыми находили музеи и рассказывали нам, молодым, о достопримечательностях города. Вдобавок к любознательности и эрудиции Мария Сергеевна была удивительным мастером своего дела. Ее парики и прически являли собой абсолютные шедевры. А еще Мария Сергеевна была очень смелым человеком.

Когда у театра наступили трудные времена, тогдашний директор решил поправить пошатнувшееся материальное положение, продав то, что, по его мнению, театру больше не понадобится. В перечень вошли костюмы из отыгранных спектаклей, а еще натуральные волосы всевозможных цветов, из которых шьют парики. Таких волос у нас на складе хранилось много – закупали их еще в таировские времена. Между тем такой коллекции волос не было ни в одном театре, даже академическом, и, конечно, академические обрадовались редкой возможности, предлагая хорошие деньги, но сделка эта была весьма сомнительной и к тому же являлась личным решением человека, далекого от понимания, что такое наш театр и театр вообще.

На всякий случай директор решил вывезти распродаваемое добро на рассвете, чтоб свидетелей было меньше и, соответственно, меньше разговоров. Когда в 6 утра заинтересованные лица пришли к дверям склада, там уже стояла на посту Мария Сергеевна. Она заявила, что даже войти на склад не позволит и ни на шаг не отступит от дверей, разве что им придется переступить через ее труп. Никакие увещевания, уговоры и попытки подкупить не помогали. Длилось это противостояние долго, но и директору, и перекупщикам пришлось уйти посрамленными. Вслед им неслось: «Не вы покупали, не вам и продавать!»

Как Мария Сергеевна узнала о готовящейся сделке, она не рассказывала, но театр такое место, в котором трудно что-либо утаить.

А вот костюмы находились на другом складе, и его никто не стал защищать. Так были проданы уникальные вещи – шедевры швейного мастерства, со вставками старинных кружев, с подлинными воротниками потрясающей красоты и с накидками, расшитыми стеклярусом. Продали и некоторые мои театральные костюмы, что стало для меня огромной потерей. У меня с костюмами вообще особые отношения: я в них проживала жизнь своих героинь и очень их любила, каждый помнила в деталях, они мне были дороги, словно близкие люди… И вот часть моей жизни продана и существует где-то без меня, и я не могу к ней прикоснуться… А я всегда любила, оказавшись по делам на складе, подойти к своим старым костюмам, вспомнить нашу прошлую жизнь, нежно провести по ним рукой в благодарность…

Из волос, которые Мария Сергеевна отстояла, сшили впоследствии немало красивых париков, и Мария Сергеевна, изготавливая очередной, ворчала: «А если бы их продали? Что бы мы делали?!» Особенно это касалось редких оттенков светлых и рыжих тонов.

Идти против начальства всегда непросто, особенно если оно хамовато, но Мария Сергеевна вышла из схватки победителем, и «пушкинцы» мысленно аплодировали ее смелости и преданности театру, пусть и не были эти аплодисменты слышны ранним утром, когда Мария Сергеевна в одиночку билась за таировское наследие.

Костюмы Камерного театра, которые не взял Бахрушинский музей, оставались у нас на складе, в том числе уникальная коллекция роскошных нарядов Алисы Коонен. Этим богатством и пытались воспользоваться наши художники во времена всеобщего дефицита, когда не хватало самого элементарного, в том числе тканей. Приходилось выкручиваться, прорываться на склад, иногда с боем, иногда с уговорами и коробкой конфет, умоляя заведующую отдать на растерзание какой-нибудь старый костюм, чтобы создать на его основе новый. Проблема становилась особенно актуальной, когда речь шла о состоятельной героине классического репертуара.

Я играла много классики, и, чтобы украсить наряды моих героинь, художники не раз обращались к таировской коллекции. В моих костюмах возникали «вставки» из театральной одежды Коонен, а еще мне достались целиком два ее наряда, перекроенные под мой размер. В одном из спектаклей я даже играла в «Аличкиных» ботиночках со шнуровкой и на венском каблучке, приобретенных ею самой в самом Париже.

Мария Сергеевна и Торстенсен знали каждый костюм своей Алички, могли рассказать историю каждой «вставки», докладывали, из какого спектакля, какой сцены унаследованное мной платье. Они беззаветно любили эти тряпочки, любили и меня в них: я даже думаю, что меня они любили во многом за эту самую связь с прошлым, приобретавшим на их глазах новую жизнь.

Сегодня в фойе театра на втором этаже стоит застекленная витрина, на которой указано, что в ней экспонируются три костюма Алисы Коонен. Это не совсем правда. Из костюмов Коонен, действительно нетронутых ее костюмов, осталось, пожалуй, только платье-«огонь». Остальные перешивались и еще несли службу в театре. Так, в белом кружевном я десять лет играла Райну в спектакле «Шоколадный солдатик». Платье перешивали на меня из костюма Коонен, и я относилась к нему с особой любовью. Райна была моей первой ролью, и то, что платье выставлено на всеобщее обозрение, наполняет меня радостью и счастливыми воспоминаниями. Моим оно стало потом, а первой обладательницей этих уникальных кружев, конечно, была сама Алиса Коонен.

Если у нас готовился какой-нибудь костюмный спектакль, театр давал объявление в газету, что ему требуются подлинные старинные вещи, и к нам приходили старушки, предлагая расшитые бисером дамские сумки, костяные гребни, веера, длинные лайковые перчатки, кружевные митенки, настоящие корсеты с косточками из китового уса, а еще кисейные шали, кружевные палантины и маленькие шляпки, украшенные причудливыми птичьими перьями. Иногда я просила показать, что приобрел театр, и мне позволяли подержать в руках купленные у старушек вещи.

Я любила старину, мне казалось, что я по-особенному ее чувствую и даже могу увидеть прошлое, которое скрывается за этими много лет невостребованными вещами. За каждой существовала подлинная жизнь, а не выдуманная автором пьесы, в которой придется отныне служить реквизитом. И вот эту первородную жизнь мне и хотелось подержать в руках, чтобы услышать отзвуки ушедшей эпохи. И благодаря актерской фантазии, мне это порой удавалось. Потом, когда вещь попадала ко мне на сцену в качестве реквизита или детали костюма, она теряла свои прежние тайны и жила новой жизнью моей героини.

Мария Сергеевна не раз рассказывала обо мне Коонен, и однажды Алиса Георгиевна позволила привести меня к ней для знакомства. Это была редкая возможность и большая честь, но испугалась я ужасно. Испугалась потому, что совсем не знала жизни таировского театра, дорогого сердцу Коонен. Не знала ни знаменитых спектаклей, ни разговоров вокруг них, не знала славы, не знала, по сути, ничего… Я понимала, что мне будет стыдно и неуютно при встрече с Коонен: я даже не знала, о чем могла бы ее спросить. У меня возникло ощущение, что меня приглашают на аудиенцию к королеве, а я не осведомлена об элементарных правилах этикета. И как мне себя вести? Рассказывать о себе? С чего вдруг? Кто я такая? Словом, я ужасно струсила… и с благодарностью от предложения отказалась.

Когда вышли воспоминания Коонен, через Марию Сергеевну я попросила Алису Георгиевну подписать книгу, и теперь у меня есть ее автограф!.. Жалею ли, что не познакомилась с ней тогда? Конечно, конечно, жалею! Однако противоречивое чувство не покинуло меня до сей поры. С одной стороны, мне жаль, что наша встреча не состоялась. Став взрослее, я перестала стесняться, что чего-то не знаю, и тем более уже не стеснялась сказать об этом вслух. Будучи человеком воспитанным, я бы наверняка нашла темы для беседы, а уж Алиса Георгиевна – тем более. И живое общение с человеком, даже воспоминание о живом общении, – это вещь необычайно ценная. Но с другой стороны… Мне по-прежнему кажется, что абсолютное неведение молодого поколения о том, чему Коонен отдала жизнь, ранило бы ее в самое сердце.

Сейчас я преподаю во ВГИКе, и молодые ребята, которые приходят поступать к нам на курс, порой не знают о нас с Владимиром Меньшовым почти ничего. У них свои идеалы и герои. Я отношусь к этому трезво и с пониманием. Но я по-прежнему служу в театре, в мой театр можно прийти и увидеть меня на сцене, а театр Коонен умер и, казалось, забыт навсегда. Это невыносимая боль. Я от расставания с некоторыми ролями, когда заканчивала их играть, испытывала почти физическую боль, как будто расставалась навсегда с дорогим человеком. А Коонен…

К счастью для всех нас, эпоха Камерного театра восстановлена почти полностью, и я сама еще успела к ней прикоснуться. Мне даже удалось послушать запись речи Таирова на десятилетнем юбилее ВТО. Речь была короткой и касалась знакомства с Немировичем-Данченко, но даже сама возможность услышать живой голос Таирова – чудо, ведь казалось, голос его утерян навсегда. Благодаря удивительному дару талантливого Юрия Метелкина, человека, умеющего кропотливо восстанавливать, казалось бы, невосстановимое, сохранилась для истории случайно найденная осыпающаяся пленка. И теперь мы имеем возможность услышать голоса давно ушедших людей и почувствовать дыхание давно минувшей эпохи.

Камерный театр оставил нашему в наследство богатый скарб: старинные подсвечники, шкатулки, лорнеты, студенческие очки в крошечной овальной оправе, огромные шляпные коробки, портмоне, дамские сумочки, расшитые стеклярусом и бисером… Каждую вещь я брала в руки с благоговением, с уважением к прожитой ею жизни.

Посетить костюмерный склад было для меня счастьем еще со времен учебы в школе-студии, когда мы спускались в подвал и нам позволяли брать кое-что для дипломных спектаклей. Конечно, это были вещи, которыми театр не слишком дорожил, ценные костюмы нам только показывали и руками просили не трогать. В числе сокровищ МХАТа здесь хранились костюмы Книппер-Чеховой, Андреевой, Лилиной, и они обладали своим удивительным, притягательным запахом. Такой же запах был у костюмов и реквизита Камерного театра. В нем, конечно, чувствовалось присутствие нафталина, но этот оттенок отнюдь не главенствовал, а был лишь одой из составляющих, придавая загадочности старинной вещи. Но найти точное определение этому запаху я не могла, пока однажды не оказалась в квартире пожилой актрисы, ровесницы моей мамы, когда мамы уже не было в живых. Я вошла в квартиру и тут же с удивлением учуяла «мамин» запах. А потом, размышляя о его природе, поняла, что складывался он из множества компонентов: запаха обойного клея, ткани, которой обита мебель, лака на деревянных ручках кресел, пледа, лежащего на диване, а еще лекарств и духов. Все эти запахи, о которых давно забыла и я, и новое время, соединились в один и подсказали мне его название: запах эпохи! В данном случае – запах эпохи поколения моей мамы. Каждая эпоха рождает свой неповторимый запах, вот почему вещи Книппер и Коонен пахнут одинаково. И еще в этом запахе навеки запечатана замеревшая, застывшая эмоция прошлого. И мне всегда так хотелось эту эмоцию извлечь, оживить, проникнуть в ее тайну. Мне даже иногда кажется, что я родилась не в свое время: настолько я люблю погружение в старину.