Текст книги "Фараон Мернефта"

– Ты ошибаешься, Смарагда, мне не нужно ни твоего унижения, ни твоих богатств. Но я не могу возвратить тебе свободу, моя любовь пламеннее жгучего солнца пустыни. Пойми это и не возбуждай бури. Я предпочитаю лучше погибнуть самым ужасным образом, нежели лишиться тебя. Будь же добра и благоразумна, осуши свои слезы, скажи, что ты прощаешь меня и постараешься полюбить. В противном случае я пущу в ход силу, уже раз заставившую тебя дать мне слово, которое ты потом нарушила ради Радамеса.

При этих неосторожных словах Смарагда отскочила от меня, трепеща от страха и гнева.

– О! – воскликнула она. – Ты хочешь колдовством подчинить себе мою душу, заставить меня говорить то, чего я не думаю и не чувствую?.. Не делай этого, Пинехас! Я дрожу при одном воспоминании об этой борьбе моего рассудка с проклятой силой, которая навязывала мне фальшивую любовь.

Наконец-то я нашел средство покорить ее: вот чего она боялась.

– Смарагда, – отвечал я, выпрямившись во весь рост, – ты можешь добровольно привыкнуть ко мне. Смягчи свою упрямую волю, и я буду терпелив. Если же нет, то, повторяю тебе, я обращусь к той силе, которой ты так боишься. Если ты согласна примириться со своим положением, подойди ко мне добровольно, поцелуй меня и дай руку в залог будущей покорности.

С минуту Смарагда оставалась неподвижна, ее выразительная физиономия отражала самые разнообразные чувства; глаза ее, как бы отуманенные, блуждали вокруг, потом остановились на моем лице. Вдруг она быстро подошла ко мне, протянув руку, с опущенной головой и дрожащими губами.

– Наконец-то ты сдалась! – радостно воскликнул я, заключая ее в объятия.

Она не сопротивлялась, но с неподражаемой ловкостью выскользнула из моих рук и выдернула кинжал, заткнутый у меня за поясом. Молния сверкнула у меня в глазах, а в грудь проник смертельный холод. Как окаменелый глядел я на Смарагду, прелестное личико которой, казалось, преобразилось в лицо демона. Ее сверкающие глаза выражали свирепость тигра, и адский судорожный смех искажал ее черты. Но это страшное созерцание продолжалось лишь несколько мгновений: густой мрак окружил меня, и я упал без чувств.

Не могу определить, сколько времени прошло до той минуты, когда я наконец открыл глаза в полном сознании. Все подробности случившегося изгладились из моей памяти, я только смутно припоминал, что перенес какое-то тяжкое душевное страдание и страшную боль в груди. Я чувствовал крайнюю слабость, и все члены мои были точно разбиты от постоянной качки и тряски.

«Отчего это меня так качает? Разве я нахожусь на море? – задавал я себе вопросы, стараясь собраться с мыслями. – Но в таком случае что же означает этот оглушительный шум вокруг меня, крики различных животных и брань людей, которые, вероятно, ссорятся?..»

Голова у меня закружилась, и я снова потерял сознание. Сильное сотрясение всего тела заставило меня опомниться, и я наконец мог рассмотреть, что лежу на спине верблюда, который только что опустился на колени.

Вокруг меня на необозримом пространстве бегали и суетились люди, раскидывая палатки, разводя костры, снимая поклажу с вьючных животных. Память моя вдруг просветлела: я находился в стане израильтян. Там, пред разбитой уже палаткой, стоял Энох, отдавая приказания своим людям, а в нескольких шагах от него Кермоза с помощью служанок разбирала корзинку со съестными припасами…

Но где же была Смарагда? Сердце мое молотом застучало в груди. Не казнили ли ее смертью за покушение на мою жизнь? Или, может быть, держат где-нибудь под стражей?.. Тут подошли ко мне люди, сняли с верблюда и перенесли в палатку. В то время как меня укладывали на постель, наскоро устроенную из ковров и подушек, я схватил Эноха за руку и спросил замирающим голосом:

– Где Смарагда?

– Терпение, бедное дитя мое, – отвечал он. – Подкрепи немного свои силы, потом я все расскажу тебе.

Кермоза умыла меня свежей водой и подала мне чашу с прохладительным напитком. Жажда томила меня, я жадно осушил чашу и потом съел несколько фруктов. Но душевная тревога не давала мне покоя.

– Говорите, – сказал я, приподнявшись и облокотившись на подушки. – Где Смарагда? Я хочу знать всю правду.

– Милый сын мой, – отвечал Энох, грустно глядя на меня и положив свою руку на мою, – невеселые вести ты от меня услышишь… Но неизбежное горе должно переносить с твердостью, а время излечивает все душевные раны. Вот видишь, что мне рассказывали: ударив тебя кинжалом, Смарагда убежала и бродила по лагерю, когда случайно встретила Мезу, который в это время производил осмотр стана, и бросилась к его ногам. Что они говорили между собою, того никто не слышал, только пророк ласково поднял ее, послал человека уведомить меня о том, что с тобой случилось, затем сам провел молодую женщину до границы лагеря и дал ей мула и проводника, одного пожилого египтянина, который последовал было за нами, но потом раскаялся. Таким образом, Смарагда оставила нас и в эту минуту должна быть уже далеко. На другой день я спрашивал Мезу, почему он так поступил. «Потому, – ответил он мне, – что Пинехас полезен нашему делу своей энергией и сведениями, и я не хочу, чтобы жизнь его ежеминутно подвергалась опасности. Кроме того, такая безумная страсть, какую он питает к этой женщине, ослабляет душу и тело, но как бы ни была она сильна, а против разлуки устоять не может. Не видя предмета своей любви, человек всегда кончит тем, что забудет его. Вот поэтому-то я и отпустил молодую египтянку, которая притом – женщина замужняя и любит другого». Я не мог не согласиться с ним, – продолжал Энох, – и очень ему благодарен, потому что он два раза навестил тебя, возложил руки на твою рану и дал бальзам, который оказал чудесное действие. Теперь ты уже находишься вне всякой опасности. Будь же благоразумен, сын мой, забудь эту неблагодарную, и все пойдет хорошо.

Я не отвечал ни слова и, уничтоженный, упал на подушки.

Итак, Смарагда была на свободе и, без сомнения, подъезжала теперь к Танису, где ее возлюбленный примет ее с распростертыми объятиями. А Мезу, которому я служил верою и правдою, которому эта женщина послужила приманкою, чтобы завлечь меня, изменил мне и разлучил с нею…

Но мог ли он изгладить ее образ из моего сердца?.. Безумец я был, покинул все: отчизну, веру, любимые занятия, чтобы скитаться в пустыне и быть полезным орудием в руках ловкого политика, у которого теперь находился в полной власти, так как в еврейском стане Мезу был неограниченным владыкою.

Волнение мое было так сильно, что я лишился чувств, но когда очнулся, мною овладела единственная неотступная мысль: выздороветь как можно скорее и потом бежать, бежать во что бы то ни стало, чтобы настигнуть злодейку и заставить ее дорого поплатиться за мои мучения.

Намерение это, казалось, возвратило мне силы. Я приказал достать свои лекарства и сам начал лечить свою рану. Моя молодая и крепкая натура отлично помогала лечению, и, несмотря на утомительное путешествие в пустыне, я начал быстро поправляться. Когда качка и толчки на верблюде причиняли мне страдания или когда огорчала меня мысль, что я все более и более отдаляюсь от Смарагды, я взглядывал на превосходного сирийского коня, подарок Омифера, который шел рядом с моим верблюдом, и думал: ты, могучий и быстрый как вихрь, понесешь меня в Египет, и я наверстаю потерянное время.

Наконец однажды, после полудня, мы стали лагерем у Красного моря, или, как мы его звали, Тростникового.

Наши палатки, моя и Эноха, находились в арьергарде, в самом конце стана, и, сидя у входа их, мы могли свободно обозревать равнину, которая простиралась за нами. Я, по обыкновению, был погружен в свои планы бегства, как вдруг Энох прервал мои размышления:

– Пинехас, у тебя глаза лучше моих. Посмотри-ка, не видишь ли ты чего-либо подозрительного на горизонте?

Удивленный этим, я стал всматриваться в даль и вскоре различил облака пыли, а в них темные массы и какое-то сверкание. Через несколько минут около нас собралась группа людей из соседних шатров. Все глаза тревожно устремились на черные точки вдали, и спустя несколько минут не осталось уже никакого сомнения, что там идут в стройном порядке боевые колесницы, колонны пехоты и отряды всадников, – словом, целая армия, вооружение которой и сверкало в лучах заходящего солнца.

– Египтяне нас преследуют!

Это восклицание мгновенно начало переходить из уст в уста, возбуждая панический страх в трусливой и малодушной толпе.

В несколько минут стан наполнился криками, плачем, стенаниями и ропотом против пророка, который завлек народ в пустыню, чтобы подвергнуть его неминуемой гибели.

Немного спустя Мезу обошел стан, произнес успокоительную речь и приказал всем начальникам и членам совета собраться в его шатре. Меня также позвали, но я отказался под предлогом сильной слабости. Какое мне было дело до судьбы евреев и их вождя, которого я ненавидел! Меня занимала только та мысль, что наступила благоприятная минута выполнить мое намерение и бежать, если возможно, прежде чем начнется битва. Сидя на песчаном бугре, я жадно следил за движениями войска фараона. Египтяне, конечно, также увидели нашу стоянку и остановились на довольно дальнем расстоянии, но мои зоркие глаза рассмотрели, что они разбивают лагерь, в центре которого вскоре раскинулся громадный шатер фараона.

Вернувшись с совещания, Энох сообщил мне, что Мезу нисколько не казался встревоженным. Под страхом смертной казни он приказал всем молчать, а на передовом конце стана люди уже начали тихомолком снимать палатки, потому что, как только наступит отлив, народ со всеми своими пожитками и стадами должен перейти морской рукав в том месте, которое Иегова указал пророку.

Настала ночь, и все совершилось точно таким порядком, как приказал Мезу.

Как только отхлынули воды, народ спустился в русло узкого залива, образовавшего в этом месте удобный брод, и переправился на противоположный берег.

Я вошел в свою палатку, взял оружие, спрятал под плащ клафт и потихоньку выбрался из стана.

В эти тревожные минуты никому не пришло в голову обратить на меня внимание. За первым песчаным бугром я вскочил на коня, которого вел в поводу, и во весь дух поскакал в египетский лагерь. Заря занималась, когда я к нему приблизился. С моря поднимался густой туман и скрывал из виду стоянку евреев. В ответ на оклик первого часового я громко вскричал:

– Скорее веди меня к начальству. Чего вы ждете? Евреи бегут и перейдут залив вброд прежде, нежели вы их настигнете.

Воин дрогнул и, кликнув товарища, поручил ему проводить меня к одному из военачальников.

Пройдя немного, мы встретили нескольких офицеров, которым я также передал неожиданную весть. С яростным криком они разбежались во все стороны, и в минуту слух о бегстве евреев распространился по лагерю, возбудив повсюду лихорадочную деятельность. Трубы звучали, воины вооружались и строились в ряды, возницы выкатывали и закладывали колесницы, всадники седлали лошадей, офицеры бежали к своим отрядам. Шум и суматоха были неописуемые.

Сквозь страшную толкотню воинов, слуг и лошадей, которые становились на дыбы, я пробился до самого шатра фараона, где также происходила величайшая сумятица. В ту минуту, как я подходил к шатру, подали колесницу царя, а спустя несколько мгновений появился и сам Мернефта в короне и чешуйчатой кирасе.

Лицо его было бледно, глаза сверкали. Он быстро вскочил на колесницу, схватил вожжи и, махая боевой секирой, вскричал громовым голосом, покрывшим весь лагерный шум:

– Вперед, египтяне! Станьте на колесницы, мои верные, и пусть каждый возьмет с собою двух пехотинцев… Скорее, а то негодяи уйдут от нас.

Он ударил по лошадям, и горячие кони вихрем помчали легкий экипаж. Все ринулось за ним вослед. Сперва понеслись колесницы с оглушительным грохотом медных колес, ржанием и топотом лошадей; затем беглым шагом пустились массы пехоты, с диким криком потрясая оружием.

Стан опустел, и вскоре все исчезло вдали.

Я сел в тени одной из палаток ожидать исхода предстоящей битвы.

Меня удивляло то обстоятельство, что Мернефта уехал без своего возничего. Куда же девался Радамес? Но скоро мне пришлось оставить этот вопрос и заняться собственным положением.

Я слишком понадеялся на свои силы: в ушах у меня звенело, голова кружилась, а рану точно жгло раскаленным железом.

Вынув из-за пояса маленький ящичек с мазью, я приложил ее к ране и вошел в один шатер, где слуга за небольшое вознаграждение дал мне напиться и уложил на постель из звериных шкур.

Печальный конец фараона и его армии будет описан в рассказе Нехо. Упомяну только, что, когда я проснулся после нескольких часов укрепляющего сна, известие о страшном бедствии было уже принесено в лагерь несколькими солдатами, успевшими спастись, вокруг которых с бледными и окаменелыми от ужаса лицами толпились остававшиеся в стане воины, слуги и рабы.

Уверенный, что никто из владельцев покинутого добра не захватит меня на месте преступления, я решился обойти опустевшие палатки и начал с шатра Мернефты. Но, войдя туда, я в ужасе попятился назад: на ковре, в нескольких шагах от постели царя, лежал в луже крови труп человека с зияющей раной в груди. Оправившись от первого впечатления, я нагнулся над мертвецом и с неописуемым изумлением узнал в нем Радамеса.

Что за драма произошла здесь? Кто мог убить этого человека, столь любимого фараоном, на самых глазах государя?

Люди, которые могли ответить на этот вопрос, умерли, но… Сердце мое забилось: Смарагда была теперь вдовою.

Сильнейшее желание как можно скорее возвратиться в Египет вспыхнуло в моей душе.

Я уговорился с некоторыми рабами, и за солидное вознаграждение они помогли мне навьючить несколько верблюдов золотом и дорогими вещами, оставшимися без хозяев. С наступлением ночи мы покинули опустевший лагерь.

Сердце мое билось от восторга: я возвращался на родину невредимый, отделавшись от евреев и захватив несметные богатства. После крайне утомительного путешествия я наконец завидел вдали стены Таниса.

Пора уже было мне доехать до места: страшная жара, песок, пыль, беспрестанные толчки и качка на верблюде вконец меня измучили. Рана моя раскрылась, и я чувствовал, что теряю последние силы, поэтому взор мой с двойною радостью приветствовал здания родного города. Я ускорил шаг своего верблюда, как вдруг он оступился. Слишком ли сильный толчок был тому причиной, не знаю, только в эту минуту я ощутил невыносимую боль в груди, голова моя закружилась, и мне показалось, что я стремглав падаю в черную, бездонную пропасть. Вслед за тем я потерял сознание.

Когда я открыл глаза, то сначала никак не мог понять, где очутился. Я лежал на постели из звериных шкур не то в комнате, не то в пещере, темной и со сводами. В глубине ее горел факел, воткнутый в железный светец. Возле меня стоял табурет, а на нем алебастровая чаша и корзина с виноградом. Под факелом, у большого каменного стола, заваленного травами и склянками, сидел человек средних лет, читавший свиток папируса. Я никогда не встречал прежде эту личность, чье характерное лицо было обрамлено черной окладистой бородой, доходившей до пояса. У ног незнакомца сидел богато одетый карлик, который закупоривал различной величины склянки и наклеивал на них ярлыки. Время от времени он подавал своему господину маленькую золотую коробочку, тот, не отводя глаз от папируса, брал что-то из нее и подносил ко рту.

Я собрался с последними силами и произнес как только мог громче:

– Где я?

Человек с бородой тотчас встал, подошел к моей постели и, устремив на меня свои черные блестящие глаза, сказал довольным тоном:

– А, наконец-то ты пришел в себя, Пинехас.

Я глядел на него в остолбенении. Откуда он знает мое имя?

Незнакомец улыбнулся.

– Я – Барт, – сказал он, – и хотя мы с тобой старые знакомые, ты забыл меня, но это ничего. Я очень рад, что вижу тебя в полном сознании… Выпей это.

Он подал мне чашу, наполненную зеленоватой жидкостью. Проглотив это питье, я почувствовал удивительное облегчение и бодрость. Барт с сострадательным видом сел на краю моей постели.

– Каким образом я здесь оказался?

– Люди, принадлежащие к числу служителей фараона, утонувшего в Тростниковом море, принесли тебя сюда бесчувственного. Они сказали мне, что ты путешествовал вместе с ними, но, принужденные немедленно ехать дальше, они не знают, куда тебя девать. Я недавно живу в одном из предместий Таниса, но уже приобрел известность как маг и хороший врач. Итак, я принял тебя и стал лечить. Теперь ты скоро совсем поправишься, но если у тебя нет приюта и способов к существованию, то оставайся у меня. Я одинок и нуждаюсь в таком ученом товарище, как ты.

– Что ты говоришь? – воскликнул я в ужасе. – А где же мои мешки с золотом, серебряная посуда и драгоценные каменья, которые были навьючены на верблюдов?

– Я ничего не видал подобного, – отвечал Барт. – Без сомнения, твои спутники, увидев, что ты лишился чувств, поспешили бросить тебя здесь и уйти с такой богатой добычей. Но не сокрушайся, бедный друг, оставайся у меня и выздоравливай. Я тебя не покину и дам занятия, которые заставят тебя забыть твои несчастья.

В невыразимом отчаянии я схватился за голову обеими руками. Я был теперь нищий, и Смарагда мне становилась недоступна.

О, как я ненавидел ее… Если бы в эту минуту у меня было под рукою оружие, я тотчас лишил бы себя жизни. Рука, тяжело опустившаяся на мое плечо, заставила меня вздрогнуть и поднять голову. То был Барт, который пристально глядел на меня своим глубоким взором.

– Пинехас, – заговорил он, – терпение доводит до цели, а труд восстановляет душевное спокойствие. Неужели ты еще не знаешь, что мы чаще всего собираем неблагодарность там, где сеяли любовь, и что мщение только тогда бывает сладко человеку, когда он сам перестал уже страдать? Притом женщина, измучившая твое сердце, уехала из Таниса. Но, бедный заблудший слепец, не ведая прошлого, ты требуешь невозможного в настоящем. Та, которая была некогда Фемесой, не может любить тебя, она тебя может только ненавидеть.

Видя мое крайнее возбуждение, Барт положил одну руку мне на сердце, а другою прижал мой пылающий лоб. При этом прикосновении мне показалось, что на меня подул свежий, упоительный ветерок. Легкое облачко, розовое как заря, появилось над головою Барта, изливая на меня дивное благоухание, которое успокаивало мои натянутые нервы. Хотя уста таинственного мудреца оставались сомкнуты, я слышал явственно голос, который произносил следующие слова:

– Бурное сердце, утишь свои биения. Раздраженный мозг, отгони волнующие тебя мысли.

Барт наклонился надо мною, пристально глядя мне в глаза глубоким, страдающим взором, – и мало-помалу сладостное оцепенение разлилось по всему моему организму. Глаза мои сомкнулись, и я заснул.

Во время этого усыпления я видел страшный сон. Мне грезилось, что я стою на обширной лесной прогалине, окруженной колоссальной, великолепной растительностью. Широкая дорога, прорубленная сквозь этот дремучий лес, открывала вдали здания массивной и причудливой архитектуры. Посреди прогалины возвышался громадный идол чудовищного вида, пред которым на большом камне, служившем жертвенником, лежала женщина с обнаженной грудью. Бледное лицо ее было искажено смертельным страхом, а глаза устремлены на меня с ужасом и мучительной тоской…

Я узнал в ней Смарагду и сознавал, что, стоя у жертвенного камня с ножом в руке, готовлюсь нанести ей смертельный удар, но ни тени колебания, ни искры сожаления не было у меня в душе. Мой равнодушный, холодный взор скользил по толпе, наполнявшей прогалину, и остановился на человеке, который стоял впереди всех.

Он был одет богаче прочих, а на голове его красовалась корона из разноцветных перьев. В эту минуту до меня донеслись крики, и я увидел шествие, быстро приближавшееся по дороге. В открытом паланкине, который несли несколько человек, сидел юноша в великолепном одеянии, украшенном драгоценными каменьями. Он кричал и размахивал руками, делая мне знаки остановить жертвоприношение. Яростный гнев, ревность и гордое сознание своей власти вспыхнули в моей душе: я был верховный жрец, и, по воле богов, жертва находилась в полном моем распоряжении.

В ту же секунду, когда в нескольких шагах от меня юноша соскакивал с паланкина, я со злобной радостью удовлетворенной ненависти погрузил нож в грудь лежащей женщины и, выдернув его из раны, показал народу. Ни один нерв мой не содрогнулся. Молодой человек в блестящей одежде остановился, пораженный ужасом, но через несколько мгновений бросился ко мне, вырвал священное оружие из моих окровавленных рук и вскричал хриплым голосом:

– Там, где Фемеса, и я также хочу быть.

С этими словами он вонзил нож себе в грудь. Страшное смятение произошло в толпе. Я увидел, что человек в короне из перьев пал ниц на землю, а за ним и весь народ. Потом картина побледнела, стушевалась, и я внезапно проснулся.

Взгляд мой прежде всего встретил фигуру Барта, который стоял с простертыми руками и тусклым, неподвижным взором. Тотчас какая-то тень, как бы отраженная металлическим зеркалом, промелькнула с быстротою молнии и исчезла в груди Барта.

Тотчас же глаза мудреца оживились, и он сказал мне с улыбкой:

– Твой сон, Пинехас, есть картина прошлого, того прошлого, которое образовало бездну между твоим сердцем и сердцем Фемесы.

С того дня в душе моей водворилось спокойствие. Образ Смарагды представлялся моему воображению бледною тенью, не возбуждая больше в груди моей целого ада жгучих страстей. Я даже равнодушно услыхал весть, что вдова Радамеса вышла замуж за Омифера и уехала с ним в Фивы.

Одно только чувство жило в груди моей – надежда отомстить, но я терпеливо ждал случая привести ее в исполнение, потому что Барт говорил правду: терпение доводит до цели.

Во время своего выздоровления я пытался узнать что-нибудь о прошлой жизни Барта, но он никогда мне не говорил ни кто он, ни откуда. Я узнал только, что он собирается скоро оставить Египет.

Мудрец не принимал никого, кроме небольшого числа больных и одного молодого египтянина, который относился к нему с величайшим благоговением и с которым он запирался по целым часам. Однажды он сам заговорил со мной об отношениях своих к молодому человеку:

– Не удивляйся, Пинехас, моему особенному участию к этому юноше: я приехал сюда нарочно для него. Мы с ним знали друг друга в течение многих земных существований, и теперь он последует за мною в далекую страну, которая была матерью египетской мудрости.

Я догадался, что Барт был родом из Индии. Чувствуя себя совершенно здоровым, я попросил его дать мне какое-нибудь занятие.

– Хорошо, – ответил он, – я научу тебя искусству, которое даст тебе возможность жить без нужды после моего отъезда. Мы должны расстаться, так как я предвижу, что ты совершишь преступления, которые не позволят нам дышать одним воздухом с тобою.

С того дня он стал показывать мне особенный способ бальзамирования трупов, отличный от принятого у нас, в Египте, но гораздо более совершенный и придававший телам вид изумительной свежести и жизненности.

– Я учу тебя этому для того, чтоб ты мог иметь хороший заработок, – говорил он мне не раз, – но вообще я не одобряю бальзамирования. Египтяне дурно делают, сохраняя трупы и тем привязывая душу к материальной оболочке, назначенной к уничтожению.

– Но, – возразил я, – душа утратит полноту своих способностей, если ее материальное тело уничтожится.

– Это большое заблуждение. Душа есть огонь, и огонь же должен отделить ее от временной оболочки. Значит, уничтожение тела огнем, очищающим все, есть самый благородный способ погребения.

Я ревностно принялся за свои новые занятия и иногда посвящал им целые ночи.

В течение этих ночей меня очень интересовало, что делает Барт, который в то время сидел запершись в маленьком гроте внутри пещеры. Хотя он оставался там один, но ко мне порой доносился из грота явственный говор нескольких голосов. Однажды я не выдержал и попросил у него объяснения. Он улыбнулся.

– Меня посещают друзья, – отвечал он, – и я могу показать тебе одного из них. Ты также знал его некогда, но ненавидел, и я опасаюсь, чтоб ты не расстроил нашей беседы.

Я поклялся, что не пошевелюсь. Дождавшись ночи, Барт повел меня в грот и усадил за круглый стол. Я вспомнил Аменофиса и видение Изиды.

– Да, это то же самое, – заметил мудрец, который, по-видимому, часто читал мои мысли.

Мы сидели безмолвно и неподвижно. Вскоре меня охватила приятная дремота. Я не спал, так как явственно видел фигуру Барта, сидевшего против меня, и грот, слабо освещенный алебастровой лампой, а между тем мне казалось, будто я плаваю в воздухе, слегка колеблемый приятным, свежим ветерком. Мало-помалу каменные стены и свод грота расширились и наконец исчезли. Над головой я увидел звездное небо и луну, серебристые лучи которой озаряли пустынную равнину и обширное водное пространство, гладкое и блестящее как зеркало. То не было сновидением: я вдыхал свежее благоухание, слышал плеск воды и легкий шелест тростника, потом голос Барта:

– Друг, приди побеседовать со мной.

Я весь сосредоточился в зрении и с трепетом увидел, что из тростников постепенно поднялась высокая, величественная фигура человека, одетого в воинские доспехи, с короною Верхнего и Нижнего Египта на голове. Когда луна осветила его прекрасное и бледное лицо, искаженное страданием, я узнал фараона Мернефту, но в том виде, какой он должен был иметь в молодости.

– Несчастный друг, – сказал Барт, простирая руки к видению, – успокойся, покинь наконец это место бедствия, к которому приковывает тебя ярость, и следуй за мною.

Призрак поднял на нас свои мрачные, сверкающие глаза и покачал головой.

После краткого разговора с Бартом на неизвестном мне языке видение медленно повернулось, посылая своему другу прощальный знак рукою и наклонением головы, затем скользнуло на воду и как бы растаяло на ее блестящей поверхности. В то же мгновение я почувствовал резкий, холодный сквозной ветер и очутился в гроте.

– Ах, Барт, – воскликнул я в восторге, – не сон ли был это?

– Нет, – отвечал он, – ты действительно видел Мернефту, моего друга в течение веков.

Я дорого бы дал, чтоб узнать, по какому случаю Барт дружен с духом нашего несчастного фараона, но на этот счет он всегда оставался нем.

Зато мудрый индус часто беседовал со мною о бессмертии души, этой неугасимой искры, из которой вытекают все наши деяния. Со строгой важностью говорил он об ответственности духа по его разлучении с телом, добычей тления.

– Пинехас, – так говорил он, – не правда ли, что смешны и жалки те, кто заглушает в себе лучшие стремления и оскверняет лоно своей мысли недостойным желанием мести, завистью, корыстолюбием? Сколько великих и благородных идей в течение этого времени могло бы возникнуть в их уме! И для кого, о люди, приносите вы эти жертвы? Для неблагодарнейшего из неблагодарных, для того немощного и грубого тела, подверженного всяким страданиям, всяческим болезням, которое при каждом излишестве, каждом злоупотреблении вашими страстями вам же мстит и словно говорит: я не что иное, как прах, нагим являюсь, нагим и ухожу, не унося ничего с собою. Ты видел Мернефту, могущественного государя богатой страны, властелина, малейшему знаку которого повиновались многие тысячи воинов, – и что же? К чему служит ему эта власть, что нужно ему на дне моря, где погребено его тело? Но все преступления, совершенные вами для удовлетворения тщеты этой тленной жизни, вы унесете, Пинехас, в то, более земли населенное, прозрачное пространство, где ты, я, все мы отдадим отчет в наших деяниях и дорого искупим свои проступки, потому что не тело наше грешит, предаваясь преступным удовольствиям, а душа, изобретающая их для него.

Барт пробовал убедить меня, что прощение обид есть бальзам, исцеляющий душевные раны, что я должен отречься от своих злобных чувств и посвятить себя только труду и науке, потому что преступления, которые я совершу, получат строгое возмездие в будущих жизнях. Но я скорее расстался бы с жизнью, чем с надеждою на мщение. Дело возможное, что сам Барт был способен поступать таким образом, как говорил: его всегда спокойный и ясный взор, казалось, никогда не знал ни страданий, ни страстей человеческих.

Я совершенно освоился с этой мирной жизнью в обществе достойного мудреца, но однажды, проснувшись поутру, нашел пещеру пустою.

Барт скрылся, оставив мне прощальное письмо на листке папируса. Он дарил мне все, что находилось в его бывшем жилище, и возобновлял доброжелательный совет отказаться от всяких планов мщения.

Я был очень огорчен отъездом индуса и охотно уклонился бы от всякого общения с людьми, но необходимость приобретать средства к жизни заставила меня работать.

Я стал лечить больных, предсказывать будущее, приготовлять любовные зелья, помогать нетерпеливым наследникам и, наконец, бальзамировать тела умерших по способу Барта. Все эти занятия оплачивались щедро, и в материальном отношении я не мог жаловаться на судьбу, но полное одиночество и душевная пустота тяжко угнетали меня.

Часто я думал об Энохе и Кермозе. Они, может быть, достигли уже Земли Обетованной и также оставались в неизвестности о моей судьбе. Несколько раз встречал я прежних своих знакомых, но никто из них не узнал египтянина Пинехаса в мрачном маге с длинной бородой, которого народ прозвал чародеем Колхисом.

Так прошло около восьми лет с того дня, когда я очнулся от горячечного забытья в пещере у Барта.

Однажды вечером, тоскуя более обыкновенного, я вздумал прогуляться по городу. В этот день совершалось большое религиозное торжество, весь Танис был полон шума и движения, а поверхность Нила покрывали бесчисленные суда, украшенные флагами и разноцветными фонарями. Я надеялся развлечься, вмешавшись в веселую и оживленную толпу.

Я гулял долго и возвращался уже домой, когда толпа народа, за которой я следовал, задержала меня у ворот богатых палат, убранных высокими шестами с флагами. Очевидно, в этом доме было пиршество, и гости начинали уже разъезжаться, потому что колесницы, паланкины, скороходы и невольники загромождали улицу. Почти в ту же минуту небольшое шествие, впереди которого двигались слуги с горящими факелами, раздвинуло толпу и прошло мимо меня.

Я машинально поднял голову и при свете факелов увидел паланкин, несомый восемью невольниками, в котором сидели две женщины, великолепно разряженные. Одна из них, уже пожилая, была мне незнакома, но другая, молодая, прекрасная, покрытая драгоценными каменьями, с белым нежным лицом, выражавшим гордость и невозмутимое счастье, была… Смарагда. Сердце мое замерло, затем его охватила острая боль, словно его стиснули раскаленными щипцами. Все бурные чувства, дремавшие во мне в продолжение восьми лет, пробудились и вспыхнули с невероятною силою при виде той, для которой я всем пожертвовал и которая возненавидела меня до покушения на убийство.