Текст книги "Святой конунг"

Вера Хенриксен
Святой конунг
(Святой Олав – 3)

К ЧИТАТЕЛЮ

Конунг Олав, святой Олав, Олав сын Харальда…

Пусть не удивит читателя, что все это – один человек, король Норвегии, один из самых известных людей в истории Севера, прошедший путь от жестокого викинга до национального героя, канонизированного после смерти и превратившегося в святого, которого почитают не только в самой Скандинавии, но и в Европе. Изображение его есть в Риме и Иерусалиме…

Ему принадлежит честь христианизации языческой Норвегии и объединения ее в единое государство.

И именно он ввел в стране новые законы, принятые на тинге в Мостере в 1024 году и запрещающие жертвоприношения, идолопоклонничество и приготовление жертвенного конского мяса.

Именно он запретил «выносить» младенцев на съедение диким зверям. И именно он заставил людей жить по заветам Христа, хотя сам и не всегда придерживался их…

Удивительная жизнь Олава сына Харальда не раз привлекала внимание замечательных писателей, в том числе Сигрид Унсет и Бьёрнстьерне Бьёрнсона, лауреатов Нобелевской премии в области литературы.

В очередной том нашей серии вошли вторая и третья часть трилогии Веры Хенриксен о святом конунге…

Напоминаем, что первая часть вошла в состав тома под названием «Девы битв».

Счастливого плавания на викингских драккарах!

Святой Олав

Пенящиеся волны набегали на берег Стейнкьер-фьорда: зеленые, бледно-голубые, темно-серые или ослепительно золотые, в зависимости от игры света и теней. Облака бежали по небу, подгоняемые бешеным ветром, потоки солнечного света чередовались с ливнями, напоминая улыбку сквозь слезы.

Выходя со двора усадьбы Стейнкьер, Сигрид дочь Турира остановилась и посмотрела на фьорд. Потом повернулась и медленно пошла к переправе.

Она устала. Большую часть ночи она провела без сна у постели младшего сына Рута, управляющего Стейнкьера.

Накануне вечером она пришла в усадьбу, чтобы проведать мальчика, зная, что он болен. Мать совершенно выбилась из сил; мальчику было плохо уже восьмой день, и она не хотела заставлять двух других своих детей ухаживать за ним. Только с приходом Сигрид она могла немного поспать.

Мальчик был очень плох, он весь горел, дыхание было прерывистым, и он кашлял кровью. Сигрид мало чем могла помочь ему, мальчик почти не приходил в сознание. Все лечебные средства были уже испробованы.

Он лежал в кухне, мать устроилась там же, на скамье. Большую часть ночи она проспала, лишь изредка просыпаясь и бормоча сквозь сон молитвы. Но к утру мальчику стало так плохо, что Сигрид сочла нужным разбудить родителей и послать за священником Энундом.

Вскочив, мать упала на колени перед его постелью, вне себя от отчаяния. И когда она поняла, что мольбы ее напрасны, она стала угрожать Богу.

Энунд застал ее стоящей на коленях и грозящей небу кулаком.

Он поднял ее за плечи, и, увидев священника, она разрыдалась. А потом снова принялась молиться:

– Святая Мария, Божья матерь, смилуйся над ним, святой Ангсар, святой Олав…

Сигрид, тоже стоящая возле постели на коленях, вздрогнула. Но потом снова принялась молиться. Она уже не в первый раз слышала, что имя Олава Харальдссона произносится как имя святого.

И в то же утро болезнь внезапно отпустила мальчика. И когда Сигрид ушла, он уже мирно спал.

Начался дождь. Остановившись, Сигрид стала лицом против ветра, и крупные, тяжелые капли упали ей на лицо. «Святой Олав…» – подумала она. И вспомнила, как однажды стояла на борту корабля Эльвира, подставляя лицо ветру и соленым брызгам. Она была пленницей короля Олава, а он стоял на палубе корабля, тучный и самодовольный.

Дождь прекратился так же внезапно, как и начался; сквозь облака пробилось солнце. Солнечные лучи согревали ее, и она улыбнулась, услышав, как на холме прокуковала кукушка.

– Нам, наверное, по пути? – услышала она голос Энунда. Сигрид повернулась к нему и кивнула.

– Мне досадно, что люди называют короля Олава святым, – сказала она, идя вместе с ним к переправе.

– В этом нет ничего удивительного, – ответил священник. – После его смерти было знамение и происходили удивительные вещи.

– Наверняка, это король Олав спас сегодня мальчика, – сухо заметила она.

– А почему нет? Мальчику стало лучше, когда мать упомянула в молитвах имя короля.

– Этот мальчик не первый, кто смог перенести эту болезнь. При чем тут Олав? К тому же она называла имена десятка святых.

– Ты забыла о том знамении, которое было Туриру, твоему брату? Или ты забыла о том, что Бог почти потушил солнце? И когда люди в Трондхейме стали обращаться в своих молитвах к королю и просить у него помощи, на это были свои причины. И молитвы их были не напрасны.

– Разве ты забыл, что сам говорил в тот раз, когда люди захотели сделать из тебя святого? Ты сказал, что нет ничего проще говорить о тех, кому это помогло, и забывать о тех, кому это не помогло.

– Это совсем другое дело, – сухо заметил Энунд. – Но никто не заставляет тебя верить в то, что конунг был святым. Датский епископ из Каупанга даже слышать об этом не желает.

Сигрид завела разговор о датском правлении; они говорили об этом, переправляясь через реку, и Сигрид продолжала думать об этом, когда они поднимались в Эгга.

Кальв был прав в своем недоверии к королю Кнуту; король нарушил свое обещание сделать его ярлом. Вместо этого он послал в Норвегию одного из своих сыновей, Свейна, в качестве короля. И поскольку Свейн был еще мальчиком, его матери, Альфиве, которая была любовницей короля Кнута, предстояло править страной, пока мальчик повзрослеет.

Свейн, Альфива и их свита прибыли в Викен еще до битвы при Стиклестаде. И Свейн отправился в плаванье вдоль норвежского берега, и во всех лактингах[1]1
  Высший судебный орган в судебном округе Норвегии.


[Закрыть] его чествовали как короля, как когда-то его отца. Осенью он вернулся в Трондхейм и осел в Каупанге; и он получил прозвище Свейн сын Альфивы.

Очень скоро народ оказался недоволен датским правлением. И когда на альтинге Свейна провозгласили королем и приняли новые законы, недовольство стало выражаться в открытую; бонды не верили в то, что им говорили. Они готовы были поднять восстание, если бы нашелся тот, кто организовал бы их и возглавил. Король отобрал у них усадьбы, что не позволял себе делать никто со времен Харальда Прекрасноволосого. Теперь вся земля и побережье принадлежали королю; бонды должны были теперь отдавать королю часть своего урожая, словно они были хюсманами, а не владельцами своих усадеб, и каждый рыбак должен был отдавать королю часть своего улова. Все, что было в земле, принадлежало королю, как единственному землевладельцу, и с каждого корабля он брал налог.

Теперь всем стало ясно, что король Кнут никогда не собирался делать из Норвегии свободную страну. Норвегии предстояло стать управляемой датчанами провинцией, с более жесткими, чем в самой Дании, законами. Но хуже всего было то, что один датчанин стоил теперь десятерых норвежцев.

За ту зиму, что прошла со времени введения датского правления и прибытия в страну короля Свейна, люди стали гораздо лучше думать о конунге Олаве. Он тоже изменял старые законы, но не настолько, чтобы ущемлять свободных людей. И теперь люди начали думать, что поступили глупо, выступив против него.

Впервые после исчезновения солнца страх с новой силой овладел деревней. Все больше и больше люди склонялись к мысли о том, что король, окрестивший страну, был святым. И то, что им предстояло стать рабами датчан, было, возможно, проявлением Божьего гнева за убийство Олава.

Прошедшая осень была не из лучших; Бог не послал королю Свейну удачу…

Все больше и больше людей обращались в своих молитвах к Олаву; они умоляли его о милости и прощении за то, что изменили ему; они присягали ему на вечную верность.

Но Сигрид казалось убожеством трепетать от страха перед мертвым Олавом, льстить ему и просить у него милости, ползать перед ним на брюхе, словно собака, чтобы смягчить его гнев за то, что они сражались против него.

Сама же она не принимала всерьез болтовню о знамении и святости. Она не могла видеть ничего святого в том Олаве Харальдссоне, которого знала.

Она считала, что отплатила королю сполна. Она простила его, она молилась за него и посещала мессы в его честь, ища прощения Господа за свое собственное упрямство. Но теперь она решила, что с нее достаточно; и она благодарила Бога за то, что Он не требовал от нее признания конунга в качестве святого.

Она понимала, что он сделал для страны много хорошего, и он боролся за распространение христианства. Судя по словам сыновей Арни, пробывших некоторое время в Эгга после битвы при Стиклестаде, король стал под конец мягче. Но смирения, которое, как говорили священники, было необходимо истинному христианину, она никогда в нем не находила. Да и его властолюбие с годами ничуть не уменьшалось; иначе разве он стал бы с таким рвением снова завоевывать Норвегию? Христианство пришло в страну еще до него, так что ему не требовалось вводить его; король Кнут был в не меньшей степени христианином, чем он сам. И конунг Олав не кичился своим христианством, когда ему была нужна помощь язычников для укрепления власти, он не побрезговал поставить их на левом фланге во время сражения. Он не проявлял особой святости, вернувшись в Норвегию во главе шайки воров, собирая вокруг себя всяких проходимцев, обещая им отдать землю и имущество противников.

Сигрид отказывалась верить в то, что исчезновение солнца после битвы при Стиклестаде имеет какое-то отношение к королю Олаву. Она с замиранием сердца думала, что это событие, возможно, предваряло конец мира… Ведь священники и другие ученые люди считали, что конец мира должен наступить тысячелетие спустя после смерти Христа.

Но она мало кому доверяла свои мысли; на нее смотрели с удивлением, если она возражала против святости конунга Олава. Ходили слухи, что она более, чем кто-либо, виновна в смерти короля. Люди говорили, что она натравила на короля Кальва и Турира Собаку, своего брата; при этом люди забывали, насколько сами были разъярены во время битвы. Кальва же они не упрекали ни в чем; они относились к нему с тем же доверием, что и раньше. Потому что распространилась молва о том, что до начала сражения он ездил в пограничье, хотя сам Кальв никому об этом не говорил.

Но поскольку никто в открытую не выражал своей враждебности по отношению к ней, Сигрид не принимала близко к сердцу эти разговоры; иного она и не ждала от людей, всегда держащих нос по ветру. Она лишь с презрением думала о том, что среди них нет такого человека, как Блотульф, слишком гордого, чтобы принять ее помощь. Во всяком случае, ничего подобного она не замечала, навещая больных и неимущих.

Энунд отправился в Эгга, чтобы поговорить со священником Йоном, и они с Сигрид расстались во дворе.

Сигрид нашла Кальва в старом зале; он сидел на почетном сидении и неподвижно смотрел в пространство. И он заметил ее только тогда, когда она заговорила.

В эту зиму Кальв был в плохом настроении и пил больше обычного. За то время, что Сигрид знала его, он не раз напивался, но в последнее время промежутки между запоями становились все короче и короче, и в это утро он был явно под хмельком.

Сигрид вздохнула.

Кальв медленно повернулся к ней, когда она назвала его по имени; казалось, он пытается собраться с мыслями.

– Как дела с мальчиком? – спросил он наконец.

– Он пришел в себя.

– Ему помогло какое-нибудь лечебное средство?

– Нет.

– Так что же тогда?

– Я не знаю. Но его мать молилась всем известным ей святым; возможно, кто-то из них помог ему.

– И она называла короля Олава… – не спрашивая, а утверждая, произнес он. И когда Сигрид кивнула, он тяжело откинулся на спинку стула. Она продолжала стоять, словно ожидая, что он скажет что-то, но он молчал. Она стала перебирать свои ключи.

– Будь разумным, Кальв! – вырвалось у нее наконец, и в голосе ее не звучало раздражения. – Ты сам мучаешь себя, выискивая признаки святости короля! Он не станет более святым оттого, что жена хюсмана из Стейнкьера упомянула его имя вместе с другими святыми!

– Он был святым, – угрюмо произнес Кальв, – Бог давал нам это понять своими знамениями.

– Мне кажется, это должен решать епископ. И я не слышала о том, что он принимает эту болтовню всерьез.

– Ему придется это признать, – мрачно произнес Кальв.

– Тебе следовало бы послушать священника Йона, который говорит, что каждый день приносит свои неприятности, – сказала Сигрид, – и к тому же я не понимаю, как ты мог поверить, что король был святым, после всего того, что ты знал о нем.

– Не важно, что он делал раньше! – сказал Кальв, внезапно вскакивая с места. – Я сам видел, что он умер смертью святого!

Сигрид не ответила. Кальв закрыл руками лицо.

– Я убил святого, – тихо сказал он.

– Короля убил не ты.

– Я вел к победе бондов.

– Ты сам знаешь, что выбора у тебя не было. Ты сделал все, чтобы заключить мир с Олавом.

– Если бы я не подзадоривал перед битвой войско бондов, никакого сражения не состоялось бы.

– У тебя были все основания для гнева. И после того, что произошло, никому бы в голову не пришло ожидать от тебя, что ты сдашься на милость королю.

Он ничего больше не сказал. Некоторое время она стояла и смотрела на него, потом ушла. Они не в первый раз уже говорили об этом, и она давно уже поняла, насколько бесполезно перечить ему.

Тоска стала овладевать им по мере того, как усиливались слухи о святости конунга Олава. И Кальв, всегда бывший твердым в своей христианской вере, начал размышлять. Но он размышлял не так, как это делал Эльвир, он не пытался разобраться в трудностях; он просто увязал в них все больше и больше.

Сигрид не раз пыталась помочь ему, настраивая его на то, что она называла здравомыслием. Она чувствовала, что должна вырвать его из когтей тоски; она понимала, что отчасти виновата в том, что произошло в Стиклестаде. Она считала, что Кальв тоже понимает это. Но он никогда об этом не говорил; даже когда бывал пьян, он ни единым словом не обмолвился о том, что имеет что-то против нее.

Сигрид понимала, что ей следует быть благодарной за его великодушие, но что-то в ней противилось этому. Почему он напрямик не высказывает свое мнение и тем самым мучает ее? Ей казалось, что она в долгу у него, и временами ей казалось, что для нее было бы облегчением, если бы он был жесток с ней.

Теперь ей странно было вспоминать прошедшее лето, когда она была так уверена в том, что отношения между ними станут лучше. Она больше уже не хотела, чтобы Кальв был таким, как Эльвир, достаточно было того, что он был самим собой. И ей хотелось быть приветливой с ним.

Но все ее благие намерения оказались напрасными. После того, как Кальвом овладела тоска, ее приветливость потеряла всякий смысл: он просто не замечал ее. Ее попытки утешить его и помочь были подобны зерну, брошенному в море.

Он не обращал внимания на то, что она говорит и что делает; в конце концов ею овладели горечь и разочарование. И его дразнящее великодушие было солью на рану. И только мысль о священнике Энунде и причастии удерживали ее от того, чтобы горечь и неприязнь овладели ею целиком.

Начало лета было дождливым, и погода не обещала никаких перемен. Но все надеялись, что погода вот-вот переменится и убеждали друг друга, что иначе и быть не может.

Кальв отправился в Каупанг; ему нужно было поговорить с королем Свейном. Сигрид осталась хозяйничать в Эгга, и ей во многом помогал Харальд, один из сыновей Гутторма Харальдссона. После смерти отца к нему перешло управление хозяйством, хотя у него и не было той власти, которой обладал Гутторм.

Сигрид проводила много времени с Трондом и Суннивой; она занималась ими куда больше, чем остальными своими детьми. Когда Грьетгард и Турир стали взрослыми, она частенько просто не узнавала их, и на этот раз решила, что такого больше не будет. Она находила время, чтобы разговаривать и играть с детьми; она не прогоняла их от себя, когда была занята. Тронду Эльвирссону было теперь десять лет, и он стал светловолосым, смышленым мальчиком, вникавшим во все, что окружало его. Он быстро приходил в ярость и сжимал кулаки, но так же быстро успокаивался, и у него было много друзей. Старики, знавшие Эльвира еще ребенком, говорили, что Тронд похож на него. Но Сигрид казалось, что сходство между ними не такое разительное, как между Эльвиром и Грьетгардом.

И уж меньше всего она хотела, чтобы на отца была похожа Суннива. Глядя на эту девочку с черными глазами, она не могла понять, почему у людей не возникает подозрений.

Суннива уже научилась ходить и постоянно цеплялась за юбки Сигрид. Говорить она еще как следует не умела; и то, что никто не понимал, что она болтает, нисколько ее не смущало; тех же, кто изъявлял желание слушать ее, она награждала сияющей улыбкой.

Больше всех с ней возилась Хелена дочь Торберга – та, что была любовницей Грьетгарда. И когда Сигрид увидела, как та носится с ее дочерью, она позволила ей взять на себя часть забот о ребенке.

Это улучшило отношения между двумя женщинами, и их дружба укреплялась еще и оттого, что Сигрид не принуждала Хелену выйти замуж. И даже когда один из сыновей Квама, двор которого был по соседству, посватался к ней, Кальв и Сигрид сказали, что она сама примет решение. Но оба они посоветовали ей согласиться, лучшего мужа для Хелены трудно было найти, и Сигрид была разочарована, когда та ответила отказом.

На праздник святого Петра Кальв вернулся из Каупанга и привез много новостей.

Датский епископ Сигурд покинул страну. В округе было так много разговоров о святости конунга Олава, что необходимо было принять какое-то решение, но епископ Сигурд не хотел брать это на себя. И Эйнар Тамбарскьелве послал за епископом Гримкеллем в Оппланд, где тот жил после бегства короля Олава из страны.

Королеву Альфиву это не особенно обрадовало, но ей пришлось с этим смириться; она опасалась бунта.

– Так что решили признать Олава святым, – заключил Кальв.

– Епископу Гримкеллю лучше знать, – возразила Сигрид.

Она вздохнула с облегчением; она вспомнила слова епископа, сказанные им в Каупанге после смерти Эльвира: он сказал, что ей нет нужды верить в то, что король всегда поступает правильно.

– Интересно, что задумал Эйнар Брюхотряс, – немного погодя, сказала она. Но Кальв только пожал плечами.

– Он просто хотел, чтобы это дело было решенным. Говорят, что сам он уверен в святости короля.

– Насколько я знаю Эйнара Тамбарскьелве, здесь вряд ли идет речь только о смирении, – задумчиво произнесла Сигрид.

– Какая ему выгода от того, что Олава признают святым?

– Есть ли другой такой хёвдинг, который пользуется благосклонностью короля Кнута и одновременно говорит, что не имеет никакого отношения к смерти Олава Харальдссона? Если он осуществит задуманное, он сможет разжечь вражду между Альфивой и бондами. При этом не исключено, что, вопреки всему, он станет в конце концов ярлом.

– Может, ты и права, – задумчиво произнес Кальв.

В последующие дни он не был настроен мрачно. И он рассказал о том, что Олав крикнул ему перед стиклестадской битвой, когда войска уже стояли друг против друга: если Кальв попадет в его руки, он заставит его идти пешком в Рим, чтобы тот испросил у Бога прощения за то, что он сделал против своего короля. Кальв сказал, что если Олава признают святым, он отправится в это странствие, предписанное ему конунгом.

Он был так уверен в своей правоте, что начал готовиться к путешествию, и одна мысль об этом успокаивала его. Но Сигрид раздражало то, что он был так твердо уверен в святости Олава.

Однажды вечером, говоря о предстоящей поездке, Кальв сказал, что сожалеет о том, что Сигват Скальд снова уехал из страны; возможно, он мог бы помочь ему советом, поскольку бывал в Риме.

Сигрид знала, что Сигват вернулся обратно в Трондхейм после битвы при Стиклестаде; но то, что он снова уехал, ему было неизвестно. И она спросила об этом Кальва.

Кальв сказал, что многие осуждали Сигвата за то, что он не участвовал в битве. В конце концов он не смог больше оставаться в Норвегии. Говорили, что он теперь в Свейе, у королевы Астрид.

– И что же они говорили ему? – виновато спросила Сигрид.

– Что никто не поверит, будто он отправился в Рим ради спасения своей души.

– Зачем же, по их мнению, он отправился на юг?

– А-а… – протянул Кальв. – Люди считали, что ему было известно о предстоящем сражении между королем Олавом и Хаконом ярлом и что он сознательно решил увильнуть от него.

– Они говорят, что он трус?

– Не то, чтобы так прямо, но ведь Сигват был и другом Хакона ярла тоже. Некоторые считают, что он не хотел сражаться ни с ярлом, ни с королем; он хотел быть свободным, а после окончания битвы присоединиться к победителю. И я могу сказать, что если бы ему удалось увильнуть от этого, сохранив при этом расположение короля, лучшего он и придумать не мог. Но говорят, что в конце концов он обманул самого себя… – в голосе Кальва звучала насмешка.

Сигрид была вне себя от ярости. И внезапно ее гнев по поводу несправедливости людей обрушился на Кальва. Тот, из-за которого она чуть не лишилась рассудка, размышляя о своей вине, теперь весь светится самодовольством и презрительно говорит о Сигвате!

Похоже, ему доставляло удовольствие низводить Сигвата до своего собственного убожества.

– Странно то, что он не сказал никому, почему он уехал, – продолжал Кальв.

– Как ты можешь говорить такое! – воскликнула Сигрид, чувствуя, что у нее дрожат руки. – Ты ведь знаешь, что он приезжал сюда, чтобы предложить тебе вместе отправиться к королю Олаву.

– Ты так рьяно защищаешь Сигвата! – засмеялся Кальв. – Но, боюсь, он был верен королю Олаву лишь на словах.

– Это неправда! – воскликнула Сигрид, вскакивая с места. – Сигват был более верен королю, чем кто-либо другой. Почему, как ты думаешь, он отказался стать скальдом короля Свейна? И у него были свои причины для того, чтобы отправиться в Рим.

До этого Кальв лежал, подложив по щеку ладонь. Но после ее слов он внезапно поднял голову и посмотрел ей в лицо.

– Что тебе известно об этом? – спросил он.

Сигрид невольно затаила дыхание. Гнев ее погас, словно ее окатили ледяной водой.

– Я уверена в том, что у него были на это причины, – смиренно произнесла она, – иначе бы он не уехал.

– Почему ты так горячо защищаешь его?

– Мне нравится Сигват.

Прищурив глаза, Кальв пристально посмотрел на нее; при этом он сел на постели.

– Нравится… – повторил он. Немного поразмыслив, он добавил: – Меня интересует, было ли что-то недозволенное между тобой и Сигватом.

Мысли перепутались в голове Сигрид. Священник Энунд сказал ей как-то, если Кальв спросит ее об этом напрямик, она должна сказать правду. Но Суннива, бедная крошка, разве она не стоила того, чтобы солгать?

Видя, что она медлит с ответом, Кальв недоверчиво уставился на нее. И, видя ее испуганное лицо и то, что она не знает, что сказать, он тихо сказал:

– Ты можешь не отвечать мне. Твое молчание – это уже ответ.

Она закрыла глаза: она не решалась смотреть на него, зная, что может произойти. И, еле слышно, так, что она едва могла различить слова, он произнес:

– Он – отец Суннивы?

Сигрид кивнула, не открывая глаз. Не говоря больше ни слова, он встал и начал одеваться. Она вскочила и бросилась к нему.

– Скажи что-нибудь, Кальв!

– Что ты хочешь, чтобы я сказал?

Лицо его было застывшим, глаза казались мертвыми.

– Выгони меня из дома! Но только не стой так…

– Какая от этого польза?

Он попытался улыбнуться, но лицо его лишь исказила гримаса.

Она беспомощно стояла перед ним. Ей очень хотелось утешить его, словно ребенка, которого наказали. Но он был не ребенком, чтобы с благодарностью принимать утешение из рук того, кто его наказал.

И когда она протянула к нему руки, он неподвижно стоял и смотрел на нее, и она опустила руки.

– Что ты думаешь делать? – спросила она.

– Пока не знаю, – ответил он. Потом повернулся, бросил долгий взгляд на Сунниву и вышел.

И когда дверь за ним затворилась, волна отчаяния нахлынула на Сигрид. Лучше бы он пришел в ярость, избил бы ее, дал ей почувствовать то наказание, которое, как она сама знала, она заслуживала! Это было бы для нее облегчением, да, своего рода благословением после всего того, что она пережила. Но он наказал ее не так.

Она готова была бежать за ним, умолять его о прощении. Но она знала, что все это будет напрасно.

И она дрожала так, что зубы у нее стучали, когда она легла в постель между детьми.

На следующее утро она увидела Кальва за завтраком, но он не разговаривал с ней. Судя по спешным приготовлениям, он собирался в дальние страны.

В полдень она отправилась в Стейнкьер, чтобы поговорить со священником Энундом; дома его не оказалось, и она вернулась ни с чем.

Скрепя сердце, она решила обратиться к священнику Йону; она никогда до этого не исповедовалась перед ним в своей неверности. И после полудня она все-таки пришла к нему.

– Тягчайший грех подчас оказывается безнаказанным, – глубокомысленно заметил он, когда она рассказала ему о случившемся. – Между Богом и людьми бывает то же самое; нередко для нас оказывается труднее принять Его прощение, чем наказание.

– Не думаю, чтобы Кальв простил меня, – сказала Сигрид.

– Нет, – растерянно произнес священник Йон, – я тоже так не думаю. Думаю только, что ты напрасно мучила себя все это время. Одно дело – чувствовать свою вину, скорбеть о своих грехах и прилагать усилия к тому, чтобы больше не повторять их. И другое дело, когда человек сознался в содеянных грехах перед лицом Господа и покаялся – тогда уже не следует считать себя виновным. Делая это, человек сам судит себя и думает, что делает это лучше, чем священник, а то и вообще сомневается в правоте Бога.

Видя, что она не отвечает, он продолжал:

– Я поговорю с тобой позже. Думаю, что Кальв теперь нуждается во мне больше, чем ты.

С этими словами он встал и вышел. И Сигрид так и не узнала, о чем говорил с Кальвом священник Йон.

Вечером Кальв так напился, что его пришлось нести в постель. И он был еще далеко не трезв, когда на следующий день отправился в дальние странствия, ничего не сказав ни ей, ни кому-либо в усадьбе, куда держит путь.

Дни шли, но ничего не происходило. Сигрид сама не знала, чего ждет, но она удивлялась, почему не наступает конец мира для всех окружающих, если он уже наступил для нее. Она с трудом осознавала, что наступает утро, полдень и вечер, что домашние дела идут, как обычно, что она сама принимает в них участие, разговаривает с людьми, временами смеется и шутит.

Ей казалось, что она при всем этом не присутствует, словно какая-то ее часть стоит поодаль и плачет.

Старики говорили, что тот, кто увидит своего духа-хранителя, скоро умрет. Но ей казалось, что она сама была для себя духом-хранителем, и теперь она размышляла о том, что ей угрожает смерть.

И когда она оставалась одна, отчаяние овладевало ею целиком, черное, как ненастная ночь. Больше всего она думала о Сунниве; бедное, невинное существо, что теперь с ней будет? Бывало, ей вообще не хотелось, чтобы Кальв возвращался домой, она желала ему умереть в дороге. И в то же время она смертельно боялась Божьего наказания за подобные мысли…

Вскоре после отъезда Кальва она снова нашла священника Йона, и он попытался, как мог, утешить ее.

Он сказал ей, что она не сделала ничего плохого, рассказав Кальву правду. Возможно, со временем, когда Кальв обдумает все, для них обоих это будет лучше. Священник Йон полагал, что Кальв стал теперь пилигримом. И в этом случае он наверняка простит ее, получив прощение своих собственных грехов.

Сигрид не очень-то верила в это, так же как и в странствие Кальва в Рим. И если Кальв все-таки простит ее, поможет ли это Сунниве?

Ей следует предоставить все воле Божьей, сказал священник Йон. Но его слова не утешили ее. Как можно не чувствовать отчаяния при мысли о том, что может произойти, когда вернется Кальв? Легко было говорить священнику о том, чтобы предоставить все Божьей воле.

Всякий раз, глядя на Сунниву, она чувствовала, что на глаза ее набегают слезы. И часто, даже во время работы, особенно, когда никто не видел ее, она брала девочку на руки и с силой прижимала к себе.

Это лето было холодным и дождливым. Но однажды после полудня, когда погода была сухой, накануне праздника святой Суннивы, она взяла с собой Сунниву и отправилась на холмы Эгга, чтобы собрать мох для покраски пряжи.

Моросил дождь, и они шли, взявшись за руки, по мягкому и влажному ковру из хвои и листьев. Зеленый, длинный мох рос прямо на валунах, с еловых лап капала вода, а в просветах между лиственными деревьями их обдавало ливневыми потоками. Капли дождя сверкали на траве и среди темной зелени выделялись пятна белых, голубых и желтых цветов.

Где-то поблизости застучал дятел; Сигрид остановилась и стала присматриваться. И, увидев птицу, показала ее Сунниве. Дятел был небольшим, с черными и белыми пятнами и с красной шапочкой на голове. И Суннива визжала от восторга, видя, как он скачет вверх и вниз по дереву.

Они услышали шаги; обернувшись, Сигрид очень удивилась, увидев Хелену дочь Торберга. Она не могла представить себе, зачем девушке понадобилось идти этой дорогой, но тут подумала, что, возможно, у нее здесь назначена с кем-то тайная встреча.

Но Хелена не была удивлена, увидев Сигрид. Она остановилась и принялась болтать с Суннивой, а потом пошла с ними дальше.

– Когда Кальв вернется домой? – спросила она Сигрид.

Сигрид вздрогнула; вопрос прозвучал так неожиданно, тем более, что Хелена не имела к этому никакого отношения.

– Я не знаю, – коротко ответила она.

– Он тяжело воспринял это.

Остановившись, Сигрид повернулась к Хелене.

– О чем ты говоришь?

– Я говорю о Сунниве, – продолжала та, не меняя интонации.

Сигрид чуть не вскрикнула.

– Ты боишься, что я расскажу об этом кому-нибудь? – с вызовом произнесла Хелена.

Опустив голову, Сигрид уставилась на подол своего платья; никогда не думала она, что может чувствовать себя девочкой в разговоре с одной из своих служанок. И она с трудом удержалась от того, чтобы униженно просить Хелену молчать.

Прикусив губу, она подняла голову. Хелена пристально наблюдала за каждым ее движением, и Сигрид показалось, что она совсем не знает эту молодую женщину, в улыбке которой сквозила насмешка. Хелена всегда была такой послушной и тихой; лишь пару раз она позволила себе вскипеть. Но улыбка Сигрид была натянутой.

– Ты могла бы молчать – ради нее? – осторожно спросила она. При этом она кивнула в сторону Суннивы, сидящей на корточках и игравшей с шишкой.

– Это не особенно поможет ей или тебе, когда он вернется домой, – сурово ответила Хелена.

Сигрид тяжело вздохнула.

– Да, – сказала она, – но, может быть, он вообще не вернется.