Текст книги "Персональный миф. Психология в действии"

Но после его «увольнения из мужей» трагедия всё же случилась. Мама влюбилась в молодого парня у себя на работе. Без взаимности.

Она перешла со своей работы, связанной с разъездами, на менее оплачиваемую, но более стационарную – заведующую складами ОГМ. Это она тоже сделала ради меня. Ведь в особняке надо было топить печь зимой, готовить ребёнку обеды. И вот там очень смазливый парень – мастер цеха ей приглянулся. Она ради него стала зазывать в дом всех работяг – выпить, закусить её невероятно вкусными пирогами. Но мужчине было неловко от её внимания. Он всячески в тостах подчеркивал, что Зоя нам всем как мамочка.

Видимо, она что-то и где-то сказала о своих чувствах. Но после этого мама напилась. И пила долго. Даже начала гнать самогон. Он было самое ужасное время моей жизни.

Невозможно видеть свою мать раздавленной алкоголем, не реагирующей ни на что. Когда однажды она, пьяная, упала с кровати и я не могла её поднять, я так рыдала, что у меня пропал голос. И сама не знала – жива они или умерла. Сперва я её толкала руками, потом колотила кулаками. Мне так осточертели пьянки дома, бардак и вонь. Я выливала из бутылок купленную у соседей самогонку в раковину. Мать пыталась отбирать, гонялась за мной по двору, а я тем временем лила его на землю.

И вот однажды я решила повеситься. В доме стоял чад и гульба. Я взяла верёвку и пошла в сарай. Сделала петлю, закрепив её за балку скоса крыши. Я сидела и прощалась с тем хорошим, что было у меня, – с вишнёвым садом, с гамаком в беседке, с мыслями о новой роли в театре. Ну не могла я дальше так жить. Крыша сарая была низкой, балки изъедены жучком в труху, она с одной стороны склонялась почти до земли. И пахло древесной пылью и старыми вещами, изгнанными сюда из дома. Я села на пенёк для рубки дров. И прикидывала, раскачивая его, смогу ли выбить его из-под себя. Тоска была такой огромной, что я не собиралась отказываться от задуманного.

Но потом пошёл дождь. Он через не везде целый шифер капал и с крыши сарая. Запахло прибитой пылью. Я обожаю этот запах – когда дождь начинается после жары. И я вышла в сад, села под вишней и дышала жадно воздухом и подставляла лицо каплям. И с меня как будто смыло морок. Ведь пройдёт время, я уеду куда-нибудь учиться, выйду замуж. Правда, ждать этого ещё долго. Но ведь это лучше, чем ничего.

И я пошла в дом, провонявший запахами перегара и закуски. Мамы дома не было. Я снова вышла в сад.

Оказалось, что, когда все разошлись, мама спохватилась, где же среди ночи дочка. Взяла фонарь и, шатаясь, пошла меня искать. Нашла петлю в сарае – я спряталась от неё за деревом.

Она вышла из сарая очень злая и стала кричать, поворачиваясь вокруг себя:

– Кто хочет повеситься – тот вешается. А не пугает других.

И ушла в дом в ярости, а не раскаянии.

Но с этого момента пить перестала. Посиделки в нашем доме кончились. И до конца дней мама стала суровой и раздражённой моралисткой, не пьющей вообще. Она как-то резко состарилась, перестала покупать те красивые вещи и бельё, которые у неё были всегда, сколько помню. Видно, парень этот уволился или женился. Но я всю жизнь отнекивалась от предложений молодых парней. Мне всегда помнилась та унизительная позиция, которая была неизбежна для женщины, которая вдвое старше».

– А как же Пугачева?! – прервал чтение Олег. – Ведь можно же в человеке любить личность, а не только сиськи! – Казалось, он был искренне возмущен.

– В такой любви изначально присутствует опасность, что появится кто-то, кто родит детей. И боль женщины может быть ужасной. Лучше не начинать. Только теперь я понимаю, что для мамы тогда просто необходима была алкогольная анестезия. Но я в такой ситуации пить не стала. Когда меня бросили, я всё время ходила – днём и ночью, по комнате кругами, по улице незнамо куда. Но по маминому примеру я видела, как опасно попробовать глушить боль утраты красоты и свежести алкоголем. От него боль только разгорается и жжёт, как огонь, – сказала как отрезала Ира.

Глава восьмая

Олег хотел что-то возразить, но Ирина как отрезала:

– Позже поговорим на эту тему. Пока читай дальше.

Он выпустил шумом воздух из носа, недовольный её тоном, но продолжил читать текст.

«Я пошла в школу. Первое сентября прошло тихо и мирно. Мне всё понравилось. И я понравилась мальчишкам. Они напропалую хулиганили, чтобы мне понравится. Тот, с которым меня посадили, был щекастым тупицей. Он доставал меня своими тупыми шутками. И я молча разбила ему об голову чернильницу. Он был потрясён. И попросил его пересадить от меня. Зато я взяла нужный тон. Мальчишки сочли меня «принцессой на горошине» и пытались мне услужить. Но после пострадавшего Панюкова меня усадили за одну парту с отличницей Машей. Она была подчёркнуто правильной. С покатыми плечами и дворянской осанкой, что, как оказалось позже, соответствовало её происхождению как правнучке генерала-губернатора Восточной Сибири. Она всегда вела себя ровно, будучи очень воспитанной девочкой. Только худышкой, несмотря на фамилию, свидетельствующую об обратном.

Но время от времени меня пересаживали к какому-нибудь отпетому хулигану. И чтобы понравиться мне и закрепиться на позиции рядом, тот резко исправлялся. Потому что с возрастом я всё хорошела. И становилась очень кокетливой снова, когда миновал период маминого пьянства и моей заброшенности и тоски.

В восемь лет случилось самое знаковое событие в моём детстве – я пришла на большую сцену. В смысле, что во Дворце пионеров сцена зала, где занималась театральная студия, была просто огромной. Я отправилась туда без мамы на отборочный тур. И прошла его с успехом. Преподавали нам там два режиссёра с республиканского телевидения – Людмила Ивановна – изящная брюнетка, небезуспешно копировавшая стиль Одри Хепберн, и молодой красавец с волнистой и шелковистой гривой волос и тонким интеллигентным лицом – Юрий. Он только недавно закончил вуз. И все старшие девочки сходили по нему с ума – в студии были участницы лет четырнадцати-пятнадцати и мои ровесники. Я сразу выбрала направление режиссуры и много читала об этой специальности. Я вообще читала запоем лет с шести, когда научилась читать. И не сказки. «Госпожа Бовари» и «Театр» были в числе прочитанного. Потому что мне не понравилось, что нужно интриговать, чтобы получить роль. Напоминаю тем, кто забыл, что у меня сразу, с младенчества было взрослое восприятие жизни.

Мы учились небольно падать, плакать по команде, расслабляться, петь, используя помощь диафрагмы, и всё в таком же духе. И вот через год мне предложили сыграть первую роль – сестру Малыша в спектакле «Малыш и Карлсон». Но я попросилась на роль Фрекен Бок. Что просто поразило обоих режиссёров. Я была очень худенькой и симпатичной девочкой девяти лет. А образ домоправительницы из мультфильма, как все и по сей день помнят, представлял собой даму с огромной грудью и «дулькой» на голове. Так что меня высмеяли. Но я потребовала. Грудь сделали мне из надувных шариков и подложили их в бюстгальтер. Закрасила чёрным пару зубов впереди. И разучила с назначенным на роль Карлсона (мальчиком моих лет) пару диалогов.

На показе, играя, я сохранила надменность Фрекен, даже усилила её снобизм. Но переставила акцент роли на то, что Домоправительница в Карлсона ни в коей мере не влюбилась. Она постоянно разглядывала его сквозь лорнет на палочке с явным неудовольствием, даже брезгливо. У меня была короткая челка. И я незаметно ставила её взмахом руки почти дыбом. И от этого за каждым словом маленького «ловеласа с пропеллером» смех публики только усиливался.

И знаменитую фразу в конце спектакля в ответ на вопрос Малыша о Карлсоне: «Он улетел, но обещал вернуться» я произносила с интонациями наоборот по сравнению с мультфильмом: радовалась, что он улетел, и была очень расстроена только тем, что обещал вернуться. Так было ещё смешнее. И мне дали эту роль и сразу выделили среди других малолеток. Наш спектакль сняли для телевидения и показали в эфире от редакции детского вещания. И тут началась моя слава в школе. Ну ладно, не слава – фанфар и букетов не было. Но я стала негласной гордостью школы. И это ощущение отделения себя от всех, кто не на сцене, мне очень понравилось. Оно ударяло в голову, как шампанское. Но зазнаваться я не собиралась. Просто мне нравилось, что меня узнавали на катке, где я на фигурных коньках проводила все зимние вечера, и в пионерских лагерях, куда наша студия-театр регулярно ездила на гастроли.

Денег нам никаких не платили. Но на ёлках мы получали подарки, а летом оставались в каждом лагере на пару дней на полном пансионе. А тогда актёрами восхищались до преклонения. Словом, мне нравился и «гарнир» к сцене, но сама она просто завораживала. Вы делаете шаг из-за кулис, и как-то само собой получается, что говорите другим голосом, по-другому двигаетесь, произносите чужие слова, как свои, и, увы, переживаете чужие трагедии до сжимания собственного сердца. Но зато и веселитесь за двоих – за себя и свой персонаж. А уж зрители откликаются и усиливают любое ваше чувство мощной волной сопереживания. И через какое-то время ты начинаешь чувствовать источаемое изнутри себя нечто, какое-то излучение. Вдохновение это, или драйв, или волна, которая выносит что-то из подсознания наружу, – не всё ли равно. Но кто испытал такое – не может не захотеть повторить снова и снова.

Мы с партнёрами всегда импровизировали, особенно с Игорем, носившимся по сцене с вентилятором за спиной, частенько гнали отсебятину – почти на каждом спектакле. Помню, был один мальчишка лет семи, который нас из зала уличал: «А вы вчера на спектакле вместо этой фразу говорили такую-то». И цитировал без бумажки. Тоже своего рода талант – неимоверная память. Наверное, следователем стал. А может, театральным критиком?

Когда мне было лет восемь, произошло ещё одно знаковое событие в моей жизни. По мнению психологов, после него я должна была бы всю жизнь не верить людям, не просить их ни о чём, не бояться.

В одном классе со мной училась девочка – Таня. Мы очень друг другу симпатизировали. Их дом был на соседней улице. И вот однажды Танина мать, она сама и младшая сестрёнка в панике прибежали днём в воскресенье к нам домой и, достучавшись в дверь, бросились в зал и спрятались под стол, на котором свешивалась до пола скатерть.

Вслед за ними мелькнул в окне кухни мужчина с топором в руках.

– Это мой папа, – прокричала Таня нам с моей мамой. Я стояла, растерявшись, а мама одним движением бросилась к двери и задвинула её на засов. Заскочила в кухню и поставила чайник греться. А я всё стояла в растерянности.

– Зови людей на помощь, – скомандовала мама мне спокойным голосом.

Я помчалась в спальню к окну, ведущему на улицу. И закричала:

– Помогите!

Отец Тани – рослый и свирепый пытался вышибить ногами нашу дверь.

За окном уже к тому моменту стояло трое человек – видно, видели, как гнался за семьёй Лариных их папаша. На мои крики подошли все Соколовы. Все с азартом и благоговейным ужасом на лице наблюдали, как, не преуспев в выламывании двери, стал рубить раму окна на кухне. Дерево трещало, стекла сыпались. Люди ничего не предпринимали – даже не бежали звонить в телефон-автомат. Боялись пропустить развязку.

– Всех порублю, сволочи! Водку они вылили, твари! – орал он пьяным голосом. Видно, не всю водку удалось вылить тварям. Кстати, двоих из них именно он «натворил». И кажется, придерживался принципа «сам тебя породил – сам тебя и убью».

Мама моя на бой стекол не реагировала. Я вернулась к ней. Говорить про поведение соседей не стала. Она и так поняла, что помощь не подоспеет.

Оказалось, что она ждала, пока закипит чайник. И как только он начал насвистывать, сорвала его с огня, скинула крышку и с разгона плеснула кипятком в свирепое лицо нашего потенциального убийцы.

Спасло его только то, что, как оказалось, к нему сзади подкрался сосед, безнадёжно влюбленный в мою маму, и схватил его за руку с топором и рванул на себя. Так что попало гаду кипятком только на левое плечо. Он взвыл и выронил топор. Тут его сосед и скрутил. Мама протянула ему в порубленное окно вафельное полотенце, чтобы было чем связать этого крепкого мужика, который орал матом на весь свет. Соседи потянулись к нам во двор, чтобы лучше видеть, чья возьмёт.

Мама отдала свою заначку, собранную ею мне на пианино, семье Лариных. И они прямо от нас поехали на вокзал и купили билеты на поезд в Минск. Домой им возвращаться было нельзя. Потому что их папаша сидел привязанным к дереву у нас в саду. Уже заснул от выпитого. А милиция всё не приезжала.

Из этого случая я могла бы запомнить поведение инертных соседей. Но я запомнила мужество мамы и то, что один из соседей, которых я просила о помощи, всё-таки её оказал. Так что из всех событий в мире каждый запоминает те, которые созвучны его будущей судьбе. Мне предстояло откликаться в будущем на многие просьбы и даже мольбы о помощи. И всегда мне казалось, что я тем самым долг отдаю за непогубленную жизнь. Впрочем, мне во всех делах помогали соседи-мальчишки. И уголь принести, и дрова наколоть, и листья опавшие под вишнями собрать. Видно, сострадание в гороскопе у нашего поколения было в большей степени, чем у предыдущего.

К слову, о пацанах. Моё общение со школьными хулиганами правильнее было бы назвать взаимовлиянием. Например, учил меня всю перемену Немчинов – выглядел он уже в шестом классе как совершеннолетний и прожжённый тип – свистеть. У меня не получалось. И я продолжила складывать должным образом губы, когда начался урок биологии. И вдруг у меня получилось. Биологичка в ярости, глядя на нашей парте на Немчинова, показала ему рукой на дверь. Тот весело встал и радостно выбежал с урока.

Я встала и сказала честно, что свистнула я. Но она только осуждающе покачала головой и произнесла с упреком:

– Ты не должна защищать этих неандертальцев. Так они никогда не научатся себя вести.

Или вот ещё случай. Открываю я свою тетрадь по математике, в которой было заданное на дом задание по карточке. А там прямо под решением красной пастой почерком Ольги, которая сидела прямо передо мной, написано: «Ира, я тебя люблю. Игорь П.».

На самом деле этот красавчик блондин был ко мне совершенно равнодушен, как, впрочем, и я к нему. А вот Оля по нему сохла. Он сидел прямо перед ней на первой парте, и она не могла не восхищаться его классической красотой и надменной аристократичностью.

Не успела я прочесть эту явно разыгрывающую меня фразу, как меня вызывают к доске. И учительница протягивает руку, чтобы взять на виду у всех мою тетрадь и посмотреть, сделала ли я задание. И она читает объяснение. Были мы тогда уже в восьмом классе. И две наши разбитные одноклассницы к тому времени уже родили по сынишке. А я выглядела младше остальных из-за своей худосочности и хрупкости. И до занятий любовью мне ещё было как до луны.

Учительница поджала губы. В ней боролась строгость и снисходительность. И последняя победила.

– Списывай своё решение на доску. Кроме последней фразы на листе, – многозначительно сказала она.

Я думала, что всё обошлось. Но нет – оказывается, по поводу нашей с Игорем якобы любви заседал после уроков педсовет. И учительница литературы, обожавшая тогда новый ещё фильм «Вам и не снилось», защищала наши с Игорем несуществующие чувства. В результате нас пересадили за одну парту. И парень был этому очень удивлён – ведь он не хулиган.

Но я не стала сдавать ему Ольгу. Она и так пострадала – ревновала беспочвенно, сама же эту почту и расширила невольно до грандиозных масштабов.

А общалась я по-прежнему со своими двумя рыцарями, с которыми был взаимообмен – они мне помогают с точными науками, а я пишу за них обоих все сочинения.

Ещё прибавился к числу моих друзей внезапно влюбившийся в меня Вовка – младший из детей Соколовых. В те времена два года разницы в мою сторону были некой пропастью между мной и им. Но он был так похож на Джо Дассена, если тому выпрямить волосы. Поэтому в нашу компанию он влился. А также стал помогать мне по хозяйству. То уголь, то дрова поможет перетаскать. Раньше-то всё приходилось делать самой – когда мама была в командировках. А теперь и она чаще бывала дома, и я подросла. Но помощь друга я ценила всё больше. И тогда я для себя поняла, что воспринимаю любовь только как заботу. Все комплименты и записочки – всё это туфта. Нет поступков – нет и чувства с большой буквы. Как говорил Гейне: «А слово, что ни говори, всего лишь воздух, облачко вдали».

Школа закончилась, надо было думать – поступать ли в театральный вуз? Москва при маме-пенсионерке была в финансовом плане недосягаема. В родном городе авторитетных учебных заведений не было. И я поехала в Новосибирск. Тогда там были очень сильные театры и отличное училище.

Ехать пришлось вместо выпускного вечера – творческий конкурс приходился на день после него, а ещё надо было доехать на поезде.

И вот я в большом, холодном и как-то по-особенному равнодушном городе, где мне с порога не понравилось всё. Серость, сумрачность, однообразность строений и каменные лица людей, словно растворявшихся в тумане.

Я пошла в училище, сдала документы. Меня определили в общежитие. И всё то же ощущение душевного холода и нарастающей тоски крепло во мне.

Всю ночь я лежала и пыталась понять себя: хочу ли я прожить десятки чужих жизней на сцене или хочу сыграть главную роль в своей собственной реальной жизни. И решила, что я уже созрела, чтобы сама выбирать свои роли. И пусть они будут социальными, а не театральными. Но что мне интересно? Стать юристом? Журналистом?

Юристы были всё же ближе: мама работала секретарём в суде, её отчим был помощником прокурора республики. Да к тому же в свои шестнадцать лет я устроила на работу в военный трибунал гарнизона секретарём судебного заседания Таню-соседку. При своей внешности на зависть Джине Лоллобриджиде она была такой застенчивой, что взяла меня с собой в трибунал «для моральной поддержки». А потом тряслась перед дверью председателя трибунала, не решаясь войти. Я же спокойно постучала и вошла одна.

– Чего тебе, деточка, – по-доброму улыбнувшись сказал председатель.

– Вот, привела вам мою подружку – она хочет работать секретарём судебного заседания. Ей нужен стаж, чтобы поступить на юрфак (это была моя выдумка). Она очень обязательная, точная и дотошная. Но только сама о себе такое сказать постесняется.

– А ты про себя что скажешь? Я бы тебя уже сейчас определил в адвокаты.

– Нет, не пойду. Там врать придётся, я лучше буду адвокатов в кино играть.

Председатель засмеялся и попросил завести подружку. Таня зашла, удивлённая тем, что из-за двери слышала смех.

– Да ты ещё и красавица, как тебя зовут?

Таня зарделась и не ответила.

– Татьяна Соколова, – объявила я её, как звезду эстрады. Председатель опять рассмеялся. И Таня будто вздохнула с облегчением, успокоилась и посмотрела на импозантного мужчину в форме полковника юстиции наконец своими крыжовниковыми зелёными глазами и улыбнулась во весь пухлый рот.

– Ох, Таня, чувствую, в первой же командировке тебя похитят и обрюхатят, женятся и запрут, – завистливо вздохнул настоящий полковник.

Таня снова разгорелась, лицо «замаковело» румянцем.

– Нет, не похитят, – опять вмешалась я, – это перед вами она благоговеет, а парней отшивать уже научилась, да ещё как!

– Интересно, а как именно? – искренне заинтересовался черноглазый полковник.

– Сразу назначаю первое же свидание в ЗАГСе, – потупив зелёные глазки, сказала Таня.

– Э-э! Лейтенантов из гарнизонов, где женщин наперечёт, это не отпугнет… – в словах председателя трибунала звучало сожаление. – Ну хоть годик продержишься в секретарях у нас?

– Клянусь, – серьёзно сказала Таня.

И, забегая вперёд, могу сказать – продержалась она лет десять. Пока не уехала с мужем, встреченным там же, в трибунале – он был там водителем, в Тверь.

Но когда мы уходили из кабинета председателя трибунала, он окликнул меня:

– А тебя-то как зовут, актриса погорелого театра? Если не поступишь туда, приходи к нам работать. Хоть секретарём, хоть прокурором.

– Я поступлю, – ответила я, так и не представившись.

И вот накликала. Не поступила, хоть и по своему выбору, а не потому что не прошла.

Утром я забрала документы из училища, даже не пошла на конкурс. Вернулась домой и отдала документы на юрфак.

Я беззастенчиво пользовалась им. И оно придавало мне уверенности и шарма. Не потому ли впоследствии я стала не только режиссёром своих программ на телевидении, но и ведущей. На самом деле экранный образ создаёт некий ореол вокруг образа действительного.

Училась я хорошо, хоть и не отлично. Часто писала сочинения за двух мальчишек из класса. За это один решал мои задания по физике, другой по математике. И как раз этот был моей школьной любовью.

Познакомились мы с ним в раннем детстве, мы ведь жили по соседству. И запомнился он мне тем, что во время игры в догонялки он врезался мне головой в нос, и тот из слегка вздёрнутого превратился в прямой – без хирургических операций. Искра пробежала, но скорее вылетела из глаз. А понравился он мне уже в девятом классе. Я стала искать повод давать ему задания чаще. Но роман наш не развился ни во что серьёзное: к тому времени в классе были уже девочки, которые позволяли делать с собой всё. Да что там, некоторые уж пару лет как родили – в седьмом классе. Хоть и говорят, что в СССР секса не было, но на самом деле сексуальная революция добралась и туда к моменту нашей юности. А уж какие у меня тогда были мини-юбки – их и сейчас не перещеголяли. По самые трусики. Да и то потому, что трусы были обычными советскими трикотажными.

Ну, вернёмся к театру. В нём всё неправда. Но неправда красивая или приукрашенная юмором. И поэтому в неё охотно веришь даже за кулисами. Единственное, что смущает, – верить перестаёшь даже сам себе. Не мнения, а реплики. Не выражение чувств, а их изображение. Амплуа в театре или кино заставляет играть ту же роль и в жизни, гораздо реже характер влияет на амплуа. Но что самое печальное, опыт героев пьесы актёры иногда начинают распространять и на свою жизнь. Даже копировать события или ситуации».

Олег поднял глаза от ноутбука и посмотрел на Ирину с долей недоверия.

– Мне так кажется, что нынешние актёры редко меняют выражение лица. А если ботокса накололи в мышцы, то в кадре одна только красота безо всякого выражения.

– Ну, в то время о ботоксе в СССР и не слыхивали. Хотя именно тогда в общежитии училища мне приснился сон про то, что я иду по городу, а все люди там в нарисованной на голом теле одежде или расписанные цветами. Тогда о боди-арте у нас никто не знал. Думаю, что его не было ещё и на Западе, иначе наши бы их разоблачали в три горла. Так что с полным основанием могу считать себя провидицей.

– Если вы так хорошо видите будущее – это приносит больше денег, чем написание книг о прошлом, – лукаво подколол её Олег.

Но Ирина его тона не приняла. Она задумалась на минуту и очень по-менторски возразила:

– У человека нет отдельно прошлого, настоящего и будущего. Он в любой момент биографии представляет из себя единый монолит. Прошлое никуда не девается в виде воспоминаний, нажитого тела с его привычками и болячками, настоящее им предрешено, а будущее включено в ДНК и гороскопы, прописано на сегодняшней и позапрошлой руке в планы и события. А смерть наступает, когда весь монолит становится прошлым, всё свершилось, что должно. И получается, что в любом возрасте в каждом человеке с младенчества и до последнего дня по эту сторону земли в теле обитает вся его жизнь. Как компьютерная игра вся целиком на одном носителе под конкретным именем. Понял?

– Понял, не дурак. Но про игру – это не ново, это кто-то говорил уже. К тому же у младенцев и у стариков кожа другая.

– И мне понравилось сравнение. Только я больше склоняюсь к тому, что это готовый фильм, а не переход с уровня на уровень, пока не убьют.

Олег хмыкнул как-то неопределённо. И встал, потянувшись с хрустом.

Начал накрапывать дождь. Пришлось бежать в дом крупными скачками, потому что капли были такой силы, что поднимали столбики пыли из-под себя. А когда «читатели» оказались на крыльце под навесом, по кровле вдруг забарабанил град. И Олег, сперва смотревший на куст розы с изумлением – цветок словно раскрасили стразами, вдруг выскочил и нагнулся над розами, прикрывая их собой.

– Надо же, да ты романтик.

– Не могу смотреть, как живое погибает, – тон у него был оправдывающимся.

– Не надо оправдываться в хорошем. А плохое и так нельзя оправдать.

– Мне показалось или вы про моего Отче это говорите?

Ирина не ответила и вошла в дом.

Грустные размышления о том, что прошлое никуда не делось, привели Иру к мысли о том, что не надо начинать новый роман ни в коем случае. Она не хочет никаких страданий и признаний. Она всего пережила – на десять жизней других людей хватит. Лишние воспоминания, как лишний вес, мешают и убивают. Не было ли её целью, слив свой персональный миф в книгу, как на флэшку, освободить от них «жесткий диск мозга»? Голова станет легче «грузиться».

Неумолимо приближался вечер. Молодые собирали вещи для переезда в новый дом, пока малыш был под присмотром. Потом они устали (или просто хотели скорее уединиться для секса) и отказались идти вечером в клуб отмечать покупку дома.

– Вы сходите, – заговорщицки улыбаясь, сказал Олег отцу и Ирине, – а мы выпьем в том самом доме, что куплен, по бокалу чего в магазине найдём. – Он подмигнул Ирине, как бы показывая, что будет очень рад, если она отца всё же обольстит.

Ирина отмахнулась.

– Я не член вашей семьи, мне-то что обмывать!

– Пока не член семьи, – с намеком сказал Макар. – Пока. К тому же продавец так не думает.

Ирина решила оставить этот намёк на серьёзные отношения без внимания и сосредоточиться на том, что Карен тоже пойдёт обмывать продажу.

– Обмойте вдвоём – продавец и покупатель. У меня нет желания изображать и дальше супругу для одного зрителя.

– Вы сами выбрали эту роль. А она – обязывает. К тому же Карен собирается купить на вырученные деньги квартиру в Сочи. А это недалеко для влюбленного генацвале.

Ирина тяжело вздохнула и пошла расставлять тарелки на кухне. На ужин она решила сделать банальную яичницу – еле хватило яиц на такую ораву. Все жевали молча, но постоянно многозначительно переглядывались друг с другом. И в этих взглядах Ирина уловила и один ревнивый взгляд Ани на Макара. И его ответный взгляд типа – не порть всё дело. И ей стало нехорошо. Словно она участвует в заговоре. Значит, эти двое обманывают Олега? До какой степени. И должна ли она вмешаться? И как вмешаться?

– Хорошо, я пойду в клуб. Но не обессудьте, если уйду раньше. Не с моим здоровьем тусоваться всю ночь, – недовольно согласилась она. Олег посмотрел на неё с тревогой. Его поразила мгновенная смена её настроения.

Макар тоже что-то заподозрил и посмотрел на Ирину внимательно и как-то остро. Проверял, не раскусила ли она «сладкую парочку».

Олег остался мыть посуду. Аня пошла с малышом в спальню – кормить и убаюкивать. А Ирина пошла краситься к походу в клуб. И перед зеркалом она разрабатывала тактику: обольщать ли Макара всерьёз или просто поговорить с ним наедине о том, что действительно происходит. И решить это нужно было именно сейчас. От неё зависело, участвовать в маскараде или сломать игру Отче и его любимой девушки. Всё-таки любимой, но претворяющейся ему в угоду любящей другого. Или ей нужны и желанны они оба?

От решения на счёт предстоящей «разведки боем» зависел характер макияжа. Не все понимают, что косметическими карандашами пишется приговор выбранным жертвам. Отшить. Влюбить. Использовать. Спровоцировать. Промариновать. Приворожить.

Ирина выбрала последний вариант макияжа. В конце концов, в ночной клуб не логично идти в монашеских одеяниях и с потупленным взором.

Она вынула самую алую из своих помад и сделал брови вразлёт. Вчера ставка была на взгляд. Сегодня – на мягкие, большие и чувственные губы. Ну и декольте – куда же без него. В своих приготовлениях она не учла только одного – кроме ловеласа Макара на неё будет смотреть ещё и горячий кавказский мужчина Карен.

Она надела голубое платье в обтяжку и почти что хрустальные туфельки на невысоком каблуке. Их перламутровые узоры по светлой коже заставляли сиять, особенно в темноте. Ирина покрутилась у зеркала и показалась себе очень похожей на героиню фильма «Французская женщина». Ну и хорошо. Та ведь тоже соблазнила врага. Она назвала про себя это слово. И поняла, что да, она на стороне противника Макара – его сына. Оказалось, что Отче – не раскаявшийся грешник. А желающий иметь в семье и сына, и любовницу. А обмануть обманщика – святое дело. Ирина засмеялась: она ведь уговаривает саму себя, что не хочет Макара.

И не очень много самоотверженности в том, чтобы заняться сексом с красивым мужчиной. Хоть у него свои мотивы для этого. Но ведь их можно и изменить? С такой бурей в душе, с такой неопределённостью во взгляде она и «предстала пред очи» трио гостей. Олег как-то странно замер. Анна заморгала глазами: рано она списала Ирину из соперниц на тело Отче. Макар расплылся в улыбке, испытав радость и облегчение от того, что не придется изображать заинтересованность в женщине, раз она и правда ему нравится.

Сам Макар уже облачился в светлый льняной костюм и стал ещё красивее. Он потрясающе пах. И Ирина, вспомнив, что не прыснула на себя духами, на глазах у изумлённой публики развернулась на месте и нырнула в спальню. Мужчины переглянулись и оба не сговариваясь показали большой палец правой руки, мол, всё отлично. Макар опустил глаза, не желая встретиться взглядом в Анной. Та демонстративно взяла Олега под руку.

– Ну что ж, бери Ваньку на руки. И мы уйдём отсюда – ведь хозяйка должна закрыть дверь. А нам надо с Макаром дойти до нового дома и, открыв дверь, дать ему новые ключи.

– Не уверен, что они ему понадобятся этой ночью, – шепнул на ухо Анне Олег. И та едва совладала с выражением лица, настолько расстроило её предположение, что Макар может прийти ночевать к Ирине.

– Провожать я вас не буду. Если что – комплектов ключей было два. Один я сразу оставил себе, – сказал Макар сыну, избегая смотреть в лицо Анне.

И, наконец, за окном раздался звук клаксона такси – Макар заказал его, чтобы доехать до клуба. Ирина, выйдя из комнаты, столкнулась с ним лицом к лицу, поскольку он шёл к двери её спальни, чтобы сообщить, что пора ехать. И он попал воротничком рубашки прямо на алые губы Ирины. Он отстранился, чтобы посмотреть, не нанёс ли он ей маленькую травму. На рубашке остался след. Аня, уже выходившая в дверь, обернулась. И застала на лице Ирины блик кокетства и тень возбуждения. И она почти зло протиснулась в дверь прямо одномоментно с Олегом, забыв, что у того на руках Ванечка. Ребёнок ударился о дверь и завопил.