Текст книги "Инстинкт Ортокласа"

Только один раз, когда сумку уронили, вытаскивая из багажника, Барсик проснулся и даже попытался выбраться из своего укрытия. Но в шуме и гомоне аэропортовской суеты никто не услышал, как вопил и царапался в сумке Барсик, пытавшийся выбраться на волю. «Вот это влип!» – в ужасе думал он.

И только Малановские близнецы непонятно с чего устроили самую настоящую кучу малу. Одному из них вдруг послышалось, что другой дразнит его, мяукая по-кошачьи, и тот начал на него гавкать в ответ. А первый на это дал второму затрещину, и началась привычная свалка. Пока их разогнали в разные стороны и успокоили, уже пора было прощаться.

Барсик, добравшись до самого верха сумки, неожиданно обнаружил старательно завернутую в пакет курочку и пирожки с мясом, привычно пахнувшие Маниными руками. Это его несколько успокоило. «Заботливая у меня, все-таки хозяйка», – думал он, уплетая курочку…

Таможенники на досмотре вещей вполне резонно приняли затаившегося и перепуганного насмерть Барсика за меховую шапку, и со спокойной совестью пропустили сумку. Потом Барсика вместе с этой самой сумкой куда-то тащили, поднимали, впихивали. В конце концов, ему стало совершенно нечем дышать. Еще хуже было то, что он, придавленный сверху другими сумками, чемоданами, баулами, коробками не мог двинуть ни одной лапой. И от этого стало еще страшнее. Но надо было как-то бороться за жизнь. И он из последних сил сумел все же протиснуться к спасительной дырочке от замка сумки, чтобы хоть чем-то дышать. И в таком приплюснутом состоянии, совершенно обессиленный, Барсик забылся… «Ничего, когда-нибудь же эта сумка им понадобится», – резонно рассудил он. Через некоторое время весь этот кошмар повторился…

В Хитроу Милу с Димой встретил помощник губернатора города Данди – мистер Томпсон – высокий худощавый мужчина, слегка лысоватый, но зато с такими ярко-голубыми глазами, что в них, казалось, отражается небо. На его дорогом твидовом костюме висела совершенно ненужная табличка с надписью «Лвовы». Дима прекрасно помнил его по первой встрече, когда летал на собеседование. На вид мистеру Томпсону было лет около сорока. На ломанном русском языке он приветствовал их:

– Добро пожаловайт в Великобританию! Давайт знакомится. Ай есть мистер Эдиссон Томпсон, звайт меня просто Эдди, йес?

– О, вы знаете русский? – удивилась Мила.

– Дима вам не сказайт, вот ай учился в Иттене? Изучать славянский языки, и год стажировка в Ленинград. К сожалений, без практики, уже стал забывайт. Ай очен рад, что вы есть из Ленинград. Вы уже бывайт в Королевстве?

– Нет, впервые.

– О, вандефул, то ест замечшательно!

Оказывается, за счет мэрии для них уже были оплачены места в отеле на три дня с целью их ознакомления с Лондоном, чтобы как можно полнее проникнуться духом Северного Альбиона. Это была одна из составляющих их предстоящей работы.

Так приятно начатый разговор пришлось прервать. Надо было получать багаж. Сумки, чемоданы, баулы уже текли ручейком по транспортерной ленте. Народ чинно, без суеты и спешки разбирал свой багаж. Вот уже проплыл просвеченный чемодан Львовых, за ним выплыла и сумка. Но на ней движение конвейера почему-то замерло. Бесстрастный таможенник отставил сумку с ленты на стол. Томпсон вопросительно взглянул на Диму. Тот в ответ только недоумевающе пожал плечами. Все трое подошли к столу для дополнительного досмотра.

– In your bag is a cat!33
  В вашей сумке кот!


[Закрыть] – бесстрастно, без малейшего намека на эмоции объявил им таможенник.

– Кэт? – ошарашено переспросил Дима. – Какой кэт? Почему кэт?

Таможенник что-то сказал на английском. От неожиданности Дима забыл все свои познания в английском, которые они недавно приобрели с Милой на курсах, и вопросительно взглянул на Томпсона.

– Просят открыть сумку. – Коротко пояснил ему Томпсон.

Дима открыл молнию. Таможенник наклонился, чтобы взглянуть, что находится в сумке, и тут же деликатно отпрянул. Из сумки едко и неприятно несло кошачьей мочой. А поверх этого острого запаха возлежал недвижимый Барсик… Таможенник опять заговорил на английском. Дима с Милой беспомощно переглянулись и воззрились на Томпсона.

– Он спрашивайт, для чего вы ввозийт в Великобритн мертвый кэт?

– Мы не ввозийт кэт, он сам, – как нашкодивший школьник, глупо мямлил Дима.

Избежать неприятностей помогла известная всему миру фанатичная любовь англичан к животным. И еще то, что в списке запрещенных для ввоза в страну вещей, мертвых животных не значилось. Запрет на ввоз живых без документов был, а вот про мертвых – ни слова. А англичане привыкли чтить букву закона. Это для них святое.

В машине Дима сокрушался:

– Надо же, как неприятно! – Имея в виду такое неловкое начало их деятельности.

– Йес, я вам сочувствую, – удрученно согласился Томпсон. – Потеря фанни – есть большой горе. Ничего, не переживайт, мы его похоронит. Ай знайт недалеко от Лондон кладбище для животных.

Но хоронить Барсика не пришлось. Он начал понемногу приходить в себя в номере отеля, куда они заехали для того, чтобы оставить вещи. Больше всех обрадовался этому Томпсон. А Дима с Милой были в полной растерянности. Что им делать с этим котом-нелегалом? Томпсон же, не теряя времени, съездил в магазин для животных и приобрел все необходимое для кота. Кроме еды в пакетиках на целый месяц вперед, он притащил ему миски для питания, тюфяк для спанья, кошачий туалет с наполнителем, игрушки, ошейник от блох, поводок, шампуни, расчески, какие-то лекарства, и даже клетку для транспортировки животного.

Три дня мистер Томпсон возил Диму с Милой по Лондону с экскурсиями. Лондон поразил их основательностью старины. Многовековой слой сажи на исторических зданиях и знаменитый Лондонский смог придавали всему городу впечатление академической музейности. Он весь был словно вырисован углем. Промытая добела дождями и временем гладкая поверхность замков и дворцов, в своих складках, недоступных ветру и воде, сохраняла вековые прослойки сажи, и потому казалось, что весь Лондон словно написан графикой в черно-белых тонах. И только неотделимые от древнего города вкрапления красных автобусов, почтовых тумб и телефонных будок празднично дополняли эту вековую черно-белую гамму. Не отставали от своего города и часовые у Букингемского дворца, одетые в той же гамме цветов: лохматые, словно пришедшие из средних веков, черные медвежьи шапки, и белые портупеи на красных мундирах, четко вписывались в ансамбль города. Родившийся из болот, тумана и воды, Лондон воссоединил в себе следы многих столетий, оставляя их нетронутыми. По своей архитектуре он напоминал тесную квартиру, заставленную старинной мебелью разных эпох.

За три, заполненных до отказа дня, Мила с Димой под руководством энергичного Томпсона где только не побывали! Это было для них настоящей фантастикой: увидеть воочию то, что на уроках английского вбивалось в головы топиками, и казалось тогда чем-то совершенно нереальным. Они посетили Вестминстерское аббатство, здание Парламента и Букингемский дворец, успели побывать и в Тауэре с его знаменитыми воронами. И, конечно же, как было не посмотреть знаменитый Биг Бэн и Трафальгарскую площадь, на которой мирно соседствуют памятник Кромвелю и казненному им Карлу 1. Но это уже мимоходом, из машины. Оказывается, ни один памятник в Лондоне не был уничтожен по политическим мотивам. Вот бы у кого поучиться лояльности. А то у нас уже стало национальной традицией ломать все, что было до нас, а потом восстанавливать. Ломать и восстанавливать…

Под ливнем имен и фамилий Королевской и Национальной галерей у Димы с Милой уже голова шла кругом, и казалось, что от обилия полученной информации в голове совершенно ничего не задерживается, но кое-что они все же запомнили. Так им обоим почему-то больше всего вбился в голову мешок с шерстью в палате лордов в Вестминстерском дворце. Вообще-то на самом деле это был вовсе и не мешок, а обитый красной тканью пуф, сидя на котором, лорд-канцлер ведет заседания. Шестьсот лет он лежит на этом месте по приказу короля Эдуарда Ш, как символ благополучия страны! А дело было так: в XIV веке Англию постигла чума, которая скосила почти половину населения страны и опустошила многие деревни. Земледельцы из-за нехватки рабочих рук вынуждены были заняться разведением овец. Эдуард Ш запретил ввозить в страну ткани и вывозить шерсть, что и послужило толчком для текстильного производства. В результате процветания текстильной промышленности Англии понадобились рынки, а из этого само собой вытекало, нужен был флот… Словом, если бы не этот мешок, то еще неизвестно, какой бы стала Англия! Оказывается, все дело было в этом мешке, набитом шерстью!

По вечерам Мила с Димой уже без Эдди, бесцельно бродили по улицам Лондона. Эдди остановился у каких-то своих родственников, и вечерами они были предоставлены сами себе. Мила с Димой с удовольствием пропитывались смогом и духом этого исторического города-архипелага. Улицы старого Лондона чем-то неуловимо напоминали им родной Петербург. Наверное, смешением старого и нового.

Барс, во избежание неприятностей, все это время безвылазно пребывал в их номере. Для него это были дни настоящего блаженства: вкусная заморская еда до отвала, теплая постель и покой, совсем как в родном доме! Единственный недостаток – не выйти на улицу. Все равно, что в тюрьме. Но довольно комфортной.

На четвертый день наши путешественники, наконец, отправились в Шотландию. До реки Твид, по которой проходит граница с Шотландией, было 1000 км. По нашим, Российским, меркам, это сущая ерунда: каких-то восемь-девять часов езды, да еще и по прекрасным дорогам. Но Томпсон решил не гнать лошадей, а спокойно проехаться по Англии, чтобы Дима с Милой смогли лишний раз уловить самобытность не только Лондона, но и провинций.

Чтобы удивить новых друзей, Эдди сделал небольшой крюк, решив показать гостям местную достопримечательность: небольшую деревушку под названием Москва в двадцать домов в окрестностях Эдинбурга, Но еще больший восторг у Димы с Милой вызвал ручей, который протекал через эту деревушку. Ручей носил гордое название «Волга»! В Москве и было решено переночевать, чтобы уже с утра, на свежую голову ехать в Данди. По нашим понятиям Москву и деревней-то назвать было трудно: такой чистой, ухоженной, она предстала перед нашими путешественниками. Ни тебе завалившихся заборов, ни покосившихся, плетней, ни ушедших в землю сараев. И такая бьющая по сердцу непривычная чистота кругом! Словно с утра до ночи по просторам Англии бродят сонмы дворников. Хотя ни одного из них Диме с Милой так и не удалось увидеть воочию ни в Лондоне, ни за его пределами.

– Как же у вас чисто! – восхищалась по дороге Мила.

– Чистота, как говорила бабушка Маргарет Тэтчер – это почти благочестие, – с гордостью ответил ей Эдди.

Ночью, укладываясь спать в номере небольшой деревенской гостиницы, Мила сокрушалась:

– Ну почему же мы не можем так жить?

– Как? – не понял Дима.

– Цивилизованно и чисто! – рассердилась на кого-то Мила. – Ты заметил, пока мы ехали ни одного пустого пакета, ни одной бутылки нигде не валяется!

– Наверное, у них за это штрафы высокие… – предположил Дима.

– Какие штрафы, что ты несешь? Что, у них под каждым кустом полицейский сидит?

– Ну, тогда не знаю, – растерялся Дима. – Наверное, самосознание сильно развито.

– У нас весной за город страшно выехать! У меня всегда такое чувство, что земля в скором времени задохнется под слоем пакетов и пластиковых бутылок. Цивилизация в конечном итоге погубит человечество. – Горько вздохнула Мила.

– С чего бы это?

– Да с того, что у нас целые поля мусора. Эти целлофановые пакеты задушат нас, когда покроют землю в несколько слоев. А мне кажется, что это произойдет очень быстро. С некоторых пор я даже стала бояться весны.

– Почему? Прекрасное время года, – зевая засомневался Дима.

– Ты что, никогда не бывал весной за городом?

– А, ты в этом смысле? Ну да, грязновато, – сквозь дрему согласился Дима.

– Интересно, почему у них нет даже свалок? Куда они девают мусор?

– Наверное, утилизируют, хр-р…

– Ой, я не могу, – неожиданно расхохоталась Мила.

– Ты чего? – испугался проснувшийся от неожиданности Дима

– Нет, ты послушай! Это же самый настоящий анекдот получается! Племянник Марии Васильевны поехал в Швецию в университете преподавать экологию!!! Ха-ха-ха!!!

– Ну и что? – поворачиваясь на другой бок спросил Дима.

– Да то, что это нам надо из-за границы преподавателей приглашать, чтобы они нас учили экологии, а не мы их. Ха-ха-ха!!!

– В мире еще немало, мой друг, недоступного человеческой мысли, – нечленораздельно пробормотал Дима.

– Да ну тебя, соня! – Я серьезно, а ты…

Но, услышав сладкое сопение мужа, поняла, что все разговоры на сегодня окончены.

* * *

Люськин, и сейчас еще красивый, нисколько не поблекший от морозов, ветра и влаги изумрудно-зеленый глаз, с первыми талыми ручьями вынесло с заводской территории. До самой весны он пролежал в придорожной куче снега никем не замеченный. Его не раздавило грудой мокрого снега, почти ежедневно счищаемого с дороги, потому что он закатился в небольшую прогалинку в асфальте, и благополучно пролежал в ней до самой весны. Глаз, вопреки всем метафизическим и диалектическим законам, почему-то продолжал жить уже своей новой, обособленной жизнью, пока еще совершенно бездумно озирая окрестности. За время, проведенное в сугробе, он самопроизвольно покрылся сверху затвердевшей прозрачной оболочкой, надежно защищавшей его от внешних воздействий, а внутри превратился в живую, пульсирующую плазму.

С таянием снега глаз долго несло в мутной песчанно-промасленной воде вместе с какими-то бумажками, щепками и прочим мусором, пока не занесло в огромную стоячую лужу. В луже этот живой изнутри комочек, постепенно пропитавшись водой, затонул, и непонятно сколько провалялся на ее дне. Но это было совсем не страшно для него. Ему уже не нужен был воздух для продолжения существования. Прозрачно-зеленая субстанция с черным вкраплением того, что осталось от зрачка, замурованная в твердую оболочку, уже не нуждалась ни в питании, ни в воздухе. А то, что он лежал в луже, даже помогло ему не быть раздавленным чьим-то безжалостным ботинком.

С приходом по-настоящему теплой весны, когда солнце начало пригревать совсем по-летнему, лужа высохла, и ярко-зеленый живой Глаз, в целях самосохранения самостоятельно откатился, и лежал теперь в такой же зеленой траве под тенью куста, никому не видимый, но отлично просматривающий из своего убежища часть пешеходной дорожки. Далось это ему с трудом, так как приходилось долго раскачиваться из стороны в сторону, что хоть как-то сдвинуться с места.

Пока Глаз передвигался в поисках убежища, им двигала только мысль о самосохранении. Но по мере того, как он обжился на новом месте, его стали мучить не то мысли, не то чувства… Одним словом, совершенно не ведомые доселе состояния. Словно в каждой его клеточке, не вымерзшей за зиму, поселился разум, оживляющий всю эту живую субстанцию. Со временем у него появилась даже слабая способность мыслить.

Сначала он чисто инстинктивно горевал об утрате своей хозяйки, которая ни один раз в день старательно промывала его, и давала отдохнуть, заботливо закрывая веком. Он существовал физиологически примитивно, на уровне ниже амебы. Казалось, Глаз просто валялся под кустом и бессмысленно наблюдал за всем происходящим вокруг. Единственно, что беспокоило его, так это непонятно почему вдруг собирающаяся и застилающая обзор слеза. Правда в его обзор только и входило, что топающие целый день ноги в самых разнообразных башмаках, туфлях и босоножках, но она мешала их разглядывать, а смахнуть ее не было возможности. Со временем глаз приспособился перекатываться с боку на бок, скатывая эту противную слезу на землю. Но это тоже имело свои неудобства: когда Глаз перекатывался, на него налипали песчинки или травинки, также застилающие обзор, а их в свою очередь, опять же смывали обильно нахлынувшие слезы, вызывающие дискомфорт.

Зато внутреннюю, аморфную жизнь удивительной плазмы уже никак нельзя было назвать застывшей. С середины лета Глаз, непонятно по каким причинам, не имел ни секунды отдыха: ничем не прикрываемый, он день и ночь взирал своим черным зрачком на мир, не имея возможности спрятаться ни от ветра, ни от солнца, ни от холода. И к нему, открытому для всей Вселенной своим всевидящим зрачком, почему-то начали стекаться всевозможные ауры, чакры и мандры всех проходящих мимо него людей, животных и насекомых.

Ну, с жизнью животных и насекомых он был знаком не понаслышке, и нового почерпнул мало. А вот про людей он узнал много нового. Кроме того, что, оказывается, и в человеческой среде на равных сосуществуют некоторые виды животных: козлы, телки, овцы, бараны, ослы и даже свиньи. И, что самое удивительное, все они почему-то разговаривают с людьми на одном языке. Странно, как они смогли овладеть им?

Лежа под кустом недалеко от пешеходной дорожки Глаз поневоле собирал всю информацию, которая вилась около него. Так, в скором времени он узнал, в каком магазине что можно купить, и где – дешевле. Что скоро надо сажать картошку, и что колорадский жук, наверняка, опять ее всю сожрет. Что какой-то козел опять зарплату урезал. Что от пьяниц совсем житья не стало. Что пенсия – одни слезы. Что такое пенсия? Разновидность лука, что ли? Что завод опять продают, и, значит, все опять будут сидеть без работы и без денег… Но самое главное, что понял Глаз из всей этой мешанины: что мир людей, оказывается, очень опасен и страшен! Он сплошь населен какими-то дикими монстрами и людоедами с нечеловеческими и непонятными именами. Какие-то ЖЭКи, Чубайсы, горгазы буквально сдирают с живых людей шкуру! Хотя ни одного такого, без шкуры, Глаз, как ни вглядывался, так и не увидел. И много еще чего он узнал, лежа под кустом. Сначала это пугало его, а иногда и раздражало. К чему, например, ему знать о том, что сегодня в ларьке холодное пиво? Что такое вообще – пиво? Или что у какой-то Надьки вместо юбки набедренная повязка? Или что какая-то выдра опять всю заначку выгребла? Что какой-то Васька вчера опять пришел на рогах… Но иногда встречались и довольно приятные мысли, например о любви. Рядом с кустом боярышника, под которым обосновался Глаз, стояла грязная зашарпанная скамейка. Вот на этой самой скамейке по вечерам происходило самое занимательное! Слышались какие-то томные вздохи, таинственные шорохи, непонятные звуки… А мысли! Каких только мыслей не улавливал глаз! Ему страшно хотелось взглянуть и на само действо. Ведь вблизи можно было разглядеть только что-то совершенно непонятное, какое-то нагромождение из слабо белевших в темноте голых рук, ног и еще чего-то. Может быть, это те, с которых монстры уже содрали шкуру? Но инстинкт самосохранения не позволял Глазу выкатываться далеко из-под куста. Мало ли, вдруг наступят и раздавят. А, кроме того, те, кто посещал эту скамейку по вечерам, имели скверную привычку иногда кидать в траву что-то очень неприятно-скользкое. Это непонятное однажды накрыло Глаз. Так он два дня выбирался из-под него, а потом еще три дня отмывался в росе, катаясь по утрам в траве. Поэтому когда кто-нибудь устраивался по вечерам на скамейке, Глаз предусмотрительно откатывался подальше под куст.

Но самая напряженная жизнь и работа для Глаза начиналась глубокой ночью. Именно по ночам, когда вся жизнь вокруг куста и скамейки замирала, из открытого Космоса к нему почему-то стекалась вся мировая информация земной и неземной цивилизаций. Аморфная субстанция внутри Глаза, на 90% состоящая из жидкости, словно превратилась в живой мозг. Глаз стал своеобразной воронкой, в которую сливалась вся, невидимая и недоступная для живых и реальных существ, информация. Благодаря этому бесконечному потоку он узнал столько, сколько человечество не способно было узнать за всю свою историю. Но эти знания порой были настолько сумбурны и хаотичны, что, казалось, будто какой-то Великий Мудрец решил навести порядок в своем разуме, и всю отработанную, но не исчезнувшую, информацию за временной ненужностью, как хлам, надумал свалить в какую-нибудь корзину. Этой корзиной для неведомого Разума и стал не погибший Люськин Глаз.

За короткое время он узнал все о происхождении Земли, от топающих по бескрайним пустынным лесам и болотам динозавров и мамонтов, которых ему почему-то было жаль больше всего, когда они вымирали, до расщепления урана и цепной реакции, о других планетах и звездах, о внеземных цивилизациях. Все то, что не доступно человеческому разуму. Как из одной и той же ящерицы смогли родиться и безобидные трусливые вегетарианцы и кровожадные хищники…

Миллиарды миллиардов бит информации впивались в него неощутимыми пылинками изо дня в день, из час в час. С каждой секундой, по ночам, открытый ветрам времени, истории и Космосу Глаз становился мудрее и мудрее, впитывая в себя все существующие и вымершие науки, искусства, языки, философии… Постепенно пропитываясь этой лавиной информации, Глаз понемногу научился управлять ею. В основном, всю дневную информацию он, отбраковывая, откидывал от себя, как ненужный мусор. Ночную же, старательно сортировал и раскладывал «по отдельным папкам», как в компьютере, размещая их по нескольку штук в каждой клеточке своей сетчатки, как заботливый хозяин, собирая их по крохам, словно надеясь, что вся эта информация когда-нибудь должна пригодиться, если кто-то ее вкладывает в него. А может быть, тот, кто вкладывал всю эту информацию и руководил его действиями? Словно делал тайник необъятных знаний? И было непонятно, кто и как будет считывать их?

С приходом жарких знойных дней Глаз, несмотря на плотную оболочку, постепенно начал усыхать и понемногу превратился в небольшой, побольше горошины, ярко зеленый блестящий шарик с едва заметной черной палочкой зрачка, которая иногда расползалась по Глазу до таких размеров, что камешек из ярко-зеленого становился черным. И вообще, он теперь больше походил на драгоценный, неограненный изумруд круглой формы из кольца какой-нибудь модницы. Но способности видеть и впитывать в себя информацию он, даже уменьшившись в размерах, нисколько не потерял.