Текст книги "Сердце Зверя. Том 3. Синий взгляд смерти. Рассвет. Часть вторая"

У церкви стояла карета, черная с серебром. Так и есть, епископ! Тут же толкалось несколько клириков, поглядывая кто на дорогу, кто на храмовые двери, которые подпирали стражники. На глазах Эмиля, стуча по булыжникам, подскакала, именно подскакала, повозка свечника, и тут же приволокли еще и бумажные цветы.

– Да уж, – буркнул маршал, – нежданное развлечение.

Терять время, объезжая немалый собор, не хотелось, да и не тот случай, чтобы рваться через главный вход. Свечи потащили вправо, но боковых входов всегда два.

– Влево!

Герард, четверо «вороных» и костлявый стражник, десять минут назад осчастлививший собравшегося-таки написать Франческе Эмиля новостью о безобразиях в главном храме Аконы, послушно поворачивают коней; к затылку липнут любопытные взгляды. Святой Франциск обсажен синими торскими елочками и чем-то облетевшим, в которое набились галдящие, как весной, воробьи. Вот и боковая дверь, нищих нет, охраны тоже.

– Проверьте, открыто?

– Сейчас, монсеньор. – Герард спорхнул с полумориска немногим хуже Арно, а ведь летом было всего лишь неплохо. Старательный все же парень, не бросает занятий после первых успехов. Любопытно, где он с лошади прыгает и когда…

Порученец толкает дверь, та не поддается, и получает заслуженный пинок. На севере все открывается внутрь – иначе зимой не выбраться, заносы. Рэй Кальперадо сует голову в щель, машет рукой – путь свободен.

– Вы, двое, со мной! Остальные – ждать.

Петли не скрипят – соборные служки заботятся не только о главном входе, что похвально, а вот о чем заботится епископ? О Создателе или о собственной шкурке?

Неширокий коридор, полумрак, тишину разбивает стук каблуков по каменным плиткам, в торце – вторая дверь. Герард и тут первый, приложил ухо и напряженно прислушивается.

– Похвальное любопытство. Что там?

– Кричали, монсеньор. Совсем рядом, теперь говорят, только тихо.

– Солдат, ты здесь выходил?

– Ну да! – зачастил стражник. – Рядом они… Офицер ваш прямо у Врат стояли, когда меня господин сержант доложить отправили. Тут проход вдоль стены, шагов… шагов двадцать, господин маршал, и это… поворот там эдакий, и… эта…

– Этакое это и такое то… – Эмиль отодвинул порученца и пристроившегося рядом «вороного» и нажал надраенную ручку. Будто по заказу, по ушам саданул надсадный вопль. Такой любую дверь протаранит.

– Мое терпение иссякает, сколько можно возиться?! Великая тень устала ждать! Я потороплю этих святош, Марио, и уйду вслед за тобой, но сперва я заставлю!.. Слышите, вы, наперсники невежества и разврата, я заставлю вас отдать…

Понси! Корнет Понси, чтоб ему! Мало Рокэ в свое время придурка искупал, не помогло. На таких бракованных ничто не действует, но прежде корнет актерствовал один, не затягивая в свою дурь других.

– Презренные, вы глумились над живым гением, вы склонитесь пред мертвым! Где цветы?! Сколько можно возиться! Я не желаю слышать оправданий!.. Жалких оправданий! В Аконе есть зимние гвоздики, я видел! Вы носите цветы пошлым кокеткам, вы бросите их на великую урну…

Выступ стены не позволяет видеть, на кого орет разбушевавшийся корнет, ответного бормотанья не разобрать, но кто-то явно оправдывается. Перед этаким чучелом? У Понси, по всей видимости, с головой вовсе худо, у тех, кто его слушает, тем паче.

О представлениях, устроенных страдальцем в Придде и по дороге в Акону, Эмиль слышал, о них нельзя было не слышать, но сегодня дурак превзошел сам себя.

– Прочь! Прочь эту сухую дрянь! Бросьте ее в лицо тем, той… Кто променял любовь поэта на мишуру и тлен, на жалкий звон золота!.. Где гвоздики?! Королевские цветы королю духа! Истинному королю!

 
Только тот повелитель, кто вознесся духовно
Выше жалких ничтожеств, одетых в багрец,
Только тот и свободен, чье сердце греховно,
Кто идет по крови, свой предчуя конец…
Кто наполнит затем погребальную чашу,
Кто поднимет ее в память горькой души?
Мне теперь не нужны оправдания ваши,
Да иссохнете вы в онемевшей тиши…
Без меня стал пустым этот город презренный,
Вашим жалким душонкам не заполнить его,
Я спасал этот мир словом грозносвященным,
Кто ж решится допить мое злое вино?
Кто осмелится вста…
 

Храмы, как и дамы, неповторимы, но в главном одинаковы. Что святой Франциск, что святой Бернар в Сабве. Проход, как и обещал стражник, честно виляет, выводя на исходную позицию, первой из-за угла показывается машущая рука в мундирном рукаве. Мелькает, исчезает за выступом, и вот он, последний поворот. И Понси во всей презрительной красе.

Да он и впрямь угрожает, недоумок! Причем не только шпагой, пистолет достал. И ведь, чего доброго, заряженный!

Топчутся в центральном проходе стражники и с десяток прихожан – все внимание на витийствующего корнета. По сторонам не глядят, появления новых лиц не замечают, тут же суетятся растерянные служки, рассовывают свечки, тащат бело-черное полотнище. У ступенек на полу рассыпаны иммортели, а вот и сам епископ – из-за машущего пистолетом Понси сразу не разглядишь. Зато услышишь…

Так это его преосвященство бормотал! Слов не разобрать, но все ясно и без них. Такой осанистый пастырь, такой важный, а трясется как обгадившийся щенок. И перед кем?! Тьфу…

Толстый служка с корзинкой белых гвоздичек мчится по проходу, епископ мелко-мелко кивает головой, продолжая бубнить. И так отвратительная сцена становится вовсе непристойной, а то, что все затеял, как ни крути, офицер, делает ее еще гаже.

– Огня! – Понси вовсю машет лапой, пистолет бестолково шарит по сторонам. – Огня!

Преосвященный опять кивает, служки кидаются зажигать свечи, храм вновь заполняет дурацкое вытье. И это с амвона! Нет уж, хватит.

Говорить незачем и некогда. Просто строевым шагом вперед, к Вратам. Первая из дюжины колонн, вторая… Все больше света, все громче вой. Вздыхает, готовясь к благородному рыданию, орган. «Королевский реквием». Для кого?! Орган замолкает, он готов и ждет приказа, только приказа не будет, а чучело из армии вылетит сегодня же. С визгом, но как быстро пригодился сговор с Райнштайнером. Ли о таких фортелях знать не должен, от шальной пули красный камзол и ухмылочки не спасут, как и Уилер.

Третья колонна. Начинается ковер, четвертая колонна почему-то темней других. Аконский храм славен своей акустикой, слышал бы зодчий это вытье!

 
– Первая чаша за боль, я ее завещаю
Тем, кто заставил меня бесконечно и грозно страдать.
О, вы узнаете то, что в пустой своей жизни не знали
Я завещаю вам боль, и ее только сталью унять…
 

Уши бы заткнуть… Ничего, сейчас страдалец замолкнет, и пусть скажет спасибо, что не навек, а епископ слушает с умильной рожей, но на дверь косится, и рожа при всей ее умильности бледновата: Создатель далеко, а страшный Понси тут. Как же не подчиниться, не зажечь свечи, не остановить стражников? Слово Божие против пистолета такая мелочь!

Ровно половина пути, пара здоровенных напольных подсвечников до поры до времени скрывают маршала и его спутников. Епископ стоит лицом, сейчас увидит. Заорет? Наверняка.

 
– Чаша четвертая – месть, пред которой любовь столь презренна,
Месть окрыляет, рождая ревущий поток…
 

Леворукий, ну и бред, но пуля не бредит, пуля летит, куда велено.

– Монсеньор! Монсеньор, какое счастье!

– Молчать, когда звучит вели… Что?! Кто?!

Вопль словно давится сам собой, пистолет в длинной руке дергается, отворачивается от посеревшего клирика. Теперь дуло смотрит на статую у ближайшей колонны.

– Монсеньор, – стонет Герард, – монсеньор…

– Кыш!

Появления начальства скандалист не ожидал, тем более сбоку. Соображает, что делать… Сообразил, вновь целит в епископа, но несколько мгновений потеряно.

– Стойте… Стойте, иначе я… Иначе он…

– Монсеньо-о-ор!

Епископом больше, епископом меньше, это Ли один! Пять шагов до невысоких ступенек и узорчатой оградки алтарной части, четыре, три…

– Вы пожалеете… Вы узнаете!.. Вы-и-и…

Ни приказывать, ни тем более уговаривать, Эмиль не собирался, еще чего! Понси опять шевельнулся, разворачиваясь к неумолимо надвигающемуся Савиньяку. Что-то хочет сказать? Выстрелить? Поздно!

Под левой ногой – нижняя из трех ступеней, рука ложится на затейливое навершие резного столбика ограды, как на седельную луку, тело привычным для кавалериста движением взлетает вверх, и подошва маршальского ботфорта, описав дугу, врезается в держащую пистолет руку. Раздается короткий хруст. Кость? Хорошо бы!

Понси изумленным взглядом провожает улетающее оружие, он не понимает, что, а главное – почему, произошло. На физиономии проступает почти детская обида. Офицер, чтоб тебя! Талигойский, чтоб тебя еще четыре раза!

Ухватить дебошира за воротник, швырнуть опомнившимся стражникам.

– Убрать!

– Да, Монсеньор.

Туда же, вниз, и перчатки. Семейная традиция: тронул дрянь – выкини!

– Сын мой…

– Вы что-то сказали, сударь?

– Монсеньор, я вам так обязан…

Епископ, и рядом еще клирик, настоятель храма, надо полагать. Смотрят с нежностью, ну и кошки с ними.

– Не стоит, господа.

– Надеюсь, преступник понесет должное наказание?

– Надейтесь, – разрешил Эмиль. – Прошу извинить, дела.

Залитый свадебным сиянием храм, разинувшие рот служки, сержант. Ну, этот-то ни в чем не виноват. Боковой вход больше не нужен, можно и к центральному пройти, лошадей приведут. Ковер глушит шаги, потихоньку меркнет свет – кто-то рачительный велел гасить отнюдь не дешевые свечки, а кажется, пришел вечер. Написать об этом в Фельп?

Пара драгунских офицеров в дверях, запыхавшихся и, похоже, злых, особенно зол капитан. Тот самый Давенпорт, которому Ли сбагрил присланного регентом придурка.

– Давенпорт, корнет Понси ваш подчиненный?

– Да, господин маршал.

– Вы догадывались, до какой степени он глуп?

– Монсеньор… – у второго в петлице веточка, – корнет Понси сегодня около полудня потерял смысл жизни и выпил четыре миски тинты.

– Миски?

– Корнет Понси не нашел чашу, а стаканы ему не подходят. Непоэтично.

– Мундир ему не подходит!

Таращит глаза Герард, ухмыляются «вороные», скоро будет ржать вся Акона. А почему бы и не поржать? Обошлось ведь.

– Монсеньор, – стонет какая-то дура в черных лисах, – Монсеньор, вы так рисковали, так рисковали…

– Что мне сделается?

Ничего, ему ничего. Излом, Шар или как еще эту дурь назвать, нацелился на другую добычу! На Ли он, гадина такая, нацелился, только брата судьба не получит, пусть хоть лопается, хоть сама под свой шар лезет!

Дам Алва всегда любил с блеском, но если б многочисленные красотки видели, как их кумир обнимает мориску, они бы почувствовали себя обокраденными. Марсель, не будучи дамой, чужое счастье созерцал с умилением, а эти двое были именно счастливы. И закрывшая глаза Сона, и Рокэ, на плече которого покоилась лошадиная голова, чей вес Валме не замедлил прикинуть. Выходило где-то четыре Котиковых башки, пусть тихих и умиротворенных, но стояние продолжалось уже четверть часа.

– Если б я застал тебя с женщиной, – прервал идиллию Валме, – я бы не смутился.

– Тогда тебе надо было зайти раньше и к их высокопреосвященствам.

– Когда я говорю с женщиной, я имею в виду с женщиной, а не с человеком в юбке. Впрочем, ее высокопреосвященства предпочитает штаны.

– Глупости, – отмахнулся Алва. – С женщинами без юбок ты меня тоже видел.

– Полтора раза, – уточнил Марсель, понимая, что эта тропка никуда не ведет и надо искать другие. – Эпинэ за время нашей разлуки поправился, а ведь дорога к этому не располагает. В отличие от дыры; ты-то вылез просто красавцем.

– Последнее время мне часто намекали на сходство с покойником. Наконец я умер, и тут же посыпались комплименты… – Алва вывернулся из лошадиного объятия не хуже, чем из лапок Клелии. Сона приоткрыла глаз и вздохнула, Рокэ погладил кобылу под смоляной челкой и быстро вышел из денника, Марсель ринулся следом, поскользнулся на какой-то дряни и, не ухвати его Ворон, врезался бы лбом в дверной косяк.

– Думаешь, Эпинэ тоже провалился? – поинтересовался Ворон, подставляя лицо солнцу, и Марсель с очередным облегчением увидел, что Алва щурится. Еще парочка милых мелочей, и о смерти в самом деле удастся забыть, забывают же об ошибках, даже о чужих.

– Если Иноходец и провалился, – вернулся к делам Валме, – то потом он где-то устал. А еще он явился без вещей и при этом одвуконь, а ты его вчера выгнал сперва спать, а сегодня к Темплтону. Неужели тебе совсем не интересно?

– Сперва я обдумаю Ларака. Этот провалился без всяких «по-видимому», и тем не менее Матильда находит его облезлым. Впрочем, она не видела графа при жизни.

– А ты?

– Года три назад. Манрик очередной раз заговорил о конфискации Надора. Дескать, Ларак процветает, а земли Окделлов в полном расстройстве, следовательно, опекун ворует, а посему графа, который в любом случае ненадежен, надо отправить в Багерлее, а Надор поручить тессории. Кстати, не умри Сильвестр, кому-то из вас пришлось бы жениться на девице Окделл.

– То есть? – уточнил Марсель. Опасность была позади, и виконту стало интересно.

– Манриков от Надора следовало отвадить. Твой родитель полагал лучшим выходом брак, я пошел другим путем. Результат, надо признать, оказался удручающим.

– Да, – слегка подумав, согласился Валме. – Теперь ни Надора, ни Манриков, то есть Манрики где-то сидят, но жениться из-за них больше не нужно. Мы скажем Лараку, что он умирал?

– Зачем? – Алва откровенно любовался горами. – Разве что ты захочешь взглянуть, как наш влюбленный сойдет с ума. У Иссерциала безумие сопровождалось надеванием венков из сорных трав и песенками.

– А у Дидериха разрыванием одежд. Рокэ, а Эпинэ мы что-нибудь скажем? Он, конечно, не умирал, зато Марианна… Мертвой ее видели графиня Савиньяк и известный тебе Пьетро. Они решили свалить утешение и все такое прочее на Левия, а его убили.

– Эпинэ я при случае объясню… Золото с фиолетовым, синева и опять золото, но уже с пурпуром. Кагетская осень заметно ярче торской. Видимо, оттого и казароны.

– Что позволено природе, людям запрещено, – Марсель с удовольствием выкинул из головы Ларака с Эпинэ и занялся пейзажем. Горы были не просто яркими, они сияли, куда там всяким четырежды радужным! Вырядись кто-нибудь в подобные цвета, вышло бы нечто чудовищное, собственно говоря, оно и выходит, причем не только в Кагете.

– Розовые фламинго хороши, – поделился выводами виконт, – хоть и необычны, но кавалер в розовом всегда будет нелеп, а девица почти всегда глупа. Я тебе еще не говорил, что встретил родственницу птицерыбодуры? Хвост ее не портит, правда, он скорее змеиный…

– Змеи по-своему прелестны. – Рокэ так и глядел на фиолетовую гору, к которой подбирался золотой лес. – Но прелесть того, что может убить, воспринимают не все… Ларак помнит курицу и что ему нужно в Надор. Если я верно разобрал его крики, он ломился сквозь козла, не зная, что спешить некуда. Моя память ушла из хандавского вечера и туда же вернулась, однако у меня есть свидетель, а графу придется довольствоваться рапортами на имя Савиньяка.

– Люди Эпинэ там тоже побывали. Как думаешь, почему вылез именно Ларак и именно сейчас, и где остальные? Не то чтоб я хотел увидеть знаменитую вдову, но ведь должна же быть причина!

– Несомненно! – Алве надоело сидеть, и он улегся на каменном выступе, заложив руки за голову. – Раньше я допускал, что смерть может быть ярче жизни, но будь так, я бы ее запомнил.

Глава 6
Талиг. Акона Бакрия. Хандава
400 год К.С. 8-й день Осенних Волн

Спрута Арно поймал на закате, не менее роскошном, чем позавчерашний, но не будившем желания куда-то немедленно мчаться. Было красиво и слегка тревожно, однако теньент без сожалений променял полыхающие небеса на полутемную, пропахшую полынью прихожую. Валентин только что откуда-то вернулся и как раз выпроваживал сопровождавших его верзил.

– Добрый вечер, – не забыл поздороваться Придд. – Разделишь мой ужин? Я думал позвать Йоганна, но уцелевшие Катершванцы празднуют день рождения старейшей из баронесс. С учетом пятикратного траура это дело сугубо семейное, не будет даже Райнштайнера.

– Бабушка Гретхен! – припомнил Арно. – Близнецы говорили о ней в Лаик.

– Не слышал, впрочем, тогда я мало с кем говорил. Возможно, зря.

– Конечно! Знал бы ты, каким тошнотворным казался.

– Мне это очень хорошо объяснили, – улыбнулся Придд. – Но, как бы гнусно я ни выглядел, хотелось бы верить, что первенство оставалось за Колиньяром.

– Ты был вторым!

– Зато потом мне в твоих глазах удалось стать первым, причем надолго. Как здоровье графа Савиньяка?

– Как у Грато – затопчет любого. Валентин, а я ведь к тебе…

– Правда? Я думал, тебе нужен Тобиас.

– Тобиас?.. Ха, оставь его себе! Вот приказ.

– Пройдем в кабинет.

Как Зараза умудрился превратить в кабинет мещанскую комнату с ее геранями, ковриками и корзинками сушеной травы, Арно не понял, но письменный прибор и карта Северной Придды выглядели здесь вполне уместно. Прошлый раз теньент запомнил только кувшин с рябиной и книги, прошлый раз он мог думать лишь о дурочке, которую взялся спасать, но от Райнштайнера можно спасти разве что вино. Если запастись пивом.

– Садись, – предложил Валентин, – и давай приказ. Ответ требуется немедленно?

– До утра никто не помрет, – хмыкнул Арно, но Спрут не был бы Спрутом, если б не вскрыл пакет и не перечел его содержимое дважды. Очень может быть, что второй раз – задом наперед.

– Я бы не назвал эту мысль удачной. – Бумага отправилась в здоровенную шкатулку. – Кому она принадлежит?

– Мне!

– Я так и подумал… Жаль.

– То есть ты не хочешь?

– Мои желания, равно как и твои, ничего не значат – мы на войне. Другое дело, что более трудного для исполнения приказа я еще не получал.

– Приказы, которые тебе не нравятся, ты, помнится, нарушаешь.

– При определенных обстоятельствах, которых сейчас нет, и если их, я имею в виду приказы, а не обстоятельства, нельзя истолковать устраивающим меня образом. Арно, дело в том, что с недавних пор я считаю тебя своим другом.

– Ну а я – тебя! И что?

– Дружба предполагает откровенность. Мы слишком на многое смотрим разными глазами и не скрываем этого, однако к ссоре и разрыву это не приводит. Твой перевод ставит нас обоих в сложное положение. Ты, как теньент Сэ, будешь вынужден выполнять приказы полковника Придда, и я отнюдь не уверен, что все они тебе понравятся.

– А, – успокоился Арно, – вот ты о чем! Отлынивать не стану, хорош бы я был… Во Франциск-Вельде ты не промахнулся, и раньше, на Мельниковом, тоже.

– Все равно нашей дружбе предстоит серьезное испытание. Я не могу требовать с тебя меньше, чем с других, и тем более пререкаться с тобой при посторонних. И я не хочу терять наши споры, а поэтому приглашаю переехать ко мне. Немедленно.

Логика Спрута и прежде ставила в тупик, но сегодня Зараза превзошел сам себя.

– Ты сначала реши, чего не хочешь больше, – хмыкнул виконт. – А попросился я к тебе, потому что ты в Аконе, и Ли тоже, а с ним сам знаешь что!

– К сожалению, не знаю. Способ проверить, слышим ли мы друг друга, оказался действенным, но связи с предчувствиями маршала Эмиля я не нахожу. Тем не менее, оставить брата ты сейчас в самом деле не можешь. Нам остается лишь выполнить приказ. Могу предложить тебе место второго офицера в первом эскадроне, после Мельникова Луга оно свободно. Тебе придется выполнять как мои приказы, так и приказы командира эскадрона, но, когда мы будем оставаться наедине, можешь высказывать мне все, что думаешь. Сколь угодно резко. Разумеется, если тебе покажется, что мои действия принесут немедленный вред…

– Я тебя пристрелю, как Алва – Карлиона.

– Если тебе удастся. Ну а вечерами мы попробуем не потерять то, что с таким трудом нашли.

– С трудом?

– За себя я могу поручиться. Возможно, тебе решение не убивать меня на дуэли далось легче.

– Оно мне никак не далось, просто… В бою с тобой все стало ясно, а что ты такой… спрут, я как-нибудь переживу.

– В таком случае надо послать за твоими вещами и за вином. Нам есть что отметить.

– Да уж! – хмыкнул виконт. – А Катершванцы пусть пьют свое пиво.

– Местное. Насколько я успел понять, здешние сорта отличаются от бергерских. По мнению Ульриха-Бертольда, пиво можно варить только на ячменном солоде. Добавление пшеничного есть издевательство над великим напитком, за которое следует пороть на площади, после чего сажать в чан с морской водой. Причем не пивоваров, тех нужно сразу убивать, а святотатцев, вливающих в себя эту коровью мочу. Я не счел уместным сообщить воителю, что барон Райнштайнер предпочитает ячменному пшеничное, к тому же непроцеженное.

– Валентин, – простонал Арно, представляя сцену порки, – ну ты и Зараза!

– Почему? – полюбопытствовал Придд. – Ведь я же не донес!