Текст книги "Фараон Мернефта"

Как бы то ни было, а легионы зловредных насекомых распространились по окрестностям и опустошили поля. Несмотря на ропот народа, фараон продолжал упорствовать и тянуть дело. В тот момент, когда он был готов уступить, на помощь пришел счастливый случай: поднялся сильный ветер и погнал тучи саранчи к морю и болотам, где они исчезли.

На этот раз я готов был подумать, что Иегова совсем отвратил свое лицо от нас, но посланник Его не допускал подобных сомнений.

Он объявил старейшинам, что Предвечный по своему милосердию удалил саранчу, видя намерение фараона покориться Его воле, но новый обман со стороны Мернефты получит двойное возмездие.

Итак, однажды Мезу приказал привести различных домашних животных: лошадь, осла, овцу, козу, верблюда и корову. Каждому из них он сделал надрез на коже и впрыснул в ранку какое-то вещество из маленькой фляжки, после чего велел запереть животных. В тот же вечер тело их покрылось язвами, – и я убедился, что они заболели чумой.

Наутро весь подопытный скот околел. Тогда, по приказанию Мезу, в закрытых сосудах принесли множество живых мошек, которых сначала высыпали на зараженную падаль в запертом сарае, а затем открыли дверь и выпустили на свободу. Кроме того, Мезу велел изрезать трупы чумных животных на куски и подбросить последние во все колодцы, из которых египтяне поили свой скот. Затем мы стали ждать последствий.

Ожидание было непродолжительным. Не прошло недели, как со всех сторон поднялись горестные вопли и жалобы на страшный падеж скота.

Я упоминал про одного моего старого школьного товарища, Нехо, который теперь служил офицером в гвардии фараона. Он посетил меня один раз, но, мало интересуясь моими учеными занятиями, больше не являлся.

Падеж скота, опустошавший наравне с прочими и его кошелек, заставил его вспомнить о моих познаниях, и в одно прекрасное утро он прибежал ко мне, умоляя открыть ему способ предохранить от чумы его стада. Я, конечно, отказал, не желая изменять Мезу. Нехо ушел взбешенный, но, к большому моему удивлению, через несколько часов вернулся с прежнею просьбою. Когда я решительно ответил, что ни под каким видом не могу ее исполнить, он многозначительно посмотрел мне в глаза и сказал:

– Я не один: со мной прибыла одна знатная египтянка, которая хочет обратиться к тебе с такой же просьбой.

– Женщина? – воскликнул я с неудовольствием. – Я не знаю ни одной, имеющей право требовать от меня услуги.

– Я предвидел этот ответ, – сказал Нехо, – и бегу сейчас сказать сестре Мены, что ты не можешь принять ее.

Кровь бросилась мне в голову. Смарагда явилась ко мне с просьбой. Оттолкнув выходившего Нехо, я бросился во двор, где увидел носилки, в которых сидела женщина под покрывалом. С почтительным поклоном я высадил ее и провел в свою комнату.

Сердце мое страшно забилось, я заранее опасался за тайны вождя Израилева, если Смарагда устремит на меня свой прекрасный, умоляющий взор.

Войдя в комнату, она села, сняла покрывало и, с потупленным взором, дрожащим голосом изложила мне свою просьбу: указать средства спасти ее стада и тем избавить ее от разорения.

Я отвечал отказом. Она встала с оскорбленным видом и направилась к двери, но Нехо преградил ей дорогу и, наклонившись к самому ее уху, шепотом сказал ей несколько слов.

Смарагда покраснела, потом побледнела и вернулась назад. Подойдя ко мне так близко, что дыхание ее касалось моего лица, с жаром стала умолять меня исполнить ее просьбу и дать желаемое средство.

Я молчал, завороженный близостью любимой женщины, слушал музыку ее голоса и страстно вдыхал аромат ее волос и одежды. Блаженство, смешанное с горечью, переполняло мое сердце. Мне хотелось то прижать к груди, то оттолкнуть коварную, которая, зная мою страсть к ней, рассчитывала ею воспользоваться для своих выгод.

Я еще не знал тогда, что она просила меня ради Омифера. Вдруг в голове моей блеснула одна мысль.

– Смарагда, ты злоупотребляешь своим влиянием на меня. Но если я соглашусь помочь тебе, то с условием, что ты позволишь мне трижды поцеловать тебя.

При этом предложении она отшатнулась от меня, надменно выпрямилась и, трепеща от гнева, направилась к дверям. Но Нехо вторично схватил ее за руку и шепнул какие-то слова, очевидно магические, потому что Смарагда остановилась и, обратив ко мне свое лицо, бледное как смерть, но чудно-прекрасное, произнесла упавшим голосом:

– Я согласна.

Я в опьянении сжал ее в своих объятиях и страстно поцеловал три раза ее похолодевшие губки.

После этого я дал ей необходимые наставления, как предохранить от чумы скот, еще не зараженный, и Смарагда, накинув на голову покрывало, удалилась в сопровождении Нехо.

Спустя несколько часов ко мне пришел Энох и сообщил, что послезавтра вечером в его загородном доме будет собрание старейшин всех колен Израилевых. Предполагалось обсудить и подготовить необходимые меры к предстоящему походу евреев, на тот момент, когда фараон согласится отпустить их.

Никто не сомневался, что согласие это будет дано, потому что, судя по всем признакам, чума, так искусно распространенная на скоте, должна была вскоре появиться и на людях. Все обстоятельства способствовали заразе: жара стояла невыносимая, воздух был насыщен вредными миазмами от трупов палого скота, – и если смерть начнет косить людей, Мернефта вынужден будет удалить причину стольких бедствий.

Как только наступила ночь, я отправился в назначенное место.

Старейшины были уже в сборе, большинство из них были почтенные старики. Вскоре вошел Мезу в сопровождении Аарона и занял наиболее возвышенное место.

Во время трапезы я не мог отвести глаз от нашего грозного вождя, которого в глубине души боялся. На его выразительном лице была непоколебимая решимость, взор его, горевший гением и отвагой, внушал мне уверенность в успехе трудного предприятия.

Осушив последнюю чашу вина, пророк встал с места и сказал:

– Братья, минута вашего освобождения приближается, ибо чума, опустошившая стада египтян, вскоре начнет опустошать их семьи, не исключая дворец недостойного фараона, который дерзает противиться воле Иеговы, хотя и видит, что жезл Предвечного без устали поражает его нечестивый народ. Но когда смерть войдет в его собственный дом, он содрогнется, и избранное племя выйдет на свободу из этой страны рабства для основания нового царства. Все должно быть готово к моменту, когда я подам сигнал выступления. Старейшины двенадцати колен Израилевых, слушайте же веление Иеговы, которое Он изрекает вам моими устами. Прикажите вашим женам и дочерям вымыть одежды, высушить их и тщательно уложить. Приготовьтесь взять с собою все, что у вас есть наиболее ценного, выпросите взаймы у египтян как можно более золота, дорогой посуды, драгоценных каменьев и хороших тканей. Навьючьте своих мулов и верблюдов всеми сокровищами, какие они только в силах снести, и не бойтесь ничего: вы – народ, избранный Богом, и по воле Иеговы должны уйти отсюда не голодными нищими, а богатыми и могучими людьми. Итак, Предвечный повелевает вам унести с собой золото отверженных, половина которого добыта вашим кровным трудом. Вы будете иметь в нем нужду, чтобы основать царство единого Бога и воздвигнуть Ему храм. Ничего нашего да не останется в Египте, кроме памяти гнева небесного, а потому вы должны взять с собой прах патриарха Иосэфа, дабы благословение предков последовало за вами в новое отечество.

Он отдал еще различные приказания относительно печения хлеба и других дорожных приготовлений, упоминаемых в Библии. Старейшины слушали его с благоговением, скрестив руки на груди.

– Все будет исполнено по твоему приказанию, – ответили они с глубоким поклоном.

Я возвратился домой, волнуемый странными чувствами. Как все «посвященные», я знал, что существует единый верховный Бог, столь великий, что на языке человеческом даже не было и имени для Него. Но если Мезу и рискнул уже разоблачить эту великую тайну, то как посмел он позволить себе принижать великого Творца вселенной до обыкновенной человеческой заурядности, покрывать Его именем обман и воровство, вкладывать Ему в уста мелочные предписания относительно пути, удобств и даже стряпни еврейского народа?

Я знал по опыту, как были строги, величественны и вместе с тем человеколюбивы те существа, которых наши таинства дозволяли вызывать и которые, однако, были только слугами высочайшего Двигателя бесконечности.

Никогда Озирис или Изида не стали бы предписывать кражу, смерть и заразу. Они проповедовали только добро и любовь к ближнему, во всех их храмах тысячи больных и странников получали исцеление от болезней или утешение в скорбях.

Облокотившись на балюстраду своей плоской кровли, я провел часы в думах и рассуждении с самим собою. Но страсть к Смарагде и жажда обладать ею в конце концов победили все сомнения совести.

Что мне, в сущности, за дело было до богов и египтян, лишь бы я сам был счастлив.

Следующие дни я провел в невыразимом беспокойстве и нетерпении.

Часами я расхаживал по комнате или по саду, ожидая, что вот-вот придут сказать мне, что страшная болезнь разразилась в городе. Если Смарагда сделается ее жертвой, то ко мне обратятся за помощью, и я, как врач, имеющий к ней во всякое время свободный доступ, легко могу устроить ее похищение.

Наконец однажды после полудня мать с озабоченным видом уведомила меня, что на нашей улице в трех домах появилась чума.

Вечером, когда я собрался идти в город, ко мне ворвались двое молодых людей, бледные и расстроенные. Один из них был Нехо, в другом я с удивлением узнал Омифера.

– Пинехас, – вскричал Нехо, крепко пожимая мои руки, – окажи нам услугу, за которую мы все вечно останемся у тебя в долгу: спаси Ильзирис, сестру мою, а также и Смарагду… За нее пришел просить тебя Омифер. Ты так искусен, что, верно, можешь вылечить их от чумы.

С минуту я колебался. Что мне было за дело до жизни или смерти сестры Нехо. Но если б я отказал последнему, то уж не мог бы взяться и за лечение Смарагды.

Поэтому я согласился и, дав Нехо все необходимые предписания, приказал ему торопиться. Он улетел как вихрь, оставив меня наедине с Омифером.

Затаив бешеную ревность, которую возбуждал во мне любимый ею прекрасный юноша, я смерил его ледяным взглядом.

– Кто ты, – спросил я, – и по какому праву дрожишь за жизнь Смарагды? Не послал ли тебя Радамес?

Омифер скрестил на груди руки и горько ухмыльнулся:

– Я люблю Смарагду, которая в настоящую минуту лишена убежища в своем собственном дворце. Узнав, что она заболела чумой, муж ее до того перепугался заразы, что выгнал ее вон. Поэтому я взял в свой дом больную, которая и теперь мне так же дорога, как и в дни здоровья и счастья. Я знаю, Пинехас, что ты великий маг и искусный врач, и потому обращаюсь к тебе за помощью. Назначь за нее цену, какую пожелаешь. Я охотно дам десять верблюдов, нагруженных самыми дорогими вещами, за спасение жизни любимой женщины.

Из слов этих я заключил, что Омифер не знал о моей любви к Смарагде, а если даже и слыхал что-нибудь о ней, то принял ее за обыкновенное увлечение, которое, по недостатку взаимности, в настоящее время давно уже угасло. Если бы он заподозрил истину, то, без сомнения, не рискнул бы вверить мне свою возлюбленную. Поэтому я ответил с равнодушным видом:

– Хорошо, я принимаю твое предложение. Пришли десять верблюдов, и я возьмусь за лечение Смарагды, но отвечать за ее жизнь могу лишь тогда, если буду иметь ее здесь, у себя под рукой, чтобы днем и ночью наблюдать фазы болезни.

– Если ты поклянешься мне ее спасти, то я привезу ее к тебе! – воскликнул Омифер, глаза которого заблистали радостной надеждой.

– Клянусь, что буду хранить и заботиться о ней так же, как ты сам сделал бы это, – ответил я с трепетавшим от восторга сердцем.

Он уехал, а я пошел к матери и, уведомив ее о присылке десяти верблюдов, попросил помочь мне приготовить все нужное для больной. Услышав об ожидающем меня великолепном заработке, Кермоза пришла в неописуемый восторг.

– Наконец-то, Пинехас, – воскликнула она, – твоя ученость дает нам что-нибудь и вознаграждает меня за все заботы и издержки на твое воспитание!

Мы заканчивали наши приготовления, когда появилось шествие.

Впереди невольники несли носилки, в которых лежала Смарагда, укутанная тонкими покрывалами, а за ними шел сам Омифер со служанкой.

Больную перенесли на постель, и я отпустил Омифера, сказав ему, что он может прийти на следующий день, а теперь я должен остаться один с больной, чтобы под лучами луны прочесть необходимые заклинания.

Оставшись один со Смарагдой, я снял покрывало и нагнулся над ее прекрасным, неподвижным лицом. Она находилась в забытьи и была так бледна, что цвет ее кожи почти не отличался от льняной туники. Но большое фиолетовое пятно на шее и другое на руке повыше локтя показывали опасность ее положения.

На минуту я забыл все, созерцая эту прелестную фигуру, которая лежала предо мною с неподвижностью мраморной статуи, окруженная волнами распустившихся кос, черных как вороново крыло.

– Наконец-то, – страстно шептал я, – наконец ты у меня, и никакая сила тебя у меня не отнимет. Ты последуешь за мной вдаль от Египта, и я научу тебя любить меня.

Но вид темно-багровых пятен вернул меня к действительности. Я должен был спешить, если не хотел, чтоб смерть похитила у меня плод моей победы.

Сосредоточив всю силу своей воли, я устремил взор на ее лицо и, подняв руки над больной, принялся проводить пассы от головы ее до ног.

Сильный жар, сопровождаемый обильным потом, разлился по моему телу. Голова слегка затуманилась, но мысли оставались ясны, и все чувства приобрели особенную остроту.

В полумраке комнаты я ясно видел, как при каждом пассе из кончиков моих пальцев сыпались искры мерцающего голубоватого света и серебристым каскадом падали на больную, которая, казалось, поглощала их взамен густых темных испарений, выходивших из ее тела.

Испарения эти мало-помалу уменьшились, наконец исчезли, и фигура больной как бы потонула в серебристом голубоватом тумане.

Вид молодой женщины несколько раз менялся. Бледность ее лица сперва сменилась ярким, лихорадочным румянцем, неподвижность – судорожными движениями.

Потом все это прекратилось, и больная уснула крепким, спокойным сном. Вместо серебристых искр из моих пальцев стали исходить густые, красноватые и жгучие испарения. Я понял, что это были уже не благотворные токи невидимых деятелей, а моя собственная жизненная сила; следовательно, мне нужно будет отдохнуть.

Я подвинул стул к постели, сел и долго смотрел на Смарагду с самыми разнообразными чувствами.

Ее тихое, спокойное дыхание и теплые, влажные руки показывали, что главная опасность уже миновала, но я не хотел сохранить ее жизнь для Омифера или Радамеса. При мысли о последнем я невольно сжал кулаки: судьба даровала ему прелестную женщину с огромным состоянием, а он выгнал ее на улицу из ее собственных палат. И она предпочла мне этого неблагодарного эгоиста, не способного не только любить, но даже ревновать, подлого труса, который с ужасом и отвращением отвернулся от смертельно больной жены. Он не подал бы ей и глотка воды утолить предсмертную жажду, и ей пришлось бы умереть на улице, если б мы с Омифером не приютили и не спасли ее.

Конечно, она заслужила свое несчастье, и я с радостью представлял себе минуту, когда по выздоровлении Смарагды я все ей расскажу и увижу на ее надменном лице краску негодования, а на губах, так часто славших мне насмешливую и жестокую улыбку, судорожное движение оскорбленной гордости. И при всем том я завидовал равнодушию Радамеса, который спокойно, без сожалений, вычеркнул из своей памяти эту женщину с ее чарующей красотой. А я, безумец, был прикован к ней своею роковою страстью, которую никакое оскорбление, никакое презрение со стороны Смарагды не могли уничтожить.

Со вздохом оторвался я от своих мечтаний. Наступило время приготовить питье для моей пациентки.

Я взял большую алебастровую вазу с водой, протянув над ней руки, и воззвал к невидимым деятелям. Тот же светящийся голубоватый ток брызнул из моих пальцев и наполнил вазу бледным мерцающим пламенем.

Налив этой воды в чашу, я поднес ее к губам Смарагды. Она жадно выпила ее, не открывая глаз, и снова уснула. Тогда я позвал негритянку, приказал ей сторожить госпожу и отправился на плоскую кровлю. Чрезвычайно утомленный, я растянулся там на циновках, покрытых ковром, и уснул как убитый.

На следующее утро прибежал Омифер. Я позволил ему взглянуть на больную, которая еще спала.

При виде этого спокойного сна и легкого румянца, покрывавшего щеки больной, он с немой благодарностью воздел руки к небу. Я объяснил ему, что больная чрезвычайно слаба и нуждается в продолжительном и полном спокойствии, а потому некоторое время ему нельзя будет с нею видеться. Омифер не возражал, его доверие ко мне было безгранично, он только попросил передать от него Смарагде роскошный букет роз и ушел.

Я поставил цветы в воду и подал проснувшейся больной прохладительное питье. Когда она увидела меня, склонившегося над нею, лицо ее выразило сильное неудовольствие.

– Я ничего не хочу принимать из твоих рук, – произнесла она слабым голосом.

– Ты должна выпить это, Смарагда, иначе не получишь букета, который принес тебе Омифер.

Услышав о букете, она протянула руку.

– Нет, я не дам тебе его, пока не выпьешь.

Смарагда проглотила напиток до капли, и тогда я подал ей цветы, которые она прижала к своим губам.

– Благодарю, Смарагда. Эти розы из моего сада, но от этого они не сделаются хуже, и тебе нечего пренебрегать ими. Во всяком случае, не кто иной, как сам твой милый Омифер, привез тебя сюда для исцеления.

Смарагда оставила при себе мои цветы и скоро опять заснула.

Последовавшие затем дни были для меня счастливым временем, несмотря на страшную эпидемию, которая опустошала всю страну. Немногие из египетских семейств избежали этого бедствия, и отчаяние населения доходило до крайности.

Мать моя много заработала продажей приготовленных мною лекарств. Но сам я прятался от всех, нетерпеливо выжидая той минуты, когда Мезу отдаст приказ выступить из Египта. Я покончил уже все приготовления, чтобы увезти с собою драгоценное живое сокровище, похищенное мною у Омифера.

Организм Смарагды окончательно победил страшную болезнь, и ее можно было бы считать совершенно здоровой, если б не крайняя слабость, которая заставляла ее лежать в постели и которую я умышленно поддерживал, чтобы держать у себя молодую женщину. Я уверил ее и Омифера, что слабость эта – остаток чумы и что малейшая перемена, малейшее волнение могут причинить возврат болезни.

Радамес, этот образцовый супруг, не только не являлся за женой, но не подавал и признака жизни.

Омифер часто посещал свою возлюбленную, но, имея много дел, не мог сидеть подле нее долго.

Посещения его имели свою хорошую сторону: видя доверие и горячую благодарность ко мне Омифера, Смарагда стала относиться ко мне мягче, а иногда даже и приветливо. Впрочем, женщина всегда остается женщиной, то есть болтливой и любопытной. Смарагда скучала в своем заключении: ей хотелось знать новости, городские и придворные толки, и к своим обязанностям врача я должен был присоединить еще и обязанности рассказчика.

В долгие часы, проводимые у ее изголовья, в одно и то же время я чувствовал себя то на небесах, то в преисподней.

Чтоб не напугать ее, мне приходилось сдерживать свою любовь, придавать своему голосу спокойный тон, а лицу равнодушное выражение. Но вместе с тем я не помнил себя от радости, когда Смарагда, грациозно драпируясь складками своей белой одежды, свертывалась, как котенок, на мягких подушках кушетки и капризно-ласковым тоном говорила:

– Мне скучно, Пинехас. Расскажи мне что-нибудь.

Однако я не хотел только развлекать ее, а желал также образовать ум женщины, на которую смотрел уже как на подругу всей остальной моей жизни.

Таким образом, когда в открытое окно виднелось звездное небо, я говорил ей о далеких небесных светилах и их влиянии на судьбу людей, описывал чудную природу страны, где тайно надеялся поселиться с ней со временем, наконец, объяснял ей законы перевоплощения человеческой души, не так, как объясняли их народу, а как понимали их сами жрецы.

Смарагда слушала все это с напряженным вниманием и с блестящими от любознательности глазами. Но, увы, несмотря на пламенное мое желание хоть сколько-нибудь привязать ее к себе, я не преуспел в этом. И нередко мне приходила мысль, что мы встречаемся не впервые и что какое-то неведомое прошлое стоит между нами неодолимой для меня преградой.

Во время этих продолжительных бесед наедине я все более и более проникался упоительным ядом, забывая Мезу и чуму, которая свирепствовала за оградой моего жилища, возбуждая повсюду отчаянные вопли, стоны и жалобы. Я видел лишь одну Смарагду, к которой мог приходить во всякое время, чтобы делать над ней магнетические пассы, чрезвычайно ей полезные.

В это время случилось также одно более важное событие. Нехо от имени фараона позвал меня к царевичу Сети, также заболевшему чумой. Я вылечил его и получил истинно царскую награду. Ради щедрой платы я с тем же усердием помог некоторым родственникам государя: мне хотелось разбогатеть, чтобы получить возможность окружить Смарагду всей роскошью, к которой она привыкла. Мы ожидали с часа на час приказа выступать, но Мернефта оставался непоколебим.

Мужественно встретив вторжение чумы под кровлю собственного дворца, фараон сумел уговорить и успокоить народ. Все решились стойко вытерпеть бедствие, и евреи не получили дозволения выйти из Египта…

Мезу, который сначала пришел в отчаяние от такого упорства, вскоре стал очень мрачен и молчалив, как бы обдумывая какое-то важное решение.

Энох сознался мне, что пророк рассчитывает еще на переполох от страшного урагана, близость которого предвидит. Но если и эта новая кара Иеговы не вразумит египтян, то будет совершено нечто неимоверное, – что именно, Энох не хотел объяснять мне, говоря, что я узнаю все, когда наступит время действовать.

Однажды я поехал верхом в загородный дом Эноха, с которым мне нужно было поговорить о делах. Жара была ужасная: камни, здания – все дышало огнем, как раскаленная печь. Я приехал в изнеможении и не успел еще порядком отдохнуть, как отец обратил мое внимание на то, что со стороны пустыни поднимается сильный ветер, а на горизонте начинают скапливаться грозные черные тучи.

Я решился как можно скорее вернуться домой, зная, что Смарагда оставалась одна и что она умрет со страха, если предсказанный Мезу ураган разразится в мое отсутствие. Я сел на лошадь и быстро поскакал, но едва успел доехать до городских ворот, как началась буря.

Тучи песку поднимались с земли, крутились и ослепляли меня и лошадь. Ветер свистел, сгибая и ломая пальмы, воды Нила вздымались высокими серыми горами, по которым суда прыгали, как ореховые скорлупки, а мелкие лодки сталкивались и тонули, заливаемые разъяренною рекою.

Я принужден был сойти с лошади, которая упрямилась и становилась на дыбы, угрожая сбросить всадника, и искать убежища под колоннадою одного храма.

Небо, бывшее сначала зеленоватого цвета, сделалось теперь совершенно черным; молнии прорезывали его со всех сторон, а яростные удары грома, казалось, потрясали небо и землю. Воспоминание о Смарагде скоро изгнало меня из этого временного приюта.

Мать моя была слишком труслива, чтобы ободрить гостью своим присутствием, на невольниц еще менее можно было полагаться. Итак, поручив судьбу свою богам, я пошел домой пешком. Тьма была такая, что я не различал дороги. Бьющий в глаза песок и страшная молния ослепляли меня, ветер несколько раз сваливал с ног, гром оглушал, но, несмотря на все препятствия, я все-таки успел добраться до дому.

В комнате, где мать моя обыкновенно сидела со своими служанками, теперь она лежала на полу, закрыв голову платком, чтоб не видеть молнии, и выла от ужаса. Вокруг нее на корточках сидели невольницы и служанки, безмолвные и, очевидно, совсем одуревшие.

Не останавливаясь, я пробежал мимо них в свой павильон. Там было темно, как в глухую ночь, но при свете молнии я увидел Смарагду, которая с распустившимися волосами стояла на коленях у кушетки, зарывшись головою в подушки. Обрадованный, что не нашел тут Омифера, я нагнулся к ней, называя ее по имени.

При звуке моего голоса она мгновенно вскочила на ноги и, с искаженным от ужаса лицом, с полуоткрытым ртом и неподвижными глазами, бросилась ко мне на шею и спрятала голову на моей груди; все тело ее трепетало, сердце словно хотело разорваться, а ее тонкие пальцы, холодные как лед, судорожно цеплялись за меня. Я испугался: такое сильное нервное возбуждение могло быть гибельно для нежного организма, истощенного недавней тяжкой болезнью.

Охватив рукой ее тонкий стан, я усадил ее рядом с собою на кушетку и пробовал успокоить словами и влиянием моей воли. Она ничего не отвечала, и я замолчал, прижавши губы к ее роскошным, душистым волосам. Что я перечувствовал в эти минуты, невозможно описать, страсть сжигала меня. Я не слыхал ни раскатов грома, ни треска и грохота падающих градин непомерной величины, ни воя и свиста урагана. Посреди этого страшного хаоса стихий я грезил о Земле Обетованной, о долгой жизни невозмутимого счастья.

«Я увезу тебя от Омифера, – думал я. – Ты его забудешь, а меня полюбишь и, довольная и счастливая, вступишь в палаты, которые я для тебя воздвигну. Но скорее, чем отдать тебя ему, я соглашусь лучше погибнуть вместе с тобой от ярости этого переворота стихий или целую вечность глядеть на твое мертвое тело».

Увы, я не знал тогда, что это нежное создание, лежавшее в моих руках, трепеща при каждом ударе грома, готовит мне в будущем целый ад невыносимых страданий и что неумолимая судьба не оставит моему измученному сердцу другого утешения, кроме созерцания ее бездушных останков.

Часы летели, буря все усиливалась. Взглянув на песочные часы, я узнал, что утро давно уж наступило. Смарагда, изнуренная усталостью, наконец заснула. Я уложил ее в постель, прикрыл и, сидя возле спящей, погрузился в мечты о будущем, наслаждаясь предвкушением райского блаженства.

Когда Смарагда раскрыла снова глаза, ураган начал уже несколько ослабевать и вспышки молнии становились реже, тем не менее молодая женщина со страхом схватила меня за руку.

Мне хотелось прижать ее к своей груди, чтобы дать ей понять, что ей нечего бояться, что она хранима и любима. Я удержался, но сердце мое было так переполнено, что я не мог, хотя отчасти, не излить своих чувствований.

– Успокойся, Смарагда, – сказал я с торжественной нежностью, – прогони свой страх, вспомни о великих тайнах, о которых я говорил тебе, и смотри на это потрясение природы как на проявление могущества, пред которым вся власть фараона так же ничтожна, как сухая былинка.

В это мгновение блеснула молния, ярко осветив всю комнату. Смарагда затрепетала и закрыла глаза.

– Не бойся, Смарагда. Этот ослепительный свет, пробегающий по небу с быстротою мысли, таков же по своей сущности, как и тот, из которого состоит душа наша. Когда мы освободимся от земных тел своих, то подобно молнии будем проноситься в пространстве.

Я говорил долго, говорил так, как никогда не случалось мне говорить прежде. То не были слова любви, но любовь внушала их, и мое желание успокоить Смарагду было настолько велико, что победило ее душевное смятение. Она успокоилась, и детская улыбка показалась на ее розовых губках.

Наконец спокойствие водворилось и в природе. Буря, ливень и град прекратились, воздух очистился, и наступила прекрасная погода. Зато на челе Мезу собрались грозные тучи: глаза его метали молнии и выражение жестокой, неумолимой решимости запечатлелось на его лице.

Я узнал, что подготовляются важные события. Энох не говорил мне, в чем они должны состоять, но постоянно напоминал, чтобы я был готов к отъезду, так как на этот раз он уверен, что Мернефта освободит народ Божий. Я удовольствовался этой уверенностью и алчно ждал минуты, когда, выбравшись из Египта, сделаюсь наконец полным обладателем Смарагды.

Прошло несколько дней.

В одно утро, возвратившись из города, где мне нужно было кое-что купить, я хотел войти в свои комнаты, но, приподняв шерстяную завесу, закрывавшую вход, увидал картину, которая пригвоздила меня к порогу.

Стиснув кулаки и задыхаясь от ярости и ревности, я смотрел на Омифера, который, стоя на коленях перед Смарагдой, держал ее за талию. Она же, обвивши его шею своими нежными ручками в браслетах, вся розовая и сияющая, слушала слова любви своего милого, которые он шептал ей на ухо. Ни тот ни другая не заметили моего прихода.

«Неблагодарная, – думал я, трепеща всем телом, – ты любишь этого ничтожного красавчика и не даришь ни одного взгляда тому, кто спас твою жизнь, ухаживал за тобою, как нежная мать за ребенком, берег день и ночь… Но так и быть. Беседуй теперь в последний раз со своим возлюбленным, пой прощальную песню веселому Танису и стовратным Фивам. Никогда больше ты их не увидишь, и тогда я один тебе останусь».

Несмотря на бурные чувства, волновавшие меня в ту минуту, я не забыл, что если Омифер заподозрит истину, то все мои надежды рухнут. Итак, я состроил спокойную физиономию и, делая вид, будто только что являюсь, шумно вошел, восклицая:

– Здравствуй, Омифер. Видишь, моя больная почти совсем уже здорова и по-прежнему прекрасна. Потерпи же еще несколько дней и тогда можешь взять ее к себе, если Радамес не заявит своих прав. Кстати, что должен я ответить этому благородному египтянину, который, встретившись сегодня со мной на улице, спрашивал, когда жена его будет настолько здорова, чтобы возвратиться в свои палаты?

Смарагда побледнела.

– Никогда! – энергически воскликнула она. – Никогда не возвращусь я к Радамесу, скорее, пойду на все. Отец мой был верный слуга фараону, и фиванские храмы считают его в числе своих благотворителей. Я брошусь к ногам фараона и верховных жрецов с мольбой избавить меня от этого человека.

– Успокойся, моя радость, – сказал Омифер. – Радамес потерял все нравственные права супруга, не пустив тебя, больную при смерти, в твой же собственный дом. Он этим разорвал всякие узы, которые связывали тебя с ним.

Они говорили еще несколько времени на эту тему, потом Омифер встал и простился, обещая вскоре опять прийти. Прощаясь со мною, он крепко пожал мне руку.

– Благодарю, Пинехас, – сказал он, – ты обязал меня на всю жизнь. Через несколько дней я избавлю тебя от хлопот и возьму нашу милую больную, но десять верблюдов ты получишь сегодня же вечером. Позволь прибавить к ним, на память обо мне, прекрасную сирийскую лошадь, которую мне привели на днях.