Текст книги "Бенедиктинское аббатство"

– Граф фон Мауффен, – сказал он с насмешкой, – день на день не приходится: я не Эйленгоф, а вам многого не хватает, чтобы изображать Рабенау. Впрочем, я не отказываю вам пользоваться правами Брата Мстителя, только в качестве монаха. Дерзкий, неужели ты думаешь, что я отпущу на свободу человека, который может быть мне опасен. Но я не люблю убийства, когда можно его избежать и предлагаю на выбор: или добровольно принять обет, или умереть и унести наши тайны на дно озера. Никто не знает, где вы, и никто не будет искать вас. Я не боюсь пустых угроз Эйленгофа; он знает по себе, что у братства длинные руки и тонкий слух, и, прежде чем успеет открыть рот перед герцогом, он будет нем навсегда. А теперь, разбойник, даю тебе две минуты на размышление.

Он взял со стола кинжал Мауффена и приставил к его груди. Лицо графа, безоружного, бессильного, менялось как у хамелеона. Мрачная решимость на лице приора ясно говорила ему, что жизнь его на волоске.

– Да или нет? – спросил Бенедиктус, нажимая на кинжал, острие которого вонзилось в тело рыцаря.

– Да… – произнес Мауффен хриплым голосом, и сдерживаемое бешенство вызвало пену на его губах.

– Хорошо! Санктус, позови Конрадина и Себастиана, – приказал Бенедиктус.

Я побежал за этими братьями, исполнявшими обязанности тюремщиков и на которых можно было положиться. Люди геркулесовой силы, мрачные и молчаливые, они повиновались всегда беспрекословно.

Они вскоре явились, со смирением на лице, и поцеловали рясу приора, испросив его благословение.

– Вот новый брат, – сказал Бенедиктус, указывая на Мауффена. – Возьмите его и стерегите, как зеницу ока. Чтобы через четверть часа он был облачен в одежду послушника. Вы будете его тенями, а при ослушании вам известны средства, усмиряющие бунтовщиков, и вы без милосердия примените их. Поняли вы меня?

Братья поклонились, скрестив руки на груди, потом развязали Мауффена, который не смел сопротивляться двум гигантам в рясе, и все трое исчезли.

– Что ты задумал, – спросил я, когда мы остались вдвоем. – Разве можно оставить жить столь опасного негодяя?

Бенедиктус, ходивший взад и вперед, остановился передо мною, скрестив руки.

– Он не выйдет отсюда и не может нам повредить. Я не люблю бесполезных убийств, надо соблюдать в этом экономию. При том в настоящее время жизнь его положительно имеет цену, потому что у него есть поместья, которые он должен добровольно пожертвовать монастырю, становясь его членом. Только бы он сделался монахом, и я думаю, что при таких двух сторожах он скоро будет рад надеть рясу. Он почувствует дисциплину, установленную приором этого монастыря; а он еще не знает, что у меня есть иное оружие против него. У него есть враги между братьями, и от них я знаю, что в своем замке он совершал противоестественные, неслыханные преступления, которые, будучи обнаружены, будут стоить ему головы. Так успокойся, Санктус. Конечно, обоим нам надо остерегаться, потому что человек этот, как змея, будет ползать, чтобы ужалить нас. Он подчинится неизбежному, но всегда будет думать о мщении; я узнал это по взгляду, который он бросил на меня, когда уходил. Но… – на губах Бенедиктуса появилась саркастическая усмешка, – если после того, как сделает свой дар, ехидна покажет свои ядовитые зубы, то я их ему вырву, и тогда это может стоить ему жизни.

Я успокоился, и последующее время проходило мирно. Иногда думал об отце, благородном и добром Бруно фон Рабенау, и пламенно желал его видеть, но обстоятельства препятствовали этому; а сердце мое, очерствевшее вследствие интриг и преступлений, становилось равнодушным, и я скоро забывал свои добрые побуждения.

* * *

Потом у нас стали ходить слухи о призраках. Часто по коридору бежал монах, крича и крестясь, и рассказывал, что видел покойного графа Лотаря фон Рабенау, убитого неподалеку от аббатства; говорили, что он ходит по кельям, гасит лампады, дергает монахов за рясу и опрокидывает вещи. Когда рассказы эти дошли до Бенедиктуса, он строго запретил распускать такие сказки, выдуманные какими-нибудь трусами, чтобы пугать других. Так как приора очень боялись, никто не смел более кричать, и говорили только потихоньку; а несколько старых монахов клялись мне своим спасением, что видели призрак так же ясно, как видят меня. Я не мог сомневаться, вспоминая, как воочию видел его сам в лаборатории, и крестился, моля Бога, чтобы никогда больше не видеть. Отец Бернгард, не разделявший моего страха, с удовольствием рассказывал мне, что «великий человек» иногда посещает его и что, отправившись однажды помолиться на его могиле, он видел, как из памятника вылетали огоньки.

* * *

После самого короткого послушничества, Мауффен беспрекословно произнес обет. Это обращение наделало много шума в стране; но так как репутация графа была не из лучших, то оставалось предположить, что он раскаялся и захотел загладить грехи молодости, посвятив Богу остаток жизни и отдав свое состояние. Подобные случаи были не редкость.

Приор и я были худшего мнения о нашем новом брате и предполагали, что под смирением скрывался план примерной мести. Потому Бенедиктус искал только случая отделаться от него и бдительно следил за ним, но не было возможности застать его врасплох; он был мрачен и молчалив, но не позволял себе решительно ничего подозрительного.

Один неожиданный случай помог приору и выдал негодяя. Много знаменитых в стране фамилий имели в нашем аббатстве склепы и между прочими бароны фон Лаунау. Однажды утром до нас дошло поразительное известие, что прелестный и обворожительный Виллибальд, молодой человек в расцвете сил, умер внезапным и странным образом. Старый его оруженосец, прибывший вместе с другими служителями сообщить о событии и сделать нужные приготовления к принятию тела, передал приору, что произошла ужасная сцена между Виллибальдом, женой его и одним молодым итальянцем-алхимиком, тело которого нашли в пруду у подножия башни. В ту же ночь Виллибальд внезапно умер, а на трупе были следы отравления.

Через два дня с наступлением ночи Бенедиктус во главе братии направился к вратам аббатства для встречи погребального поезда, освещенного факелами. Я не мог отделаться от тягостного чувства при виде гроба с преждевременно упокоившимся в нем молодым человеком, которого знал таким веселым и полным надежд. Он также был поглощен этим неведомым, таинственным «ничто», убежищем нашей души.

В кортеже участвовали молодая графиня Розалинда фон Рабенау в сопровождении старой служанки; она была очень огорчена и сообщила нам, что муж ее еще не знает о постигшем ее несчастии. Он уехал в отдаленное поместье на охоту за кабаном; к нему послали гонца, и он должен встретиться с нею в монастыре на похоронах. О жене покойного она не сказала ни слова (она исчезла, как нам передавали) и попросила у Бенедиктуса разрешения провести ночь в церкви со своей служанкой, чтобы молиться у тела брата, что приор ей и разрешил. Увидя меня, молодая женщина заплакала, и мы беседовали о графе Лотаре и Лео фон Левенберге, который, по-видимому, снова занял первое место в ее сердце.

Когда тело было поставлено и окончилась заупокойная служба, все удалились, а я пошел за Бенедиктусом в его кабинет. Я застал его рассматривающим прекрасный итальянский ларец, наполненный золотом, – дар Розалинды.

Мы глядели и хвалили красоту и тонкость работы и считали золото. Вдруг во время разговора о смерти Виллибальда, до нас донесся слабый, подавленный крик, по-видимому, женский. Я должен прибавить, что в акустическом отношении этот кабинет приора был устроен так, что в него проникали явственно даже самые отдаленные звуки.

– Что это значит? – воскликнул Бенедиктус, с пылающим взором. – Крик этот доносится из нашего коридора, а не из подземелья. Кто мог силой завести сюда женщину? Пойдем.

Он повел меня, и мы тихонько пошли коридором, прислушиваясь у каждой двери, но не слышно было ничего, кроме спокойного и сильного дыхания спящей братии. Вдруг послышался более явственный крик.

– А! – закричал Бенедиктус. – Это здесь.

Мы отчетливо услыхали женский голос, прерывистый, вследствие сильного волнения:

– Негодяй! Чудовище, не подходи ко мне, или я убью себя…

– Это Розалинда, – сказал пораженный Бенедиктус. – Мауффен, подлец, имел дерзость увлечь ее из церкви. Это она кричала. – Он попробовал отворить дверь, но она не подавалась. – Он заперся изнутри, – прошептал приор и, ударив в дверь кулаком, закричал: – Отвори, брат Бруно, это я – приор. Приказываю тебе!

Услышав голос Бенедиктуса, Розалинда радостно закричала:

– О! Отец крестный, спасите меня!

Но почти в ту же минуту в комнате поднялся шум, как будто происходила какая-то борьба. Мы пробовали опять отворить дверь, но на шум уже явилось подкрепление; двери келий отворялись, и со всех сторон подходили встревоженные и перепуганные монахи.

Одним из первых появился брат Себастьян. Он понял, что питомец его готовится совершить какое-нибудь злодеяние, и плечом вышиб дверь, опрокинув тяжелый дубовый сундук и массивный аналой, заграждавшие вход.

Следующая картина представилась нам. Розалинда, бледная, как тень, стояла, прижавшись к стене, и защищалась маленьким кинжалом от Мауффена, который, позеленев от бешенства, старался схватить ее. Увидев приора, Розалинда, изнуренная, выпустила из рук кинжал и протянула к нему руки; в ту же минуту Мауффен, прежде чем кто-нибудь успел помешать ему, схватил оружие и со словами:

– Умри и не доставайся ни мне и никому, – вонзил кинжал в грудь молодой женщины, испустившей глухой крик и упавшей, обливаясь кровью.

Бенедиктус железной рукой схватил Мауффена за шиворот, но слишком поздно. Преступление уже свершилось. С минуту все мы стояли, пораженные, неподвижно. В двери толпились бледные, испуганные монахи, поднимая факелы и ночники, которые освещали Розалинду, распростертую, с печатью смерти на лице, и Мауффена, с кровавым оружием в руках. Бенедиктус держал злодея; как вдруг тот обернулся и хотел ударить приора, но прорвал только рясу, потому что брат Себастьян схватил его и повалил на землю.

– Веревок! Связать его так, чтобы он не мог шевелиться, – закричал Бенедиктус неузнаваемым голосом и с гневом, странным образом противоречащим его обыкновенной сдержанности и хладнокровию.

В одно мгновение скрутили злодея, дерзнувшего поднять руку на самого приора и нарушившего монастырский закон, завлекши в свою келью с низкими намерениями женщину и притом высокорожденную, супругу одного из богатейших вельмож страны.

Пока связывали Мауффена, уже прибежал Бернгард, наш ученый врач. При моей помощи он поднял Розалинду, положил на кушетку и, не теряя времени, сорвал окровавленный корсаж, чтобы осмотреть рану. Никогда еще в нашем строгом монастыре не было подобного случая, и, подняв голову, я увидел не один горящий взор, устремленный на молодую женщину, неподвижно распростертую, точно великолепная статуя, и окруженную массой черных волос, которые не в состоянии был сдержать маленький чепчик. Бенедиктус также заметил волнение братьев и жестом приказал очистить келью, но в дверях и в коридоре стояла толпа и высовывались головы.

– Воды и бинтов, – крикнул в эту минуту отец Бернгард. – Рана серьезна, но вовсе не смертельна.

– Но что мы будем делать с молодой графиней? – проговорил Бенедиктус, нахмурив брови. – Невозможно оставить ее здесь, а куда перенести в таком состоянии?

В это время в коридоре раздался шум и послышалось имя графа фон Рабенау. Тесные ряды монахов расступились, и на пороге появился Курт. Я тотчас узнал его, хотя он очень похорошел; белокурая шелковистая бородка обрамляла его лицо и придавала мужественный вид женственным чертам.

Он узнал, вероятно, о смерти зятя и поехал к жене, а один из перепуганных братьев привел его к нам. Увидев неподвижно лежавшую и окровавленную Розалинду, он побледнел.

– Умерла? – воскликнул он, окидывая келью страшным взглядом, как бы ища злодея.

– Не отчаивайтесь, граф, – возразил Бернгард. – Рука Господа отстранила оружие, и благородная дама может быть спасена!

Курт бросился к Розалинде, и взгляд его сверкнул гневом при виде беспорядка в ее туалете. Он снял свой плащ и прикрыл жену; потом, повернувшись к Бенедиктусу, сказал ему грозно:

– Преподобный отец, вы дадите мне отчет в случившемся и объясните, как противно всяким законам, общественным и человеческим, подобное покушение могло произойти в вашем монастыре? Теперь место для моей жены не здесь; за ней должны ухаживать женщины, а не монахи.

Не дав Бернгарду времени окончить первую перевязку, он осторожно поднял тело Розалинды, завернул в свой плащ и, повернув к нам искаженное злобой и отчаянием лицо, проговорил:

– Укажите мне ближайшую дорогу в монастырь урсулинок!

Один из братьев предложил сопровождать его, другие монахи расступились перед ним, и Курт вышел со своей окровавленной ношей.

– Теперь отправляйтесь все к себе, – сказал Бенедиктус, делая монахам знак разойтись.

Мы вернулись вдвоем в его помещение, где вымыли руки.

– Что сделаешь ты с негодяем? – спросил я.

– Сгною в тюрьме, и, таким образом, мы от него избавимся. Но мне искренне жаль Розалинду и ее мужа, совершенно неповинных, сделавшихся жертвою этого исчадия ада, который вполне заслужил свое наказание. Помнишь, Санктус, распространившиеся одно время слухи о безумной любви Мауффена к графине Рабенау. Это он убил бедного Лео фон Левенберга. Многие принимали даже его благочестивое пострижение за шаг отчаяния, сделанный из-за брака молодой женщины с Куртом фон Рабенау.

* * *

На другой день утром молодой граф явился в монастырь и имел продолжительный разговор с приором, в котором они объяснились по поводу ужасного события. Он сообщил нам, что положение Розалинды хотя и очень серьезно, но не безнадежно; отец Бернгард, посетивший больную, подал большие надежды.

Мауффена даже не судили. Преступление его было до того очевидно, что пожизненная тюрьма являлась ему естественным наказанием; его поместили в одну из подземных темниц, предназначенных для этой цели.

После этого, жизнь наша пошла прежним порядком, но через несколько месяцев спокойствие было снова нарушено важными событиями.

Прежде всего, Мауффен исчез из тюрьмы; побег этот, совершенно непонятный, сначала серьезно обеспокоил нас, но так как этот негодяй не появлялся нигде и не подавал признаков жизни, мы успокоились, а одна неожиданная встреча заставила забыть о нем.

* * *

Однажды вечером, когда мы с Бенедиктусом заняты были проверкой счетов монастырской кассы, в дверь постучали, и брат сообщил нам, что два монаха, возвращавшиеся в монастырь, нашли на дворе человека, еле живого от голода, в рубище, но по языку и манерам принадлежавшего не к простому классу; из сострадания братья привели его в аббатство и просят распоряжений приора. Бенедиктус приказал позаботиться о незнакомце, дать ему все необходимое, а через несколько дней, когда несчастный отдохнет и оправится, он сам переговорит с ним и увидит, что можно для него сделать.

Несколько дней спустя, когда мы проходили перед ужином в столовую, я увидел сидящего у двери человека, показавшегося мне знакомым; он был средних лет и широкоплеч, лицо его, изнуренное нищетой и развратной жизнью, имело выражение гадкое и жестокое; борода и волосы, ярко рыжие, окаймляли некрасивое лицо. Я повернулся к Бенедиктусу, чтобы поделиться с ним своими впечатлениями, когда увидел, что он провел рукою по мгновенно побледневшему лицу. Поборов волнение, он прошел, благословив незнакомца, склонившегося до земли при его приближении. Только в одном из коридоров он остановился и, порывисто сжимая мою руку, проговорил глухо:

– Узнал ты его? Он сам пришел предать себя в мои руки и не избегнет теперь моего мщения.

– Возможно ли, – сказал я, – это…

– Вальдек, – докончил Бенедиктус, и в глазах его сверкнула молнией радость удовлетворенной мести.

С этой минуты друг мой совершенно погрузился в мысль о мести, которой хотел вдоволь насладиться. Прежде всего, Вальдек исчез, и я узнал, что он находится в одной из темниц, где жизнь хуже смерти. Часто Бенедиктус сам спускался в это ужасное место, и, когда возвращался оттуда, на лице его ясно выражалось чувство удовлетворенной жестокости.

– Скажи мне, – спросил я его однажды, – каким образом Вальдек вернулся сюда и в таком бедственном состоянии.

– Очень просто. Сам он признался мне, надеясь, вероятно, тронуть меня рассказом о своих несчастиях. Когда жизнь здесь стала для него невыносимой, он отправился в чужие страны, получая богатые пособия от добрейшей Матильды, которой он так преданно служил; но, когда моя милая мачеха вступила в монастырь, источник этот иссяк, и он не знал, по какой причине. Игрок и развратник, он промотал все, что имел; тогда, собрав всякие остатки, пришел сюда потребовать от графини награду за измену. Но все уже изменилось, никто не мог помочь ему. В отчаянии он блуждал, не зная, что делать, когда братья наши встретили его и привели к тому, чью жизнь он разбил.

* * *

Прошло несколько недель, когда однажды вечером, когда я работал в подземелье, вошел Бенедиктус и сделал мне знак выйти за ним в коридор. Там только я увидел, что он казался утомленным и что ряса его была разорвана в нескольких местах.

– Что с тобой? Что случилось? – спрашивал я в тревоге.

– Ничего особенного, – ответил он. – Только я попрошу у тебя услуги. Я насытился местью, и враг мой стесняет меня; я не хочу более спускаться к нему, помоги мне покончить с ним. Я обрекаю его на смерть, достойную его происхождения; но один не могу исполнить свой план; когда я связывал его, он, как видишь, разорвал мне рясу и пытался задушить меня.

– Можешь рассчитывать на меня; я готов помочь тебе. Сегодня?

– Нет, в одну из ближайших ночей. Я скажу тебе.

И в одну ночь, когда, за исключением нескольких Братьев Мстителей, склонившихся над работой, весь монастырь спал крепким сном, мы с Бенедиктусом спустились в подземную темницу Вальдека, страшное место, недостаточно высокое, чтобы стоять на ногах, недостаточно длинное, чтобы лежать, с сырым полом и липкими стенами, по которым кишели жабы, крысы и насекомые. При свете факела я увидел на корточках в этой отвратительной дыре человеческое существо, связанное, покрытое ранами, страшное на вид и издающее жалобные стоны.

– Помоги мне вытащить его отсюда, – сказал Бенедиктус.

Мы с усилием приподняли человеческую массу и потащили через коридоры и лестницы к небольшой двери, которую приор отворил. Выход этот вел к подножию стены с видом на пустынное поле. К тонкому стволу высохшего дерева была привязана великолепная дикая лошадь, с золотистой гривой; она ржала от нетерпения и била копытом по скале.

Я понял план Бенедиктуса. С этой стороны скала, на которой стояло аббатство, спускалась покато к глубокой пропасти, носившей название Чертова Баня из-за бурного потока, шумевшего на дне и впадавшего в озеро.

Жертву привязали к спине лошади. Мы глазом не моргнули, но ветер, свистевший и развевавший наши рясы, не раз заставлял нас вздрагивать во время нашей гнусной работы. Факел, привязанный к маленькой двери, мелькая, освещал минутами массивный крест на шее приора; иногда, при движениях, он как-то странно звонил, словно звоном хотел напомнить нам, что Тот, чьими служителями мы были, умер на кресте, прощая своим врагам, и что мы, давшие клятву милосердия и прощения, попирали ногами всякий закон человеколюбия. Но что мог значить этот слабый голос перед зачерствелыми сердцами, в которых давно заглохли и совесть, и чувство долга!

Когда жертва была крепко привязана, Бенедиктус взял два жгута зажженной пакли и сунул их в ноздри лошади, пока я перерезывал удерживающую ее веревку; обезумевшее животное встало на дыбы, сделало несколько беспорядочных скачков, потом бросилось вперед и, как ураган, спустилось по склону. Лошадь и жертва скрылись из наших глаз; но через несколько минут крик, заглушенный падением тела и летевшими камнями, возвестил нам, что оба были погребены на дне пропасти, в бурных водах потока.

С минуту простояли мы, устремив глаза в туманную даль, откуда раздался крик, затем молча ушли. Тени наши причудливыми фигурами вырисовывались на стене, в то время как мы пробирались в монастырь, как два злодея; мы, которым было дано право отпускать грехи и держать священный сосуд и которые только что совершили самое отвратительное преступление.

Мне было нехорошо, и Бенедиктус шел рядом со мною, молча и с поникшей головой. Был ли он удовлетворен или чувствовал угрызения совести? Я не знал этого, потому что он не делился со мною своими чувствами. Мы простились, молча пожав руки; но часто, много лет спустя, событие это воскресало в моей памяти. Крестьяне рассказывали, что один раз в год, ночью, около Чертовой Бани показывалась, как в тумане, лошадь, с сидящим на ней связанным, отвратительного вида призраком, который исчезал с адским смехом в пропасти, и что кто видел это дьявольское привидение, умирал насильственной смертью.

На другой день, вечером, я пошел в старый подвал на свидание с Нельдой, которую не видел несколько дней. Я ожидал ее довольно долго, как, наконец, раздались поспешные шаги и передо мной появилась монахиня; не поднимая вуаля, она протянула мне продолговатый пакет, перевязанный темной шерстяной ниткой.

– Возьмите это и уничтожьте. Дело идет о спасении Нельды, – произнесла она заметно изменившимся голосом. – Кроме того, предупредите Бенедиктуса, что до епископа дошли подозрительные слухи и у нас производится обстоятельная ревизия. Потом он придет и в ваше аббатство, так позаботьтесь скрыть подземелья.

После этих немногих слов, Мария фон Фалькенштейн – я узнал ее – исчезла, как тень, и я остался, взволнованный и встревоженный, со свертком в руках, заключавшем в себе, по моему предположению, компрометирующие документы.

Не теряя ни минуты, я поспешил предупредить Бенедиктуса и сговориться с ним на счет мер предосторожности, вызываемых посещением епископа. Я бегом проходил длинный пустынный коридор, как вдруг остановился при раздавшемся неожиданном звуке. Из свертка, который я небрежно держал, раздался слабый крик ребенка. Похолодев, с дрожащими руками, я прислонился к стене, не зная, что делать с ребенком, продолжавшим плакать и крик которого звучно раздавался под сводами. В ту же минуту я услышал приближавшиеся шаги. Если это были братья, не принадлежащие к братству, и если бы они увидели меня с новорожденным ребенком, я погиб.

Ледяной пот выступил на лбу; почти не отдавая себе отчета, я конвульсивно нажал рукой голову ребенка; он перестал кричать, и я чуть не задавил его, прижимая к себе. В это мгновение шаги раздались около меня, и я поднял испуганные глаза на подошедшего. Вздох облегчения вырвался у меня: это был Бенедиктус, с ночником в руке. Его пронзительный взгляд устремился на меня.

– Что ты делаешь здесь? – спросил он.

Он увидел, что я не в состоянии отвечать, и, взяв меня за руку, увлек в свою комнату.

– Что с тобой? Что значит твой расстроенный вид?

Он взял мой пакет, положил на стол и развязал шнурок. Моим испуганным глазам представилось посиневшее тело новорожденного ребенка.

– А! – прошептал Бенедиктус. – Еще один и на этот раз твой. Ты говорил мне о положении Нельды, остальное мне понятно. Но ты втройне глуп, что принес сюда этого ребенка; можно ли поступать так неосторожно.

Я был совершенно убит; я задушил своего собственного ребенка, ребенка моей обожаемой Нельды. Я бросился к столу, чтобы оказать ему помощь, но было поздно, он уже коченел. В минуту такой нравственной пытки я взглянул на Бенедиктуса; угнетенная душа моя искала помощи и поддержки у приора, моего друга, поверенного и соучастника; но он, вероятно, давно уже победил всякие чувства и угрызения совести, которые я еще испытывал в то время; на его красивом, бесстрастном лице не было ни малейших следов волнения. Твердой, спокойной рукой он закрыл бельем маленький труп; очевидно, подобный случай не был для него новостью, так как я слышал, что у Марии бывали дети.

Взгляд мой, устремленный в спокойные, глубокие глаза Бенедиктуса, тотчас отрезвил меня; не смотря на свою нервную и впечатлительную натуру, я уже слишком очерствел в преступлениях для того, чтобы предаваться отчаянию, которое сделало бы меня смешным в глазах моего друга. Если он был преступен, то умел владеть собою и приобрел силу не тревожить себя воспоминаниями о непоправимом.

Итак, я выпрямился и сказал, вытирая покрытый потом лоб:

– Ты прав, я сумасшедший: но узнай, как все это произошло. Прежде всего Мария велела сказать тебе, что епископ в монастыре урсулинок и скоро будет у тебя и чтобы ты принял меры скрыть подземелья от его инквизиторского взора, так как ходят слухи о сообщениях между двумя монастырями. Мария передала мне и пакет, не сказав о его содержимом; а так как ребенок должен был родиться только через несколько недель, я думал, что тут какие-нибудь компрометирующие документы. Намереваясь как можно скорее предупредить тебя, я поднимался сюда, как вдруг, в коридоре, ребенок заплакал. В ту же минуту я услышал шаги, оказавшиеся твоими; остальное произошло совершенно необдуманно, из опасения, что все тотчас будет открыто.

Я остановился в изнеможении и упал в кресло. Бенедиктус молча слушал меня и, не отвечая, начал ходить взад и вперед в глубокой задумчивости.

Я первый прервал молчание.

– Послушай, – проговорил я. – Что мы будем делать с этим неудобным свидетелем? Надо бы бросить его в озеро.

– Ты не в своем уме сегодня, Санктус, – возразил Бенедиктус, пожимая плечами. – Можно ли бросать такого свидетеля вблизи двух монастырей? Если бы, по какому дьявольскому случаю, вода выбросила его или он прицепился бы к тростнику, поднялись бы еще сильные разные неблаговидные предположения и когда же? Накануне посещения епископа. А! – он ударил себя по лбу. – Я лучше придумал.

Он отворил дверь в кабинет, который я описывал во время нападения Мауффена; в глубине его возвышался большой камин со сверкавшим огоньком.

– Огонь пожирает все, – сказал он.

И, схватив пакет, даже не спросив моего разрешения, Бенедиктус бросил его в пламя, прибавил дров, потом затворил дверь и уселся около меня.

– Легко предвидеть, в чем будет состоять ревизия епископа. Надо удалить все подозрительное.

Он открыл свой письменный стол и вынул бумаги и различные предметы.

– Я спущусь в подземелье отдать приказание, – сказал он, – а ты, Санктус, не забудь, что ты брат-секретарь и казначей бенедиктинского аббатства, и, когда епископ сунет нос в твои счета, все должно быть в порядке. Займись же спокойно своим долом. Я скоро вернусь и присмотрю за тем, чтобы огонь не оставил ничего подозрительного.

Я понял справедливость слов Бенедиктуса и встал исполнить его приказание. Четверть часа спустя я сидел в своей келье, совершенно поглощенный ревизией огромных книг со счетами прихода и расхода.

* * *

На другой день утром большой колокол известил нас о неожиданном прибытии епископа. Братья побежали навстречу ему, а Бенедиктус со мной и другими монастырскими должностными лицами принял его в церковных вратах. Встреча была с обеих сторон полна фальши. Проницательные глаза епископа останавливались на каждом предмете, на каждой стене; он расхваливал и прикасался ко всему, любуясь массивными аббатскими постройками и их исправностью. Бенедиктус спокойно и с достоинством сам показывал все, останавливаясь преимущественно на опасных мостах, которые именно поэтому мало интересовали епископа. Он, напротив, особенно обращал внимание на то, что приор небрежно обходил. Оба были довольны: Бенедиктус тем, что укрывал от епископа именно то, что тот искал; а епископ с минуты на минуту ожидая на чем-нибудь поймать приора. Наконец, наскучив нам в продолжение целых двух дней, он должен был уехать, расхвалив все виденное, а мы, проводив его, облегченно вздохнули.

* * *

Понятно, что в эти два дня я не мог видеть Нельду, а между тем, после совершенного мною преступления, меня тянуло к ней. Поэтому, по отъезде епископа, вечером, оставшись наедине с Бенедиктусом, я сказал, что пойду к своей подруге. Он пробовал удержать меня, и пока он говорил со мною, на лице его появилась поразившая меня жалость; но я приписал это выражение сожалению по поводу трагической смерти ребенка.

Не желая откладывать, я спустился в подземелье и быстро прошел бесконечные коридоры, ведущие к монастырю урсулинок. Дойдя до потайного входа, я постучал три раза, что означало приход своего. Монахиня молча отворила мне и сделала знак идти за нею; но, вместо того, чтобы вести меня к маленьким кельям, месту наших свиданий, она провела меня множеством совершенно незнакомых коридоров и остановилась, наконец, перед железной дверью. Тяжелое предчувствие сжало мне сердце.

«Неужели она в тюрьме?» – подумал я.

Монахиня вынула из кармана ключ, осторожно отперла и впустила меня в низкий, сводчатый подвал. Меня поразил там холодный и сырой воздух; светильник у стены освещал это страшное место. В испуге и ничего не понимая, я остановился на пороге, и глаза мои впились в длинный каменный стол, на котором лежало что-то длинное, покрытое белой простыней; монахиня прошла вперед и сказала, откинув простыню:

– Подойдите, брат Санктус, и не пугайтесь.

У меня закружилась голова; я думал, что в гадком кошмаре вижу распростертую на столе мертвую Нельду. Но, увы! Это был не сон… Огромная тяжесть опустилась на мое сердце, горло мое сжалось, и с глухим хрипом я упал на колени перед телом; у меня была только одна мысль: «Нельда умерла!»

От прикосновения лбом к холодному камню я пришел, наконец, в себя, поднял голову и смотрел на кроткое, прекрасное лицо умершей. Я не в состоянии был ни плакать, ни произнести слово, хотя бы для выражения скорби, раздиравшей мою душу. Перед глазами моими все мелькал маленький синий трупик задушенного мною ребенка, и, как бы в наказание за это убийство, обожаемая женщина ушла из этого мира, не услышав лжи, которую я приготовился сказать ей. Теперь она знает все; она там, в том неуловимом мире, который создает пропасть между нами и теми, кого мы любим. Поглощенные этим неведомым океаном, вырвавшиеся из этой телесной темницы, они отрекаются от нас, даже забывают нас и безжалостно обрекают на отчаяние, которое мы испытываем, потеряв их. Глухой ропот против Бога и судьбы поднялся во мне, и опять прижимал я свой пылавший лоб и сухие губы к безжизненной ледяной руке покойницы.

В эту минуту на плечо мое опустилась рука, и дрожащий, полный сострадания голос произнес мое имя:

– Энгельберт!

Я вздрогнул. Неужели это покойница сжалилась над моим отчаянием и назвала меня этим нежным именем, как всегда обращалась ко мне; но, нет, подняв голову, я увидел склонившееся надо мной бледное, прелестное лицо монахини. Из глаз ее текли слезы, и она продолжала тихим голосом: