Текст книги "Сердце Зверя. Том 3. Синий взгляд смерти. Рассвет. Часть первая"

«Утром» в понимании Валмона означало после завтрака, а завтракал граф хорошо за полдень. Робер успел промять Дракко, справился у брата Анджело о болезнях Проэмперадора Юга, выслушал кучу мудреных слов, понял, что одним смолоду жрать надо меньше, а другим – больше, и отправился к Мевену. Иоганн еще дрых, ломиться к соне внезапно ощутивший зверский голод Иноходец не стал и спустился в пекарню, где его и настиг зов. Наскоро проглотив кусок еще горячего хлеба, Эпинэ поднялся к почти всемогущему гостю.

В Алой приемной, некогда вмещавшей свиту вдовствующей королевы, торчало с полдюжины черно-зеленых слуг, исполненных собственного достоинства, но отнюдь не наглых и не развязных. Хозяина дома они, во всяком случае, приветствовали как подобает, а выскочивший из кабинета Серж протянул холеную руку и сообщил, что батюшка и десерты ждут. Робер прыснул, Серж поправил скреплявшую шейный платок жемчужную булавку и открыл дверь.

– Герцог Эпинэ! – возвестил он. – Его нашли кушающим свежий хлеб.

– Это характеризует его с лучшей стороны, – объявил возвышающийся над сырно-фруктовым изобилием Валмон. – Волвье, вы нам мешаете. Прочь.

Командующий ополчением Эпинэ поклонился, тряхнув бараньими кудрями, и исчез. Проэмперадор какое-то время задумчиво разглядывал остолбеневшего Робера, затем кивком указал на кресло.

– Начинайте с агарийского сыра. Он зеленый, и это может быть сочтено весьма значительным предзнаменованием.

– Я не голоден… И это я должен вас угощать…

– Вы голодны, поскольку с утра занимаетесь Леворукий знает чем, и впредь никогда не пытайтесь кормить тех, кто сильнее, пусть они кормят вас. Сколько лет мы не виделись?

– Я был на свадьбе… их величеств.

– На таких ярмарках видят только тех, кого ищут. Это письмо предназначалось вам. Читайте спокойно, оно уже никому не навредит.

Почерк принадлежал Никола, но с первых же слов Робер понял – перед ним письмо деда. То самое, подмененное. Полные ненависти строки казались выспренними и глупыми, но старик не сомневался, что единственный уцелевший внук немедленно вскочит на коня и помчится домой. В зубы Сильвестру.

– Если б Аннибал Карваль добрался до вас, вы бы вернулись?

– Не знаю. – Лэйе Астрапэ, он в самом деле не знает! – После Сагранны я ходил сам не свой. В победу я не верил, но сидеть на чужой шее… Иногда мне казалось, что Занха или Багерлее лучше Агариса. Письмо матери – я не знал, что это подделка – напомнило о доме, и я поехал, хотя меня и удерживали. Вы вряд ли поверите, но в Эпинэ меня домчала Осенняя охота. За одну ночь. Райнштайнер решил, что я кого-то выгораживаю, я бы тоже так решил.

– Если ваши объяснения станут закусками, их будет невозможно есть, так как рыбу вы заправите вареньем. Надежный человек видел вас в Алате за два дня до Осеннего излома, а уже в первый день Осенних Скал вы появились в родовом замке. Вмешательство Охоты это объясняет, к тому же графиня Савиньяк полагает вас человеком вопиюще правдивым. Ваше объяснение принимается, но спрашивал я вас о другом.

– Извините. Я не могу понять, кто и зачем подделал письмо моей матери. Это кажется просто невероятным… Нет, я понимаю, можно подделать любой почерк и любую печать, но я словно бы слышал ее голос.

– Графиня Маран слушала голос вашей матушки много лет, при этом у нее имелась отличная возможность воровать письма. Графиню Савиньяк встревожило молчание подруги, и она нагрянула в Старую Эпинэ без предупреждения. Как оказалось, ваша матушка пребывала в полной уверенности, что после восстания Окделла с ней все порвали. Она писала многим, но письма, которые она пыталась отсылать без помощи свекра, доставались Колиньярам. Их хватило, чтобы состряпать правдоподобное послание, которое должно было отвратить вас от возвращения.

Сильвестр не спешил поддерживать притязания Маранов; в этом положении ваша неожиданная смерть на чужбине могла подтолкнуть его к решению разбить герб, а ваше появление в Талиге – при определенных условиях, – к введению в наследство. Как последнего прямого потомка Рене Эпинэ, оказавшего Талигу и его королям неоценимые услуги.

– Значит, и это – Амалия, – с неожиданной для самого себя грустью произнес Иноходец. – Женщин не казнят, а ее повесили. За Жозину… Не солдаты – слуги, и они этим гордятся до сих пор.

– Не худший повод для гордости. – Валмон наклонил голову, попеременно разглядывая две тарелки. – Сыр нужно есть, пока он не заветрился, но покончим с Маранами. По закону вы – опекун девицы Ивонн.

– Лэйе Астрапэ, только не это!

– По закону же у вас есть право передоверить опекунство третьему лицу.

– У нее есть дядья!

– Преступник не может быть опекуном, к тому же именно родственники по матери склонили девицу к лжесвидетельству. Я бы посоветовал обратиться к чете Креденьи.

– Хорошо, – пробормотал Робер, заедая агарийским сыром память об обеде с Маранами и прелестной до тошноты кузине. – Сударь, я обязан вам и вашему сыну очень многим… Если я смогу хотя бы частично вернуть долг…

– Это ждет. – Валмон откинулся на спинку кресла. Своего собственного – в насквозь алой комнате оно казалось затесавшейся средь осенних кленов елкой. – Нам понадобится Карои, но не прежде, чем…

Хрясь! Огромная ваза красной яшмы, которую кто-то удосужился набить лилиями, не выдержала подобного святотатства и рухнула с дубового пьедестала, от души плюнув водой и цветами. Загремев по враз ставшему скользким каменному полу, гладко обточенная каменюка покатилась к столу. Робер не успевал ничего сделать, разве что вскочить, а багровое чудище уже с силой врезалось в зеленое кресло. Раздался треск. Эпинэ ринулся к гостю, но тот отскочил со сноровкой опытного, пусть и разжиревшего фехтовальщика и теперь, сжимая трость, со странным выражением глядел на поверженный трон, возле которого валялось меховое одеяло.

– Батюшка, – осведомился с порога Волвье, – батюшка, все ли у вас благополучно?

Проэмперадор наградил второго сына ледяным взором.

– Выйдите вон, – велел он, – и велите через полчаса подать шадди, а еще через час пригласите Карои.

– Хорошо, батюшка. – Голос Сержа уже был светским, но глаза оставались круглыми, как у разбуженной кошки. Валмон, со всей силы опираясь на трость, обогнул руины и опустился в одно из дедовых кресел. Раздался укоризненный скрип, но реликвия выдержала.

– Никто из моих врачей не знал, что капканную болезнь можно излечить, сбросив на больного яшмовую вазу. – Проэмперадор с видимым трудом, но все же заложил ногу за ногу. – Ваши слуги не только справедливые судьи, но и толковые лекари. Тому, кто установил здесь этого монстра, я назначу пожизненную ренту. Возможно, вы не знаете, что я перестал ходить еще до вашего глупейшего восстания, что, кстати говоря, ему немало поспособствовало.

– Я рад, – только и мог выдавить из себя Робер. Здравый смысл подсказывал, что Валмон и прежде отлично ходил, просто ему было удобней считаться калекой, но тот же здравый смысл полагал Осеннюю Охоту сказкой. – Сударь… Наверное, нам нужно выпить?

– Отличная мысль, – одобрил исцеленный. – Возможно, вы и не стратег, но очень приличный тактик, что и позволило вам полгода успешно управляться с Олларией. Вы понимаете, что нужно здесь и сейчас, и делаете именно это.

– Итак, – торжественно зачитал Лауэншельд, – стороны сходятся в следующем: «Военные действия прекращаются, при этом каждый остается там, где находится сейчас. Исключением является Южная Марагона, от которой принц Бруно отводит все войска, оставив переправу у Зинкероне талигойцам, талигойцы же не вступают ни в какие переговоры с представителями так называемого «вождя всех варитов». Обе стороны обязуются истреблять дезертирские и разбойничьи шайки и незамедлительно предупреждать друг друга в случае бегства таковых шаек с одной территории на другую.

Споры и недоразумения, в случае их возникновения, обсуждаются при посредничестве гаунасской стороны в лице доверенного представителя его величества Хайнриха и ордена Славы в лице странствующего епископа Луциана, а в его отсутствие – брата Ореста или же того, кого назовет преосвященный Луциан.

Для поддержания связи с обеих сторон назначаются офицеры, равно владеющие языками талиг и дриксен. Связные получают именные пропуска за двойной подписью принца Бруно и графа Савиньяка.

Перемирие вступает в силу незамедлительно и длится по 24-й день Зимних Молний, однако по взаимному соглашению может быть продлено».

– Записано верно, – вынужденный поступиться Марагоной Бруно еле заметно скривился. – Полагаю правильным подписать соглашение сегодня же.

– Быть по сему, – кивнул Савиньяк. – Писарям придется изготовить четыре списка на талиг и четыре на дриксен, много времени это не займет, но перевод требуется точный.

– Этим займусь я, – заверил гаунау, – но мне нужны советы его высочества.

От подобного предложения Бруно уклониться не мог, и Савиньяку остался грызущий орехи монах, с которым маршал лениво заговорил о привидениях.

– Когда я путешествовал по Агарии, – охотно откликнулся брат Орест, – я наблюдал призрак излишне заботливой матери… Не кажется ли вам, что мы мешаем тем, кто трудится над переводом?

– Увы, – немедленно признал свою ошибку Ли, – об этом я не подумал. Вы не против небольшой пешей прогулки?

Эсператист был лишь рад размять ноги. Руки он, видимо, размял бы с не меньшей радостью, но прилюдно фехтовать смиренным братьям не пристало.

О том, чтобы деревенская улочка была пуста, позаботились заблаговременно, хотя в щели закрытых ставень кто-то наверняка подглядывал. Медленно кружили листья, малыми и большими зеркалами блестели лужи, на окружавшем постоялый двор заборе дышали осенью аж трое котов.

– Вам не тяжело без вашей кошки? – осведомился Ли, когда они не отвлекли бы Бруно, даже обзаведись принц заячьими ушами.

– Все потери по-своему тяжелы, – философски изрек монах, разглядывая тронутые желтизной вершины. – Создатель даровал нам времена года, чтобы мы помнили: листья, отжив свое, опадают, освобождая место грядущей зелени, но мы плачем по осеннему золоту…

– Эта мысль посещала еще Иссерциала, но, брат Орест, некоторую зелень я не стал бы соотносить с весной.

– Эйнрехт сходил с ума не столь красочно, как Оллария. – Эсператист все еще смотрел вверх. – Там мы не видели ничего, кроме людской злобы, но она была чрезмерна.

– Там? – поймал брошенный мяч Савиньяк. – Значит ли это, что вы видели нечто подобное в другом месте?

– Агарис. – Брат Орест неспешно пошел меж нафаршированных облаками луж. – Я видел мертвые зеленые свечи, но не разлитый над храмами зеленый свет. Прежде других некогда святой город покинули крысы, кошки продержались дольше, орден Славы ушел вслед за ними.

– Почему орденские кошки трехцветны?

– Традиция… Непотребство, творимое торквинианцами, внушает ярость и кошкам, и котам, какой бы масти они ни были. О враждебности мяукающего племени к выходцам я тоже слышал, но бесноватые… Признаться, в мои мысли это не укладывается. Полковник Лауэншельд передал вам суть нашего разговора?

– В общих чертах.

– Я бы предпочел, чтобы вашим собеседником был отец Луциан, он знает больше моего, – признался монах, видевший в Агарисе то, с чем Лионель разминулся. Только чем помогут мертвые свечи мертвых монахов тем, кто еще жив?

– Значит, орденские кошки не обучены чуять скверну? – уточнил Савиньяк.

– До сегодняшнего дня я не считал эту субстанцию материальной. У каждого из орденов есть свои секреты, у Мыши они омерзительны, к тому же торквинианцы страдают чрезмерным любопытством. Защищаясь от них, Слава и Справедливость, а позднее – Слава и Милосердие открыли немало полезного, но, когда начался мятеж, нам не пригодилось ничего. Мы были поражены злобой восставших, однако они отнюдь не обезумели. Никто не штурмовал Адрианклостер, не пытался захватить Липовый парк… Тем не менее я не думаю, что вы ошибаетесь – скверна в Эйнрехте есть, и китовники ее разносят.

– Кошка кардинала Левия ушла из Нохи, когда Оллария еще была спокойна, – вспомнил Лионель, – несколько позже исчезли и городские коты.

– Узнать, есть ли в Эйнрехте кошки и крысы, я смогу.

– А я смогу вернуть вам Гудрун. Месяца через полтора.

– Одну или с тем, за кем она увязалась?

– Этот достойный дворянин находится в расположении моей армии, – бросил на сукно очередную карту Ли. – Он благодарен «львам» за их молитвы.

– Они были не столь действенны, раз он вновь оказался в плену.

– Я не назвал бы это пленом в полном смысле слова. Молодой человек мог бы вернуться к соотечественникам уже сегодня, если бы не определенные сложности.

– Вы имеете в виду письмо, адресованное его троюродному деду? Оно до фельдмаршала не дошло.

– Неожиданно.

– Для олларианца. – Середина улицы совсем раскисла, и брат Орест свернул ближе к заборам. – Добрые эсператисты, испытывая трудности, имеют обыкновение советоваться с духовными лицами. Офицер, которому… мм-м… избранник трехцветной Гудрун поручил свое письмо, пребывал в растерянности и испросил совета у святого Адриана.

– Чезаре Марикьяре, как я его представляю, в юности мог подобное письмо написать, но вряд ли бы передал такое.

– Воистину, – брат Орест не слишком благочинно улыбнулся. – Наследник Фельсенбургов в Южной армии принесет немалую пользу, однако его адмиралу сейчас лучше не возвращаться.

– Его адмирал находится там же, где ваша кошка, и, в отличие от нее, там и останется. Насколько я понимаю, его, мм-м, здоровье не в лучшем состоянии.

– Это, увы, ожидаемо. Как чувствует себя ваш младший брат?

– Арно испытывает некоторую неловкость из-за легкости своего возвращения, но будет чувствовать себя лучше, когда Фельсенбург окажется среди соотечественников. Одно доброе дело порождает другое, не так ли?

– Лишь в том случае, когда облагодетельствован человек благородный. Святой Адриан предостерегал от безоглядного милосердия.

– Кассиан? – Ли припомнил одну из бронзовых групп Капуль-Гизайля.

– Возможно. Лучший способ выказать свое невежество – повторить чужие слова, притворяясь знающим. Я не слишком силен в древней истории; сегодня я понял, что это недостаток, но мы излишне далеко зашли.

– Во всех смыслах. – Лионель кивнул перегородившим улицу «фульгатам». – Я почти заманил вас в ловушку, а между тем перевод должен уже быть готов.

Они вернулись, когда Лауэншельд и Бруно выясняли, как перевести скромное талигойское «может быть продлено». Дриксенский язык предоставлял целую россыпь возможностей, каждая из которых привносила в соглашение свой оттенок.

– Господа, – предложил Савиньяк, – запишите проще: «При необходимости соглашение будет продлено».

Господа записали.

Проживи Робер десяток лет безногой колодой, а потом встань и пойди, он бы от счастья ошалел. Валмон разве что опорожнил два бокала им же и привезенной «крови», после чего поволок собеседника в Олларию, к счастью, умозрительно. Через час Робер почувствовал себя рыбой в руках гоганского повара, который небрежения не потерпит ни в чем. Из Эпинэ выдавливали, вытягивали, вытаскивали то, о чем он сам не подозревал…

– Сударь, – не выдержал Иноходец, – так мне не доставалось даже у «истинников».

– Вы имели дело с торквинианцами? – встрепенулся Проэмперадор Юга. – Где? Когда?

Пришлось говорить и об этом. Вспоминая собственный отвратительный бред, Эпинэ понял, что избавляется от какой-то мерзкой занозы. Он не чувствовал ни стыда, ни хотя бы неловкости, только облегчение. Пусть Бертрам делает с этим что хочет, а он наконец-то все позабудет.

– Итак, молодого кагета вы не узнали?

– Нет, и не узна́ю…

– Он походил на Адгемара?

– Может быть… Я не обратил внимания. Это важно?

До нравоучительной пошлости – дескать, по нынешним временам важным может оказаться все, Валмон не опустился. Сплетая и расплетая пальцы, он о чем-то сосредоточенно размышлял, Робер с удовольствием не мешал. Он устал думать, не понимать, бояться, лезть туда, куда прямая дорога была разве что академикам и астрологам; теперь этого не требовалось, а с за́мком и поместьями он справится. И с ополчением, благо Гаржиак уже подставил плечо, да и другие дворяне выказали готовность не пустить мятежников за Кольцо, правда, те пока что и сами не рвались.

Валмон сидел тихо, и Робер осторожно собрал с пола лилии – они были странно свежими, осень и увядание даже не думали их трогать. Молочно-белые лепестки вызывали в памяти ночь, плеск воды, звезды над Старым парком. Много троп за твоей спиною, долог путь от любви к покою, но следы огня травы скроют и растает вдали былое. Не свивай веревку из пепла, месяц умер, и ночь ослепла. Осень тянет к рябинам руки в журавлиной тоске разлуки, подари свое горе ветру, отпусти с уходящим летом…

– …пинэ!

– Д-да…

– Мой сын не сообщал о вашей склонности к размышлениям. Он недостаточно внимателен.

– Прошу меня простить.

Лилии, которые он все еще держал в руках, выглядели глупо, и Робер торопливо положил их на окно. Жаль, если Марианна появится здесь, когда живые цветы уснут.

– Вас не привлекло даже имя Сабве, впрочем, о вашей немстительности мне как раз известно. Что ж, я повторю – имеются расплывчатые сведения о том, что помещенный под домашний арест бывший губернатор находится в переписке с командующим Кадельской армией Залем. В свою очередь, Заль принимает беженцев из Агарии, на первый взгляд в этом нет ничего непозволительного…

– Откуда? – окончательно пришел в себя Иноходец. – В Агарии… тоже?!

– Пока со всей определенностью сказать трудно, но командующего Кадельской армией пора менять, а замена генерала на маршала естественна и вопросов не вызывает. Маршалов в моем распоряжении двое. У Дорака больное сердце, глупая голова и загребущие руки, так что он исключается. Остаетесь вы. С солдатами и младшими офицерами вы справитесь, а старших в любом случае придется убирать. Письмо регенту ушло, а Кэналлийский Ворон, как вы знаете, решает быстро, так что готовьтесь… В чем дело, Волвье?

– Батюшка, Карои здесь.

– Отлично.

Хозяином был Робер, но принимал Балинта Валмон, Эпинэ разве что налил вина. Алат охотно взял бокал и улыбнулся.

– Есть лишь одно вино, стоящее вровень с лучшими кэналлийскими, – сообщил Бертрам. – Это мансай, но пить его лучше в Алате. Господин Карои, я вынужден просить вас еще об одной услуге, а именно о возвращении на родину. Нужно донести до вашего герцога некоторые мысли, касающиеся происходящего в Агарии. Насколько мне известно, ваш брат увел на север не более трети тяжелой конницы.

– Две трети готовы навестить агаров. – Витязь улыбнулся. – Это знает Альберт Мекчеи, но это знает и Алексис. Неужели он проявил неблагоразумие?

– Он – нет. Некоторые его подданные – да, но неблагоразумие это или безумие, пока не ясно. Агарис сожжен, однако бродящие вокруг руин мародеры и часть охотившихся за ними военных пришли, похоже, в то же состояние, что и барсинцы. Насколько мне известно, королевским войскам при помощи ордена Славы удалось эти довольно-таки многочисленные шайки частично истребить, а частично рассеять. Последнее вызывает серьезное беспокойство. Я, как Проэмперадор Юга, написал герцогу дружественного Алата, однако вы можете подкрепить письмо собственными наблюдениями.

– Могу, – коротко подтвердил Балинт. – Хочу верить, что Черной Алати ничего не грозит, только на равнинах тоже люди живут.

Оставалось поднять бокал и пожелать легкой дороги, но сделать это Робер не успел. Серж Волвье фазаном не был, но и до братца недотягивал; остановить Дювье он, по крайней мере, не смог.

– Монсеньор, – отчеканил сержант, будто больше в комнате никого не было, – вынужден доложить… Виконт Мевен преставился.

– Что? – не понял Робер. – Что?!

– Сейчас нашли… Не выходил больно долго, забеспокоились. Стучали, потом дверь сломали, а он – холодный… Ночью, видать. Мы не трогали ничего…

Минута, пять минут, полчаса ничего не меняли, однако Робера хватило лишь на то, чтобы не швырнуть бокал, а поставить на стол. Пронесшись словно бы выросшим в сотню раз коридором, Иноходец взлетел по боковой лестнице и ворвался в комнаты Иоганна. Тот лежал на кровати, отбросив одеяло, и оставалось лишь радоваться, что в спальню не набились дамы. Окно было закрыто, дверь, судя по выломанному засову, была заперта изнутри.

– Один он спал, – понял взгляд Робера Дювье. – Видать, жарко стало… При горной лихорадке бывает, говорят.

– Брата Анджело сюда!

– Послали уже. Как за вами, так и за ним.

Одеяло Робер с пола поднял сам. Прикрыл тело до пояса, заставил себя положить ладонь на показавшуюся ледяной грудь. Никаких подозрительных следов, на лице улыбка, усталая и счастливая, под глазами – круги. А ведь он был болен, и долго, но ни сам не догадался, ни другим в голову не пришло. Ну спит чуть не до обеда, ну ползает по утрам, как уж по холоду, и что? К вечеру оживает, ест за троих, шутит, смеется… Разве так болеют? Разве так умирают?!

– Пропустите, сын мой.

Брат Анджело спокоен и сосредоточен. Сколько смертей он повидал в последние месяцы, но тот, кого монаху надлежало хранить, умер вдали от своего врача. Леворукий умеет шутить, а этот год – его.

Серая спина заслонила счастливого мертвеца, и Робер обвел глазами спальню Мевена, бывшую спальню Арсена… Здесь тоже были лилии, немного, одна ветка, сиротливо лежавшая на чистейшем – ни пылинки, подоконнике. Чего удивляться, если цветы в саду сошли с ума вместе с Кэртианой и приняли Осенние Скалы за Летние?

– Я не нахожу видимой причины. – Монах отвернулся от Иоганна и вытер руки кем-то поданным полотенцем. – Никаких признаков сердечной болезни или отравления известными мне ядами. Об отравлении же пищей говорить просто непристойно.

– Горная лихорадка… – начал Робер, но врач лишь покачал головой.

– Нет, сын мой. Только не она…

– Ау-у-и!

Вой вознамерившейся рыдать служанки ни с чем не перепутаешь, а эта всегда была любопытна, пронырлива и громогласна. Жозина терпела, Робер не собирался.

– Вон, – коротко велел он непрошеной плакальщице.

Та осеклась, захлопала глазами, но унять ее так просто не получилось.

– Ой, – завела она, – ой, Монсеньор, день-то какой… дурной… Сперва – Мари, а теперь вот… И Этьен занемог, пластом лежит… Завтрак-то я готовила…

– Замолчи! Брат Анджело, вы слышали?

– Да, сын мой. Почему меня не позвали?

– Потому что ослы! Идемте…

– Нет, сын мой. К непонятной смерти врач входит один, хотя не думаю, что мне что-то грозит.

– Вы что-то понимаете?

– Возможно, но хотелось бы не понимать, а знать.

Шаги за выломанной дверью были тяжелы, будто приближался огромный, набитый под завязку гардероб. Казалось, чудище красного дерева с резными конями на дверцах, покинув свою обитель, медленно и торжественно взбирается по ступеням, чтобы увидеть смерть. Ощущение было жутким, и Робер, чувствуя себя трусливым дурнем, положил руку на эфес, но боя с мебелью, само собой, не случилось. Явился Проэмперадор Юга, возжелавший узреть происходящее лично; шагал он неспешно, с силой опираясь на трость, но шагал, производя впечатление пусть и медлительной, но неотвратимой мощи.

Брат Анджело чувствовал то же, что и Робер, иначе б не осенил себя знаком едва ли не в первый раз за время их знакомства.

– Сын мой… – шепот монаха был хриплым, будто у него пересохло в горле, – теперь я знаю что, но не могу понять как.