Текст книги "Бенедиктинское аббатство"

Он вышел, а Альберт остался точно прикованный к земле и бледный от бешенства.

Молодые супруги и Виллибальд еще раз выразили мне благодарность и, холодно поклонившись хозяину замка, уехали.

Я вернулся в свою комнату совсем расстроенный. Какую оплошность я сделал! Меня преследовала мысль, что я, может быть, способствовал герцогу приобрести огромное состояние Рабенау.

* * *

Я отправился в монастырь посоветоваться с Эдгаром.

Воспользовавшись минутой, когда мы были вдвоем, я рассказал все моему другу; он выслушал меня внимательно и покачал головой.

– Очень странно, – заметил он. – Я никогда не видел здесь графа фон Рабенау. Как же он знает все эти секреты? Одно лицо, которое я видел приходившим сюда и довольно долго беседовавшим с приором, это – рыцарь фон Мауффен; и мне крайне интересно, какие дела могут быть у этого противного графа с нашим аббатом.

– Мауффен? – удивился я. – Я слышал это имя. Граф был в сношениях с Эйленгофом и был любовником Берты. Прошу тебя, Эдгар, наблюдай за этой личностью. Может быть, тебе удастся подслушать один из их разговоров с приором. Я хочу знать, о чем они совещаются, и, может быть, нападу на след этой подлой графини, которую вовсе не признаю своей матерью. Я не могу отделаться от мысли, что она и трактирщица Берта одно лицо.

Эдгар обещал мне сделать все возможное, чтобы проследить за Мауффеном и приором; затем мы перешли к его собственным делам, и он сообщил мне составленный им план, как погубить мачеху.

– Ты знаешь, – сказал он, – что я хочу дать графине вкусить прелести монашеской жизни, которыми она так великодушно наградила меня, но только сын может заставить ее постричься. Ему надоело ее опекунство, и он желает быть единственным хозяином. Это чувство его окажет нам услугу. Ты останешься в стороне, а он заставит ее в монастыре замаливать убийство мужа. Чтобы привести молодого графа к желанной цели, ты должен выразить ему свое негодование за его грубую выходку и каким-нибудь путем заставить его приехать сюда для исповеди и молитвы. Остальное я беру на себя; он вернется к тебе готовым для намеченной ему роли. Матильда сделается урсулинкой и будет твоим орудием мщения в отношении бесчестной аббатисы, до который ты до сих пор не мог добраться. Графиня останется верной тебе. Поступив в монастырь, она может видеться с тобою и передать в твои руки твоего врага, особенно если ей пообещать место матери Варвары. Так постарайся, Энгельберт, как можно скорее прислать ко мне Альберта. Я буду следить за ходом этого дела и, в свою очередь, надеюсь в скором времени доставить тебе радость, большую и неожиданную. Только не допрашивай меня, я должен быть нем.

Я знал проницательный ум Эдгара и потому вполне доверился его словам и, напомнив ему только о наблюдении над Мауффеном, простился с ним. Мне надо было спешить с возвращением в замок, чтобы начать свои действия против Альберта. Надежда отомстить наконец аббатисе урсулинок немало способствовала моему удовольствию.

* * *

Я начал с того, что с ледяной сдержанностью относился к Альберту и сухо отказался сопровождать его, когда он поехал за матерью. По возвращении хозяйки замка, я ожидал, пока она останется одна с сыном, чтобы поздороваться с нею.

Притворяясь, будто не замечаю ее страстных взглядов, я высказал ей в строгих словах, что молодой граф вызвал мое серьезное неудовольствие; я передал ей подробности заключенного мною в ее отсутствие брака и прибавил:

– В присутствии посторонних лиц граф Альберт позволил себе отзываться о вас и обо мне оскорбительным образом, могущим возбудить самые непристойные подозрения. Чем заслужили мы это? Объявляю вам, что с этого дня я не состою более его духовником и не желаю ничего иметь с человеком, обещающим сделаться нечестивым, если в таких молодых летах он дерзает так грубо оскорблять своего духовного отца.

Заливаясь слезами, негодующая графиня осыпала сына упреками и приказала извиниться передо мною, так как, при всей ее слабости к Альберту, я был для нее еще дороже. Сначала молодой человек отказался, но напуганный гневом матери, согласился просить прощения.

В свою очередь, я уже не хотел ничего слушать и только после продолжительных переговоров, уступая слезам и настояниям графини, принял его извинения, но в виде наказания назначил ему провести в монастыре две недели в посте и молитве и три раза исповедаться. Я был уверен в послушании его, потому что графиня потребовала бы этого от сына для моего успокоения.

На другой день Альберт отправился в монастырь, и мне неизвестно, как провел он там время, но возвратился он худой, изменившийся и в высшей степени раздраженный. Растерянный, странный взгляд его на мать показал мне, что Эдгар достиг своей цели. А я воздержался посещать монастырь в течение этих двух недель, чтобы не возбуждать подозрения.

После первых приветствий, молодой граф объявил, что очень устал, но просил мать разрешить ему вечером увидеться с ней в моем присутствии, чтобы переговорить о делах громадной важности.

В назначенный час я отправился в молельню графини, а через минуту вошел к нам Альберт, бледный и со следами сильного огорчения на лице. Он сел, сдвинул брови и, собравшись с мыслями, сказал:

– Позволь мне, матушка, рассказать вам важные события, которые до такой степени тревожат меня, что совершенно лишили покоя. Находясь в монастыре, я счел своим долгом посетить могилу отца и помолиться об успокоении его души. После всенощной я отправился один в часовню, где покоятся наши предки, и на коленях перед могилой погрузился в молитву. Наступала ночь, и святое место освещалось одной лампадой, горящей день и ночь за упокой души умерших. Как вдруг явственно раздался под могильным камнем голос: «Альберт, сын мой!» То, что доверил мне отец, так как это был, несомненно, его голос, я передам вам в конце рассказа, который, насколько я замечаю, волнует и вас; вы дрожите и бледнеете, матушка? – Он бросил на мать испытующий взгляд и продолжал: – Вы можете себе представить, как я был потрясен? То, что голос из могилы поведал мне – ужасно. Я был один, волосы на голове моей стали дыбом, и я бежал.

Графиня, мертвенно бледная, несколько раз провела рукою по покрытому потом лбу. Я был спокоен, но притворялся глубоко заинтересованным.

– На другой день я поверил учителю моему, почтенному ученому монаху, – продолжал Альберт, – что со мною на могиле отца случились странные вещи, но не сообщил подробностей.

«Сын мой, – сказал мне святой отец, по некоторому размышлению, – отправься туда еще два раза. Если то же повторится снова, мы должны будем признать это знамением свыше и тогда я сведу вас к одному благочестивому отшельнику, которому Господь за его примерную жизнь даровал ясновидение, он объяснит нам все».

Убежденный в глубоком смысле этого совета, с замирающим сердцем два раза ходил я на могилу, и дважды голос моего отца и господина повторил те же слова. Я умолял духовника исполнить его обещание, и он отвел меня к отшельнику, почтенному старцу с белой бородой и с черными пронзительными глазами.

«Ага! – подумал я. – Отец Бернгард!»

– Я молил Бога убедить меня, что в действительности вовсе не были произнесены слышанные мною слова, – продолжал молодой граф, – но, увы, молитва моя не была услышана. Добрый отшельник спросил, что мне надо, но на первых же словах остановил меня: «Ваш умерший отец говорил с вами? В таком случае, он сам и скажет вам, что ему надо. Мне же ничего не следует знать».

Он бросил горящих углей в большую жаровню и стал молиться. Сначала замелькали разноцветные огоньки, потом поднялся густой дым и вдруг – клянусь вам, матушка, что меня не обманывали мои чувства, – я увидел призрак отца, протягивавший мне лист белого пергамента. При этом ужасном видении, я упал в обморок; когда же пришел в себя, святой отшельник передал мне пергамент со словами: «Вот лист, принесенный призраком вашего отца. Поднесите его к жаровне, и он сам напишет вам то, что желает сообщить».

Я встал совершенно разбитый и осмотрел со всех сторон пергамент; на нем не было положительно ничего, ни знака, ни письма. Не спуская с него глаз, я приблизил его к жаровне и увидел, как сначала буквы, а потом целые слова появлялись на белом фоне пергамента, и слова были те самые, что говорил голос из склепа. – Графиня, чуть живая, еле сидела. Альберт с силой схватил ее руку. – Будешь ли ты теперь отрицать, что отравила моего отца? Вот уже целый час я читаю на лице твоем твою вину.

Матильда упала на колени.

– Суд Божий наступил для меня. Мертвые встают, чтобы обвинять меня. Да, я виновна, но не осуждай меня, сын мой, ради тебя, из материнской любви, совершила я грех.

Она протянула к нему руки, но граф с ужасом оттолкнул ее.

– Ради меня? Так ты хочешь сделать меня своим сообщником? Никакого земного богатства не хотел бы я купить ценою подобного преступления.

Графиня вскрикнула, задыхаясь, и упала без чувств. Альберт повернулся ко мне и с упреком сказал:

– Вы знали это, отец мой, и молчали? По ее взглядам я видел, что она во всем призналась вам.

– Вы правы, сын мой, – печально ответил я, – я знал все. Но разве вам неизвестно, что признание на исповеди проникает в ухо священника, как в живую могилу? Вы видите, что, если клятва обязывала меня молчать, то Провидение нашло другое средство открыть истину. Неужели вы еще допускаете преступные отношения между мною, служителем Бога, и этой несчастной преступницей, которую я мог только жалеть, – я вздохнул. – А смирение ее и покорность происходили от уверенности, что мне известен ее гнусный поступок.

– Простите меня, отец мой, и не откажите в благословении, – сказал молодой граф и, набожно поцеловав мою руку, поспешно вышел.

Я остался с лежавшей в обмороке графиней, но, нимало не занимаясь ею, погрузился в свои думы. Я достиг своей цели и избавился от положения, начинавшего тяготить меня. Надо было только повидать Эдгара и узнать его последние намерения, ибо от первого свидания с графиней должна была зависеть ее окончательная участь: я предпишу ей то, что пожелаю. Потому я позвал одну из ее служанок и, предоставив ей позаботиться о госпоже, не теряя времени, приказал оседлать мула и отправился в монастырь.

* * *

Эдгар встретил меня с распростертыми объятиями и горячо благодарил, а затем со смехом рассказал, как обманули глупого Альберта.

– Наконец я приближаюсь к одной половине моей мести, – сказал он, и зловещий огонек удовлетворения сверкнул в его глазах. – Когда она будет там, в монастыре, потеряв имя, положение, свободу и волю, тогда приду я к ней и с глазу на глаз скажу: «Я заплатил тебе око за око, зуб за зуб».

Я вздохнул и прижал руки к сердцу. Я завидовал наслаждению Эдгара местью, которое он заранее предвкушал.

– Когда-то настанет мой час? – глухо шептал я. – Ты говоришь, вероятно, о свидании с мачехой, но как ты получишь его?

Эдгар пристально посмотрел на меня спокойным и уверенным взглядом.

– Я говорю только то, в чем уверен. Имей терпение, Энгельберт; обещаю тебе полную месть. Я еще должен пока молчать, но в тот день, когда пойду говорить с мачехой, открою тебе все.

Подкрепленный новой надеждой, возвратился я в замок.

* * *

Графиня три дня никому не показывалась; на четвертый день утром паж пригласил меня к ней.

Меня поразили ее бледность и перемена в лице. Увидя меня, она закрыла лицо руками и произнесла скорбным голосом:

– О, отец мой, как я несчастна! Посоветуйте мне, спасите меня!

Я нагнулся к ней и мягко сказал:

– Милая моя дочь, вы найдете во мне обещанного советника и поддержку. Говорите, облегчите свое сердце; я духовный врач и найду бальзам, который успокоит вашу совесть.

Она схватила мою руку и прижала к губам.

– Отец мой, вы – моя надежда, мое спасение на земле; вы милосердны так же, как Тот, Кому служите.

Сердце мое невольно сжалось. Женщина эта была большая грешница, но в ту минуту она говорила с убеждением; а я – служитель Бога и Иисуса – выдал тайну исповеди и играл в любовь, чтобы погубить ее. Я опустил голову. Бывали минуты, когда что-то похожее на голос совести шевелилось во мне и говорило: «Ты – подл, ты – предатель и клятвопреступник. Как, недостойный священник, предстанешь ты пред судом Господним?»

Графиня не знала моих мыслей, а сам я отогнал это доброе движение, как недостойную слабость. И я начал расспрашивать ее, что она намерена делать.

– Я не знаю, – ответила она. – Сын мой вне себя от негодования и требует моего пострижения в монастырь; сама я уничтожена таким видимым гневом Божиим и все готова сделать, чтобы искупить свое преступление. Меня страшит монастырь; но вы, отец мой, решайте: могу ли я загладить свое преступление, оставаясь в миру, посвятив свое время, покой и состояние на то, чтобы облегчить участь больных и слабых, или должна проводить жизнь в молитве и сделаться монахиней?

Не задумываясь ни минуты, я ответил:

– Дочь моя, без всякого сомнения, сын ваш отдаст на церковь вашу часть, которая и пойдет на помощь бедным. А кто лучше служителей Божиих знает их нужды? Если вы поручите мне это святое дело, я исполню его с радостью во спасение вашей преступной души. Сами вы должны отказаться от мира, постричься и покорной слугой Господа смыть тяжкое преступление, совершенное вами. Только за монастырскими стенами можно снова обрести душевный мир.

Я подло лгал, потому что там-то человек и утрачивал всякий покой и сердце его обращалось в ад. Но я обещал заключить ее туда и бессовестно добивался своей цели.

Графиня склонила голову и произнесла устало:

– Я преклоняюсь перед вашим решением, отец мой, и приму пострижение.

Я вскочил и, возложив руки на ее голову, громко произнес:

– Будьте благословенны, дочь моя, и Бог с ангелами своими да поддержат вас в вашем спасительном намерении. Непрестанные молитвы мои будут всегда с вами. Однако не забудьте устроить свои мирские дела; вы – как путешественница, отправляющаяся в далекую страну, – обязаны позаботиться о своем состоянии, во избежание недоразумения и раздоров после вашего ухода из мира.

– Да, отец мой, – отвечала она, – с вашей помощью свои светские дела я покончу, обещаете ли вы помочь мне?

– Без сомнения, дочь моя, – отвечал я.

В последующие дни мы занялись этим важным вопросом. Все золото и драгоценности графиня передала мне для раздачи бедным; большое земельное владение ее переходило в монастырь урсулинок, куда она вступала; наконец, аббатство наше получало большую сумму золотом и виноградник, наследственную часть Эдгара. Это было приблизительно то, что хотел завещать ему покойный граф, и графиня, желавшая искупить совершенное зло, настояла на исполнении воли умершего; таким образом, вследствие открывшегося преступления матери, состояние молодого графа значительно уменьшилось.

Когда я прочел Альберту решение его матери, он хотел возражать и поставить свое veto, но я заметил ему:

– Сын мой, вы требовали, чтобы мать ваша поступила в монастырь; а она посягнула на жизнь вашего отца именно в целях воспрепятствовать этому дару. Таким образом, ее желание исполнить волю покойного, дабы загладить свое преступление, совершенно справедливо. Что касается ее личного состояния, она вправе раздать его бедным, потому не мешайте ей. Еще достаточно золота, земель и замков останется на долю графа фон Рувен; у вас в распоряжении свобода, могущество, богатство, словом, все земные блага. Подобно орлу с распущенными крыльями, вы будете парить над двумя скалами, из которых на одной будет жить отшельник-граф, а на другой – графиня фон Рувен. Удовольствуйтесь этим, сын мой, и не будьте алчны.

* * *

Недели через две после этих событий, в мрачное, туманное утро мы приготовились в путь. Я отказался от должности капеллана и объявил молодому графу, что, проводив его мать, окончательно удалюсь в аббатство.

Графиня вышла вся в черном и, последний раз простившись с сыном и слугами, которых накануне щедро одарила, сошла, опираясь о мою руку, по большой парадной лестнице, той самой, по которой, в первый раз вступая в этот замок, я поднимался вместе с Эдгаром, и оба мы были счастливы и полны надежд.

Мы выехали в сопровождении только нескольких пажей и вооруженных слуг; в тот день стоял такой густой туман, что замок очень скоро скрылся из вида. В глубокой задумчивости, с поникшей головой, спутница моя не произнесла ни слова. После трех часов пути, мы подъехали к монастырю урсулинок. Чтобы выказать свое смирение, графиня вышла из носилок, и мы пешком продолжали путь. Позвонив у входной двери, я вспомнил свой первый визит туда.

Нас ввели, и мне пришлось поддерживать графиню, совершенно разбитую. Аббатиса приняла ее с распростертыми объятиями и прижала к сердцу, называя сестрой.

Мать Варвара была та же; с кротким, набожным лицом и живым взглядом; она пристально посмотрела на меня, но не узнала, и дружески поклонилась. Я назвался ей духовником графини и просил милости остаться ее руководителем, тем более что состоял исполнителем ее последних светских распоряжений, в которых должен отдать ей отчет.

Когда я сообщил о богатом пожертвовании графини на общину, членом которой она делалась, добрая пасторша церкви горячо пожала мою руку и сказала медовым голосом.

– Приходите, приходите, отец мой, утешать нашу бедную сестру; вам всегда будут рады.

* * *

Простившись и не имея более никакого дела в замке Рувенов, я направился к аббатству, где дал во всем отчет Эдгару. Он слушал меня, сияющий; но когда первый порыв прошел, он сообщил мне, что подслушал разговор между приором и рыцарем Мауффеном, такой странный, что не знает, что о нем думать. Аббат говорил как проходимец, а не как человек его положения и звания. Говорили также о главе общества, но не называя его имени. Кроме того он убедился, что Берта и графиня Роза – одно лицо и что Мауффен обдумывал месть Лео фон Левенбергу и высказывал угрозы против него.

Это все были новые сведения. С терпением я также достигну моей цели, и дорого заплатят за мою разбитую жизнь и аббатиса, и моя мать.

Через несколько дней я отправился в монастырь урсулинок и увидел графиню уже в одежде послушницы; она покорилась своей участи, но высказала, что в любви ко мне ее единственная радость и поддержка.

Чтобы развлечься и убить время томительного ожидания, я принялся за занятия с Бернгардом, этим неутомимым ученым, всегда в поисках открытий, до того поглощенным неземными вещами, что забывал за ними все, даже планы мщения.

Он стремился особенно проникнуть в две тайны природы: достичь средства делать золото и вызывать из пространства души людей, когда-то обитавших на земле. Он непрестанно учился, и мы проводили много ночей, согнувшись над древними рукописями, заключавшими странные опыты и рассказы египетских и халдейских колдунов.

Бернгард вел жизнь аскета, принимая только самую необходимую пищу и, по-видимому, ни в чем не нуждался. Он до такой степени жил духовной жизнью, что, казалось, забывал тело. Иногда приор также приходил в лабораторию. Он говорил мало, большею частью читая и делая заметки на пергаменте; но, если ему приходилось делать какое-нибудь замечание, оно всегда поражало своей правдивостью и глубиной.

Однажды мы с Бернгардом были заняты взвешиванием разных снадобий, которые хотели расплавить, все добиваясь смеси, которая могла бы производить золото. Приор присутствовал при этом. Сидя за маленьким столом, он читал старую книгу, казалось, всецело поглотившую его.

– Братья, – внезапно сказал он своим глубоким, металлическим голосом, – как мы еще слепы и мало ушли вперед! Послушайте, я прочту вам чудесный рассказ одного халдейского ясновидца, часть которого я перевел из этой старой книги. Он говорит:

«Отучив, насколько возможно, тело свое от всяких материальных потребностей и особенно пиши, отягчающей мозг, – а я много раз испытал, что после сытного обеда тело становится вялым и дух бездеятельным, – после правильного поста и сосредоточения мысли на отвлеченных вопросах, я достиг такого результата, что душа моя может отделяться от тела и являться снова на мой призыв. Чтобы достигнуть этого, я должен был стать на месте, ярко освещенном солнцем, и пристально смотреть на него. Первые мои опыты были бесплодны, но я не поддавался, ибо лучи солнца, этого светила, к которому тяготеет наша земля, должны были очистить меня. Когда я достиг способности непрерывно смотреть в центр света, я уже не мог оторвать от него своего взора и, стал видеть, как яркий золотистый свет проникал в мое тело и наполнял его облачными массами, похожими на освещенную солнцем, падающую с высоты скалы из ручья воду. Я был совершенно убежден, что это душа моя отделялась, потому что эта облачная масса была отражением моего тела, но более прозрачным, более красивым, как и подобает быть, когда душа получает возможность покинуть свою земную оболочку. Только одна, очень крепкая светлая нить связывала дух с телом, давая возможность душе витать сколько ей угодно на свободе, не позволяя совершенно отлетать. Таким образом я мог отлично различать все окружающие предметы. Я видел высокую скалу около себя и в то же время видел ее внутренность; тот же солнечный луч проникал в нее и, входя туда, казалось, превращался в тысячи разноцветных капель. Затем душа моя посетила недра земли; туда также проникали лучи животворящего светила, и я заметил, что всегда из-за разноцветного пламени появлялось нечто, напоминающее дым. В нескольких местах все кипело, как вода на огне, рассыпаясь понемногу искрами; потом появлялся черный дым, и, когда он проходил, я видел точно линии кристаллов: одни из золота и иных металлов, другие из драгоценных камней. Это я присутствовал при их образовании». – Приор остановился. – Я только до этого места перевел речь халдея, – сказал он. – Рукопись очень неразборчива, и многие слова незнакомы мне, однако, общий смысл таков, как я вам прочел, и, по моему мнению, вывод из всего этого, братья мои, тот, что следует изучить невидимую работу производства золота в природе, а не смешивать, как мы делаем, сухие и уже совершенно сформированные тела. Но, чтобы дойти до этого открытия, следовало бы наблюдать и уметь производить такие газообразные вещества, как описывает халдей; а этого мы, может быть, никогда не достигнем, так как, очевидно, это такая же малоуловимая материя, как та, из которой образуются наши души.

Мы слушали с понятным вниманием чтение приора и последовавшее объяснение. В словах его была истина, наводившая на многие мысли и вызвавшая тысячи вопросов. Если бы нашелся только, кто мог бы разрешить их!

Да, мы боролись с гигантскими силами природы, не будучи в силах постичь тайн природы, которые кишат на каждом шагу, при всяком взгляде на прошедшее, настоящее и будущее.

Сам человек – неразрешимая загадка. Каким образом соединяется и как отделяется от тела это невидимое «я», которое думает, страдает, учится, и может ли оно испытывать любовь, ненависть и гнев, когда от него остается одна безжизненная масса, подобно телу Годливы, которое чувствовало, любило, говорило? Тайна!

Все это таится в прозрачном пространстве, называемом воздухом, которым мы дышим.

Невольно и я сам, и мои интересы, и мои планы мщения, все показалось мне жалким и ничтожным.

Река времени поглотила целые поколения, великих людей и глубоких мыслителей; имена их и деяния исчезли, провалились, как в пропасть, в это невидимое, где очевидно всегда достаточно для всех места.

Я обхватил руками голову, удрученный, подавленный бесчисленными вопросами, мучившими меня, но которых я не мог разрешить; мозг мой показался мне слишком узким, и я ощущал физическую боль при возникновении мысли, которая, я чувствовал это, наталкивалась на непреодолимую стену.

«Боже мой! – думалось мне. – Если бы я в состоянии был когда-нибудь постичь, приподнять одну из завес невидимого, я отдал бы жизнь, чтобы достичь этой цели».

– Брат Санктус, – сказал в тот момент приор, – не мучайте себя. Бедный мозг наш так создан, что не может работать, как бы нам хотелось, но… – он подошел, положил руки на мое плечо и прибавил дрогнувшим, убежденным голосом – мы созданы для работы, а не для мечтаний. Так остерегайтесь предаваться таким прекрасным мечтам, которые кажутся вам, что полны плодотворных открытий. Это предательское болото, кошмар, которые проходят только, когда там, – он указал на лоб, – все кончается, все останавливается. Жизнь же дана, чтобы жить, так и будем жить!

Он рукою послал нам прощальное приветствие и исчез.

– Да, – прошептал отец Бернгард, – ему, с его гигантской душой, с неутомимым разумом, это возможно, а мы – пигмеи, я, по крайней мере.

Я встал… Все, казалось, поблекло во мне и вокруг меня; будущее казалось бесцельным, мои проекты мщения мелочными и смешными, и мысль моя обратилась к тому времени, когда все пройдет, все будет достигнуто, тело мое состарится, душа утомится и передо мною встанет безотрадный результат: возвращение в неизвестное ничто, родину моей души. Не будучи в состоянии продолжать работу, я простился с отцом Бернгардом и поднялся в свою келью.

В продолжение нескольких дней я был в состоянии полного изнеможения и непригодным ни к какому делу, но понемногу молодость преодолела этот упадок, ослабила пережитые впечатления, и скука монастырской жизни загнала меня снова в лабораторию отца Бернгарда.

* * *

Все пошло по-прежнему. Недели и месяцы проходили, не принося ничего нового. Однажды утром вошел в мою келью Эдгар и сказал, странно улыбаясь:

– Энгельберт, сегодня графиня Матильда принимает постриг, и я после обеда пойду к ней. Ты же по окончании вечерней службы жди меня в старом подвале; по возвращении от мачехи, я сообщу тебе давно обещанную большую радость.

Я хотел расспросить его, но он ушел под предлогом занятий.

Весь день меня преследовало неприятное чувство. Я никогда не любил Матильду, и, конечно, эта гордая преступная женщина заслужила свою участь, но я не мог отделаться от мысли, что высший судья для нее – Бог, а не Эдгар, и что сегодняшний тяжелый день, как и предстоящее ужасное свидание, которое должно добить ее, были делом моих рук…

Я с нетерпением ждал назначенного часа и с наступлением его, взяв светильник, отправился на место свидания.

Старый подвал был обширным склепом, уже совершенно заполненный гробницами. Никто туда не ходил, и я был уверен, что в этом уединенном месте ничто не потревожит меня. Я вставил факел в железную скобу и сел на край одной старой гробницы.

Со всех сторон, куда только мог проникнуть глаз, стояли надгробные памятники; сами стены были покрыты плитами из камня или бронзы. При дрожащем свете факела из мрака выступала то фигура молитвенно коленопреклоненного рыцаря, то женщины со сложенными руками, то какой-нибудь герб – последний знак ребяческого тщеславия людского.

Я предался печальному раздумью. Все эти лица, оставившие свои следы на камне, уже целые века как умерли; они поглощены неведомым и разрешили его тайну. И в моем мозгу снова зашевелился так живо интересовавший меня вопрос о смерти.

Не знаю, сколько времени я мечтал таким образом, как вдруг вздрогнул от звука полнощного колокола. Эдгар запоздал; не замешкался ли он в рабочей зале братства? Но в ту же минуту из темной глубины подвала раздались шаги, и передо мной неизвестно откуда появился Эдгар. На возбужденном лице его было выражение удовлетворенной ненависти.

– Благодарю, Энгельберт, – сказал он, сильно пожимая мою руку. – Мщение, выпавшее мне сегодня, успокоило и укрепило меня.

– Ты видел ее? – спросил я, снова испытывая то же неприятное чувство, что и днем.

– Да, – ответил Эдгар дрожащим голосом. – Я видел ту, от которой осталась одна тень великолепной графини фон Рувен; она задрожала, узнав меня и услышав насмешливые слова, в которых я открыл ей тайну моей мести, твое настоящее имя и твое предательство. Я уверен, она переживает теперь такие же страдания, как я, когда стал жертвою низкой интриги и потерял все: имя, честь, свободу. Пусть и она переживет те же страшные минуты, когда ряса казалась мне свинцовой, когда сама будет игрушкой в руках такой женщины, как мать Варвара, рабой – после того, как всю жизнь распоряжалась другими. У меня есть новости насчет твоего друга аббатисы, но оставим это до другого раза. Теперь посмотри, Энгельберт, на этот видимый знак моей признательности и пользуйся остатками того, что есть живого в твоем сердце.

В эту минуту от стены отделились две незамеченные мною раньше тени, и на свет появились два очень худых монаха в черных клобуках. Один подошел ко мне и откинул капюшон; сердце мое замерло, громадное счастье, чувство любви и благодарности наполнили мою душу. Я сжимал в объятиях Нельду, сестру мою и вместе с тем страстно любимую женщину. Глаза мои затуманились.

– Ты, ты, здесь? Каким чудом?

Я отступил на один шаг, не выпуская ее рук, и рассматривал ее. Да, это была Нельда: прекрасное лицо ее побледнело, изменилось его выражение, но оно не подурнело.

Только некоторое время спустя я стал сознавать действительность и осмотрелся кругом. Я увидел Эдгара, прислонившегося к стене, и около него, с откинутым капюшоном, другого монаха, в котором узнал Марию фон Фалькенштейн; на лице ее были следы нравственных страданий, на губах образовались жесткая и горькая складка, и мрачный блеск, едва смягчаемый присутствием любимого человека, светился в ее глазах.

– Сядем и поговорим о делах, – сказал Эдгар, подавая пример.

Словно во сне, сел я около Нельды на краю гробницы и проговорил:

– Объясни мне все эти тайны.

– У нас завтра будет достаточно времени для объяснений, – возразил Эдгар. – А теперь слушай важные новости, которые я хочу тебе сообщить. Подобно тебе, Энгельберт, я не ленился; ты будешь отмщен, и у нас в руках уже все нити интриги. Так как Нельда и Мария стали монахинями в монастыре урсулинок, то ничто не может укрыться от них. Всем надоела власть матери Варвары, угрюмой и злобной; Мария надеется занять ее место и имеет на то основание. Тогда она будет управлять всем; потайное подземелье будет служить нам местом сборищ. Не мы одни имеем там привязанности; несколько членов нашего братства также состоят в сношениях с монахинями. Графиня Роза скрылась у своей приятельницы; значит, легко будет завладеть ею. Но, прежде всего, надо обеспечить захват аббатисы; у тебя будут тогда две жертвы, над которыми ты можешь утолить жажду мщения. Я же жду еще двух: Вальдека и моего брата. Уничтожив их, я позабочусь о себе самом и, как знать?.. Может быть, и достигну своей цели! Уже становится поздно, – сказал он, вставая. – Сестры должны вернуться к себе. До свидания! До скорого свидания! Потому что теперь, Энгельберт, ты можешь видеть Нельду, когда пожелаешь.