Текст книги "Все не случайно"

Приходил он к нам всегда в крахмальной рубашке, эффектном галстуке, идеально сидящем костюме – жена следила, чтобы Василий Осипович выглядел безупречно. Жену звали Лариса Мамонтовна, она была дочерью Мамонта Дальского, известного драматического актера. Услышав впервые ее отчество, я не поверила своим ушам. Я представить не могла, что у человека может быть такое имя.

Однажды первого сентября Василий Осипович Топорков и Борис Яковлевич Петкер (знаменитый мхатовец, тоже прошедший школу Корша) сбросили с себя пиджаки и сыграли перед студентами сцену Чичикова и Плюшкина из «Мертвых душ», поставленных еще Станиславским в 1932 году. Этот урок мастерства они решили преподать не на сцене, а прямо среди нас, в зале, на расстоянии вытянутой руки. Боже мой, что это было! Совершенно живая и современная речь двух хитроумно торгующихся людей! Это было невероятно! Я поняла, что таких вершин абсолютной простоты и достоверности в сложном гоголевском тексте могут достичь только гении.

И один из этих гениев занимался с нами, начинающими, совсем еще не гениями, проявляя дружелюбие и такт, а меня даже отличал какой-то особой любовью, что, разумеется, льстило мне и вдохновляло.

Так называемый «обслуживающий персонал» школы-студии был необычайно добр и внимателен. В костюмерном цехе нам выдавали прелестные платья и шляпки, а на старших курсах даже водили в подвал под лестницей, где находился в то время склад костюмов МХАТа и где мы вместе с костюмерами искали что-то подходящее.

Совершенно очаровательная, крохотная, по-домашнему уютная, старенькая служительница нашего тесного гардероба, где мы снимали верхнюю одежду, Софья Ароновна, всегда сидела за столиком перед дверью. Она все про всех знала и всех помнила по имени: и новых учеников, и тех, что давно окончили вуз.

После нас училась в школе-студии наша дочь Юля, а после нее – наш внук Андрей. В стенах старой школы сделали ремонт, объединили все наши огромные аудитории в единое пространство, разделяемое, если нужно, тканевыми перегородками. Вместо склада костюмов под лестницей теперь кафе, а на месте нашей столовой у теперешних студентов сцена. Аудитории школы-студии переехали в здание пельменной, где мы в первый раз трапезничали с будущим мужем. Кабинеты там маленькие, с низкими потолками, коридорчики узенькие, и нам, старым студентам, жаль огромных светлых окон и высоченных потолков – жаль утраченного размаха!

Самые красивые

Когда мы учились на третьем курсе, в Москву на гастроли приехал итальянский театр под управлением Луиджи Скуарцина. Персонажей, не говорящих текст, итальянцы с собой на гастроли не возили, а обращались за помощью в театральные школы. И вот к нам в институт заявились просители в поисках двух красивых девочек на бессловесные роли манекенщиц. Просмотрев варианты, итальянцы выбрали с нашего курса Сашу Дорохину и меня: я блондинка, она брюнетка. Нам было лестно, что выбрали именно нас, и в день спектакля мы, гордясь своей красотой, явились на утреннюю репетицию – гастроли проходили в театре им. Вахтангова. Нас привели на сцену и представили симпатичному, импозантному человеку лет сорока. Им оказался сам Скуарцина. Он спросил, на каком языке нам удобнее общаться: французском, английском, немецком или, может быть вдруг, на итальянском? Под ложечкой засосало. Наш французский – почти в зачаточном состоянии, английский сознательно забыт, чтобы с французским было легче разобраться, да и забывать было особенно нечего. Про немецкий с итальянским и говорить не стоит. Так что, опустив очи долу, мы сообщили, что лучше всего понимаем русский. «Ага, значит, с переводчиком», – легко согласился Скуарцина, нимало не смутившись. С помощью переводчика он объяснил, что нас пригласили на роль средневековых манекенщиц, что двигаться предстоит не простым, а особым шагом, через всю сцену, от одного портала к другому. Он показал, каким именно шагом следует идти, и мы этот шаг быстро освоили, несколько раз прорепетировали, и Скуарцина нашу работу одобрил. Закончив репетицию, мы пошли примерить очень красивые костюмы и с легким сердцем отправились в институт, чтобы к вечеру вернуться уже на спектакль. В институте, поразмыслив, мы решили, что раз мы самые красивые, то можем простить себе конфуз с незнанием какого-либо из предложенных иностранных языков. Настроение улучшилось, носы от гордости поднялись на нужную высоту, и мы рассказали ребятам, что за чудесное действо нам предстоит.

Вечером мы отправились на спектакль прошли в гримерную, оделись – наш выход был вскоре после начала, – и вдруг я увидела туфли! С ужасом я поняла, что утром в волнении мы померили только платья, а обувь-то нам не предложили! Передо мной стояли туфли 40-го размера, а у меня 36-й, и пройти ходом, который показал Скуарцина, от портала к порталу, я в этих лыжах никак не смогу, несмотря на свою «неземную красоту». В панике я выскочила из гримерной в общий коридор и громко затараторила по-французски: караул, туфли так велики, что я не могу в них шагу ступить, не смогу даже просто выйти на сцену, как же так случилось, что мне не предложили померить обувь заранее?! Из гримерных вышли прелестные итальянские актрисы и стали меня успокаивать, сказали, что туфли есть всех размеров, поскольку они много гастролируют и берут на роль манекенщиц местных девушек с разными размерами ноги. А главное, они удивлялись, почему я молчала, что говорю по-французски. Я поняла абсолютно все, что мне говорили, но продолжала нервничать и попросила, чтобы мне скорее принесли туфли: я должна убедиться, что смогу в них нормально двигаться особенным средневековым шагом. Актрисы сказали, что костюмы на втором этаже и костюмер уже спускается с коробками. И в самом деле, тут же прибежала девушка, протянула туфли, я их надела, и, слава богу, они оказались впору. Я выдохнула с облегчением и в ту же секунду забыла французский. Актрисы что-то лепетали, а я не понимала ни единого звука, мучительно припоминая, как же сказать «спасибо» в знак благодарности милой костюмерше. Слово «мерси» я так и не вспомнила, и что это был за феномен лингвистического озарения, для меня осталось загадкой по сей день.

Расставались мы с итальянскими актрисами нежно: они что-то дружелюбно рассказывали, я молча кивала, делая вид, будто понимаю. Одна милая актриса подарила мне маленькое полотенце из хлопка со смешным рисунком – девочка в пижаме сидит перед туалетным столиком и пудрит себе нос. Полотенце живо до сих пор, лежит в моей гримуборной на столике под пудрами, лосьонами, лаками и прочими театральными мелочами. Другая актриса брызнула мне на шерстяную кофточку каплю духов. Это был совершенно новый, необычный и невероятно притягательный запах. Французских духов у нас в те времена не продавали, таких ароматов мы не знали, но, однажды познакомившись, ты становишься навсегда их поклонником. Вскоре в Москве открылся польский магазин «Ванда», и в нем с большим трудом можно было купить флакончик духов «Быть может», которые чуть-чуть напоминали тот божественный запах.

А после того спектакля я еще долго пахла как француженка, наслаждалась этим новым ощущением, и очень сожалела, когда кофточку пришлось уложить в чемодан с другими зимними вещами и сдать в камеру хранения общежития до осени – наступили летние каникулы, студенты разъезжались по домам. Но каково же было мое удивление, когда после летних каникул, после четырехмесячного пребывания в камере хранения, кофточка не только не утратила своего божественного запаха, но и наполнила им всю нашу комнату! Мы с мужем почувствовали невесомую радость бытия и поняли, что если уж иметь духи, то обязательно французские. Разумеется, потом, когда мы вырастем и разбогатеем!

Сниматься в кино нам категорически не позволялось. Нарушивших табу немедленно отчисляли из института, что было и неверно, и, на мой взгляд, несправедливо: ведь в дипломе у нас значилось: «Специальность – актер театра и кино». А какое может быть умение в кино, если ты ни разу даже камеры не видел.

Конечно, нам всем хотелось сниматься, и мы встали на актерский учет «Мосфильма», сделав весьма скромную фотосессию и указав в анкете рост, вес, цвет глаз и волос. Фотографии получились ужасные: черно-белые портреты в фас и профиль, как на документы.

Мосфильмовский фотограф работал без выдумки и, зная это, ассистенты режиссеров учетными картотеками, как правило, не пользовались, а ходили по вузам и театрам, чтобы увидеть юные лица своими глазами. Понравившихся молодых людей советовали режиссеру, тот или одобрял выбор, или просил поискать еще. Но так происходило, когда искали исполнителей на незначительные роли. В случае с большими ролями все было по-другому, играли их звезды, а со звездами общались напрямую режиссеры.

Но ведь с чего-то надо начать: даже маленькая роль у хорошего режиссера – это шанс. Он тебя увидит, приметит и потом непременно предложит главную роль. И ты станешь звездой. Примерно так думала каждая девочка-студентка театрального вуза.

И вот приходит к нам на третий курс ассистент самого Григория Чухрая! Он ищет двух самых красивых девочек попробоваться на небольшие роли. Мы с Сашей Дорохиной твердо освоили амплуа самых красивых девочек и даже не удивились, когда выбор снова пал на нас: я блондинка, она брюнетка. С замиранием сердца, чтобы никто не узнал (переговоры велись тайно, ассистент был, конечно, осведомлен о страшном табу), мы явились на «Мосфильм» при полном марафете, в лучших нарядах и предстали пред светлые очи красивого и необыкновенно талантливого Григория Чухрая. Наши сердца бились с такой частотой, что едва не выскакивали из груди, дыхание перехватывало, мы ведь уже видели его «Сорок первый», «Балладу о солдате», «Чистое небо»!

Сейчас речь шла о фильме «Жили-были старик со старухой». Со сценарием нас не ознакомили, и мы пребывали в ожидании наставлений мэтра о предстоящей работе, мечтая ему понравиться. Он смотрел на нас несколько удивленно, и это тревожило, но все же мы ему понравились, и он скомандовал: «На грим!» На робкий вопрос, в чем заключаются наши роли, он ответил: «Все решим на площадке!» Оказалось, это не пробы, а сразу съемка, значит, мы ему понравились даже без проб! Ему, самому Чухраю! Едва сдерживая ликование, мы пошли с ассистентом в гримерный цех, недоумевая, зачем эти лишние хлопоты, ведь на наших лицах и так уже наведена красота. Ассистент представил нас гримеру и ушел со словами: «Эти девочки утверждены», пообещав вернуться, когда мы будем готовы. Гример, дама лет пятидесяти, равнодушно взглянула на нас, дала каждой по куску туалетного мыла, чистое полотенце и отвела к умывальнику. Со словами: «Горячей водой, как следует все отмыть, жду с чистыми лицами!» – она ушла к своему столу, где уже были разложены тона, пудры, расчески и щетки. Сказать, что у нас был шок, – значит ничего не сказать. Мы не понимали, зачем смывать красоту, столь долго наводимую: мы тщательно и любовно прокрашивали каждую ресничку! Ведь если делать все заново, уйдет столько времени! Но на «Мосфильме» мы были в первый раз, порядков не знали и потому послушно отмыли мордашки и сели в кресла перед зеркалом, доверившись опытной руке гримера.

Опытная рука нанесла на мое лицо желто-серый тон и на одну из моих щек – черно-серые пятна сажи. Эффектно уложенные волосы она по-простецки зачесала назад, связала резинкой в хвост и воткнула выше лба круглую гребенку. Через пять минут мы обе были готовы. Нас отвели в костюмерную, надели вылинявшие широкие юбки и такие же безразмерные кофты, головы обмотали платками, тоже линялыми, на ноги надели что-то вроде коротких валенок, и вызванный ассистент повел нас в павильон. В павильоне был выстроен настоящий чум, посередине горел костер, над которым варилась еда. Реквизиторы дали нам в руки кульки, изображающие грудных детей: они тоже состояли из каких-то серо-линялых тряпок. И мы предстали перед Чухраем и снова ему понравились, он отправил нас в чум и объяснил задачу: «Две женщины суетятся по хозяйству, одна варит еду, другая укачивает по очереди детей!»

Мы все сделали, как просил великий режиссер, не проронив ни единого звука во время съемки. После мы опять умылись и поехали к себе в общежитие.

Как мы были обижены – обижены обманом! Зачем искать «самых красивых» девочек для съемки в чуме? Конечно же, это была хитрость ассистента: ну кто пойдет на роль кормящей матери у костра? А сказать студентке, что нужна красавица, – это беспроигрышный ход. И все-таки лучше говорить правду, потому что обманывать сердца, открытые для чуда, – это все равно что обманывать беспомощного ребенка.

Мы потом посмотрели фильм и увидели сцену, где снимались: кто-то там на заднем плане мелькнул в чуме на секунду, а кто – и не разглядеть.

Приглашение в кино и в театр мечты

Когда я училась на втором курсе, в студию пришел поговорить со мной кинорежиссер Владимир Гориккер, очень милый и интеллигентный человек. Он рассказал, что ищет главную героиню для фильма «Царская невеста», ему очень понравились мои фотопробы, но он знает, что в школе-студии строгий запрет на съемки, и как я посмотрю на то, чтобы ради кино уйти из школы или перевестись в другой вуз? Я ответила, что так долго и трудно добывала счастье учиться именно в школе-студии МХАТ, что не могу и не хочу менять его ни на какой другой институт. Между тем такие случаи бывали: Татьяну Самойлову и Валентину Малявину, да и не только их, после съемок отчисляли, а потом они легко заканчивали, например, Щукинское училище или ГИТИС. Но я искренне считала нашу студию лучшей из всех московских театральных школ и предложение Гориккера без сожалений отклонила. Но Гориккер никак не хотел расставаться со мной и предпринял следующий шаг. Он пошел к Радомысленскому просить отпустить меня на съемки. Ректор был неумолим, в чем я, собственно, и не сомневалась, меня удивило только, почему Гориккер этого не понимает, ведь стоит Радомысленскому уступить один раз, придется потом идти на компромиссы бесконечно.

Гориккер, к его чести, предпринял все возможные способы привлечь к съемкам меня и, по его словам, трудно расставался с этой идеей. В результате он снял в главной роли прекрасную украинскую актрису и красивую женщину Раису Недашковскую. У Радомысленского же на мой счет в то время были совсем другие планы, и он беспокоился, что кино меня прельстит настолько, что я оставлю студию.

Когда наш курс разделили на две группы, я попала к В. Н. Богомолову, боготворила его, прислушивалась к каждому слову, занятия с ним превращались в увлекательную игру. Но иногда обе группы объединяли, и тогда занятия проводил мастер курса В. П. Марков. Мой будущий муж, который тоже был в группе Богомолова, эти общие занятия с Марковым очень ценил и, по его признанию, много из них вынес. Мне же занятия с Богомоловым казались интереснее. Марков обращался к нашему уму, Богомолов – к эмоции. И то и другое необходимо, но с Марковым мне было скучнее.

И вот на третьем курсе, почти сразу после истории с Гориккером, мне предлагают для весенне-летнего экзамена отрывок из пьесы Погодина «Кремлевские куранты». Этот спектакль еще в 1942 году поставил во МХАТе сам Немирович-Данченко, и с тех пор он держался в репертуаре. Режиссером-педагогом студенческого отрывка стал В. П. Марков. Отрывок небольшой, несложный, да и вообще роль Маши Забелиной, хорошей девочки, дочери профессора Забелина, казалась совсем не трудной, и я даже не очень понимала, почему педагоги выбрали ее для меня. Без особых хлопот мы приготовили весьма незамысловатый отрывок, и я была совершенно готова к экзамену.

Но вдруг на экзамен по мастерству пришла вся кафедра в расширенном составе, да еще к тому же многие мхатовские актеры, не являющиеся педагогами школы. Пришла и Алла Константиновна Тарасова. Мы, конечно, подивились такой чести и нервничали больше обычного, но экзамен прошел хорошо. Пока на том дело и кончилось, и нас перевели на следующий курс.

Это был первый отрывок, который я делала с Марковым. Во время работы я получила от него ценный совет: «То, что я скажу, не имеет отношения к нашим репетициям этой роли. Но, Верочка, очень хорошо воспитанный человек не может быть хорошим актером! Подумайте об этом!» Я опешила и долго потом размышляла. Я была хорошо воспитанной девочкой, и мне казалось, что хорошее воспитание – это совсем не недостаток. Тогда что же имел в виду Василий Петрович? Понимание пришло не сразу, но однажды пришло с предельной ясностью. Уже работая в театре, в процессе репетиции одной из ролей я инстинктивно поняла, что должна переступить через себя, чтобы сцена пошла правильно. Я вдруг осознала, о чем тогда говорил мой педагог. Воспитание – это всегда контроль над собственным поведением, своими поступками. Воспитанный человек всегда сдерживает чувства. Королевских отпрысков учат настолько сдерживать эмоции, чтобы даже при самых неблагоприятных новостях не дрогнул на лице ни один мускул. Они под увеличительным стеклом: народ пристально следит за каждой реакцией, и народ никогда не должен видеть испуга или неуверенности представителя власти – во избежание паники в том числе.

Так вот, мне стало понятно, что я и человек, которого я играю, – это разные личности. Мне нужно всегда иметь при себе качества воспитанного человека, не теряя их. Но во время работы над ролью необходимо научиться убирать их подальше и позволить эмоциям, иногда неприглядным, выйти наружу. Можно позволить себе и хамский тон, и мерзкое поведение, если персонаж, над которым ты работаешь, таков. Никогда нельзя путать себя-человека и себя – персонажа пьесы.

Поскольку я теперь тоже педагог, недавно дала такой же совет хорошо воспитанному и к тому же очень верующему молодому человеку, приехавшему к нам из Германии. Ему было трудно присвоить себе качества, которые противоречат его природе, его воспитанию. Надеюсь, и ему поможет совет моего педагога…

О «Кремлевских курантах», перейдя на четвертый курс, я уже стала забывать, но как-то в коридоре меня остановил Марков и спросил, не удивило ли меня количество мхатовских актеров на нашем экзамене летом? Я искренне сказала, что не удивило, но поволноваться заставило. Выяснилось, что все пришли смотреть именно на меня. Предполагалось ввести молодую артистку в спектакль «Кремлевские куранты», который должны были показывать на летних гастролях в Америке. На мой вопрос, что же случилось, чем я не подошла, ответ был простой: «Вы как раз очень подошли. Но эту роль много лет играет актриса Анастасьева. Театр давно не ездил на зарубежные гастроли, и желание театра омолодить исполнительницу был воспринят «постаревшей» актрисой как несправедливость. Она сочла это оскорбительным и выразила свое возмущение руководству. Театру пришлось с ней согласиться, и смену актрисы отменили…»

Однако планы омолодить состав оставались в силе, поэтому вскоре меня вызвал на разговор наш ректор, Вениамин Захарович. Он сказал, что я уже практически в труппе театра и чтобы я не вздумала соглашаться на предложения других театров. Тем более, не дай бог, на предложения сниматься в кино. И, добавил Вениамин Захарович, разумеется, пока лучше об этом разговоре не распространяться.

Радомысленский всегда был счастлив, когда театр брал студентов школы-студии: каждый год во МХАТ принимали одного-двух, самых сильных.

Когда к нему пришел Гориккер отпрашивать меня на съемки, Радомысленский уже знал о планах заменить Анастасьеву мною. Так что никакое кино не должно было этому помешать! Радомысленский, настоящий рыцарь МХАТа, любил театр всей душой и непреклонно отстаивал его интересы.

Я, конечно, была счастлива все это слышать, однако к тому времени уже вышла замуж, и, в отличие от меня, у мужа моего с актерством не очень складывалось. Он даже начал подумывать о переводе во ВГИК на режиссерский факультет, но Вениамин Захарович строго сказал, что торопиться не стоит, режиссура от мужа никуда не убежит, а если он закончит школу-студию, это лишь пойдет ему на пользу. Вениамин Захарович добавил, что мужу за свою судьбу беспокоиться нечего: молодую семью никто разлучать не станет – это не в традициях МХАТа.

Значит, наше будущее решено!

Перспектива оказаться актерами МХАТа окрыляла и вдохновляла. Да, театр в то время находился не в лучшей форме, да, его называли «кладбищем талантов» – мол, берут из студии самых способных и потом годами держат в массовке. Но! Но! Но! Это театр мечты! И со МХАТом происходит такое, потому что я туда еще не пришла! С моим приходом, думала я, все изменится! Я была в этом уверена, и я обожала МХАТ со всеми его недостатками. Я любила его историю, его артистов, особый запах его кулис, да и просто удивительную вежливость его служб, особую, фирменную вежливость…

Помню один случай… Как-то Богомолов поставил спектакль «Три толстяка» в филиале МХАТа – когда-то это здание принадлежало театру Корша, а теперь там располагается Театр Наций. Мы, богомоловские студенты, были в спектакле задействованы: девочки играли поварят, мальчики – гвардейцев. Однажды мы, юные козочки, бежали вприпрыжку по пути из гримерок в сторону сцены, а навстречу нам шла немолодая костюмерша, несла на вытянутой руке несколько вешалок с тяжелыми костюмами. Мы, естественно, тут же прижались к стенке, уступая проход по узкому коридору. Но и она тоже встала к стенке, уступая дорогу нам. «Нет-нет, дорогие девочки, спасибо, но вы актрисы, – пояснила она. – В театре все должно быть подчинено актеру. Так что вперед, а я подожду». И мы побежали на выход, гордые своим высочайшим предназначением.

Вообще четвертый, выпускной, курс считался очень сложным и очень нервным. Да, наша судьба решена, но остальным-то приходилось задумываться о будущем. В те времена театральные режиссеры еще ходили смотреть дипломные спектакли в театральные вузы, чтобы отобрать молодых актеров. Театры не были переполнены, как сейчас, и студенты-выпускники весь четвертый курс занимались дипломными спектаклями – в них могли «заметить». Если казалось, что для устройства на работу дипломного материала недостаточно, – готовили дополнительные отрывки для показа в разные московские театры.

В те годы тоже все хотели работать в Москве, понимая, что это центр культуры, что здесь рождается самое интересное, самое спорное, самое новаторское. А если не получится устроиться в московский театр сразу после окончания института, есть шанс показать себя на следующий год: театров в Москве много.

В Щукинском училище была традиция на четвертом курсе помимо дипломных спектаклей готовить концертную программу с песнями, плясками, шутками, отрывками: курс показывал ее разным театральным руководителям. Сохранилась эта традиция и по сию пору. У нас в школе-студии такой традиции не существовало: каждый самостоятельно штурмовал театральные бастионы.

Наш курс приходили смотреть режиссеры: и на сцене школы-студии, и в студенческом учебном театре, приютившемся в Большом Гнездниковском переулке, где когда-то вся Москва собиралась на знаменитые капустники в театр-кабаре «Летучая мышь»…

Ребята волновались, мы с мужем – нет. Мы не готовили отрывков для показов. У нас в кармане – МХАТ! Конечно, никому о разговоре с ректором мы не сказали, но самих нас переполняло умиротворенное счастье.

И вот, конец учению – нам вручают дипломы и оформляют распределение по театрам! Мы сидим в маленькой аудитории рядом с деканатом, и декан факультета объявляет, кому куда отправиться. Мастера при этом не присутствуют.

Большую часть курса взял Ефремов к себе в «Современник». Ему понравился наш самостоятельный спектакль, и он принял практически всех ребят, в нем занятых. Одного мальчика пригласили в театр Маяковского. Красавицу Сашу Дорохину, с которой мы покоряли Скуарцина и Чухрая, пригласил Ленком. Во МХАТ пригласили Ирину Мирошниченко и Алексея Борзунова. Нескольких самых слабых ребят не пригласили никуда… и нас с мужем тоже никуда не пригласили.