Текст книги "Добрая, злая"

– Поль… Кончай придуриваться, а? Тогда сама кого-нибудь посоветуй! Кто у нас тут самый щедрый и богатый, как думаешь?

Отодвинувшись, Поль сунулась носом в свою тетрадь, пофыркала туда непонятно, будто с трудом сдерживая смех, потом развернула лицо к ней, посмотрела хитренько снизу вверх.

– Сань… Ну ты меня сегодня просто поражаешь своим исключительно прекрасным отношением к окружающим тебя людям! Экая ж ты романтическая натура! Если хочешь историй про богатых и щедрых, то тебе про них в женских романах пошуровать надо, а в реальной жизни эти понятия вообще взаимоисключающиеся.

– Ну зачем ты так, Поль… Я думаю, если объяснить ситуацию как есть… Я ведь не для себя прошу…

– Ну, пойди, объясни. Потеряй время. Получишь массу сочувствия, а денег все равно не дадут.

– Ты думаешь, не дадут?

– Не-а. Здесь все на родительских шеях сидят, ни у кого своих денег нет. А если и есть у кого свои, все равно не дадут. Со своими расставаться вдвойне тяжелее.

– И… что же мне делать?

– Что, что… Слушай, а ты у матери своей попроси! Она ж тебе никогда и ни в чем не отказывает!

– С ума сошла? Не, этот вариант уж точно нереальный. Если я ей скажу, для кого я прошу… Она ж… Она ж отцовой беде только обрадуется, как ни кощунственно это звучит, прости меня, господи… Она после отцовского ухода вообще со здравым смыслом не дружит. На его месте обида пополам с желанием отомстить поселились. Не, Поль… Даже не стоит и подходить с этой просьбой, только давать ей повод для всплеска безотчетного злорадства. Сочувствие и женская обида рядом не живут, это понятия взаимоисключающиеся, как ты говоришь.

– Да ладно, не надо мне так подробно все нюансы втолковывать…. Знаем, проходили. Я помню, как мою мать колбасило, когда отец уходил. Все время только и твердила: отольются слезки, отольются слезки… А потом отец и впрямь в жуткую аварию попал, едва выжил…

– Значит, сама понимаешь, у мамы просить – это не вариант… – грустно прошептала она, рассеянно глядя на преподавателя, быстро и ловко рисующего мелом какую-то замысловатую таблицу на доске.

– Слушай, а ты соври ей чего-нибудь! Матери-то! – по-обезьяньи подпрыгнув на скамье, вдруг достаточно громко произнесла Поль. Так громко, что удивленно обернулись на них впереди сидящие. – Простите, господа, не сдержала эмоций, прошу глубокого пардону… – покаянно произнесла Поль, пригибая голову и прячась за их спины. – Больше не буду, чес-слово… – К счастью, преподаватель даже не заметил нечаянного всплеска ее эмоций, так увлечен был своей схемой. Наклонившись к ее уху, Поль повторила уже шепотом: – Слышь, соври… Придумай чего-нибудь героическое, но в то же время достаточно реальное, зачем бы тебе такие деньги понадобились!

– Чего, например? – удивленно пожала она плечами. – Попросить у нее денег в фонд поддержки голодных детей Никарагуа?

– Да иди ты со своим Никарагуа… Я ж серьезно! Ну, соври, что тебя, к примеру, в составе студенческой группы в Англию приглашают… Якобы на летние каникулы… Между прочим, я слышала, ее и правда собирают, группу-то.

– А если она в деканат попрется? Чтобы все разузнать подробнее?

– Да ну… Я думаю, не догадается. Наоборот, головокружение от дочкиных успехов ей напрочь башку снесет. Вот моя бы маман точно в деканат поперлась и мне бы всю плешь проела, что да как, да где почем… Денег бы точно не дала, но плешь бы обязательно проела. А для полного счастья еще бы и к отцу отправила, чтобы он лишний раз помучился от своей материальной несостоятельности. А папа бы, как водится, депутатов ругать начал, что они талантливой, но бедной молодежи путей не дают… А жена бы папина сидела и зыркала на меня, как змеища… И пошло бы, и поехало!

Вяло махнув рукой, Поль состроила несчастную огорченную мину, внутренне переживая свой только что придуманный и уже несостоявшийся отъезд в Англию. Помолчав, сказала тихо, с искренней горечью в голосе, будто открыла давнее, наболевшее:

– Вот убей, Сань, не понимаю я своего папашу… Зачем надо было шило на мыло менять? Его ж вторая жена, по сути, ничем от мамы не отличается… Ни внешностью, ни характером, а гоняет его еще и похлеще, бывает… Злится, что у него зарплата маленькая. И мама точно так же злилась, подумаешь. Нет, не понимаю, зачем было первую семью разрушать, чтобы потом ее снова клонировать? В чем смысл семейной жизни как таковой, господа, может мне кто-нибудь это объяснить?

Ответом ей был звонок на перерыв, деликатно влившийся в аудиторию. Преподаватель запнулся на полуслове, пожал плечами, глянул с недоумением на часы, потом произнес благосклонно:

– Что ж, давайте прервемся на десять минут…

– А то бы мы без твоего разрешения не прервались, – тихо прокомментировала Поль, усмехаясь. – Пошли, что ль, на улицу выйдем, я покурю, а ты рядом постоишь! – Она живо поднялась со скамейки, хватая свою сумку и нацеливаясь в проход между рядами.

Что ж, можно и на улицу. Заодно телефон надо включить, посмотреть, кто звонил. Ага, вот они, непринятые звонки… Целых пять, и все с интервалом в три минуты! И все от мамы!

Не успела она испугаться, как телефон завибрировал у нее в руках, и она автоматически нажала на кнопку ответа. Поднесла к уху, и тут же послышалось мамино возмущенное:

– Санька, что у тебя случилось, говори быстрее, иначе у меня сердце лопнет! Ну?!

– Да ничего, мам…

– Не ври! Зачем ты Алине звонила и денег у нее просила?

Значит, все-таки сдала ее тетя Алина… С потрохами сдала. Причем очень быстренько это грязное дело обстряпала. Видать, велико было искушение узнать, накрылся ли бизнес медным тазом.

– Чего тебя вдруг понесло этой завистливой дуре звонить? Ты же знаешь, что я послала ее куда подальше! И зачем тебе так срочно пять тысяч понадобилось? – бушевала в трубке мать, не давая ей шанса вставить хоть слово. – Куда ты вляпалась, Санька, отвечай немедленно!

– Мам, да никуда я не вляпалась! Просто… Просто я не хотела тебя лишний раз напрягать…

Поль вовсю подавала ей какие-то знаки, отчаянно крутя перед лицом ладонью с зажатой меж пальцами сигаретой, даже на месте подскакивала от нетерпения. Наконец до ее уха донеслось тихое шипение – про Англию, про Англию давай…

– Что значит не хотела напрягать? Чем напрягать?

– Мам, да просто у нас в институте группу в Англию собирают… Вот я и решилась у тети Алины…

– А у родной матери что, слабо? Чего ты меня так позоришь, дочь? Решилась она! У тети Алины! Что я, денег бы тебе не дала на эту Англию? Я тебе отказывала хоть когда-нибудь, хоть в чем-нибудь?

– Нет, мам… Прости… Не обижайся, пожалуйста.

– Да ну тебя!

– Ну, мам…

– Да ладно, ладно… – уже более спокойным тоном произнесла мать. Секунду помолчав, спросила деловито: – А когда надо деньги нести?

– Лучше сегодня, конечно.

– А завтра можно?

– Ну… Можно и завтра…

– Ладно, коли так. Жди меня вечером, я сама к вам заеду, деньги привезу. И ужин приготовь, я голодная буду. Все, пока, у меня тут поставщики приехали…

Нажав на кнопку отбоя, она длинно вдохнула, потом так же длинно выдохнула, отерла выступивший на лбу холодный пот.

– Ну вот, а ты боялась… – насмешливо произнесла Поль, прицеливаясь недокуренной сигаретой в урну. – Не успела опомниться, а уж и дело сделано.

– А как я потом это вранье буду объяснять? – Она испуганно подняла на Поль глаза.

– Да как-нибудь! Чего заранее паниковать? И как бы ты вообще из долгов выбиралась? Главное, что хотела, то получила, а потом видно будет. Пошли уже, сейчас звонок прозвенит…

⁂

Домой она припозднилась – решила в супермаркет заскочить, чтобы купить что-нибудь необыкновенное на ужин. Всю дорогу из института только об этом ужине и думала, испытывая при этом запоздалое чувство вины за свое вранье. И ничем эту вину перед мамой не искупишь, разве что ужином… Чем бы таким ублажить маму? Кроликом в красном вине? Уткой с яблоками? А может, пирог с палтусом завернуть, как делала когда-то бабушка Анна? Очень у нее вкусно получалось. У нее вообще любая еда вкусно получалась, хоть и самая простая. Выйдешь, помнится, на крыльцо, в одной руке большая глиняная кружка с молоком, в другой – горячая ватрушка с хрусткой румяной корочкой… Бабушка эти ватрушки очень смешно называла – шаньги. Вкусные были эти шаньги. Никогда и нигде ничего вкуснее не ела. Теперь уж и не поест, наверное.

Ну вот. Этого еще не хватало – опять душа разнылась от детских воспоминаний. Стоит себе слабину дать, и все нутро будто сжимается, а в голове крутится – моя ты сирота…

Ладно, пусть будет сегодня на ужин пирог с палтусом. Тем более рыбу разделывать не надо, вон она, лежит готовыми ломтями в лотке, нежно в целлофан укутанная. И на этикетке написано: «для пирога». То, что надо: прийти домой, тесто быстренько раскатать, рыбу выложить, луком-лаврушкой засыпать – и в духовку. Пятнадцати минут процедура не займет. Аккурат к маминому приезду и будет готово угощение.

Непонятно, зачем ее понесло дверь открывать своим ключом. Вошла в прихожую, опустила пакеты на полку, а из кухни голоса… Мамин и Кирюшин…

– …Да разве бабе от мужика по большому счету многое надобно? Если она умная, то всегда свою главную выгоду оценит, а если глупая, то претензии предъявлять начнет. И то ей не так, и то не этак! Секса не хочу – голова болит, готовить неохота – маникюр попорчу, надеть нечего – страдаю, денег заработай – много и сразу! Вот и все разговоры у глупой бабы! А если умная… Ты мне скажи, Кирюш, как на духу, моя-то хоть Санька по-умному себя ведет? Головной болью, как медалью, не хвастается?

– Н-н-н… Нет…

– А пожрать готовит?

– Да, конечно, Татьяна Семеновна… Конечно, готовит…

Стоя в прихожей, она мстительно усмехнулась – слишком явно слышались в Кирюшином блеянии нотки страдания. Вот и хорошо, и пусть пострадает немного. С мамой беседу вести – это тебе, Кирюш, не в телевизионную «Стройку любви» бездумно пялиться. С мамой это уже другая стройка, называется «я здесь прораб, а ты терпи». Вот и терпи, Кирюша.

– Ну, а про всякое там «надеть нечего» и спрашивать не буду… Тут уж я в своей Саньке уверена! Вон, шкаф от нарядов ломится! В этом плане она к тебе претензии предъявить не посмеет. Да и насчет денег тоже…

– Да вы не думайте, Татьяна Семеновна, я обязательно скоро на работу устроюсь… Я звонка от работодателя жду…

– Да бог с тобой, Кирюша! Разве я хоть словом про работу обмолвилась? Успеешь еще… Вон ты какой – спокойный, холеный, любо-дорого посмотреть. А работа – она любого мужика до костей съедает! Нет-нет, Кирюш… Мне для Санькиного счастья ничего не жалко! Так что живите и радуйтесь, пока я жива и в силе!

Так, надо поскорее как-то объявить о своем присутствии, иначе маму сейчас понесет. Вряд ли Кирюша обрадуется маминым излияниям.

Шагнув к двери, она тихо ее открыла и тут же с грохотом захлопнула, засуетилась в тесном коридорчике со своими пакетами. В дверях кухни тут же нарисовалась мама, двинулась ей навстречу с улыбкой:

– Ой, кажется, доча моя пришла… Чего у тебя там, в пакетах? Тесто, рыба? Значит, на ужин пирог задумала? Молодец, доча, сейчас мы этот пирог в секунду спроворим, вдвоем-то!

Из-за ее спины высунулся из кухни и Кирилл, проскользнул в комнату, деликатно проехав спиной по стеночке, произнес с явным облегчением:

– Ну, вы уж тут без меня…

– Ага, иди, Кирюша, иди! Мы тебя позовем, когда готово будет! – ласково проговорила ему в спину мама. – А может, пока пивка холодненького? Сань, принеси ему пивка!

– Он пиво не пьет, мам.

– Почему? – огорченно двинула вверх бровками мама.

– Потому что он больше другие напитки уважает. Виски, к примеру, или шампанское, на худой конец. Кирюша любит признаки настоящей жизни, мам.

– А… – снова двинула вверх бровками мама, на сей раз с уважением. Даже не заметила бьющей через край насмешливости в ее голосе. Обернувшись и пристально оглядев ее с головы до ног, проговорила тихо, но довольно напористо: – Сань, ну в чем ты на занятия ходишь! Джинсы, кроссовки, сверху обдергайка какая-то! Не забывай, ты же в престижном институте учишься! И вообще… Думаешь, Кириллу приятно на тебя смотреть, на такую?

– Да нормально, мам.

– Ох, вот учу тебя, учу… Запомни, доча, ни одной некрасивой бабе манна небесная на голову не свалится. А если уж свалилась, надо уметь ее сохранить.

– Это что, Кирилл, что ли, манна небесная?

– Да! Да! – громко то ли зашептала, то ли зашипела мама. – А какого ты себе еще мужика хочешь?

– Да он глуп как пробка, мам… Глуп и самонадеян…

– Вот и хорошо, что глуп! Зато барской статью берет! И с лица красив, как девка, одно удовольствие на него глядеть!

– А бабушка Анна всегда говорила – с лица воду не пить…

– Ну, вспомнила бабушку Анну! Моя матушка, царствие ей небесное, всю жизнь в деревне прожила, чего ты на нее равняешься? Нынче умные люди другие правила для жизни придумали… Подумаешь – глупый! Зато в люди с ним выйти не стыдно! И вообще… Дома эстетическое удовольствие получить… Я вот прожила с умной отцовской рожей двадцать лет, а толку? Все псу под хвост! Кормила, одевала, ублажала… Думала, оценит, а он…

– Не начинай, мам, прошу тебя… Только себя растравишь…

– Да что – не начинай! Думаешь, легко мне все это дается? Знаешь, мне иногда кажется, что я даже убила бы его, ей-богу… И мне бы сразу легче стало. Нормально бы жить начала. А так… Ну не могу я успокоиться, как ни стараюсь! Прямо кипит все внутри, обида меня гложет!

– Мам, давай лучше пирогом займемся…

– Ты знаешь, я даже к врачу обращалась, к психологу. Он говорит, это у вас на фоне застарелой неврастении… Таблетки какие-то прописал…

– Ну, вот и хорошо. Вот и пей таблетки. Все пройдет, мам… Тебе фартук дать?

Вдвоем они и впрямь быстро приготовили пирог, накрыли на стол к ужину, даже бутылка красного вина нашлась в холодильнике. Чокнулись, выпили за удачу и счастье. Разомлевшая мама, окутывая их с Кириллом довольным улыбчивым взглядом, потянулась к сумке:

– Про деньги-то чуть не забыли, доча… Вот тут, в пакетике, ровно двести тысяч. Возьми, положи себе в сумочку, а то с утра забудешь.

Кирилл на секунду застыл, не донеся кусок пирога до рта. Глянул на нее с удивлением, но смолчал.

– А когда надо ехать, доча? Чего там в институте говорят?

– Я… Я не знаю… Еще точную дату отъезда не объявляли… Там еще визу надо оформлять, билеты…

– Ну, хоть примерно? – никак не унималась в своем законном любопытстве мама.

– Я не знаю… Где-то через месяц, наверное. Сразу после сессии…

– Сань… А куда? – робко взглянув на маму, подал наконец голос Кирилл. – Куда ты уезжаешь через месяц, Сань?

– А ты что, не знаешь? – удивленно подалась ему навстречу мама. И уже сердито – в ее сторону: – Ты почему Кириллу ничего не сказала, забыла, что ли?

– Ага! Я забыла! Я забыла, Кирилл, прости! – радостно уцепилась она за мамино предположение.

– Она в Англию уезжает, Кирюш! – торопливо принялась прояснять неловкую ситуацию мама. – В составе студенческой группы! Согласись, глупо же отказываться! Ты ведь не против, правда?

– Да нет, с чего бы… – с малой, но все-таки подобающей случаю толикой обиды в голосе произнес Кирилл, откидываясь на спинку стула. – Кто ж откажется, если Англия и все такое… Спасибо, Татьяна Семеновна, классный пирог получился. Я в комнату пойду, ладно? Там сейчас «Стройка любви» будет…

– Далась ему эта «Стройка любви»… – дождавшись, когда Кирилл скроется за дверью, тихо проговорила Саня – Представляешь, мам, целыми днями туда пялится, ни одного выпуска не пропускает, свихнется скоро! Лучше бы уж работу искал…

– Да ладно тебе! Пусть лучше в телевизор пялится, чем на других баб! – сердито зашептала мама, оглядываясь на дверь. – Все тебе не ладно, смотри-ка! – И наклонившись поближе, уже более озабоченно поинтересовалась: – А чего ты ему вдруг про Англию пока решила не рассказывать? Выходит, я тебя с потрохами сдала? Так предупредила бы…

– Да нет, мам… Я и впрямь забыла… Наверное, это от усталости. Сессия на носу, курсовая…

Понимающе качнув головой, мама глянула на нее пристально, потом снова потянулась к сумке. Достав кошелек, выдернула оттуда, не считая, пачечку тысячерублевых купюр, решительным жестом хлопнула ею об стол:

– Возьми, доча! Что-то ты и впрямь плохо выглядишь! На вот тебе, запишись в салон, приведи себя в порядок! Аккурат перед поездкой успеешь. А то что же, Англия все-таки… Надо же себя культурненько обиходить… А если этих денег не хватит, я еще дам!

Ох… Как же противно ёкнуло внутри – что же она с бедной матерью творит? Она ж ей верит, она ж от души… Потому и открылась навстречу ее вранью с радостью, с чистой доверчивостью. Бедная добрая мама. Не мама, а чистый ангел. А она не дочь, а чудовище. Тоже, придумала, как отцовскую проблему решить… Сиди теперь, вымучивай из себя искреннюю благодарность, чувствуя заодно угрызения совести.

Она с трудом вдохнула в себя воздух, собираясь проблеять свое трудное и необходимое «спасибо», но не успела. Мама вдруг живенько подпрыгнула на стуле, замахала полными ручками с огромным бриллиантом на среднем пальце.

– Ой, доча! Я ж тебе не рассказала еще, какую мне новость эта сорока Алина утром на хвосте принесла! У нее же двоюродная сестра в том же институте работает, что и отец! И эту его… новую, как там бишь ее… Алинина сестра тоже хорошо знает. Ты не представляешь, доча, какая у нашего молодожена большая неприятность вышла! Ребенок-то у молодайки больной оказался! Какую-то срочную дорогую операцию ему надо делать, а денег у молодайки – пшик… И с нового мужа ничего не возьмешь – с голым задом из-под прежней жены выскочил! Думал, ему с новой женой любовь да счастье будет, а взамен вот оно…

Мама притворно вздохнула, глядя на нее в ожидании. Наверное, полагалось, как хорошей дочери, выдать из себя хоть какую-то эмоцию, да смелости не хватило. Сидела, как истукан, молча уставившись в тарелку с недоеденным куском пирога. Потом потянулась к нему, схватила дрожащими пальцами, принялась жевать. Мама, истолковав ее молчание по-своему и будто спохватившись, заговорила уже мягче, ровнее:

– Нет, я понимаю, конечно… Жалко, жалко мальчишку… А для матери так двойное горе – не иметь возможности ребенку помочь… Очень, конечно, я этой молодайке сочувствую…

С трудом проглотив пирог и не глядя на маму, она невольно поморщилась, автоматически потянулась к бокалу с вином. Вот хоть убей – не было никакого сочувствия в мамином голосе. Вернее, оно было, но особого рода, с явным душком торжества. А может, и не бывает разных видов сочувствия: оно просто есть или его просто нет. И ничем это отсутствие не прикроешь. Какая ж это мерзкая штука, по сути: смесь торжества и сочувствия…

– Ну, чего ты к бокалу припала? Скажи хоть что-нибудь! – не выдержав ее молчания, проговорила мама. – Или ты меня осуждаешь, а, Сань? Думаешь, я злорадствую, да?

Вот что ей ответишь? Да, мол, мама, злорадствуешь, ах, как нехорошо! А кто эту «злорадную» только что на деньги для больного Тимоши развел, у кого тут у нас рыльце в пушку?

– Да знаю, знаю, осуждаешь… – неожиданно вяло и со слезой в голосе вдруг произнесла мама. – Когда со стороны смотришь, всегда легко осуждать…

– Я не осуждаю, мам. Я понимаю, как тебе… тяжело.

– Ха! Да что ты понимаешь! Тяжело, главное! Тяжело – это не то слово… Нет, доча, мне не тяжело, у меня вся душа выгорела от обиды!

– Да, ты уже говорила, мам… Только что…

– А ты еще раз послушай, что от тебя, убудет? Трудно тебе, что ли? Мне и доктор сказал, чтобы я родным людям выговаривалась, в себе не носила! А то заболею, не дай бог!

– Ну, тогда давай… Говори, мам, я послушаю…

– Ну да… Так о чем это я… Вот представляешь, Сань, вроде уж и гореть внутри нечему, а все равно горит, никакой мочи нет… Да, может, я и злорадствую, да! Может, мне сейчас именно это и необходимо, чтоб хоть как-то жажду утолить… Знаешь, как умные люди говорят? Когда долго сидишь со своим горем на берегу, то обязательно дождешься, когда мимо проплывет труп твоего врага… И пусть, пусть твоему отцу будет сейчас хреново! Да мне как воздухом подышать, если ему сейчас хреново будет… И неважно, по какой причине. Как есть, так и говорю. Зато честно. И можешь осуждать меня сколько тебе будет угодно! И не дай тебе бог такое…

Истерически всхлипнув, она закрыла ладонью рот, с шумом втянула через нос воздух, задержала его в себе надолго, некрасиво выпучивая влажные от непролитых слез глаза.

– Мам, ну не надо, прошу тебя… Не надо, пожалуйста… – проблеяла она, глядя на нее со страхом.

– Да не бойся, доча… – устало произнесла мать на выдохе. – Не бойся, я тут у вас в истерике биться не стану. Ты ж знаешь, я сильная… Не баба, а конь с яйцами… Ладно, поеду я. Поздно уже.

– Может, машину оставишь? Как ты в таком состоянии поедешь? Хочешь, такси вызову?

– Да нормально поеду! Всю жизнь в любом состоянии за руль садилась, ничего со мной не сделается. А ты завтра и впрямь время найди в салон сходить! Вон, с лица вся спала и бледная, страх смотреть. Надо всегда держать себя в руках, Саня, в форме быть…

Тяжело поднявшись со стула, мама неуклюже подрыгала ногами, оправляя брюки, натужно ей улыбнулась, а проходя мимо двери в комнату и понизив голос до приторной ласковости, еще и нежно пропела, легкомысленно помахивая ручкой:

– Кирюшенька, солнышко, пока… Я поехала…

Стоя у окна, она долго смотрела, как мать не спеша подходит к машине, как с таким же неторопливым достоинством усаживается за руль. Вот ее ладонь высунулась в окно, махнула в прощальном жесте, блеснув кольцами, и машина наконец сдвинулась с места, исчезла за углом дома.

Так, теперь надо довести дело до конца, раз уж ввязалась. Нащупав в кармане рубашки мобильник, нашла в памяти номер вызова такси, проговорила в трубку тихо, заговорщицки:

– Девушка, примите заказ… Если можно, побыстрее… Улица Белинского, дом пятьдесят три, первый подъезд.

– Минуту… – так же, как ей показалось, заговорщицки ответила девушка-диспетчер. – Ага, есть… Выходите, через пять минут машина будет у подъезда…

Засуетилась, собираясь. Хотя – чего там собираться? Вот он, конверт с деньгами на кухонном столе лежит. А что делать с этими, которые… на салон? А, туда же их, в конверт! Как говорила бабушка Анна – раз пошла такая пьянка, режь последний огурец! Лишними Кате эти деньги не будут.

– Ты куда на ночь глядя? – удивленно сунулся в прихожую Кирилл, когда она торопливо натягивала на ноги кроссовки.

– Да я быстро! Мне надо тетрадку с лекциями Поль отвезти… У нее завтра сдача «хвоста», а я утром тетрадку забыла отдать… Я такси вызвала, туда и обратно, через полчаса буду!

Машина и впрямь уже ждала у подъезда. Плюхнулась на заднее сиденье, назвала новый отцовский адрес.

Поехали быстро, благо в такой поздний час пробок в городе уже не было. Подставив летящему в открытое окно ветру лицо, зажмурилась, и тут же появилась перед глазами странная, почти сюрреалистическая картинка… Берег реки, грустно сидящая на нем мама в ожидании проплывающего мимо трупа врага… Фу, ерунда какая! Прости, мам, но трупы врагов пока отменяются. Прости, добрая моя, злая моя, не тот случай. Хоть и за твой счет, но все равно не тот.

– Вы подождите меня, я через пять минут вернусь, обратно отвезете! – проговорила в спину водителя, когда машина остановилась у подъезда.

Скрипучая железная дверь с обрывками проводов бывшего домофона, обшарпанные стены подъезда, дерматиновая дверь с медными гвоздочками-кнопочками. Катя с измученным лицом, вопрос-надежда в глазах:

– Саня? Саня… Что… Что?

– Вот! Возьмите, тут двести тысяч и… и еще немного. Теперь хватит?

Тихий то ли вдох, то ли вскрик, ладошка к щеке, обернулась назад, заголосила вдруг истово:

– Леня! Ленечка! Иди сюда! Саня деньги привезла! Леня! Ленечка!

Тут же рядом возник взъерошенный отец, уставился на нее в счастливом немом изумлении:

– Санечка… Но как же…

– Нормально, пап! Ты извини, меня внизу такси ждет! Все пока, я потом тебе позвоню…

И – бегом назад, вниз по ступенькам. Все, дело сделано. А дальше – будь что будет…

⁂

Просыпаться утром ни в какую не хотелось. Страшно было просыпаться, будто вместе с крепким ночным сном улетела вчерашняя эйфория от вероломно ею содеянного. И голова болела, как с похмелья. Наверное, от эйфории тоже на другой день похмелье случается, как от избытка алкоголя. Лежала еще минут десять, не открывая глаз, убеждала себя изо всех сил – чего уж такого она вероломно содеяла, если по большому счету? Всего лишь больному ребенку помогла. И неважно, каким способом. Как там умные люди говорят – цель оправдывает средства? А что там умные люди говорят про утреннее нестерпимое чувство вины перед близким человеком, чьими, между прочим, средствами в полном смысле этого слова желанная цель достигнута? С ним-то, с чувством вины, что делать? На хлеб намазывать вместо масла?

И весь день ее не покидало это двоякое ощущение – то именинницей себя чувствовала, то преступницей. Но если уж быть до конца честной, именинницей все же больше… Тем более отец, когда ему позвонила, радостно сообщил ей, что вопрос Тимошиной отправки в клинику уже решен, Катя бегает по инстанциям, документы оформляет. Правда, немного царапнуло – отец даже не спросил, откуда она такие деньги раздобыла. Конечно, она бы даже под китайской пыткой ему не призналась откуда. И все же…

А впрочем, это уже мелочи. По крайней мере, на сегодня. Цель достигнута, процедура судилища по оправданию «средств» отодвинута по меньшей мере на месяц. А месяц – это так долго! Бог знает, чего за этот месяц может произойти!

А сегодня пусть она будет именинницей. Бутылку хорошего вина по дороге домой купит, ореховый тортик, любимую Кирюшину сырокопченую колбасу, еще всяких вкусняшек по мелочи… Да, еще свечи надо купить! Пусть это будут не именины, а настоящий романтический ужин! Ах, как она это хорошо придумала: про ужин, про свечи…

Нагруженная пакетами, долго нажимала на кнопку звонка, переступая на месте от нетерпения.

– Ну, чего трезвонишь? Ключей, что ли, нет? – появилось в дверях рассерженное Кирюшино лицо. – Заходи быстрее, разговор есть!

– Какой разговор, Кирюш? А я тут всякого вкусненького купила, стол сейчас накроем, и свечи вот…

– А свечи на фига?

– Ну, чтоб красиво было… Я хотела романтический ужин при свечах…

– Это с тобой, что ли, романтический ужин? При свечах?

Голос Кирюши прозвучал насмешливо, и она испуганно обернулась, опуская пакеты на кухонный стол. И обомлела. Кирюша стоял в проеме двери, но честное слово, это уже был не тот Кирюша. Нет, все вроде было при нем, все то же самое, что и вчера, но – совсем другое. Откуда вдруг взялось это пренебрежение во взгляде, в голосе, в выражении лица…

– Что случилось, Кирюш? Что с тобой?

– А что со мной такого? Я-то как раз в полном порядке! Вот, вещи свои собираю. Ты не знаешь, где мой синий свитер?

– Какой свитер? А, свитер… Так он грязный, я его в стиралку вчера засунула…

– Черт… А что, он сильно грязный?

– Да что случилось, Кирюш?! Почему ты свои вещи собираешь? Ты… Ты от меня уходишь, да?

– Да, ухожу.

– То есть… Что, вот так? Прямо сразу?

– Нет, по частям!

– А… Куда ты уходишь? Ты… меня разлюбил, да?

– А я разве тебе говорил чего-нибудь про любовь?

– Да, говорил…

– Правда? Ну, извини. Действительно, как-то глупо все получилось.

– Значит, совсем не любил?

– Да что ты ко мне привязалась – любил, не любил! Не порть мне праздник, Сань!

– Ка… какой праздник?

– А разве я не сказал тебе? Я же в Москву уезжаю, у меня поезд через два часа!

– В Москву? Зачем в Москву?

– Ну, не всем же с Англией фартит… Меня, знаешь ли, богатая мамочка не содержит, мне самому в жизни пробиваться надо. Вот и пробиваюсь как могу. И у меня сегодня утром свой фарт случился, я его давно ждал! Меня на «Стройку любви» взяли, Сань! Представляешь, утром редакторша с телеканала позвонила, я прямо обалдел… Кастинг-то я еще месяц назад прошел, а вызова все не было и не было! Я уж думал – все, забыли про меня. А тут вдруг! Как обухом по голове! Так что завтра можешь любоваться на меня уже в телевизоре! Я с поезда – и прямо туда… Даже не верится…

– И… Что ты там будешь делать, Кирюш? Любовь строить?

– Да, именно так, буду любовь строить! Не тупи, Сань, не задавай глупых вопросов! Ты что думаешь, я просто так, что ли, все выпуски реалити-шоу каждый день смотрел? От нечего делать?

– А как же я, Кирюш? – сипло пропищала она, краешком подсознания удивляясь невесть откуда взявшейся в ней унизительной настойчивости. Хотя вся оставшаяся часть подсознания кричала: молчи, что же ты делаешь, молчи! Сказали же – не любят тебя! И никогда не любили! Вот и молчи!

– А что ты? – глянул на нее Кирюша с таким искренним удивлением, что ее накрыло отчаянием. – При чем здесь ты, Сань? Или ты думала, я около тебя до старости просижу, что ли? Да ты хоть посмотри на себя повнимательнее! Ты же… С тобой же…

– Все. Не надо, Кирюш. Я все поняла.

Но Кирюшу уже понесло:

– Сань, да неужели ты думаешь, что нормальный пацан может на тебя по серьезке запасть? Ты в зеркало на себя не смотришь, что ли? Не, я прямо на тебя удивляюсь…

– Выходит, ты ненормальный, если со мной жил?

– Э, нет… Жить и по серьезке запасть – это разные вещи, Сань, их не попутаешь. Да и жить с тобой, знаешь, тоже мало радости было… Сплошная преснота – ни пива попить, ни поржать…

– А над чем бы ты хотел… поржать?

– Ну, я не знаю… Мало ли… Ты вообще в этом смысле мутная, непростая какая-то, все помалкиваешь да в книжку норовишь уткнуться. Недушевная ты, Сань. Скучно с тобой. Что за жизнь, сама посуди?

– Зато крыша над головой у тебя не текла и холодильник с продуктами всегда под рукой был!

– Это ты что сейчас, меня куском хлеба попрекнула?

– Да, попрекнула. А что, нельзя?

– Не-а, нельзя.

– Почему?

– А ты что, сама себе этот кусок раздобыла, да? Сначала заработай его, потом попрекай. А то ишь, устроилась на мамкиной шее… Туда же… Всяк бы так-то знал…

– Значит, так, дорогой Кирюша. Пошел-ка ты вон отсюда. И побыстрее, пожалуйста.

– А я что, я и собираюсь… Где, говоришь, мой синий свитер? В стиралке? Сильно грязный или так себе?

– Пошел вон, говорю!

– Так я еще это… Поужинать хотел. У меня до поезда два часа еще. Если хочешь, можно и при свечах… Ну что мы с тобой, Сань, как-то нехорошо прощаемся? Я ведь ей-богу не хотел по-плохому!

– Где твоя сумка, Кирюш? Уже собрана? – Она решительно двинулась из кухни в комнату, по пути выхватив из стиральной машины Кирюшин так и не постиранный синий свитер.

Сумка, по-собачьи опустив уши-ручки, виновато притулилась к спинке дивана, словно ей было стыдно за своего хозяина. С остервенением сунув в ее нутро свитер, Саня дернула собачку молнии, и она закрылась с визгом. Стащив сумку с дивана на пол, пнула ее к ногам Кирюши:

– Давай вали отсюда.

– Сань, ну зачем ты так… Можно я хоть чаю с бутербродом попью?