Текст книги "Сезон отравленных плодов"

7
1995
август

Они не собирались ехать к бабушке, хотя та давно звала. Не поехали бы, наверное, но Алик опять нажрался. У него был новый прикол: поставить ребром деревянную разделочную доску и метать в нее нож – специальный, без рукояти – с другого конца кухни. Чем больше он выпивал, тем реже попадал. Сперва с грохотом падала доска с воткнутым в нее ножом, затем нож начинал лязгать по крышке плиты, путаться в занавеске, биться о холодильник. Каждый раз мама вздрагивала и кусала губы.

Потом они с Аликом поругались, мама быстро собрала Илью и Дашу, ухватила сумку, вышла из квартиры, напоследок крикнув в нее «козел!» и за-хлопнув дверь. В ответ в дверь что-то влетело, но они с мамой уже бежали вниз по лестнице к «мерседесу».

В машине Даша тут же уснула. Мамка не желала разговаривать, сделала погромче Шуфутинского. Илья шансон не понимал и включил на плеере кассету «Эйс оф Бейс», которую стащил у Алика, а тот думал, что потерял ее, когда был пьяным. Батарейки Илья тоже стащил – из пульта от телевизора, минут за десять до выхода. Чтобы не тратить их на перемотку, перекрутил на нужную песню вручную, надев кассету на шариковую ручку.

Ему было интересно увидеть бабушкин дом, он никогда там не был. Он вообще мало где был. Один раз они с Аликом ездили в Ялту – Илья запомнил море, утром и днем ласковое, а ночью непроглядное. Один раз ездили к друзьям Алика на дачу. Дом был тесный, темный и прокуренный, клеенка на столе липла к локтям, участок маленький, заставленный неказистыми сарайчиками: для бревен, кур, всякого хлама. Потом, часов в одиннадцать, когда уже стемнело, они бежали – ключи от «мерса» остались у Алика, и мама с Ильей и Дашей добирались до Люберец на попутке, прокуренной «шахе» с ковром на заднем сиденье. Машину вел бородатый азер, он много рассказывал про Баку и семью, которая там осталась, потом гладил маму по коленке и ехал все медленнее, «шаха» катилась почти по инерции, но в итоге все-таки доехала до цели.

В этот раз мама ключи от машины не забыла, и это было хорошо. Илья опустил стекло, прикрыл глаза, подставив лицо ветру. Тот пах сосновой хвоей, горячим песком, бензином. А у бабушкиного дома с темно-зеленой резной дверью пахло яблоками, травами, медом, и жила в нем не только бабушка, но и немного печальная тетя Света, похожий на медведя дядя Юра и – главное – девочка Женя, которой тоже нравился «Эйс оф Бейс». У Жени были руки-стебельки и ноги-стебельки и выгоревшие на солнце волосы, сплетенные в кривую косичку. Еще у Жени был огромный дуб, на который они так классно забирались вместе и прятались в стрекочущей тени, среди жуков и муравьев. За это дядя Юра все время звал Женю обезьяной. Еще они играли в догонялки и Дашку ловили чаще всех, из-за чего она обиделась, ушла на второй этаж и кричала оттуда, что Илья – штопаный гондон. Бабушка ее наругала (ты же девочка, да разве ж можно такие слова говорить?). Знай она, как Дашка еще умеет, совсем ее бы заперла и разжаловала из девочек, наверное.

А потом приехал Алик. Он пнул темно-зеленую резную дверь. Он ударил кулаком по шкафу и разбил стекло на дверце. Он заляпал кровью кружевную занавеску на кухонном окне. Он назвал маму так, как называл обычно, и по лицу тети Светы было понятно, что это очень гадкие слова, что дядя Юра ее так никогда не называет.

Их крики были хорошо слышны даже на втором этаже. И, как назло, батарейки в плеере сели. Илья щелкал кнопками снова и снова в надежде оживить плеер, вытащил батарейки и яростно стукал их друг о друга, но и это не помогало. Мать на кухне орала все сильнее, ее крик бил по ушам, под дых, под ребра, по спине. Женя взглянула на Илью – глаза у нее были темные и влажные, как у теленка, окаймленные белесым пухом ресниц, – и вдруг накрыла его уши теплыми ладонями. Ругань Алика и крики матери и тети Светы стали тише, а стук сердца – громче, прямо в голове, под Жениными пальцами. Она напевала что-то, не зная слов, но удивительно понятно. «Эйс оф Бейс», разобрал Илья. Та песня, на которую они все время перематывали.

Вот о чем он вспомнил, когда снова увидел Женю.

Потом поднялась бабушка, собрала их, и вновь они бежали, ехали в Москву на электричке, в уютную квартиру Смирновых. Через день за ними приехал Алик, привез ключи от дачи, тетя Света с бабушкой их благодарно приняли и выдали взамен Илью и Дашу. Дома их встретила мать с налившимся лиловым веком, в сковороде шкварчала картошка, у раковины сохли перевернутые стопки. Илье очень захотелось выбраться оттуда, где-нибудь пропасть, и он пропал – в секции. Стрелял там как упоротый, представляя Алика на месте мишеней.

Зимой Алик забухал совсем, дома появлялся редко. Один раз Илья проснулся от лязга: Алик никак не мог найти нужный ключ и попасть им в скважину. Мать тогда выпила и крепко спала, Дашка сопела на кровати рядом, лицом в подушку. Тикали часы. Было так хорошо, так мирно, так не хотелось разбивать тишину. Илья выскользнул из-под одеяла, подкрался к двери и неслышно задвинул щеколду.

Звонок не работал. Алик стал колотить в дверь, но обивка с дерматином смягчала стук, потом все стихло. Илья выглянул в глазок – Алик ушел – и радостный лег спать.

Алика нашли наутро, он лежал в сугробе, и его замело снегом, будто покрыло сверкающей глазурью. Видимо, вышел на улицу, поскользнулся, завалился в сугроб и уснул, но мать всем говорила, что он скончался от инфаркта. Хотя кого она пыталась обмануть? Все знали, какой там был инфаркт, весь подъезд регулярно слушал, сидел тихонько за закрытыми дверьми. Вдруг бесконечный страх закончился, осталось тело, куча одежды, ножи и мерс, который мамка продала. А Илья не чувствовал себя ни героем, ни защитником – трусливо подкрался, исподтишка нанес удар. Он иногда представлял себе, как открывает дверь и дает Алику в морду, – так было бы честнее, по-мужски. А потом говорит (сверху вниз; Алик же упал от удара, лежит на подъездной плитке и пускает слюни): «Собирай свое шмотье и вали отсюда!» Или нет, вот так: «Еще раз сюда сунешься, будешь зубы сломанными пальцами собирать». Но ничего из этого он так и не сказал. Только принес на кладбище пустую бутылку из-под водки (их много стояло рядом с батареей, мамка два дня таскала на помойку) и воткнул горлышком вниз в могильный холм. Вот тебе памятник, гнида. Дашку только было жалко. Очень она расстроилась.

Об этом всем он тоже вспомнил, когда увидел Женю. Прожитое вдруг воплотилось в ней: и тьма, и свет того, что было. Илья словно смотрелся в отражение и ясно видел, что должен выбраться оттуда. Ведь будущее ждет.

8
2000
август

Даша жопой чует, когда не соответствует маминым ожиданиям. Вот, например, сейчас мама внимательно глядит на нее через стол. Рассматривает критически, как плод торопливой работы. Хотя рассматривать, по сути, нечего. «Доска», так называет Дашу мама. И не поспоришь – слишком худая, похожа на мальчика, слишком длинные руки и ноги, слишком высокий рост вообще. «В отца», так мама говорит.

Вот и отлично, что в отца. На мать Даша не хочет быть похожей.

– Нужно было назвать тебя по-другому.

– Почему? – спрашивает Даша. Она сама на свое имя внимания не обращала.

– Что за имя такое – Даша? Как доярка Дарья из деревни, – говорит мама, указывая на Дашу вилкой, будто протыкая. – Я вот сейчас думаю, хорошо было бы Эвелиной. Красиво, интересно, загадочно. Очень многое зависит от имени, Дарья, как люди тебя воспринимают.

Странно, назвала мама, а стыдно почему-то должно быть Даше. Должно быть, но не стыдно никогда.

Мать на себя бы посмотрела: торговать колготками на рынке, фу. Работать как Женины родители, эти лохи, так называл их папа. Стоять с чурками, так говорил он. Раньше мама хоть на завод ходила: большое серое здание, граненый бетонный забор с колючей проволокой, внутрь просто так не попадешь, везде нужен пропуск. Место серьезное. А рынок – это скопище приезжих, тех, кому больше некуда податься, кто больше не умеет ничего.

Это все потому, что я Илюху родила, так мама говорит. Всю жизнь мне испоганил.

Мама много раз рассказывала, как встретила отца Ильи. Ей было семнадцать, в гостях на каком-то празднике он угощал ее сигаретами, а после трахнул в ванной комнате, и в дверь все время стучали. Когда мама забеременела, тот парень ее бросал два раза. Иногда приходил посреди ночи, пугал бабушку, просил на герыч деньги. А когда Илья родился, совсем сторчался, и мама встретила Дашиного папу.

Папа был добрым. Веселым, особенно когда пил. К ним домой приходили гости – много гостей, все набивались в комнату и смежную с ней кухню, курили, дым слёживался пластами под потолком, а Даше и Илье в их маленькой детской можно было не спать хоть до часу ночи – все равно никто за ними не следил.

Иногда в большой комнате дрались – обычно папа с Рубеном, своим закадычным врагом. Рубен уходил, громко ругаясь, а праздник продолжался. Папа садился в кресло, широко расставив ноги и уперев в бедра кулаки, и искал взглядом маму. Отыскав, он манил ее к себе: «Иди сюда, блядина. Иди, иди сюда, сейчас я буду тебя вешать». Все смеялись над этой его шуткой, а он вытягивал ремень из брюк, указывал на пол. Мама подходила, вставала на колени, и папа захлестывал ремнем ее горло, как будто и правда собирался придушить. Мама держала пальцами петлю, но не сильно сопротивлялась: знала, что, если не сопротивляться, папа быстрее успокоится. Все продолжали пить, смеяться, говорить: «Ну, Алик, всё, всё, хорош», а потом о всяком – о деньгах и тачках, о вине и стрелках, а мама возвращалась обратно на стул.

Эти их игры порой Даше снятся. В роли мамы она сама: стоит на коленях, жесткие завитки паласа впиваются в колени, глядит на стол, уставленный грязными тарелками в майонезе, стаканами, едой, на подругу мамы, которая поглощает соленый огурец, держа его наманикюренными пальцами, а кто-то – папа? – сильными руками медленно сжимает горло. А после берет Дашу сзади, вжав ее лицом в ковер. Или в скатерть, рядом с оливье.

Папа называл Дашу принцессой. Так и говорил: моя принцесса, обнимал ее и целовал и покупал Даше все, чего бы она ни попросила. Он даже маму не любил так сильно. Маму он больше ревновал по поводу и без, как вещь, которую нужно хранить как следует, не то утащат.

Его похоронили – вместе с принцессой, – и Даша осталась одна.

Когда Даше было восемь, она придумывала всем обидные прозвища.

Баба Лена все хотела накормить Дашу алой, прозрачной, как рассыпавшиеся желатиновые капли, смородиной. Даша морщилась: ягоды кислющие, уж она-то знала. Успела распробовать. Бабу Лену Даша прозвала Овцой. Так папа звал всех медлительных и мягких женщин.

Тетя Света стала Крольчихой, потому что все время дергалась, будто в испуге. Еще она поджимала губы в неодобрении, и от этого вокруг ее рта заламывались морщины, как складки на попке колбасы. Дядя Юра был Щеткой – из-за жесткой щетки усов, подстриженных снизу ровной полосой. Он старался казаться заботливым и добрым, но на самом деле был раздражительным и нервным.

Женю Даша называла Солнцем – разумеется, про себя. Вслух она звала ее лахудрой и дурой. Но Женя дурой не была и лахудрой тоже. Она интересно рассказывала Илье про динозавров и будто светилась изнутри, когда смеялась. Она катилась по Дашиному небосклону, всегда в поле зрения, в центре ее внимания, порывистая, как южный ветер, идеально неидеальная девчонка.

В девяносто пятом, когда Даше было восемь и они с мамой впервые приехали на бабушкину дачу, ей все время хотелось коснуться Жениной тонкой руки или босой ступни, понюхать волосы, из которых Илья то и дело выуживал листик или божью коровку. Даше хотелось лезть за ней на дуб, ходить на край деревни – да хоть на край света, ей вообще не хватало подруг. Но Илья с Женей образовывали цельную неразрывную систему, выталкивали Дашу за пределы своей орбиты. Даша била Илью игрушками, кусала, без конца жаловалась маме в надежде, что его накажут. Освободят пространство рядом с Женей, очистят воздух. Было невыносимо смотреть из чердачного окна на сад, где Женя и Илья то носились, играя в салочки, то читали комиксы, которых у Жени было море. Потом слушали плеер.

Даша хотела пойти с ними, но Илья пихнул ее так, что она упала и ободрала локоть. Уйди, сказал он и выскользнул следом за Женей за калитку. Даша обиделась, поднялась на второй этаж. Пнула кровать, но больно стало ей самой, а не кровати. Думала, Женя с Ильей поднимутся за ней. Представляла шорох на лестнице, легкие шаги, как Женя выглядывает и говорит через плечо Илье: «Ты иди, я хочу поиграть с Дашей. Даша, давай ты будешь Барби, а я – Кеном, вот тут на подоконнике сделаем им дом». Но Жене не нужны были ни Барби, ни Кены, ни дом для них, и про обиженную Дашу никто так и не вспомнил.

– Даш, помой посуду, – говорит тетя Света. – Тряпочка и «Фейри» в саду уже, рядом с колодцем, ты сразу увидишь. Еще один тазик для чистой посуды можешь на веранде взять, я тебе покажу сейчас.

Даша глядит на гору грязной посуды в тазике. Обычно тетя Света тащит этот тазик к дубу у ворот. Там есть выход деревенского водопровода – накрытая крышкой дыра в земле, откуда торчит труба, кран и приделанный к нему шланг. Тетя Света ставит тазик рядом, наполняет его водой, сверху поливает средством для мытья посуды и отмывает тарелки и приборы. Потом споласкивает их из шланга, перекладывает в другой таз.

Даша и представить не может, как она это будет делать.

– Теть Свет, я не могу.

– Почему не можешь? – удивляется тетя Света, как будто ей сообщили, что птицы не могут летать.

И Даша не знает, как объяснить ей. И почему она должна объяснять свой отказ?

– Не хочу. – Она пожимает плечами.

– Ну нельзя же так, – говорит ей тетя Света, все так же улыбаясь.

Мама молча скользит взглядом по Даше, допивает вино. Даша (тоже молча) идет к лестнице на чердак.

– Нельзя быть такой упрямой, – говорит тетя Света вслед. – Тебе тяжело придется с таким характером.

Наверное, должно быть стыдно. Но Даша чувствует лишь злость, та все сильнее распирает изнутри, с каждой пройденной ступенькой. Так, что хочется что-нибудь разбить. Почему она должна мыть за всеми посуду, тем более в саду, тряпочкой и холодной водой? С какого хрена, как сказал бы папа. Они вообще в гости приехали, их пригласили отдыхать.

Какая же она упрямая, доносится голос тети Светы снизу (какие же тонкие перекрытия, дом совсем фанерный, слышно, как мышки сикают в щелях). Ее просят, а она стоит, даже не шелохнется. Мил, нужно приучать ее к работе по дому, она же девочка. Как она потом в семье будет?

Если она вообще замуж выйдет, отвечает мама. Толку с нее, что с козла молока. Учиться не хочет, по дому делать тоже ничего не хочет, она у нас принцесса. Звезда погорелого театра, театр уехал, а наша Дарья осталась. Только Илюша и помогает, если бы не он, с ума бы с ней сошла.

И тетя Света с мамой переходят на замужество и мужиков.

Замуж… Даша не очень понимает, почему это так важно. Почему это первоочередно. С другой стороны, она часто представляет, какой у нее будет парень: высокий и сильный, с громким голосом. Даша видит себя с ним на дискотеках и концертах – в апреле, в День космонавтики, она была на бесплатном концерте на ВДНХ, обнимались парочки в собравшейся толпе, и так хотелось познакомиться хоть с кем-то. И тоже обниматься за столом в гостях, с бокалом или с рюмкой. Или ехать в машине с опущенными стеклами, с музыкой, которая грохочет на всю мощь, и ветер сдувает волосы с лица.

Собраться бы и свалить домой. Интересно, станет ли мама ее искать?

Заметит ли кто-нибудь, что Даши нет?

Даша садится на Женину кровать, трогает Женину пижаму, нюхает ее – шампунь, стиральный порошок. У самой Даши нет пижамы. Даже когда папа был жив и деньги водились, родители вещи особо не выбирали, что-то покупали, и ладно. Одевали Да-шу и Илью тоже всегда быстро, в то, что под руку попадалось, и не по погоде: Даша часто ходила в ветровке летом, в духоту и двадцать шесть, в футболке – когда внезапно холодало, в резиновых сапогах в снег и на носок. Один раз даже гуляла в чешках – мама забыла, что старые ботинки порвались, и не купила новые.

Вспоминается сонная, нагретая дыханием тишина их детской спальни, оставшаяся где-то за далеким, как протянувшийся вой электрички, рубежом. Там кисловато пахло молоком, и теплым одеялом, и подсохшими огрызками яблок, которые раскидывал Илья. Там на книжных полках сидели Дашины Барби, одинаково идеальные, холодные, с щелкающими суставами в облезлых коленях.

Там остался приглушенный ночной стук, который однажды услышала Даша. Она чуть вынырнула из дремы, приоткрыла глаз. Стук повторился, Илья поднялся и тихонько вышел. Его долго не было, а стук прорывал ткань сна, делал в ней дыры.

Даша выпуталась из одеяла, вышла в коридор. Илья смотрел в глазок, прилепившись к двери телом. Снаружи всё стучали – бум-бум, – и был слышен папин голос, он ругался на маму, на замок, на кого-то еще по фамилии Нечаев. Пальцы Ильи лежали на задвинутой щеколде, но не двигались. «Открой ему», – хотелось сказать Даше, но еще ей очень хотелось спать и дальше видеть сон про принцессу Барби и дракона. А может, Илья и стук ей тоже снились. Поэтому она пошла обратно, завернулась в одеяло, как гусеница в лист, и уснула.

А рано утром Даша выглянула в окно. В сугробе рядом с козырьком подъезда лежал кто-то: виднелись две руки, профиль, обведенный снегом, сбившаяся на макушку шапка. Остальное занесло снегом. На указательном пальце сидел воробей, как на жердочке, потом встрепенулся и упорхнул. Это Даша хорошо рассмотрела.

Во всем виноват Илья. Что Даша больше не принцесса, что мать таблетки перестала пить. У нее что ни месяц, то запой и приступ, и настроение стало скакать еще чаще, утром еще ничего, а к вечеру все злее. Когда был жив папа, она себе такого не позволяла. Назови она Дашу доской тогда, он бы ей сразу по губам дал. Даша так и видит: папа отводит руку и бьет – с ленцой, несильно, просто чтобы замолчала.

Даша сама бы ее ударила. И обязательно ударит, когда вырастет, она так про себя решила. Каждого из них, чтобы молчали больше и думали, что говорят.

9
2000
август

Стебли сломаны, все выдрано и смято. Картошка – мелкая и недозревшая – лежит тут же, никто не собирался воровать. Кому-то просто захотелось изничтожить ровные ряды посадок, перепахать их колесами.

Бабушка и Лаиля Ильинична стоят на краю поля. Бабушка в махровом халате в цветочек, на молнии – в нем она обычно ходит дома. Лаиля Ильинична в неизменных очках в черепаховой оправе, в руке цапка, на голове косынка, в которой Лаиля полет огород.

– Нина мальчишек видела, – говорит Лаиля Ильинична.

– Каких? Потенковских?

– Не знаю. Шумели, говорит, на мотоциклах, ездили туда-сюда, и вот.

Женя вспоминает о Коте с Ильей. Да нет, Илья не стал бы, зачем ему.

– Ты здесь! – говорит бабушка, заметив Женю. – Я думала, вы с Илюшей укатили.

Женя качает головой. Илью она не видела с ночи.

И слава богу.

Проснувшись, она долго лежала в постели. Пить хотелось страшно, но Женя не спускалась, вспоминала вчерашнее, прислушивалась к разговорам прямо под ней, в гостиной. Го́лоса Ильи не было слышно. Женя выглянула в окна по обе стороны дома – в саду Ильи тоже не было. Оказалось, он ушел еще до завтрака, и Женя испытала облегчение. Лучше бы он вообще домой уехал, в Люберцы.

– Жень, он у пруда был, – говорит Лаиля Ильинична. – Я видела, когда сюда шла.

Она смотрит на Женю внимательно, чего-то терпеливо ждет, и Женя нехотя идет к пруду.

Пруд находится в стороне от деревни, недалеко от лесного кладбища. Шагов в тридцать диаметром, сумрачный и заросший, укрытый сосновой тенью, он привлекает местных рыбаков, того же дядю Митю и его друзей. Идешь мимо, а за кустами виднеются их сгорбленные спины, слышен прокуренный надрывный кашель.

Сегодня там не дядя Митя, сегодня там Илья. Сидит один, Женя сразу узнает его широкую спину и футболку с «Королем и Шутом». В животе как будто тает лед, подтекает скользким боком, и пальцы тоже холодит. Страшно идти туда, но Женя лезет по едва заметной стежке через кусты.

Илья оборачивается на хруст. Его лицо странно темное, будто смятое, и Женя вдруг понимает – оно разбито, всё в крови. Она встает перед Ильей, смотрит на распухшую скулу, рассеченную губу, кровь, размазанную по подбородку и под носом.

– Что случилось?

– А так не видно?

Женя находит носовой платок в кармане, хочет стереть кровь со щеки Ильи. Но тот отстраняется, смотрит мимо нее на воду и молчит.

Так же, молча, они вчера возвращались из клуба.

– Где мотоцикл? – спрашивает Женя. – Это из-за него побили, да?

Илья мотает головой.

– Его украли?

– Да не из-за мотоцикла это, – раздраженно отмахивается Илья. – Иди домой.

– И ты иди, – настаивает Женя. – Надо умыться. И перекисью помазать тоже надо.

В этот момент она думает: ну не пойдет, сейчас просто пошлет ее, и всё. Взгляд у него тяжелый, затравленный, и даже воздух вокруг его широких плеч будто темнеет и подрагивает. Но Илья все же поднимается на ноги ловким движением и идет за Женей, изредка шмыгая носом.

В дом он не заходит, сворачивает в сарай, в сырую темноту, и садится на накрытые пленкой доски. Его полосует свет, что сочится через щели в стенах. Женя приносит кусок мяса из морозилки, прикладывает к брови Ильи. Выглядывает наружу – вроде никто не видел, что они пришли. И хорошо. Она бежит еще за ваткой и перекисью, протирает ссадины, и перекись пузырится, схватывая кровь. Илья морщится, его ресницы подрагивают, и Женя вдруг замечает, какие же они длинные, даже отбрасывают игольчатые тени на обожженные солнцем скулы. Она сдвигается, чтобы не чувствовать его дыхание голым плечом.

– А что вы тут делаете? – спрашивает Даша. Она возникает в дверном проеме, с удивлением всматривается в лицо Ильи. – Ты подрался, что ли?

– Не твое дело, – огрызается он, и Даша, насупившись, уходит.

Женя почти слышит тиканье, начавшийся неотвратимый отсчет до взрыва. Поэтому, когда в сарай заходит тетя Мила, она не удивляется. Илья сжимает губы, будто готовится к тому, что сейчас слова начнут вытягивать клещами.

Но тетя Мила начинает с Жени.

– Довольна? – кричит она, налившись злостью. Руки уперла в бока, загородила собой выход из сарая. – Дружки твои Илье морду раскрасили! Брату твоему! Не стыдно?

– Они мне не друзья… – отвечает Женя, но куда там, не перекричишь. Заткнулась, велит ей тетя Мила, заткнулась быстро, когда старшие говорят с тобой, Илья не дрался никогда, но стоило сюда приехать, как вот, нате. Познакомила его с дружками, называется, весь дом тебя терпит, мать с бабкой на цырлах ходят, как перед королевой, избаловали вконец.

Илья пробует вклиниться, но бесполезно, он же мотается вечно черт-те где, нет бы с Дашкой помогать, нет бы огород копать, нет бы гвоздь заколотить в конце концов, но лучше водяру жрать с местными обсосами, в два ночи припираться, думали, не слышу, во сколько вы домой являетесь? Думаешь, раз я молчу, то можно дальше так?

Тетя Мила придвигается, кажется, сейчас замахнется, треснет больно по лицу, и Женя вся сжимается, готовясь.

– Девочка, шестнадцать лет, со взрослыми парнями по ночам мотается. Ни стыда ни совести! Позор! Отец твой приедет, все расскажу ему, ты поняла?

Илья берет Женю за руку и встает, закрывает собой. Его пальцы холодные и влажные от мяса. Же-ня глядит в его широкую напряженную спину, изучает катышки на футболке, потрескавшуюся надпись «КиШ». Чуть ниже темный след – смазанная кровь, будто футболкой вытирали пальцы.

– Мам, дай пройти. – Он тихо говорит.

Сперва тетя Мила упрямится, затем нехотя шагает в сторону.

– Шлюха малолетняя, – бросает вслед.

Эти ее слова стегают Женю, кожа на спине расползается, обнажая плоть, яд растекается по телу. Высвободив руку, Женя спешит к калитке, не оборачивается на его голос, тихий и неуверенный, как полувздох. Задыхаясь, она идет к дальнему переулку, к дому-шкатулке, песок набирается в сандалии, колет между пальцами. Ей хочется, чтобы Илья пошел за ней, но она знает – слышит, – что дорога позади пуста. И, наверное, хорошо – ей очень стыдно перед ним, ведь кто она после вчерашнего, если не шлюха?

Лаиля Ильинична не задает вопросов. Наливая чай, она рассказывает, что медведки в огороде завелись, слышала бы ты, Женечка, как они скрипят из-под земли – жуть. Выходишь ночью на крыльцо (ты пей, пей и бери конфеты, вот эти повкуснее), а эти орут, джунгли просто. Всю морковь пожрали! Я в мае перекопала, что могла (и печенье ешь, ты не стесняйся), но все без толку. Одно расстройство. Пал Петрович посоветовал бутылку из-под шампанского вкопать, а внутрь мед положить. Я так и сделала, вот жду теперь, вдруг заберутся…

Женя кивает. Шмыгая, жует печенье, и ей все так же больно.

Когда она вернется, Илья, Даша и тетя Мила уже соберут вещи. Под сбивчивые, на полувыдохе, извинения мамы и причитания бабули они пойдут вниз по дороге к остановке – впереди вышагивает тетя Мила, светясь праведным гневом, дальше Даша, за ней Илья с тремя пакетами и рюкзаком. Он даже не обернется, Женя увидит это с дуба.

Он даже не захочет попрощаться. Женя его поймет. Она виновата. И она с самого начала знала, что это ненадолго: смех, танцы, клевые друзья. Когда звезды вдруг заслоняет приятно тяжелое тело, пахнущее стиральным порошком и водкой. Настолько горячее, что кожа до сих пор будто обожжена.