Текст книги "Бенедиктинское аббатство"

Эдгар энергично отвергал такой поступок, недостойный рыцаря. Вальдек повторил свое обвинение. Герцог был в нерешимости, когда Ульрих вскричал громовым голосом:

– Так как рыцарь фон Рувен упорно отрицает, я призываю Божий суд. Я вызываю его и верю, что по воле Божией восторжествует правда, а не ложь и преступление.

Лихорадочное волнение овладело собранием. Во всех рядах шептались. Понятно, какие тревожные чувства переживались в нашей ложе. Граф Гильдебранд оставил трибуну и направился к сыну, а я инстинктивно сосредоточил все внимание на графине Матильде.

Яркая краска покрывала ее щеки; глаза блестели, и губы нервно кривились; она схватила руку сына и сжимала ее.

Смутное подозрение сжало мое сердце, и я со вздохом вышел, чтобы присоединиться к другу. Он был спокоен и сказал, сжимая мою руку:

– Я не виновен, и потому должен победить. Но что сделали они с моей бедной Марией?

Тем временем герольды приказали очистить ристалище, водрузили два флага, и объявили имена борющихся и условия борьбы. Должны были сражаться на мечах и в полном вооружении.

Я вернулся на трибуну, но сердце мое готово было разорваться в ожидании предстоявшего страшного боя.

Герцог, любивший и уважавший графа Гильдебранда, послал одного из пажей пригласить его в герцогскую ложу, чтобы из нее наблюдать за поединком.

По данному сигналу бойцы стали друг против друга. Они составляли полный контраст между собой; Ульрих, большой, неуклюжий, с руками великана; Эдгар, тонкий, стройный, но гибкий и очень ловкий.

По знаку герцога, противники ринулись друг на друга. Я прерывисто дышал, не способный даже молиться за своего друга и в таком состоянии, словно зачарованный, следил за потрясающим зрелищем.

Вначале бой казался ровным с обеих сторон, но было очевидно, что Вальдек хотел утомить Эдгара, так как он отражал удары и затягивал схватку всевозможными обманными маневрами, которые должны бы были держать противника настороже, но нервный и горячий, Эдгар проявлял все более и более нетерпения. Он бросился вперед и завязался ожесточенный бой.

Вокруг царила мертвая тишина, слышен был только лязг оружия, и кровь противников лилась, обагряя песок. Но Вальдек вдруг напал и ударил Эдгара с такой силой в грудь, что тот закачался и упал на одно колено. Ульрих воспользовался этим моментом, чтобы выбить у него из руки меч. Был ли Эдгар оглушен или ранен? Все равно, но он ослабевал. Вальдек бросился на него и опрокинул.

Со всех сторон раздался крик ужаса. Ульрих уперся коленом в грудь побежденного, который лежал распростертый, без памяти, и, занеся свой меч, обернулся к герцогу, единственному теперь распорядителю жизнью или смертью молодого человека. Эдгар, по законам того времени, побежденный на судебном поединке, терял имя, дворянство и права наследия.

Настало мертвое молчание. Все были поражены: старый граф фон Рувен сидел с блуждавшим взором и бормотал бессвязные слова; взволнованный герцог сжал руку несчастного отца и громко произнес слово помилования.

Эдгара, все еще в беспамятстве, унесли, но праздник после такой печальной помехи, казалось, потерял свою привлекательность. Герцогская семья покинула трибуну, а взволнованные рыцари и зрители разошлись. Рувены также направились в свое поместье; один граф Гильдебранд остался, чтобы сопровождать печальный кортеж в монастырь бенедиктинцев, куда понесли Эдгара.

Я был в отчаянии от ужасного состояния своего друга и с нетерпением ожидал известия о нем, не сознавая в своей глубокой тоске, желать ли Эдгару жизни или смерти. Графиня притворялась огорченной, но я не видел у нее ни одной слезы.

Только через несколько дней старый граф возвратился домой изменившийся, постаревший. На вопросы мои он отвечал печально:

– Эдгар болен смертельно; однако добрый монах, ухаживающий за ним, надеется спасти его. Конечно, он погиб для мира, но монахом он может жить, а мое отеческое сердце довольно слабо и эгоистично для того, чтобы желать этого. Я сделаю все возможное, чтобы доказать его невиновность, так как я уверен в ней.

* * *

Время проходило тоскливо.

Мне не разрешали свидания с Эдгаром; граф один навещал его, он сообщил мне, что жизнь его вне опасности, но состояние души не поддается описанию.

Наследником имени, титула и состояния Рувенов был теперь Альберт, младший брат моего несчастного друга, и Матильда была в восторге; с трудом ей удавалось притворяться несколько огорченной в присутствии мужа.

Ее явная радость сжимала мне сердце, а мысль открыть истину относительно похищения жены Вальдека преследовала меня день и ночь. Дело было трудное, требовалось много времени и искусства, и все планы, задуманные мною, были непригодны.

Я задумал тогда посоветоваться с графом фон Рабенау; я видел его несколько раз, и всегда меня поражали его проницательный ум, правильность взгляда.

Я отправился в его замок, а так как дело Рувена было у всех на устах, то мне не стоило ни малейшего труда направить разговор на этот предмет и поделиться моими планами.

– Вот что я посоветую вам, – сказал, подумав, граф фон Рабенау. – Не пытайтесь проникнуть в замок Вальдека: там все забаррикадировано, как в ожидании осады: у старика Фалькенштейна также. А отправьтесь в одну гостиницу на границе аббатских земель; она называется «Вечерняя Звезда» и пользуется довольно дурной репутацией. Хозяйка по имени прекрасная Берта – женщина смелая, алчная и очень податливой совести; за деньги она готова душу продать. У нее есть любовник Бертрам, пьяница и скандалист, каких мало; человек этот, претендующий на какое-то знатное происхождение, друг Вальдека и имеет доступ в оба замка. Если вы склоните его на свою сторону, он даст вам все нужные сведения; но Бертрама можно купить только через Берту; предложите ей денег; у нее их всегда мало. Граф фон Мауффен, который, как говорят, навещает ее, очень скуп.

Я поблагодарил Рабенау за превосходный совет и на другой же день отправился к прекрасной Берте.

Гостиница «Вечерняя Звезда» было мрачное, ветхое здание, окруженное конюшнями и расположенное на перекрестке у опушки большого леса.

Привязав лошадь у ворот, я вошел в обширную залу. Там находились несколько мужчин подозрительного вида; женщина, еще красивая, с резкими чертами лица и черными волосами, прислуживала гостям, и помогал ей большой толстый малый.

Я подошел к хозяйке – а это была сама прекрасная Берта, и, обменявшись несколькими словами, сказал, что хочу переговорить с ней наедине.

– Я к вашим услугам, сударь, – ответила она. – Гаспар, следи, чтобы гостям все было подано.

Она провела меня в маленькую комнату.

– Чем могу служить вам? – спросила она, пристально глядя на меня своими черными, дерзкими глазами и подвергая строгому обзору мое платье.

– Я хочу, – отвечал я без всякого предисловия, – чтобы вы познакомили меня с неким Бертрамом, другом рыцарей Вальдеков и Фалькенштейнов.

– Что вы желаете от меня? – спросила подозрительная Берта.

– Услугу. Я обращаюсь к вам, потому что слышал, будто вы имеете на него огромное влияние. В состоянии ли вы заставить его изменить своим двум друзьям, если это понадобится?

Берта хлопнула себя по бедрам и с грубым смехом сказала:

– Эта тряпка безумно влюблен в меня. Если я прикажу, так он изменит не двоим, а десятерым друзьям. Только, – прибавила она, подмигнув, – я должна быть уверенной, что стоит приказывать.

В деньгах у меня недостатка не было; Эдгар снабдил меня ими; а перед турниром подарил мне ящик с порядочной суммой золота.

«На случай моей смерти», – сказал он, сжимая мою руку.

Я достал из кармана полный кошелек и положил на стол; при виде его женщина преобразилась.

– Приказывайте, сударь, – проговорила она униженно заискивающим тоном, низко кланяясь мне. – Убить ли или ограбить кого – я к вашим услугам.

В эту минуту в зале раздался грубый голос.

– А, это он сам, мой милый Бертрам, – сказала Берта, – подождите меня здесь, я переговорю с ним.

Через некоторое время она вошла с толстым человеком большого роста, в поношенном платье и длинном плаще. Лицо его с рыжеватой бородой носило следы пьянства. Он поклонился мне, потом опустился на скамью, шумно дыша.

– Милый Бертрам, – сказала Берта. – Господин этот просит у тебя одной услуги, за которую даст тебе кошелек такой же, как ты видишь на столе, полученный мною от него только за знакомство с тобою.

«Черт возьми! – подумал я. – Ловкая женщина». Но, чтобы узнать правду, я готов был заплатить второй раз.

Субъект бросил быстрый взгляд на кошелек, которым играли толстые пальцы хозяйки, и лицо его просияло.

– Благородный господин, – произнес он, униженно кланяясь, – позвольте представиться вам. Я Бертрам фон Эйленгоф. Располагайте моим мечом и головой, которыми пренебрегать не следует.

Берта скрылась, и мы стали говорить откровенно. Поторговавшись еще о сумме, которую я должен был заплатить Эйленгофу, он обещал доставить мне все требуемые сведения, и получить их я мог в гостинице «Вечерняя Звезда».

Я вернулся домой очень довольный, но ничего не сказал старому графу о своих надеждах, желая заручиться сначала доказательствами.

* * *

Прошло несколько месяцев. Два раза я понапрасну был у Бертрама: он рассказал мне только, что Ульрих фон Вальдек очень гордился своей победой над Эдгаром и готовился к очень пышному турниру, которым герцог намеревался вознаградить знать и народ свой за состязания, так печально окончившиеся судебным поединком. Я уже слышал об этом празднике, на котором никто из членов семьи Рувенов не желал присутствовать.

Когда же я явился в третий раз в гостиницу, Бертрам встретил меня с торжествующим видом: он узнал все.

Мария, которую действительно принудили выйти за Вальдека, содержалась пленницей в замке своего отца; Ульрих посещал ее каждый день, но тайком, так как всеми силами скрывал присутствие молодой женщины.

Золотом заплатил я за эти сведения и предлагал Бертраму устроить бегство Марии. Я хотел, чтобы она появилась на турнире и заявила герцогу, что никогда не была похищена, а что отец силою выдал ее замуж и держал в плену у себя в замке.

Я был уверен, что молодая женщина сделает все на свете, чтобы восстановить честь Эдгара, но ей надо быть свободной, чтобы иметь возможность свободно говорить и разоблачить всю интригу, так как заточение ее у старого Фалькенштейна ничего еще не доказывало.

Я был полон надежды и радости, когда однажды утром мне принесли письмо от Эдгара, взволновавшее меня до глубины души.

Энгельберт, – писал он, – ты имеешь полное право презирать меня, потому что я еще жив и произнес обет, но я остался жить только для того, чтобы мстить. Внутренний голос говорит мне, что это удастся. Подобно кроту, я пророю себе подземный ход; дойду до этого негодяя и заставлю его умереть такою смертью, что сами демоны ада позавидуют моей выдумке. Одна эта надежда и поддерживает мое жалкое существование.

Не проси у меня свидания. Я хочу увидеться с тобой только после того, как наслажусь мучением моего смертельного врага и буду держать в руках его сердце.

Эдгар-Бенедиктус.

Сердце мое болезненно сжалось. Обеление Эдгара наступало слишком поздно. Но чего бы это ни стоило, надо было доказать его невиновность и, хотя бы этим путем, утешить разбитое сердце моего бедного друга.

Через несколько дней Бертрам объявил мне, что побег Марии дело решенное; она скроется переодетая горничной.

Тогда только я сообщил обо всем графу фон Рувен, и он с признательностью прижал меня к своему сердцу.

– Бедный сын мой, – сказал он, – не в состоянии более драться сам, но по крайней мере я могу вызвать этого подлого Вальдека.

Получив от Бертрама условленное послание, я отправился в гостиницу и нашел там Марию; она объявила мне, что для Эдгара готова на все и перед всеми разоблачит недостойное поведение своего отца и мужа. Бертрам тайно проведет ее на место турнира, где она появится в нужный момент.

Графиня Матильда очень удивилась внезапному решению мужа присутствовать на турнире, но так как, несмотря на ее возражения, он настаивал на своем, то ей пришлось сопровождать его.

Утром того дня, когда должны были начаться состязания – через день после побега Марии, – Бертрам прибыл с молодой женщиной. Граф фон Рувен принял ее и отвел сначала к герцогу, которому она открыла истину, а затем в ложу своей жены, где Мария поместилась с опущенным вуалем, чтобы раньше времени не быть узнанной.

Очевидно, оба сообщника не знали еще о побеге Марии.

Я знал от Бертрама, что они покинули замок днем раньше, и барон Фалькенштейн спокойно сидел в ложе, готовый любоваться подвигами своего зятя, который в блестящем вооружении гарцевал по ристалищу, не боясь самых отважных рыцарей.

Когда герцог занял свое место на трибуне, граф фон Рувен появился на арене и вызвал Вальдека, обвиняя его в предательстве, вероломстве и кощунстве, выразившемся в том, что он осмелился обратиться к суду Божьему, для доказательства будто бы правдивости своего заявления о похищении жены, тогда как барон Фалькенштейн держал ее у себя в плену. Услыша такие обвинения, рыцарь Ульрих вздрогнул и хотел говорить, но герцог с презрением сказал:

– Я знаю все, – и указал на ложу графини фон Рувен, где стояла Мария с поднятым вуалем и наклоном головы подтвердила все обвинения против мужа.

Противники разошлись по своим палаткам, чтобы приготовиться к поединку; но граф фон Рувен появился один на ристалище. Тщетно три раза герольд вызывал рыцаря фон Вальдека, он не шел. Тогда послали за ним конюшего, но тот вернулся испуганный и доложил, что палатка пуста и рыцарь Ульрих бесследно исчез.

После этого граф фон Рувен приблизился к ложе бесчестного барона Фалькенштейна, прикрывавшего всю эту ложь, и, бросив ему в лицо железную перчатку, сделал вызов.

Барон встал, вне себя от гнева, и объявил, что принимает вызов.

Не буду описывать подробности боя, но барон, сангвиник и тучный человек, расслабленный невоздержанным образом жизни и отвыкший от обращения с оружием, быстро ослабел; получив удар от Рувена, он оступился и упал. Победитель бросился на него, уперся коленом в его грудь и вонзил кинжал в горло. Затем, вырвав окровавленное оружие, граф закричал громким голосом:

– Вероломный мертв! Я омыл честь моего сына!

Слова эти были встречены самыми горячими возгласами. Шарфы и цветы летели в сторону графа, и все зрители были радостно возбуждены. Никто не сожалел о его подлом противнике, и одна бедная Мария упала в обморок, увидав отца умирающим, но в общем возбуждении этот случай едва заметили.

Желание как можно скорее объявить Эдгару о восстановлении его доброго имени не давало мне покоя. Я воспользовался моментом, когда общее внимание было обращено на герольда, обходящего арену и троекратно возвещавшего:

– Высокий и могущественный граф Эдгар фон Рувен чист от всякого подозрения и восстановлен во всех своих правах.

Выйдя из ложи, я вскочил на лошадь и во весь дух помчался по дороге в монастырь.

* * *

Через несколько часов я остановил покрытую пеной лошадь перед высокими, мрачными воротами Бенедиктинского монастыря и дернул звонок; раздался пронзительный звук, подействовавший мне на нервы. Слышать часто этот шипящий звон должно быть пыткой… Увы! Я не знал тогда, что мне придется привыкать к нему.

Звон ключей возвестил мне приближение брата-привратника, и в калитку выглянуло сухое, суровое лицо старого монаха.

Я ответил на его вопросы, что желаю переговорить с братом Бенедиктусом, в мире графом фон Рувен.

– Для этого нужно разрешение настоятеля, – возразил привратник. – Войдите и следуйте за мною к Его преподобию.

Он отворил массивную дверь, и мы пошли по мощеному двору; отворилась вторая дверь, и мы стали подниматься по винтовой лестнице.

Я чувствовал себя нехорошо; меня давили эти темные своды, длинные коридоры, слабо освещенные высокими готическими окнами, узкими, как бойницы. Нам встретилось несколько черноризцев, вид которых еще более усилил сжимавшую мое сердце тоску.

Наконец проводник мой остановился перед дверью точеного дуба и тихонько постучал в нее. Немедленно дверь приотворил послушник, выглянул в нее и, узнав в чем дело, тотчас исчез. Через несколько минут дверь снова распахнулась, послушник сделал мне знак следовать за ним и провел меня через многие комнаты в небольшую залу, посреди которой стоял богато сервированный стол; в кресле с высокой спинкой сидел человек, довольно полный, с золотым крестом на шее, и обедал. Это был настоятель.

Я почтительно подошел под его благословение, а он справился о цели моего посещения.

В его лице не было ничего замечательного, но оно казалось добродушным и простым. Одаренный от природы верным глазом, я заметил, однако, на этом ласковом лице резко обрисованный рот, который выражал железную волю; в полузакрытых глазах его таилась хитрость и жестокость.

Пока я в изысканных выражениях объяснял желание видеть графа Эдгара, настоятель играл своим золотым крестом, но, услыхав его имя, воскликнул:

– Вы хотите сказать брата Бенедиктуса, сын мой? Этот драгоценный член нашей общины, которого я особенно люблю за его усердие и благочестие, совершенно отказался от всяких мирских привязанностей и пустых земных отличий.

Когда я объяснил ему о реабилитации Эдгара, аббат скрестил руки, поднял глаза к небу и произнес с умилением:

– Я предвидел это. Невинность всегда торжествует.

Затем он разрешил мне просимое свидание, и брат провел меня в одну из комнат, которыми я проходил, идя к настоятелю.

– Потрудитесь обождать здесь, – сказал монах. – Я предупрежу брата Бенедиктуса.

Оставшись один, я подошел к окну, и чудное зрелище представилось моим глазам.

С этой высоты, как с птичьего полета, видно было на несколько верст; внизу, под горою, лентой извивалась дорога, а вдали виднелась черная масса башен замка Рувен.

Я вздохнул над такой насмешкой судьбы, которая, лишив всего несчастного Эдгара, поместила его так, чтобы он мог всегда видеть замок своих предков и свои утраченные владения.

Я обернулся на шум отворившейся двери, но с трудом узнал Эдгара в бледном монахе, стоявшем у входа. Он очень изменился и в этой длинной черной рясе казался выше и худее, нежели в рыцарской одежде.

С радостным криком бросились мы в объятия друг друга. Эдгар был очень взволнован; я видел это по сильному биению сердца, вздымавшего его грудь.

– Друг, – сказал я, высвободившись из его объятий и сжимая обе его руки, – я принес радостные вести. Ты оправдан, все права возвращены тебе; сегодня на турнире все открылось.

При этих словах лицо Эдгара смертельно побледнело; он пошатнулся и удержался за косяк окна.

– Оправдан? – повторил он. – Слишком поздно!

Но вдруг он порывисто схватил мою руку и прошептал, задыхаясь:

– Энгельберт, я оправдан, а между тем погиб, связан. Взгляни на эти нерасторжимые оковы, которые я всюду влачу на себе!..

Голос его оборвался и, схватив обеими руками свою черную рясу, он потряс ею, словно намереваясь сорвать.

Я онемел перед бурей, бушевавшей в душе Эдгара; грудь его тяжело вздымалась, лицо было искажено, а в глазах горел целый ад пытки и бешенства. Наконец он тяжело опустился на подоконник и охватил голову руками.

Я не смел прервать наступившего молчания, как вдруг Эдгар поднял голову. Выражение лица его изменилось: холодная жестокость сменила бешенство; глаза горели неестественным возбуждением.

– Мщение осталось мне, – произнес он, положив руку на мое плечо. – Уж я постараюсь, чтобы враги мои помнили обо мне. Бедный и лишенный прав, я хотел наказать их по заслугам; теперь оправдание мое поможет мне уничтожить их.

В эту минуту на пороге появился настоятель; его проницательный взгляд остановился на Бенедиктусе, который тотчас смолк и опустил голову.

– Сын мой, я пришел поздравить тебя, – сказал он, – и вместе напомнить слова Господа: «Мне – отмщение! Не забывай этого, сын мой, и не предавайся мирским страстям».

В то же время он простер к Бенедиктусу руки, и тот с жаром бросился в его объятия.

Монах этот лгал, я был в этом уверен; нежность его не была искренна. Он и Эдгар обменялись каким-то странным взглядом, точно два сообщника. Что бы это значило?

Так как аббат удостоил нас своим обществом, то я вскоре простился и, задумчивый, возвратился в замок.

Я убедился теперь, что настоятель – большой хитрец; его влияние в округе было известно. Он всюду пускал в ход свои интриги, выбирая орудием их молодых и покорных людей. Эдгар был очень умен, но несчастлив и доверчив к такому ловкому и хитрому человеку, как отец Антоний. Надо было подумать, как предупредить его.

Я возвратился в замок уже к ночи; войдя в свою комнату, я вздохнул полной грудью и почувствовал облегчение, что не вижу более мрачные своды монастыря.

* * *

На следующий день я отправился к Нельде, и мы говорили о последних событиях.

Она рассказала мне, что после моего отъезда Мария умоляла герцога разрешить ей вернуться в замок Фалькенштейнов и перевезти туда тело отца, чтобы почетно похоронить его; милость эту герцог оказал ей. Дальше Нельда с ребяческой гордостью передала мне, что герцог говорил ей много о ее красоте и открыто выказывал ей внимание. Меня неприятно поразило, что герцог восхищался красотою дамы моего сердца; он женат и уже не молод, но в тоже время известен своими любовными похождениями.

Мною овладело смутное беспокойство, и я более чем когда-либо был огорчен, что не имел имени и будущности. Мысль узнать тайну своего рождения не покидала меня.

Старый сторож замка Рабенест и жена его, конечно, не были моими родителями, но кто поручил им меня? Я помнил также впечатление, произведенное мною на двух рыцарей в ночь прибытия Теобальда. Он, может быть, знает истину? Наконец, я не в состоянии был далее терпеть и решился съездить в Рабенест, чтобы добиться тайны своего рождения.

* * *

Под предлогом богомолья, я простился со всеми, получив от Нельды, которая одна знала правду, поручение расцеловать отца.

После быстрого и утомительного путешествия, я остановился однажды вечером у старой башни, где провел детство, На мой крик хорошо знакомый голос приемного отца ворчливо спросил:

– Кто там?

– Это я, – отвечал я, смеясь. – Разве я приехал не вовремя?

Старик выбежал сияющий в сопровождении конюшенного мальчика.

– Энгельберт, дрянной мальчишка! Отчего ты не сразу назвал себя? – говорил он, сжимая меня в объятиях, и повел в комнату, где мать Бригитта встретила меня также со слезами радости.

Когда прошло первое волнение встречи, я передал старикам подарки от себя и Нельды, а сам отправился к Теобальду. Нетерпение мое было так сильно, что мне казалось невозможным откладывать мои расспросы до утра.

Старый рыцарь принял меня с прежней отеческой добротой, похвалил мою наружность, потом расспросил обо всех. Я вкратце рассказал ему ужасные события последних месяцев и прибавил, что путешествие мое в Рабенест имеет целью выяснить, наконец, мое происхождение и узнать имя моих родителей.

При этих словах, Теобальд изменился в лице и закрыл глаза рукою; я увидел его волнение и, схватив его руку, сказал:

– Сударь, вы знаете, кто я. Именем Господа Бога умоляю нас сказать мне правду.

Я остановился, потому что сердце мое сильно билось. Я стоял, как перед опущенной завесой: что откроет она мне, когда ее поднимут?

Я горячо сжимал руку рыцаря, который был погружен в свои мысли и не отвечал мне ничего. После молчания, показавшегося мне вечностью, он открыл лицо, ставшее очень бледным, и сказал с грустью:

– Да, сын мой, я знаю твое происхождение, но не спрашивай меня, ты не узнал бы ничего хорошего или утешительного.

Желание узнать правду пересиливало во мне все другие чувства.

– Откройте мне все, – повторял я. – Я предпочитаю наихудшую истину терзающей меня неизвестности и разным предположениям, в которых я теряюсь. Когда я появился на свет, меня не хотели потерять бесследно из вида, так как на моей руке есть оттиск герба. Значит, кто-то интересовался моей судьбой и отметил меня, чтобы я не затерялся в толпе.

Теобальд встал, прошелся несколько раз по комнате, потом, скрестив руки, остановился перед камином и пристально смотрел на пламя. Он казался в нерешимости и тяжело вздыхал.

Я в волнении следил за ним, как вдруг безумная мысль мелькнула в моем помутившемся мозгу: не сам ли Теобальд мой отец? Он был взволнован, когда говорил о моем происхождении; он всегда обращался со мною с отеческой нежностью, и невольно глаза мои пристально всматривались в высокую и видную фигуру рыцаря, освещенную огнем камина, с его благородным профилем и седеющей бородой. Мысленно сравнивал я его лицо со своим: положительно, между нами было фамильное сходство.

Мысли мои были прерваны Теобальдом, который, сев около меня и проведя рукою по лбу, сказал мне:

– Слушай же, если ты этого так желаешь, но не перебивай меня и не делай никаких предположений. В конце моего рассказа ты узнаешь все.

Он собрался с духом и начал.

– Имя, под которым ты меня знаешь, Энгельберт, не принадлежит мне. Я Бруно, граф фон Рабенау, законный владелец титула и владений, связанных с этим именем; но я умер в глазах света, и богатый мраморный памятник указывает место моего упокоения. Мой племянник Лотарь унаследовал мое состояние; я искренно люблю его, и он достойный представитель моего рода.

Но было время, когда я с гордостью носил имя моих предков и с удовольствием пользовался всеми привилегиями его. Позднее я увидал у брата моего (годом моложе меня, но уже женатого) его невестку Розу; тогда я оценил также и свое богатство, потому что молодая девушка была бедна и жила у сестры.

Я безумно влюбился в это очаровательное создание, а она, увы, была прекрасна только наружно…

Свадьба наша была отпразднована с большим великолепием, но счастье мое было кратковременно; я скоро убедился, что Роза не любила меня так, как я наделся быть любимым, и искала всякого случая отдалиться от меня. Особенно часто она предпринимала путешествия в монастырь урсулинок, где одна из ее подруг была настоятельницей; так часто, что это стало казаться мне подозрительным. Аббатиса, мать Варвара, была молодая женщина лет двадцати трех, выбранная, как тогда говорили, по протекции герцога. Она не нравилась мне, но я не имел никакого основания мешать ее отношениям с Розой, так как за ней прочно установилась репутация строгой добродетели.

Проходили годы, я так же был влюблен в жену, и мы ожидали рождения Нельды, как неожиданные важные дела заставили меня оставить Розу на несколько недель.

На этом месте рассказа, граф остановился на минуту; я слушал, приковав взор к его устам, а при имени Нельды сердце мое усиленно забилось.

– Я спешил с возвращением, – продолжал рыцарь, – и явился в замок десятью днями раньше, нежели предполагал. Чтобы сделать Розе приятный сюрприз, я оставил слуг позади и в сопровождении одного Иоганна, старого, преданного конюшего, вступил в свои владения тайным подземным ходом, один из выходов которого был в саду, за высокой скалой с мховой скамьей.

Едва я вступил в сад, как окаменел от ужаса: я услышал и узнал голос графини, отвечавшей словами любви бывшему с ней мужчине. Я пробрался сквозь кустарник и взглянул на скамью.

К великому моему изумлению, я узнал самого герцога, бывшего около года в отсутствии и недавно возвратившегося. В эту минуту они начали разговор, из которого я узнал, что любовь их шла уже издавна, и что целые годы я был или безумный, или слепой. Говорили о ребенке, воспитывавшемся в тайне, о сыне герцога и Розы.

При этом последнем открытии, бешенство ослепило меня, я выхватил кинжал и бросился на герцога, но не успел я его поразить, как он свистнул и обнажил оружие, а его люди, поставленные неподалеку, бросились на меня сзади и нанесли мне несколько ударов кинжалом. Серьезно раненый, я потерял сознание…

Опомнившись, я увидел себя в хижине угольщика и подле – моего верного Иоганна, не отходившего от меня. От него я узнал все случившееся во время моего обморока.

Как и я, он слышал разговор Розы с любовником, но во время борьбы он держался в стороне, понимая, что бессилен против многочисленной свиты и особенно против герцога.

Когда я упал, графине сделалось дурно, и герцог унес ее, а слуги его последовали за ним. Как только они удалились, Иоганн стащил меня в подземелье, где кое-как перевязал мои раны, и, опасаясь, как бы меня не зарезали или не отравили, если я останусь в замке, он пошел за своим братом угольщиком, и глухой ночью эти преданные слуги унесли меня в лес.

Затем, как только я был в состоянии вынести дорогу, я приказал отвезти меня в замок, где меня ожидали новые огорчения. За несколько дней до моего возвращения Роза скрылась, оставив новорожденного ребенка, и одна из ее служанок сообщила мне, что герцог являлся в замок и что между ними было решено убить меня. Так как исчезновение графини скрывалось слугами, я велел распустить весть, что она умерла в родах и… странная случайность – лживый памятник воздвигнут был над мнимой могилой жены, а через несколько лет такой же памятник стоял на могиле мужа…

Сначала ребенок внушал мне сильное отвращение, но понемногу я стал привязываться к нему, не признавая его, однако, своим, потому что кто мог знать это?

Я не слышал ничего о Розе. Герцог тоже, как будто, забыл обо мне, а я все более думал о нем. Мне хотелось видеть его, чтобы отомстить, но следовало выждать случая, так как напасть на своего сюзерена было и трудно, и опасно.

Наконец, случай, терпеливо ожидавшийся в продолжение четырех лет, представился. Герцог проезжал моими владениями в сопровождении всего нескольких человек; я подкараулил его и опасно ранил, но потерпел неудачу, меня схватили и заключили в тюрьму.

Дело это могло дурно кончиться, но племянник мой, Лотарь, помог мне бежать, и, по моему желанию, распустили слух, что я убился при падении во время побега, а вместо меня похоронили кого-то неизвестного.

Для света я умер, да я и не сожалел об этом, так мне стало все ненавистно. Племянник сопровождал меня в Рабенест; по пути я взял Нельду, которую люблю как дочь; а, может быть, она и действительно моя дочь. Лотарь благополучно наследовал мое состояние, и герцог этому не препятствовал, предпочитая не возбуждать разговора о причинах нашей ссоры.

Все остальное известно тебе, Энгельберт. Ты сын герцога и моей жены; мать Лотаря призналась мне, что для сокрытия тебя от света, тебя отдали на попечение стариков, стороживших Рабенест.

Я едва мог понять последние слова графа; меня подавляла и почти сводила с ума мысль: Нельда моя сестра!

Это был конец моим мечтам и моей любви! Подавленный тяжестью переживаемого, я бросился к ногам человека, счастье которого было разбито моим появлением на свет, и повторял в отчаянии: