Текст книги "Фараон Мернефта"

– Наконец ты с нами, Пинехас, взрослый, красивый и мудрый. Иегова да благословит тебя, милое дитя.

Я пожал ему руку и поблагодарил, что он дал мне возможность поступить в храм и учиться.

– Я охотно сделал бы для тебя и больше. Видишь ли, я человек одинокий: был женат три раза, и все мои жены умерли, не оставив мне детей. Но у меня есть сын, в жилах которого еврейская кровь смешалась с кровью египтян, и ему-то хотел бы я передать все, что имею… Пинехас, ты не угадываешь, кто этот сын?

Жгучий взор Эноха заставил меня вздрогнуть, и смутно-тяжелое чувство сжало мне сердце.

– Сын этот – ты, – продолжал еврей. – Я тебя люблю и надеюсь, что ты не откажешься быть преданным мне душой и телом.

Я поднялся с места, бледный от волнения. Наконец мне пришлось узнать, кто мой настоящий отец и что было причиною моего странного сходства с людьми семитической расы.

Бурные чувства боролись в моей душе: стыд и отвращение поднимались в ней при мысли о принадлежности к этому презренному народу, в то же время алчность внушала желание это скрыть, чтоб не упустить богатства, связанного с этим родством, столь унизительного для гордого египтянина.

– Итак, сын мой, – торжественно спросил Энох, – хочешь ли ты тайно перейти в веру Израилеву и сделаться поклонником Иеговы, единого истинного Бога? Все уже готово для принятия тебя в среду нашего народа и назначения наследником огромных моих богатств. Кроме того, мы хотим сочетать тебя браком с еврейской девицей и тем привязать к нам еще более тесными узами.

При этом предложении я отшатнулся, и в глазах у меня запрыгало металлическое зеркало с огненной надписью: «Ученик Изиды, будь верен египетской религии».

– Нет, – отвечал я с энергией, – я сделаю для тебя все, кроме этого. Но ты – друг Аменофиса, ты, по-видимому, разделяешь его мнения. Почему же в таком случае моя вера тебе противна и ты требуешь, чтоб я изменил ей?

– Сын мой, – отвечал Энох, садясь, – именно потому, что я разделяю мнения Аменофиса, я и не могу признавать богов, а только Иегову, единого Бога, Творца и Промыслителя вселенной. Что же до дружбы, которую оказывает мне знаменитый жрец, то она началась уже давно, и в моем лице оживает для него дорогое прошлое. Я расскажу тебе эту историю, которая случилась за четыре года до твоего рождения, следовательно, тридцать лет тому назад. Аменофису было тогда двадцать четыре года, и, как сын одного из верховных жрецов, он жил на большую ногу. Я же в то время был еще беден и проживал со своей единственной сестрой в окрестностях Мемфиса. Однажды вечером Аменофис возвращался в город, как вдруг лошади его чего-то испугались и понесли. Колесница опрокинулась, он упал неподалеку от нашего жилья и сильно ушиб себе голову. Мы с сестрой подобрали его, и Эсфирь ухаживала за ним с величайшим вниманием во время его болезни, приключившейся от раны. Как только Амснофис немного поправился, он сказал нам свое имя, и я немедленно известил обо всем его отца, который сильно о нем беспокоился. Последний наградил меня и приказал перенести сына в храм. Но чудная красота Эсфири, которая поистине была прелестнейшая девушка, какую только я когда-либо видал, вскружила голову молодому жрецу: он начал тайно посещать нас. Их взаимная любовь была так сильна, что Аменофис не задумываясь бы женился на Эсфири, но отец его проведал об этих отношениях. Гордый верховный жрец страшно возмутился при мысли о возможности такого неравного брака и принял свои меры, чтобы помешать ему. Нежданно-негаданно, как гром, свалилось на нас повеление фараона, вследствие которого Эсфирь была немедленно выдана замуж за одного молодого израильтянина из нашего колена и вся семья выслана в Танис. Когда Аменофис, которого на то время благоразумно удалили, узнал обо всем случившемся, то потерял голову от бешенства и ревности.

Немедленно пустившись вслед за нами, он настиг нас неподалеку от Таниса, заколол кинжалом мужа Эсфири, а ее хотел увезти, но приставленный к нам надсмотрщик отравил ее. Благодаря влиянию верховного жреца все это дело замяли. Аменофис переехал в Фивы, но с той поры сделался тем сдержанным, серьезным и задумчивым человеком, каким ты его знаешь. Он сохранил ко мне теплое чувство дружбы, постоянно мне покровительствовал, и мы не переставали видеться время от времени. Я также имел случай узнать его религиозные мнения и нахожу, что он – великий мудрец. Что же до тебя, сын мой, то я желаю, чтоб ты был моим и сердцем и убеждениями, но так как это тебе противно, то я подожду: может статься, ты со временем переменишь воззрения.

Я повторил, что никак не могу исполнить его желание, и возвратился домой сильно взволнованный.

Спустя час ко мне ворвалась моя мать, вне себя от гнева, и осыпала меня бранью и упреками.

– Осел! – кричала она. – Ты не понимаешь своего счастья и из-за пустяка, о котором и говорить не стоит, отказываешься от такого богатства и красавицы невесты. Посмотри на нее, по крайней мере, прежде чем окончательно решить дело.

Несмотря на мое нежелание, она потащила меня к себе и, осторожно приподняв занавес, отделявший ее спальню от соседней комнаты, прошептала:

– Гляди.

Я заглянул туда и увидал молодую девушку, которая спала на коврах и подушках, нагроможденных на полу. Она была роскошно сложена, у нее был орлиный носик, черные волосы и цвет кожи с желтоватым отливом, что все вместе служило несомненным признаком ее семитического происхождения.

Я с любопытством просунул голову: мне редко случалось до той поры видеть женщин. Воспитанный в строгом храмовом воздержании, поглощенный занятиями, я даже едва ли когда вспоминал об их существовании.

– Кто эта девушка и откуда она взялась? – спросил я.

– Это родственница первой жены Эноха, – отвечала мать. – Он привез ее к нам погостить, чтобы ты узнал ее поближе.

– Жаль, если она приехала только за этим. Она мне не нравится, и я никогда не полюблю ее, я ищу совсем другого.

Мать смотрела на меня, раскрыв рот.

– Она тебе не нравится?.. Но чего же ты ищешь?

– Этого я не могу определить, только чувствую, что эта девушка не соответствует моим желаниям. При виде ее дух не занялся у меня в груди, сердце не забилось сильнее, и я уверен, что под ее веками не скрывается один из тех взоров, которые леденят и жгут, убивают и неодолимо притягивают. Для нее я никогда не отрекусь от веры египтян. Отошли ее к какому-нибудь молодому еврею, который, без сомнения, оценит ее красоту.

Уходя, я вспомнил, что ничего еще не ел, и попросил Кермозу прислать мне чего-нибудь закусить.

По возвращении в свои покои я бросился на кушетку, сердитый и недовольный. Едва успел я оставить мирное убежище в храме, как меня принялись уже мучить на все лады. Мысль жениться, да еще на девушке нечистого племени, казалась мне смешной и противной. Я порешил энергически отстаивать свою свободу от каких бы то ни было посягательств.

Углубленный в свои мысли, я не заметил, как в комнату вошла женщина, подвинула ко мне маленький столик и поставила на него кружку вина и две корзиночки с плодами и печеньями. Легкий шум от ее движений заставил меня поднять голову. Передо мной стояла молоденькая девушка с бронзовым цветом лица и чудными формами тела, ее большие задумчивые глаза с любопытством меня рассматривали.

«А, – подумал я, – вот еще новая соблазнительница, которую ко мне посылают». Под моим пытливым взором девушка смутилась и опустила очи.

– Кто ты и почему смотришь в землю? Я не дикий зверь, и тебе нечего бояться смотреть мне в лицо.

– Меня зовут Хэнаис, – пролепетала она дрожащим голосом.

– Ты еврейка?

– Нет.

Я вздохнул с облегчением.

– Зачем тебя прислали ко мне, когда в доме есть невольники? Скажи моей матери, что я хочу, чтобы мне прислуживали мужчины.

И, подкрепившись присланной закуской, я уснул, и никакой женский образ не посетил меня в сновидении.

На другой день я принялся за свои обычные занятия, избегая случаев выходить из дому. Так прошло более двух месяцев, в течение которых ничто не потревожило моей мирной и уединенной жизни.

Энох уехал и увез с собою свою прекрасную родственницу. Мать моя сначала бесилась, но потом развлеклась зрелищами, которые волновали весь город.

Фараон Мернефта переехал из Фив в Танис со всем своим двором. Торжественный въезд государя, выходы его в храмы богов с пышным церемониалом, колоссальная свита жрецов, сановников, воинов, царедворцев и слуг, которая всюду за ним следовала, – все это наполняло город необычайным оживлением. Аменофис также приехал на несколько месяцев в Танис, но, очень занятый, мог повидаться со мной только раз, и то на минуту.

Со времени моего возвращения из Фив я еще ни разу не пробовал вызвать невидимое существо, которое показал мне мой наставник, но в один вечер у меня явилось непреодолимое желание это сделать. К большому моему недоумению, я получил следующую загадочную фразу: «Берегись храма, большая опасность угрожает в нем твоему сердцу».

Встревоженный, ровно ничего не понимая в этом предостережении, я решился посоветоваться с Аменофисом и с этой целью на следующее утро пошел в храм, где рассчитывал его встретить. Когда я приблизился к священному зданию, богослужение только что кончилось и толпы народа валили из храма, расходясь во все стороны. Я проходил первый двор, как вдруг кто-то окликнул меня по имени. Обернувшись, я увидал очень богато одетого молодого человека, который нагонял меня большими шагами.

– Наконец-то я поймал тебя, Пинехас! – воскликнул он, смеясь и трепля меня по плечу. – Где это ты пропадаешь? Вот уже почти месяц как я в Танисе и нигде тебя не встретил. Приходи же ко мне в гости.

Я узнал богатого Мену, своего старого товарища, и радушно пожал ему руку.

– Извини меня, я очень занят… Но что ты тут делаешь? Ты также пришел повидаться с Аменофисом?

– Нет, я сопровождал в храм сестру мою Смарагду. Пойдем, я тебя с ней познакомлю.

Он быстро потащил меня к небольшой группе людей, собравшихся у выхода под сенью колонн.

Восемь невольников держали открытый паланкин, в котором сидела женщина в белой одежде. Ее окружали несколько молодых людей, оживленно с ней говоривших. Мена пробирался к паланкину, крича еще издали:

– Смарагда, смотри, я веду к тебе моего старого доброго знакомого.

Я поднял голову – и взор мой магическою силою приковало к лицу прекрасной египтянки.

Это была девушка в первой поре юности; клафт, украшенный драгоценными каменьями, удивительно шел к ее нежному личику. Черты ее были правильны, кожа матовой белизны, а когда она подняла на меня свои большие выразительные глаза, черные как ночь и яркие, как алмаз на солнце, дыхание занялось у меня в груди и будто огненная стрела пронзила всю мою внутренность. Она также, по-видимому, не могла отвести от меня своего взора, в котором выражалось любопытство, смешанное с недоброжелательством. О, если б я знал, что это потрясение всего моего существа было не что иное, как темное воспоминание о предыдущей жизни, которое учащенными биениями моего сердца как бы говорило мне: «Вот вы опять встречаетесь лицом к лицу в новой телесной оболочке».

Все только что описанное длилось не больше нескольких секунд. Мена прервал течение моих мыслей, сказав:

– Вот Пинехас, мой старый школьный товарищ, о котором я часто говорил тебе, что он трудолюбив как крот. Теперь он живет в Танисе и, надеюсь, будет частым нашим гостем. Это человек любезный и образованный, поручаю его твоей благосклонности.

Смарагда слегка наклонила голову в ответ на мой почтительный поклон. Потом я познакомился с окружавшими ее молодыми людьми. В числе их находились два офицера гвардии фараона, которых легко было узнать по богатой броне и блестящему шлему. Один из них был среднего роста, с сильно загорелым, но умным и приятным лицом, по имени Сетнехт. Другого я уже знал прежде: он провел год у нас в храме, но по своей тупости и лености ничему не научился и, не любимый ни товарищами, ни наставниками, принужден был оставить школу. В настоящее время Радамес (так звали его) был высокий молодой человек с надменной и отталкивающей физиономией. При дворе он занимал должность возничего фараона и, как говорили, находился у последнего в большой милости. Его угрюмые глаза следили за каждым движением Смарагды, а слух жадно ловил каждое слово, которым она обменивалась с Сетнехтом.

Паланкин двинулся в путь, я раскланялся и вскоре потерял его из виду в толпе.

Как пьяный отправился я домой, теперь у меня не было уже никакой охоты видеть Аменофиса: предсказание Изиды объяснилось само собою. Я видел, что опасность, которая постигла меня в храме, была явная. Никогда в жизни я не только не испытывал ничего подобного, но даже не воображал, чтоб какая-нибудь женщина могла произвести на меня такое впечатление, какое произвела эта белолицая Смарагда со жгучими глазами.

Мать заметила мое странное состояние и засыпала меня вопросами, но я вовсе не был расположен к излияниям и, грубо отделавшись от ее приставаний, заперся у себя.

Грустный и тревожный, ходил я взад и вперед по комнате, стараясь разобраться в своих мыслях. Сестра Мены нравилась мне до такой степени, что я готов был на ней жениться, не раздумывая ни минуты, но вместе с тем не создавал себе иллюзий на этот счет. Мена был несметно богат и знатного рода, я же едва имел приличный достаток, что же касается до моего происхождения, то о нем я не хотел даже и думать. Сверх всего этого, инстинктивное чувство говорило мне, что я не могу рассчитывать понравиться гордой девушке, на которой уже не раз останавливались пламенные взоры офицеров фараона. Однако чем больше затруднений находил мой рассудок в этом деле, тем сильнее воспламенялось во мне желание добиться цели, несмотря на все преграды. Знакомый с магией, я знал способы подчинять себе волю других и решился попробовать эту силу над Смарагдой. В продолжение нескольких дней я внимательно перечитал все свои папирусы, в которых говорилось об этом, а затем отправился в палаты Мены.

Я был принят братом с веселым радушием, сестрой – с холодной сдержанностью. Не теряя бодрости, я попробовал сосредоточить свою волю, внушать ей различные желания: то встать с места, то дотронуться до какой-нибудь вещи, то взглянуть на меня. После немногих попыток она легко стала подчиняться силе моей мысли, и спустя некоторое время я сделал более решительный шаг.

Я поставил корзину великолепных цветов, каббалистически подготовил их и, наклонившись над ними, представил себе лицо Смарагды. Я мысленно заставил ее глаза глядеть на меня с любовью, ее ротик – нежно мне улыбаться и произносить ласковые слова. Напряжение моей воли было так сильно, что пот градом катился у меня по лицу, но, несмотря на усталость, я, не теряя времени, отправился к Мене в сопровождении невольника, который нес корзину.

Мены не было дома, но Смарагда меня приняла. Она сидела в небрежной позе на кресле из слоновой кости, играя с птицей редкой породы, и казалась еще прекраснее обыкновенного. Она приняла поднесенные ей цветы и стала вдыхать их аромат, я наблюдал за ней в томительном ожидании, и вдруг, к великой моей радости, молодая девушка с приветливой улыбкой повернула ко мне голову и пригласила сесть к ней поближе. Глаза ее блестели лихорадочным огнем, язык в точности повторил все нашептанное мною над цветами, которые ее маленькая ручка один за другим вынимала из корзины.

Довольный, я слушал ее, и сердце мое было преисполнено надежды. Итак, путь к достижению цели найден, – эта прелестная женщина и часть громадного богатства Мены стоили такой трудной борьбы. Я встал, чтобы проститься. Смарагда, которая была бледна и, очевидно, чувствовала себя неловко, вздохнула с облегчением и, отвернувшись, вытерла себе лоб, покрытый потом. В эту минуту я вспомнил, что не внушал ей пригласить меня бывать почаще, – и мой жгучий взор остановился на ее смущенной головке. Почти в то же мгновение Смарагда подняла на меня глаза, взгляд ее был неподвижен, а губы дрожали.

– Приходи ко мне почаще, Пинехас, – проговорила она быстро.

Я вышел, сияя от радости, и с того дня приходил часто, упражняя и укрепляя свою тайную власть над молодой девушкой. Иногда она отказывалась принять меня, но мне достаточно было твердо пожелать противного, чтобы через минуту видеть запыхавшегося невольника, который бежал вслед за мной с приглашением вернуться к его госпоже.

Вполне уверенный в успехе, однажды утром я отправился к Смарагде.

Она встретила меня с мрачным и озабоченным видом, заметно избегая моих взглядов. Не обращая внимания на ее дурное настроение, я сел возле нее и, взяв из рук няни опахало из перьев, стал им обмахивать свою прелестную хозяйку. Затем я устремил на нее пристальный взор и сказал:

– Смарагда, чувства мои, конечно, для тебя не тайна. Хочешь ли ты быть моей женой? Мена так любит тебя, что, вероятно, не станет противиться твоему выбору.

Судорожное движение пробежало по лицу молодой девушки. Она хотела встать, но, поочередно бледнея и краснея, опять упала в кресло и прижала ко лбу свои трепещущие руки.

– Ах! – вдруг воскликнула она. – Ты околдовал меня, Пинехас. Я не хочу быть твоей женой, я не люблю тебя и хочу сказать «нет», а какая-то непостижимая сила заставляет меня говорить «да, я люблю тебя и принимаю твое предложение»… Что все это значит?

Она быстро наклонилась вперед, как бы думая прочесть на лице моем разгадку своих противоречивых чувств. Я был неприятно поражен, но не потерял самообладания.

– Что ты это говоришь, Смарагда, помилуй. Я околдовал тебя? Но ты совершенно свободна в своих действиях, и, если мое присутствие тебе неприятно, я тотчас уйду.

И я направился к дверям, в то же время мысленно заставляя ее произнести слова:

– Останься, Пинехас, я люблю тебя.

В эту минуту Смарагда машинально повернула ко мне свой потускневший взор и прерывающимся голосом пролепетала:

– Останься, Пинехас, я люблю тебя.

Торжествуя, я бросился к ней с раскрытыми объятиями, но, прежде чем успел ее поцеловать, в комнату вошел Мена. Оттолкнув меня, Смарагда бросилась к брату.

– Это неправда, неправда, – воскликнула она, – я не люблю его, я сказала это против воли! Брат, защити меня от этого ужасного человека…

Она судорожно зарыдала и в изнеможении рухнула в кресло.

Ошеломленный Мена вопросительно смотрел на меня. Я увел его в другую комнату и подробно передал ему происшедшую сцену, притворившись, что совершенно не знаю ее причины и могу ее приписать только непонятному капризу молодой девушки. Выслушав меня, Мена с недоумением пожал плечами, но затем обнял меня, назвав своим братом, и пригласил прийти завтра повидаться с невестой.

Когда на следующий день я пришел в его палаты, то узнал, что Смарагда на некоторое время удалилась в храм Изиды, а еще на следующий день невольник принес мне небольшой папирус, на котором были написаны следующие строки: «В храме великой богини меня освободили от власти, которую ты приобрел надо мной, и сказали, что если я хочу сохранить свободу своей воли, то не должна больше с тобой видеться. Избавь же меня от своих посещений и не ищи со мною встречи. Я никогда не буду твоей женой, потому что я не люблю тебя».

Прочитав это послание, я потерял от ярости всякое самообладание.

Несколько дней прошли не знаю как: бешенство и жажда мести до того поглощали меня, что я был глух и слеп ко всему окружающему. Энох возвратился и, по-видимому, был чем-то очень занят и озабочен. Но я думал только об одном: неужели наука бессильна? Если нет, то она должна доставить мне новые орудия для достижения моей цели.

Однажды вечером, мрачный и унылый, я лежал у себя в комнате, как вдруг кто-то сильно потряс меня за плечо.

– Опомнись, Пинехас, и вставай, – произнес голос Эноха. – Как можно предаваться такому бездействию? Пойдем, я хочу представить тебя одному гениальному человеку, который, может быть, составит твое счастье.

Я машинально встал и последовал за ним.

Мы молча прошли сад и многочисленные улицы города; стеснение в груди мешало мне говорить. По выходе из городских ворот нас ждала колесница, мы сели в нее, и Энох погнал лошадей. Быстрая езда принесла мне пользу: вечерний ветер освежил мою пылавшую голову, но сердце продолжало болезненно биться. Я никак не мог свыкнуться с мыслью, что все мои планы уничтожены и Смарагда для меня навсегда потеряна.

Мы остановились у загородного дома Эноха. Невольник принял от нас экипаж и лошадей, а мы вошли в дом. Спутник мой исчез, и я остался один в большой зале, где в первый раз встретился с Аменофисом. Там были приготовлены на столе блюда с жарким, фруктами и сладкими пирожками. Я прошел залу не останавливаясь, поднялся на плоскую кровлю и, облокотившись на перила, стал любоваться чудным видом, который расстилался внизу.

Дача Эноха была построена на холме, и с этой высоты обширный город был виден как на ладони, со всеми своими дворцами, храмами, укреплениями и массивными воротами. Освещенные лунным светом, тихо и величественно катились воды Нила, отражая на своей зеркальной поверхности группы пальм с их густолиственными вершинами, здания, возведенные на берегах, а в самой дали – колоссальный силуэт массивных построек храма Изиды.

Эта грандиозная картина сильно подействовала на мою смятенную душу: я невольно сравнил ад, кипевший в моей груди, с глубоким, божественным спокойствием природы, и при этом все мои бурные чувства словно слились в одно чувство неизмеримой скорби. Я закрыл лицо руками, и слезы хлынули у меня из глаз.

Прикосновение чьей-то руки к моему плечу заставило меня вздрогнуть. Я быстро выпрямился, пристыженный и раздраженный, так как жгучие капли, катившиеся по моему лицу, были смешные и унизительные слезы отверженной любви.

– Пинехас, дитя мое, ты мало доверяешь любви своего отца. Зачем ты хочешь от меня скрыть то, что тебя так сильно огорчает? – сказал Энох, взяв меня за руку.

Я хотел заговорить, но он прервал меня:

– Молчи, я все знаю. Кермоза нашла в твоей комнате холодное и жестокое письмо сестры Мены… Я понимаю твои чувства, так как сам изведал, что неудовлетворенная любовь жжет сильнее, чем раскаленный песок пустыни, и воспламеняет жажду, которую ничто утолить не может. Но, сын мой, от несчастной любви не умирают, если только имеют достаточно твердости и упования, чтоб достигнуть цели: в этом случае человек так же вынослив, как верблюд, который беспрепятственно проходит песчаную степь. Зачем это уныние? Кто тебе сказал, что ты не можешь добиться обладания этой гордой египтянкой помимо ее воли, если не сегодня или завтра, то, по крайней мере, через год? Слушай, я хочу открыть тебе великую тайну, тайну, которая имеет громадное значение для народа Израильского и, может статься, для твоих собственных целей.

Я свободно вздохнул: слова отца моего, будто прохладный ветер, освежили мое измученное сердце. Если была еще какая-нибудь надежда, я мог терпеть и ждать.

– Человек, о котором я говорил тебе, – продолжал Энох, и глаза его засверкали диким энтузиазмом, – знаешь ли ты, кто он такой? Это – Мезу, дитя, спасенное чудесным образом от избиения младенцев-мальчиков нашего народа и усыновленное дочерью фараона. В пустыне, где он скрывался, сам Иегова удостоил явиться ему и повелел выполнить гигантское дело: он должен освободить народ Израилев, вывести его из Египта, дать ему законы и царствовать над ним. Итак, сын мой, если ты захочешь последовать за мною, то можешь похитить любимую женщину и жить с нею вдали от этой земли рабства, в благословенной стране, которая плодородием своей почвы и изобилием земных плодов походит на Эдемский сад, где обитали наши прародители. Предводимый самим Предвечным, народ Иеговы достигнет этой обетованной земли и получит ее во владение. Там также воздвигнется храм, и понадобятся жрецы и маги; там твоя мудрость и познания доставят тебе славную будущность.

Я слушал как очарованный. Похитить Смарагду, жить с ней вдали от ее гордой родни, поставить ее в полную зависимость от моей воли, – чего же больше мог я желать?

– Ступай в приемную залу, уже время, – сказал Энох, – но смотри не подавай вида, что я говорил с тобой. Будь в высшей степени почтителен к Мезу и следуй всем его советам, потому что сама премудрость Всевышнего говорит его устами.

Он вышел, а я спустился в ярко освещенную залу и, остановившись у стола, с нетерпением устремил глаза на дверь, в которую должен был войти великий муж.

Через несколько минут послышались шаги, и, сопровождаемый Энохом, вошел человек высокого роста, один вид которого внушал уважение, смешанное со страхом. Его выразительное лицо было обрамлено массой черных вьющихся волос, строгое очертание рта показывало железную волю, а под густыми бровями горели темные глаза, взгляд которых нелегко было выдержать. Вслед за Энохом показались седые головы десятка стариков, старейшин колен Израилевых.

Я низко поклонился Мезу, который на секунду остановился и зорко посмотрел на меня. Этот взгляд пронизывал, как острый клинок меча. Я невольно опустил глаза.

– Энох говорил мне о тебе, Пинехас, – произнес Мезу густым металлическим голосом, – и я рассчитываю на тебя.

Слегка кивнув головой, он прошел дальше и сел в кресло, которое было выше всей остальной мебели. На минуту, казалось, он погрузился в размышление, потом, заметив, что все мы стоим, сказал:

– Садитесь, братья. Энох и Пинехас, вы займете места возле меня.

Старики уселись на скамьях, а Энох начал разрезать жаркое, заметив:

– Наш вождь не пожелал присутствия слуг при трапезе.

Затем он наполнил вином золотую чашу и подал ее Мезу, приглашая всех остальных самим угощать себя. Мезу высоко поднял чашу.

– Выпьем за успех нашего предприятия для общего спасения, – сказал он.

Затем, наклонившись ко мне, он тихо прибавил:

– Я считаю тебя в наших рядах, сын мой, не связывая ничем твою волю, так как знаю, что личный интерес скрепил твой союз с нами сильнее всяких клятв. Для страсти не существует ни родных, ни закона, ни религии, ни касты, для нее цель освящает средства. Не так ли? Ведь ты хочешь того, к чему стремится душа твоя?

– Да, – ответил я, опустив голову.

Мезу выпил свою чашу вина, и все присутствующие сделали то же самое. Потом, облокотившись на стол, он обвел собрание огненным взглядом и начал так:

– Братья! Вы знаете решение, принятое нами на случай, если фараон Мернефта, гордый и упрямый человек, откажется освободить наш народ, который так долго терпит муки и угнетение. Мы победим, ибо я прихожу вооруженный могуществом Иеговы и поражу Египет ужасными язвами, как возвестил мне Предвечный у несгораемого куста. Однако для достижения этой цели необходимы люди, которых и указала мне высшая премудрость. Будете ли вы беспрекословно повиноваться велениям Иеговы, выраженным мною, Его послом?

Он встал, все последовали его примеру и в знак покорности склонились перед ним до земли. Я поклонился вместе с прочими, но глаза мои не отрывались от этого поразительного лица. Недаром я был учеником храма и внимательным наблюдателем: в тот момент, когда все головы были преклонены к стопам пророка, мне показалось, что в глазах его мелькнуло выражение горькой иронии…

Я вздрогнул. Уж не издевается ли он над слепой верой, которую внушил этим людям? Но я не имел времени размышлять, потому что Мезу заговорил снова:

– Некоторые из тех язв, которые должны поразить эту страну, будут произведены силою, излитою на вас Предвечным чрез мое посредство, а вами направленною на египтян. Иегова указал мне людей, достойных этого назначения, и ты находишься в их числе, молодой человек, – прибавил он, обращаясь ко мне. – Я вскоре предстану пред лицом Мернефты и потребую у него освобождения избранного народа Божия, но, прежде чем сделать этот решительный шаг, необходимо покончить важное дело. Один из наших братьев, Элиазар, обвиненный египтянами в высасывании человеческой крови, был схвачен и приговорен к повешению, причем язык его постановили вырвать и бросить на съедение хищным птицам. Приговор этот вдвойне несправедлив, потому что если б Элиазар и высасывал кровь некоторых египтян, то делал бы только то же самое, что они делают с нашим племенем вот уж четыреста лет. На самом же деле вот что произошло: не будучи в состоянии дольше терпеть невыносимое тиранство и вдохновленный волею Иеговы, Элиазар попытался организовать восстание своего колена. Но слишком малочисленные, робкие и не имевшие искусных предводителей, люди эти были разбиты, а несчастный Элиазар, схваченный как зачинщик бунта и, сверх того, обвиненный в высасывании человеческой крови, был приговорен к смерти. Но Господь видит страдания Своего народа. Он хочет освободить его, и всемогущая десница Предвечного поддерживает каждого из наших братьев. Поэтому Он не допустил погибели Элиазара: волею Иеговы им овладел сон, подобный смерти, тело его окоченело, а язык исчез, отнятый на некоторое время самим Богом. Когда перед совершением казни египтяне разжали ему рот и не нашли языка, говорившего с ними несколько часов назад, то пришли в ужас. Кроме того, поднялась страшная буря. Дерево, на котором повесили тело, сломилось, и Элиазар упал в Нил. Египтяне хотят искать тело, чтоб уничтожить его, но мы должны предупредить их. Элиазар не умер, он жив, и я приму меры, чтобы спасти его. Как только придет пора, я дам вам знать, братья. Будьте ко всему готовы, потому что я потребую у Мернефты освобождения моего народа. Теперь идите по домам, а мне нужно еще поговорить с Энохом.

Старейшины почтительно раскланялись и ушли. Я думал с негодованием, по какому праву Мезу называет «своим» народом эти еврейские племена, которым Египет вот уже в течение четырехсот лет доставляет пропитание. Если от них требуют оплачивать это гостеприимство трудом, то такое требование вполне справедливо. Мысль вывести из Египта сотни тысяч полезных работников и тем подорвать благосостояние страны меня возмущала: я все же был, несмотря на примесь еврейской крови в своих жилах, египтянин. Ах, если б я не стремился восторжествовать над Смарагдой и обладать ею во что бы то ни стало! Но эта жгучая страсть сковывала мой язык и делала из меня послушное орудие в руках вождя.

Как только мы остались одни, Мезу обратился ко мне с многозначительной улыбкой:

– Молодой воспитанник храма, не можешь ли ты помочь мне отыскать тело Элиазара?

Я понял, что этот человек, бывший ученик жрецов, посвященный в тайны, знал ту силу, скрытую от народа, но присущую человеку, которая разоблачает столь многое умеющим ею пользоваться. Я решил уже повиноваться Мезу и потому отвечал с поклоном:

– Учитель, если я должен отыскать тело Элиазара, то кого укажешь ты мне избрать орудием для этого?