Текст книги "Зима Джульетты"

– Я ремонт сделаю.

– Ты хоть представляешь себе, каких денег нынче хороший ремонт стоит? А у тебя еще кредит за машину не выплачен… Это нерационально, Гош!

– Ну да… Тебя послушать, так все нерационально. И жениться тоже нерационально.

– Да! Надо все просчитывать и все делать правильно! Лучше вообще не делать, чем абы как! Надо сначала выплатить кредит за машину, потом сделать ремонт, а потом о женитьбе думать. Можете ведь пока просто встречаться, можешь даже к себе ее приводить, я ж никогда тебе не мешала жить своей мужской жизнью…

– Мам, ты о чем? У нас уже на пятницу поход в загс запланирован, чтобы заявление подать… А месяца через два, я думаю, регистрацию назначат. А может, и раньше, потому что мы только расписаться хотим, то есть никакого торжественного Мендельсона не требуется. Мне, по крайней мере, точно не требуется.

– Погоди… Как, в следующую пятницу? Так скоро?

– Да, вот так… А ты с Вариной мамой даже познакомиться не желаешь! Пойдем, а?

– Да никуда я не пойду знакомиться! Надо же, в следующую пятницу… Через неделю, значит… Нет, это без меня, понял? Знать никакую маму не хочу! Отстань от меня, даже не заговаривай об этом больше! Все, я спать пошла…

* * *

Люба подняла глаза от книжки к темному окну, вздохнула – что-то Вари долго нет… В последнее время стала совсем поздно возвращаться. Опять, наверное, с этим Гошей гуляет, и откуда он только взялся, интересно! Говорит, на вечеринке познакомилась…

Странно, отчего думается об этом Варином кавалере так неприятно. Вроде радоваться надо – у дочери какая-никакая личная жизнь появилась, и слава богу, и хорошо! Так нет ведь! Ужасно тревожно на душе. Лучше не думать, лучше в книгу смотреть…

Книга была старая, с желтыми хрупкими страницами. «Анна Каренина», издание Сытина 1914 года. Коллекционная, в библиотеке взяла. Отчего бы и не взять, пользуясь служебным положением? Не навсегда, конечно, на время… Чтобы дома посидеть, полистать спокойно, сидя в кресле, под желтым светом торшера. На работе не сядешь с таким комфортом, не почитаешь. Хоть народу и мало нынче в библиотеку приходит – за день посетителей можно по пальцам пересчитать, – но забот все равно хватает. Как и на всякой честной службе, наверное.

«…Положение было мучительно для всех троих, и ни один из них не в силах был бы прожить и одного дня в этом положении, если бы не ожидал, что оно изменится и что это только временное горестное затруднение, которое пройдет…»

Ах, как точно и красиво сказано – временное горестное затруднение… Лев Николаевич, вы гений, гений. Хотя и не люблю я вас так сильно, как Бунина или Куприна. А этих, которые нынешние, совсем не люблю. Может, за редким исключением…

Лампочка в торшере мигнула и погасла, будто дух Льва Николаевича рассердился за такое ее небрежное отношение к «этим, нынешним». Люба вздрогнула и застыла, глядя в темное окно, за которым нагло заглядывал в комнату желтый диск луны. Надо бы встать из кресла, пойти поискать новую лампочку… Да есть ли она? Наверняка нет. Надо сказать Варе, чтобы завтра купила.

Нет, а хорошо в сумерках… Романтично. И луна вовсе не наглая, а забавная такая, как детский мячик. У кого-то стихи есть про сумерки, очень милые… Недавно попались в одном поэтическом сборнике… Ах да, Иннокентий Анненский, забытое сейчас имя! Как же там…

 
Не мерещится ль вам иногда,
Когда сумерки ходят по дому,
Тут же с вами иная среда,
Где живем мы совсем по-другому?
 

Ой, дорогой Иннокентий, мерещится, еще как мерещится! Особенно мне, женщине с рождения впечатлительной… Такой впечатлительной, что сижу и с классиками да с поэтами беседую! Не дай бог, если кто услышит… Не поймут. Сразу смирительную рубашку наденут. И ведь не объяснишь никому природу своих странностей!

Да, у нее была исключительная память на стихи, но только на те, которые ложились на сердце. И оставались там навсегда, с первого прочтения. Такая вот сердечная выборочная память, живущая своей жизнью. Много, много скопилось в сердце стихов… Она могла читать их сутками напролет, было бы кому! Жаль, не было рядом благодарного слушателя. Можно было бы, конечно, Варе читать, но она так уставала на работе, не до стихов ей было. Морщилась, просила виновато – мамочка, давай потом, позже…

Кстати… А как дальше-то у Иннокентия Анненского? Что-то про глаза… А, вот…

 
С тенью тень там так мягко слилась,
Там бывает такая минута,
Что лучами незримыми глаз
Мы уходим друг в друга как будто.
 

Да… Друг в друга – это хорошо. Это счастье, когда друг в друга можно «лучами незримыми глаз»…

Люба вздохнула, огляделась, всматриваясь в полумрак. Тени бродят по комнате… Проехала по двору машина, свет фар выхватил на секунду кусок потолка с люстрой, книжный стеллаж… Успело сверкнуть золотым тиснением собрание сочинений Гоголя на четвертой полке и спряталось в темноту. И правильно, Николай Василич. Сиди уж там, не высовывайся. В темноте с тобой как-то не очень уютно себя чувствуешь.

А книг много, весь стеллаж забит, от пола до потолка. На работе библиотека, дома библиотека. Такая вот жизнь…

Нет, не сказать, что плохая. Дело не в этом. Просто много в ней накопилось энергетики чужого таланта. Столько всего прочитано, будто выстрадано вместе с классиками… Много, много чего внутри накопилось. А самое главное – стыдно даже подумать в ее возрасте! – ощущение невостребованной любви тоже накопилось. Кажется, уж она-то теперь все знает про чувства… Жалко, нет рядом благодарного объекта. Живого, настоящего мужчины, а не Льва Николаевича с Федором Михалычем или все с тем же Николаем Василичем, не в сумерках будь помянутым.

Да, того самого, живого и настоящего, в ее жизни, можно сказать, вообще не было. Даже в памяти не было, как у всякой порядочной женщины. Некого было любить. Некого было вспомнить с любовью. Даже имя свое ни разу не оправдала – Любовь. Жалко.

Правда, был муж когда-то, Варин отец. Но она его не любила совсем… Она его боялась. Она тогда всех людей боялась, не получалось у нее дружбы с социумом. Да и чего с нее взять? Сирота пугливая. Когда из детдома выпускалась, определили ее не в ПТУ, как большинство ребят, а в библиотечный техникум. Директриса постаралась, зная ее страсть к чтению. А может, пожалела по-человечески. Так и говорила, глядя на нее и тихо вздыхая – ну какая из тебя, Любочка, может получиться пэтэушница, ос-с-спади… Съедят же вместе с потрохами и не подавятся. А в библиотечном техникуме общежитие хорошее, девочки все тихие, смирные. Напротив аккурат здание строительного техникума расположено, может, ты, Любочка, и жениха себе приличного найдешь, бог сироту не обидит… Уж ты постарайся, Любочка, жениха-то найти порядочного, который о тебе позаботится. Потому как после техникума тебя в библиотеку распределят, а там на их зарплату не разживешься, даже угол не снимешь…

Напугала она ее тогда этим «углом». И в самом деле, куда податься сироте? Только замуж за того, который «позаботится». То есть который этим самым «углом» способен обеспечить. Это сейчас всем сиротам детдомовским жилплощадь от государства положена, а раньше – кто с таким делом разбежится? Ага… Выживай как хочешь, на общих, так сказать, основаниях.

Жених и правда нашелся. Приличный. Основательный. Звали его Коля Трифонов. Бука и молчун был Коля, слова из него не вытянешь. Она и не вытягивала никаких слов, тоже помалкивала, когда Коля приглашал туда-сюда прогуляться. Так и ходили в молчании. Правда, иногда Коля не молчал, а вдруг проговаривал что-нибудь односложно-сердитое, когда видел совершающийся на его глазах непорядок. Мог дворника дураком обозвать за то, что неправильно клумбу из шланга поливает. А парикмахершу – «сукой безрукой» за плохую, по его мнению, стрижку. Официантку в кафе за несвежую скатерть таким словцом однажды припечатал, что она всхлипнула и убежала в слезах… Очень, очень Коля порядок любил, чтобы все было аккуратно и правильно. Когда глядел исподлобья на кого-нибудь из «неаккуратных» и наливался багровым возмущением, она его боялась – жуть… И от страха мелко трясла головой, вроде как с ним соглашаясь, и улыбалась подобострастно – да, Коля, да… Ей в тот момент казалось, что и она тоже возмущена непорядком. И что все «приличные» и «порядочные», за кого надо замуж выходить, именно такие и есть, как ее кавалер Коля. Тем более что он и сам про себя говорил – видишь, какой я порядочный, до свадьбы ни-ни… Даже с поцелуем не лезу…

Разве ж она знала, что эта «порядочность» скорее похожа на психическое расстройство, чем на положительное качество жениха? Да и она – чем лучше была? Вбила себе в голову страх – замуж надо, замуж… Чтобы заботился, чтобы порядочный был… Замуж, только там для нее спасение! Отступать после техникума некуда, позади Москва! Податься некуда, жить негде, угол снять не на что! А у Коли проблема «угла» была как раз решена – его бабушка к себе прописала. И вскоре на тот свет отправилась, оставив внука завидным женихом с «углом». Тут и к свадьбе дело пошло, и к знакомству с будущими родственниками…

– Ты че, Колька, совсем охренел, общежитскую девку замуж берешь? – огорошила его вопросом мама, не стесняясь присутствия невесты. – Да еще и детдомовскую к тому же?

– Да че ты, мам, все нормально. Я думаю, наоборот, правильно. Зато всю жизнь благодарна будет, уважать будет, – пояснил свою позицию Коля. Тоже, кстати, не стесняясь присутствия невесты.

Они вообще оказались такие – нестеснительные, мама с сыном. И всегда нежно лелеяли свою правоту. И всегда имели право на возмущение. А она, наоборот, права не имела, потому что не оправдала их доверия. Неумехой оказалась. Неаккуратная была. Готовила и стирала неправильно. Непорядка в доме было столько – никакого возмущения не хватит. Хоть и старалась изо всех сил, изнемогала вся от старания. Да только не учат девочек в детдоме науке домашнего хозяйства, не умеют они ничего толкового в принципе! Нет, были, конечно, уроки домоводства, стряпали они там хлеба какие-то… Но ведь это надо изо дня в день видеть, в этом надо жить, чтобы с мамкой, чтобы каждодневно и ненавязчиво… Но не объяснишь же этого Коле. И свекрови не объяснишь. И тем более не объяснишь, почему она «с книжкой засела», когда окна не мыты и полы до идеальной чистоты не надраены. А если еще и борщ мужу не сварен, так вообще – расстрел на месте. Да она и не мечтала про книжку, тем более Варенька через год родилась.

Так они дотянули до Вариных семи лет, больше Коля не смог. Не выдержало его правильное сердце такой горькой неправильности. Всем так и говорил – от горя развожусь, плохая жена попалась. Вроде и суетится она, и старается, а толку – никакого. Не всем дано, не всех баб в макушку боженька может поцеловать. Только избранных.

Она к тому времени совсем затурканная стала. И в голову не приходило, чтобы за себя постоять. Конечно, когда тебя ругают каждый день, пальцем в неправильность тычут и досадуют без конца, то и в самом деле поверишь в отсутствие боженькиного поцелуя… Еще и свекровь захотела ее из квартиры выгнать. Но на сей раз Колина правильность сыграла для нее роль скорее спасительную…

– Мам, да ладно, пусть живет. Ты посмотри на нее, мам… Куда это чудо в перьях пойдет? Неумеха… Да еще и с ребенком. Не, мам… Пусть живет, не изверг же я…

– Ишь ты, добрый какой! Квартира-то мамы моей, между прочим! Я здесь росла да воспитывалась, а теперь, значит, отдай! Она тебя как любимого внука прописала, думала, жить счастливо будешь… А ты… Обидно же, сынок!

– Мам, да куда ж теперь ее девать-то?

– А зачем женился? Я ж тебе говорила, говорила!

– Да дурак был… Думал, тихая такая, домашняя…

– Да откудова домашняя-то, если детдомовская?

– Я думал, воспитаю. Да ладно, мам, чего уж теперь. Все равно на улицу с ребенком не выгонишь.

– Ну да, засудят еще. У нас ведь закон что дышло. Пусть остается пока, а там видно будет…

Коля ушел к маме, а она вздохнула свободно. Хотя, конечно, трудно жилось на библиотекарскую зарплату, алиментов Коля не приносил ни копейки, вообще будто забыл про них с Варей. Иногда денег даже на хлеб не хватало. Плакала ночами, все думала, как будет дочку растить. Но все равно – без Коли лучше было! Зато можно было читать сколько душе угодно! Компенсировать свои ночные страхи и слезы!

Помнится, как однажды начальница на работе грустно усмехнулась в ее сторону:

– Любаш… Чего у тебя глаза все время заплаканные? Ну, бросил муж, с кем не бывает. Сколько можно носить в себе этот незавершенный гештальт?

Начальница тогда на модных психологических курсах училась, мечтала профессию сменить, вот и козыряла новыми знаниями. Да не на ту напала…

– Вы думаете, это мой бывший муж – незавершенный гештальт? Что вы, отнюдь… Мое замужество было всего лишь попыткой найти проводника в социуме. Социум – вот мой незавершенный гештальт. Но вряд ли он когда-нибудь завершится, это у меня первородное.

Начальница моргнула, глянула на нее с уважением. Вроде того – наша молчунья заговорила, да как умно заговорила, сразу и не поймешь, о чем толкует! Но головой важно покивала – да, понимаю, мол, а как же. А потом двигать ее по служебной лестнице начала. Хотя – какая уж там служебная лестница в библиотеке? Но до заведующей отделом дослужилась-таки, а там зарплата, что ни говори, на порядок выше. Тоже не ахти, но все равно жить легче стало, ночами от страха уже не плакала.

Варя росла тихой, спокойной девочкой, хорошо училась. И все девчачьи пубертатные комплексы как-то ловко проскочила, колготки в сеточку на себя не напяливала, бормотуху в подъездах с подружками не распивала. Наверное, потому, что читала много. Сначала все подряд, потом выборочно. После школы легко поступила в университет на юридическое отделение, хотя конкурс был огромный. Умница, что еще скажешь.

Когда Варе исполнилось восемнадцать лет, нарисовался к ним Коля. Они обе одинаково растерялись, глядели на него настороженно.

– Ну, чего смотришь? Угости отца чаем! – скомандовал Коля, и Варя развернулась, послушно пошла на кухню.

Коля пошел за ней, уселся по-хозяйски на табурете, показал глазами ей, застывшей в кухонных дверях, на Варю:

– Ишь, какая выросла… Моего вообще ничего нету, вся в тебя, такая же ивушка-березонька вялая. Неправильно это. У меня сынок в новом браке, весь в мою основательную породу пошел.

Варя лишь плечом дернула, а она подумала про себя – и слава богу, что ничего твоего нет. Это была бы катастрофа, наверное, если бы Варя в твою породу пошла.

– Ну, как вы тут живете? Замуж не вышла, Люба?

– Нет, Коля, не вышла.

– А я женился, и правильно на этот раз женился, хорошую бабу взял, боевую, хозяйственную. Огонь-баба, все у нее в руках горит! Что тебе обед, что тебе варенья-соленья, все хорошо умеет. Правда, с ребенком баба… Дочка при ней, но это ничего. Воспитаю, как свою…

– Хм… – дернулась Варя, то ли усмехнулась, то ли возмутилась.

Коля глянул на нее исподлобья, вздохнул, заговорил тяжело, будто камни ворочал:

– Я чего, собственно, пришел-то… Я документы принес. Хочу квартиру приватизировать. Вам надо в двух бумагах расписаться – вот тут и тут, – ткнул он квадратным пальцем в бумаги, аккуратно подшитые в пластиковую папочку.

– А можно посмотреть? – тихо спросила Варя.

– Чего тебе посмотреть? – удивленно поднял бровь Коля.

– Ну… Статус документа посмотреть, где мы будем с мамой расписываться.

– Ишь ты, статус! Умная какая! Понимала бы чего.

– А чего тут понимать? И без того все понятно. Это, наверное, наш отказ от права на свою долю? Мы ведь с мамой здесь прописаны.

Она видела, как глаза у Коли начали наливаться гневом. И пронеслось в памяти Колино сакраментальное, благополучно забытое – что я, изверг, что ли… Пусть живут… И поспешила сгладить ситуацию, подсаживаясь к столу:

– Мы все подпишем, Коль… Спасибо тебе. И маме твоей спасибо. Ей, наверное, до сих пор обидно, что я в этой квартире живу?

– Мама умерла два года назад.

– Ой, а я и не знала.

– Ничего. Подписывай давай. Вот здесь и здесь. И ты, Варвара. И не гляди на меня так! Вон мать лучше послушай! Она тебе объяснит, что к чему. Я должен собственником быть, это справедливо. Мне ведь только и надо, чтобы справедливость соблюсти, а так чего, живите себе. В жизни все должно быть правильно, запомни, Варвара!

– Хорошо. Я запомню.

– Молодец. Вот тебе, Варвара, мой телефон, звони. Или приходи, с братом познакомишься.

– Спасибо.

– Ну, ладно, пошел я тогда.

– А чай?

– Расхотелось чего-то. Дома попью. Бывайте здоровы. А ты заходи, Варвара. Иначе как-то неправильно получается, дочь все-таки.

Коля ушел. С тех пор они его не видели.

Люба махнула в темноту ладонью, отгоняя дурное воспоминание. Мысли медленно перетекли в настоящее… Интересно, который час? Надо встать из кресла, на часы глянуть… Не задремать бы тут, в темноте.

Как же, однако, Варя загулялась долго. Наверное, голодная придет. Хотя она на ночь не ест, худобу свою сохраняет. Но все равно, надо бы встать, пойти на кухню, приготовить легкий салатик. Должна же быть дочери от нее хоть какая-то польза! Пусть маленькая польза, выраженная в бытовой материальности. Варя так много работает. Весь дом, весь быт на ней держится. Еда, одежда, квартплата. И работа у нее трудная, суетливая. А что делать? Не подсуетишься – не заработаешь. Бедная, бедная девочка… На мамкину-то зарплату библиотекаря по нынешним временам не проживешь, с голодухи помрешь. Нет, все-таки Варя умница, сумела выскочить из «книжного» витания в облаках. А ведь была ей туда прямая дорога, если по психотипу. Коля-то прав, дочка вся в мамку пошла, такая же книжница-созерцательница, ивушка-березонька вялая. И когда в институт поступила, такой была…

Оттого, наверное, и влюбилась на первом курсе, да так, что голову от любви потеряла. Даже до загса с потерянной головой добежать успела. И привела молодого мужа в дом…

Ох, лучше не вспоминать, как они вместе жили. Поначалу еще туда-сюда, а потом юный зять раздражаться начал. Чем-то он ей мужа Колю Трофимова напоминал, может, похожим посылом гневливого раздражения… И книжки его тоже раздражали. И тоже в разговоре двух слов связать не мог, но чтобы «поесть» и чтобы «порядок был» так же исправно требовал. Да и было у них, в принципе, и «поесть», и порядок был относительный. Ну да, не стерильно, конечно. Тем более к тому времени домашняя библиотека значительная собралась. А это, хочешь не хочешь, но пыль… Особенно на верхних полках.

Она, как умела, старалась угодить зятю, чтобы не злился. Когда он ужинать садился, тоже на кухне пристраивалась, пыталась ему стихи читать. Хорошие стихи, Ахматову, Цветаеву, Веронику Тушнову. Самые лучшие стихи! А у него было такое лицо… Будто зубы болели.

А однажды к ним в гости его мама приехала. И она услышала случайно, как та шипит на сына:

– Что, лучше не мог найти, да? Глянь, какая нищета хренова… Книг много, а диван старый, продавленный. Еще и с этой дурной перепелкой в придачу. Такую тещу искать будешь – с поиском не найдешь! Эх, и угораздило же тебя, сынок.

Она Варе ничего про это не рассказала, конечно. Да и незачем было – все равно любовь по швам затрещала, разругались молодые в пух и прах, зять собрал вещи, ушел. Варя на развод заявление подала. Это уж потом, когда их развели, решила спросить:

– Варь… А почему его мама меня дурной перепелкой назвала? Что она имела в виду?

– Да не обращай внимания, мам. Дурак он. И мама у него такая же. Просто я ошиблась. Ничего, мам, бывает, приму в качестве опыта. Зато я одно обстоятельство хорошо усвоила – пора мне на жизнь по-другому смотреть. Иначе пропаду ни за грош. Вот так-то, мам.

И в самом деле, она взялась за себя, другой стала. Хотя… Кто его знает, хорошо это, плохо ли… Будто сама себя в осьмушку свернула и вглубь самой же себя засунула. Снаружи – деловая и прагматичная, а внутри – осьмушка. И что в этой осьмушке – ей одной только и ведомо…

О, ключи в замке зашуршали, дверь тихо открылась. Ну да, света в окнах не видно, Варюша думает, она спит… А салатик так и не приготовила!

Откинула плед, вышла в прихожую.

– Добрый вечер, доченька.

Варя вздрогнула, потом выдохнула тихо:

– Чего ты меня пугаешь, мам. Я думала, ты давно спишь.

– Нет, я не сплю. Сидела в кресле, читала, потом в торшере лампочка перегорела.

– Понятно. И ты предпочла сидеть в темноте. А ввернуть в торшер новую лампочку уже не судьба, да? Или верхний свет включить?

– А разве у нас есть запасные лампочки?

– Конечно, есть, мам. Я покупала.

– Какая же я все-таки безалаберная, Варюш!.. Ты на меня сердишься, да?

– Нет, с чего бы? Когда я на тебя сердилась?

– Ну да… Никогда не сердишься. Ты голодная, наверное?

– Нет, я в кафе была.

– Это с тем самым молодым человеком, да? Забыла, как его зовут.

– Его зовут Гоша, мам.

– Гоша, Гоша… А полное имя, значит, Георгий? Что ж, хорошее имя. А у тебя с ним что-то серьезное намечается, да?

– Да, у нас намечается что-то очень серьезное, если можно так выразиться. Более чем. Я замуж за него выхожу, мам.

– Что?! Замуж? Опять? Но как же так, Варя… Опять на те же грабли…

– Да почему сразу на грабли? Зачем ты так? Или ты считаешь, мне вообще, в принципе замуж ни за кого выходить не надо? Всю жизнь одной жить?

– Ну почему же – одной… А как же я, Варенька? Впрочем, прости, прости. Я все не то сейчас говорю, я просто растерялась, ты меня своей новостью огорошила… Да, это большой эгоизм с моей стороны, я понимаю. Что ж… А он здесь будет жить, с нами?

– Нет. У него есть квартира. Мы там будем жить.

– А я? А как же я, Варенька? Я здесь совсем одна останусь?

– Мам… Возьми себя в руки, пожалуйста. Ты сейчас глупые вопросы задаешь.

– Глупые? Да, конечно, глупые. Да, да, конечно… Я все понимаю…

Не удержалась, всхлипнула. Понимала, что Варя права и ведет она себя действительно глупо, но остановиться уже не могла. Иногда жалость к себе бывает сильнее здравого смысла.

– Мам, ну чего ты плачешь?.. Ну прекрати, пожалуйста, – виновато поплелась Варя за ней в комнату, села рядом на диван, обняла за плечи.

– Не обращай на меня внимания, Варенька. Это я так, на эмоции. Фу, как глупо со стороны выгляжу!

– Да успокойся, мам, все будет хорошо. Надо же нам когда-то оторваться друг от друга!

– Да, да, ты права…

– А чего тогда опять плачешь?

– Не знаю. Не могу остановиться. Слезы сами бегут… Ничего, сейчас лягу спать и успокоюсь. Ты иди к себе…

Не смогла она успокоиться, наоборот, плакала в подушку еще горше. Слышала, как Варя в своей комнате тоже вздыхает, ворочается. Потом Варя встала, прошлепала босыми ногами на кухню, принесла ей воды.

– Мам, ну перестань, пожалуйста… Я тоже так не могу…

– Все, все, доченька, я уже не плачу! Правда, все хорошо! – прогундосила на слезной оптимистической ноте, садясь на постели и отпивая воду из керамической кружки. – А скажи мне, кто у этого Гоши родители? Кто отец, кто мать?

– У него нет отца. Одна мама.

– А! Ну я так и знала. Значит, он избалованный маменькин сынок. Мальчик, выросший в семье без отца, изначально женоподобен! Представляю эту его матушку…

– А зачем представлять, мам? Познакомишься, сама увидишь. То есть… Со временем познакомишься.

– А ты сама с ней знакома?

– Так, мельком. Пока шапочно.

– А знаешь, Варь… Только ты не обижайся, но я честно тебе скажу. Как-то я не горю желанием с ней знакомиться. Хватит с меня одного знакомства со сватьей. Помнишь, как это было? Перепелкой меня назвала…

Варя ничего ей не ответила, лишь тихо вздохнула.

– Нет, Варюш, не хочу, и не уговаривай… Ты уж сама как-нибудь, ладно? А меня избавь… Знаешь, я к новым знакомствам стала болезненно относиться. Избавь, избавь!

Варя снова вздохнула, снова промолчала, глядя на свои голые ступни. И вдруг стало ее ужасно жалко… Ну куда, куда ты опять вляпываешься, мой бедный ребенок? И она ведет себя не как мать, а как предательница…

– Ладно, мам, я тебя услышала. Давай спать! – встала Варя с дивана, забирая у нее кружку. – У меня завтра день трудный. Спокойной ночи!

* * *

Утром Юля встала с трудом. То есть момент пробуждения уже был плохим, и бодрая песенка телефона в режиме будильника показалась ужасно противной. Захотелось прихлопнуть его ладонью, как занудного комара, чтоб не верещал.

Поднялась с постели со стоном. Это она-то – со стоном! Всегда вскакивала легкой птичкой, бежала в душ… Она даже сама с собой в такую игру играла – чтоб напрячься всеми мышцами, чтобы выскочить из-под одеяла пружинкой и потянуться вверх, чувствуя хорошо отдохнувшее за ночь тело. А по пути в ванную стукнуть кулаком в дверь Гошиной комнаты – ваше величество, поднимайтесь, в нашем государстве сегодня рабочий день, нас ждут великие дела. Если Гоша один был, естественно. Если с подружкой – ни-ни, мимо двери только на цыпочках. Как она любила эти их совместные утренние часы! Когда лица еще свежи и улыбчивы, когда солнце в окно, когда пахнет кофе и тостами… Есть, есть особая прелесть в утреннем домашнем времени. Эти короткие десять минут, отведенные на совместный завтрак, дорогого стоят. Дураки те, кто не ценит, кто хватает зубами свой бутерброд на ходу, вечно опаздывая…

В это утро она прошла мимо двери Гошиной комнаты, не постучав. Пусть сам просыпается. Что она ему, нянька? Ничего, скоро жена будет будить.

А потом зеркало в ванной преподнесло сюрприз. Глаза! Почему веки такие набрякшие, будто всю ночь подушку слезами мочила? Но ведь не было ни одной ночной слезинки. И под глазами круги. И кожа на лице вялая, бледная, как сырая картофелина на срезе. Такое чувство, будто за одну ночь те десять лет, на которые она моложе выглядела, вернулись и расположились на лице по-хозяйски. Еще и усмехаются в зеркало. Сколько тебе годков-то, милая? Забыла, да? Если забыла, так иди, погляди в паспорт, про нас там все подробно прописано.

Вот что значит стресс. Не любит женский организм плохих новостей. Вполне адекватно на них реагирует. А если б еще и всплакнула?

Гоша, наоборот, вышел на кухню веселым. Только видно было, что веселость его нарочитая. Хотел, наверное, чтобы все было, как раньше. Она бы тоже хотела, но – как? Все равно прежнюю интонацию не поймаешь.

– День сегодня хороший будет, – вяло произнес Гоша, глядя в окно и делая первый глоток кофе. – Такая осень нынче выдалась – красота.

– М-м-м… – кивнула Юля головой, не разжимая губ, давая понять этим насмешливым мыканьем: что ж, мол, давай, про погоду поговорим… Нам ведь больше и поговорить не о чем…

– Мам, ты плохо выглядишь. Спала плохо, да?

– Хм… Вопрос можно считать риторическим? Отвечать не обязательно?

– Ой, да перестань, пожалуйста. Ну что ты капризничаешь, а? Не понимаю тебя… Я ж знаю, что ты не такая.

– Может, и не такая. Будем считать, что у меня временное помрачение рассудка. Те, у кого бывает временное помрачение рассудка, разве осознают свои действия? Ведь нет?

– Да, хорошо бы временное… А то я прямо пугаюсь, мам.

– Не пугайся, сынок, – не приняла она его старательно шутливого тона. – Ты уже большой мальчик. Тебе тост с маслом и сыром или с маслом и медом?

– С маслом и сыром… А может, ты просто устала, мам? Заработалась? Может, тебе в отпуск надо?

– Я недавно была в отпуске. Ты же знаешь. В Италию ездила. Ешь быстрее, а то опоздаешь.

– А ты?

– Я не хочу.

– И даже кофе не выпьешь?

– Не хочу. На работе попью. Ладно, я пошла, опаздываю уже.

– Пока…

– Пока.

Допивая кофе, Гоша слышал, как в коридоре захлопнулась за матерью дверь. Громче обычного захлопнулась. Ох, чего-то совсем расклеилась Мамьюль. Злая на работу ушла. Утро испортила.

Рука сама потянулась к мобильнику, Гоша быстро кликнул Варин номер. Срочно захотелось услышать ее голос. Но Варя на вызов не ответила, хотя он долго ждал.

– …Варь, у тебя телефон… Не слышишь, что ли?

– Слышу, мам. Это Гоша. Я ему потом перезвоню.

– А при мне что, не хочешь разговаривать?

– Да как, если ты… Плачешь опять…

– Я не плачу. Просто у меня лицо такое от ночных слез. И разбитая встала, будто меня всю ночь палками молотили. Не знаю, как на работу идти, наверняка все из рук валиться будет.

– Это я во всем виновата, да?

– Нет, нет, что ты… Сама ведь знаешь, какая я восприимчивая. Бывают люди толстокожие, а бывают с кожей, как папиросная бумага. Начнут о чем-то переживать, сами себя накрутят, и пошло-поехало. Я как раз такая, что ж поделаешь. Ты не обращай на меня внимания, доченька.

– Да если б я могла. Мам, а может, ты просто устала? Может, тебе в отпуск надо?

– Да какой отпуск, какая усталость?.. Вся моя усталость еще впереди. Старость-усталость. Вот ты от меня уйдешь, и я сразу начну стареть катастрофически. Изо дня в день, изо дня в день.

– Ма-а-ам… Ну перестань, пожалуйста! Я слушать этого не могу! Последней сволочью себя чувствую.

– Ой, прости, доченька! И впрямь, чего это я… Эгоистка настоящая, а не мать! Прости, я больше не буду, слово даю. Понимаешь, я пока осознать не могу… К мысли привыкнуть…

Варя отвернулась к окну, чтобы не видеть жалкого дрожания маминых губ. Ну что за наказание, а? Как ребенок, ей-богу…

А впрочем, действительно ребенок. Милый, наивный, восторженный. Такая вот мама досталась, другой не будет. Не самая плохая мама, если по большому счету. По крайней мере, всегда ее слышала, всегда понимала, излишним контролем не мучила. Давала ей жить свободно, будто наблюдая со стороны за ее развитием, взрослением… Очень уважительно наблюдая. Любя. С восторгом и преданностью. А что? Иногда самое лучшее воспитание в том и заключается, чтобы в природу ребенка не вмешиваться, а просто наблюдать. Даже теория такая есть, что в человеке все уже при рождении заложено, не надо туда со своим уставом. Человек сам рождается, сам растет и воспроизводит в натуре заложенный в нем ресурс, и сам за себя отвечает, ни на кого вину за плохое воспитание не перекладывая. И умирает тоже сам.

– Варюш, а ты на работу не опоздаешь? Сидишь, задумалась. О чем задумалась-то?

– О том, какая ты у меня замечательная, мам. И как я тебя сильно люблю.

– И я тебя, Варенька.

– Мам, все будет хорошо, поверь. Ты привыкнешь. Я же не в другой город уезжаю. Я все равно буду рядом.

– Да, Варенька, да.

– Не будешь больше плакать?

– Нет, не буду.

– Ну, тогда я побежала? А то и впрямь опоздаю!

– Беги, доченька. Счастливого дня!

Выскочив из подъезда, Варя достала мобильник, на ходу кликнула Гошин номер. Он ответил в ту же секунду:

– Привет, невеста… Я звонил, ты почему не ответила?

– Да с мамой проблемы!

– А, понятно. В нашем колхозе тоже аналогичный случай. Анекдот такой есть, знаешь?

– Не-а.

– Ладно, вечером напомни, я расскажу. Как мы, кстати, вечером? Я подскочу за тобой на работу?

– Давай… Гош, надо нам с мамами что-то делать. Так же нельзя. Моя вон тоже наотрез отказалась с твоей знакомиться. Как ты говоришь, в нашем колхозе аналогичный случай. Надо какой-то выход искать.