Текст книги "Хронос"

– А если заменить слово «агрессивность» на «пассионарность» данной части человечества? Лев Гумилев ведь считал, что пассионарность не возникает сама по себе, а чуть ли не идет из космоса…

– Ну, там речь шла о народах, об этносах, а не гендерных разнообразиях. Я бы согласилась с вами, но у меня есть ещё и своя версия: наша цивилизация должна (по замыслу свыше или по обычной логике, исходящей из наших действий) разрушиться, это похоже на самоубийство, вроде харакири. Вам так не кажется? Это внеразумная цивилизация, и она закладывает под себя механизм взрывателя. Часы тикают, а человек смотрит на циферблат своих ручных часов, потому что боится опоздать на званый ужин в ресторане. Вот в чем безумие, господин агент.

Он посмотрел на свои часы и сказал:

– Кстати, мне действительно сегодня нужно ещё успеть на званый ужин в ресторане.

Я так и не поняла – была ли это издевательская шутка над моими апокалипсическими предсказаниями или просто совпадение. В любом случае разговор затянулся, а у меня тоже имелись свои планы, про которые я, как человек увлекающийся, забыла. Сейчас для меня был важен этот человек – Игорь (как я узнала, когда мы наконец познакомились, проговорив до того довольно долго). Мне хотелось продолжить разговор, и я сказала:

– Но мы отклонились от темы вашей профессии… Я уже поняла: вы чувствуете себя посланником свыше, спустившимся в наш грешный мир, чтобы подарить людям свет истины. Но это уже было до вас. И того единственного, кто полюбил людей, эти же люди и распяли. К сожалению, человечество мало изменилось с тех пор. Оно жаждет примерно того же и побольше, только масштабы несоизмеримо увеличиваются со временем. Вот их истинная мечта, а вы пытаетесь им навязать да ещё и за деньги то, что, как вам кажется, сделает их духовно богаче. Зачем им это нужно? Вы на самом деле вообразили себе, что можете изменить этот мир?

– А вы?

– При чем здесь я?

– Зачем вы пишете? Мы с вами практически занимаемся одним и тем же делом. Вот поэтому я за вами наблюдал, можно сказать, преследовал вас. И вы встретили человека, который может вас понять. Мы похожи, с единственной разницей: вы, может быть, не осознаете, зачем это делаете. Я замечал, что многие творческие люди не любят, когда их об этом спрашивают, потому что у них нет четкого ответа. А тех, кто говорит: «Я просто зарабатываю деньги на том, что пишу то, чего люди ждут от меня», таких вы называете циниками. Разве я не прав?

– Это их дело, – ответила я. – Они не входят ни в круг моих интересов, ни в круг моих друзей. Как говорит один человек: «Им с этим жить». Я считаю, что это универсальная фраза и в случае, когда вас предают, и в случае, когда вы не разделяете чьих–то взглядов. А доказывать человеку свою точку зрения, а тем паче пытаться его переубедить, – самая нелепая затея. Но вы безусловно занятный человек. Просто я тоже неплохо, на мой взгляд, знаю людей, что не прибавляет мне оптимизма и уверенности в том, что наша цивилизация идет по пути дальнейшей эволюции, а не наоборот. Я не верю в успех вашей затеи. Да, кстати, вам удалось хоть кому–то продать мечту или, если сказать помягче, научить мечтать, а не желать, копить и тратить? Неужели кто–то вообще вас слушает?

– Бывает по–разному, но не безнадежно.

– Хотя бы честно, – сказала я, улыбнувшись, но в темноте он не увидел моей улыбки, к тому же он вовсе не смотрел на меня. Его взгляд был устремлен вперед, как будто он видит что–то такое, чего не замечаю я.

– Да, честно, так же как то, что, если бы вы не встретили меня, вам нужно было бы меня придумать.

– Зачем? – рассмеялась теперь уже я, не скрывая того, что парадоксальность этой встречи да и сам разговор не вписывался в мои представления ни о моей жизни, ни о моем романе, который я писала в то время.

Но он как будто прочитал мои мысли:

– Хотя бы для того, чтобы написать диалог в своем романе.

Это было настолько неожиданно, что мне захотелось подойти к нему ближе и дотронуться до него, чтобы поверить в реальность существования этого человека.

– И всё–таки что для вас означает – писать? Зачем это вам нужно?– спросил он.

Что я могла ответить ему на это? То, что жизнь моя протекает как бы в двух измерениях? Я живу: хожу по улице, пью кофе, встречаюсь с какими–то людьми – нужными и совсем ненужными мне – случайными, обедаю, делаю всё то, что делают миллионы других людей. Но при этом я так же существую в тексте ещё не написанного до конца романа, в котором беспорядочно разбросаны случайные фразы, некоторые мысли, закравшиеся в голове или возникшие внезапно, картинки, виды тех мест, где я была, люди, лица, которые привлекли мое внимание, информация, врезавшаяся в память, и многое другое: детали, подробности, переживания, эмоции мои собственные и чужие. Я впитываю в себя всё, потому что ещё не знаю, что понадобится, что останется в тексте в конечном результате, в чистовике, когда придет время.

Текст – это такая жизнь, он проживается мной иногда незаметно для меня самой, потому что я не отделяю его от обычной жизни, как человек не отделяет свои мысли от себя самого. Ведь я не знаю заранее, что именно мне пригодится для написания романа, даже если я представляю себе некую конструкцию его, но это всё слишком абстрактно, зыбко, по сравнению с жизнью, которой её нужно наполнить. Поэтому я воспринимаю и впитываю всё, что происходит вне меня и во мне, хотя что–то, конечно, теряется или уходит глубже, но я знаю, что когда–то оно может вернуться, если на то будут веские причины и необходимость, заданная сюжетом. По–другому у меня не получается. Кто–то умеет жить иначе и писать иначе, но не я, психованная, чувствительная ко всему: к звукам, к запахам, к словам, к интонации, к разговору и к молчанию, когда оно говорит больше, чем речь, и заменяет голос лишь взглядом, вздохом, непроизвольными движениями рук или мимикой. И даже ночью я могу проснуться, потому что вдруг поняла, что должно быть дальше в тексте, который я ношу в себе.

Само же написание его – это простое воплощение в словах, которые необходимо расставить в нужном порядке, и всё.

Я поняла, что мое молчание затянулось, и мне стало неловко перед Игорем, ведь я могла что–нибудь пропустить из его речи.

– Мы ещё увидимся, – сказал он. Нет, не спросил, а именно сказал в утвердительной форме, как будто знал, что будет именно так.

Я же не была в этом уверена тогда, потому что не люблю забегать вперед, предпочитая дождаться особенных знаков, указывающих мне дальнейший путь – лунный луч, по которому движется мысль и плетет свой лучистый кокон для новой жизни. Я столько раз её начинала, что уже не понимала, кто сочиняет мою собственную жизнь, сюжет которой имел такие неожиданные повороты, что я боялась не успеть затормозить в нужный момент, особенное если дорога эта – горная.

Ночью мне снился сон, что когда–то был реальностью. Я ненавижу такие сны, потому что, когда вам снится прошлое, это значит, что там вы чего–то недоделали или что–то сделали неправильно. А изменить уже ничего нельзя, как нельзя переписать то, что написано раньше, потому что больше не чувствую, не слышу музыку того момента, когда я была другой. Всё приходит вовремя. Всё приходит…

11

Новости нашей цивилизации за утренним кофе я пролистывала в своем телефоне скорее по привычке, чем с целью найти что–то такое, что могло бы изменить мое отношение к ней. Остановилась я на этом: «Из Зоны отчуждения Чернобыльской АЭС уходят волки. За три недели волк прошел почти 400 километров, вышел за пределы своей обычной территории, площадью 28 квадратных километров, от границ которой он редко отходил дальше чем на 5 километров». Просто так волки не покидают обжитое место.

Интересно, много ли украинцев прочитали это известие? Впрочем, они заняты более важным делом: созданием государства, которое в скором времени станет головной болью не только для России, но и для Европы из–за возросшей националистической идеологии, переходящей уже в нацизм, которым вскармливают новое поколение, начиная с детского сада, воспитывая в них ненависть ко всему русскому. Что для них значит какая–то радиация, когда у них каждый второй «герой Украины»? Я больше не смотрю в ту сторону, потому что знаю: ничего хорошего не увижу там, и отрываю от себя последние ниточки, которые, впрочем, вначале оборвали с той стороны, а я просто убрала их ошметки с дороги, чтобы не путались под ногами.

Но я не могу делать вид, что современный мир никак не касается меня, раз уж угораздило родиться в такие времена. Как говорил Педро Альмодовар: «Символ нашего времени – беспричинная лихорадочная деятельность». Всё было бы не так печально, если бы эта деятельность да в мирных целях, но с миром как–то не заладилось здесь и сейчас и в целом.

Хоть я и пыталась всячески увильнуть от политики, но каждый раз, читая очередные высказывания какого–нибудь деятеля, находящегося за большой лужей, я удивлялась его безумию и тому, что никто не осмеливается поставить таким людям диагноз, чтобы как можно раньше начать лечение. И я проматывала новостную ленту дальше, скользя пальцем по экрану, не зная, где остановиться, потому что конца этому нет, а скорость, с которой мы живем, зашкаливает.

Это время быстрого питания, одноразовых стаканчиков и одноразовых отношений. Парадокс заключается в том, что мы имеем широкие магистрали, но узкие взгляды. Хорошее образование, но меньше разума. Ездим слишком быстро, злимся слишком легко, смеемся слишком мало, пьем и курим слишком много, болеем слишком часто. Зато у нас есть таблетки, которые делают всё: возбуждают нас, успокаивают нас, убивают нас. Мы знаем, как выжить, но не знаем, как жить. И новое молодое поколение, непонятное для нас, имеет свои причины быть именно таким, каким оно есть.

Неужели Матвей с такой легкостью забыл об Алисе, как только она исчезла из его мира? Тут же появилась другая. Для меня это казалось странным, потому что ещё за год до этого на даче родителей Матвея, где я провела неделю по приглашению его матери, с которой мы были в хороших отношениях, мне попалась на глаза тетрадь (она выпала из–за спинки шкафа, который прижимал её к стене). Вроде бы я не трогала этот шкаф и уж тем более не двигала его, просто открыла, чтобы взять с вешалки одежду и пойти прогуляться.

Был конец августа, и по вечерам становилось прохладно. Но в этот раз прогулка не состоялась: пошел дождь, хотя ничего не предвещало такой смены погоды, когда я выходила из дома. Внезапно откуда–то набежали тучи, как будто погонщик гнал свое стадо: черные облака формой напоминали мне толстобоких быков и коров. И вдруг из их вымени пролилось небесное молоко – холодные струи дождя застучали по земле. Я поспешила обратно, но не очень огорчилась тому, что променад мой так внезапно завершился, потому что всю дорогу думала о тетрадке, выпавшей из–за шкафа, любопытство распирало меня: что можно прятать там, тем более в таком тайнике, как оказалось, не слишком удачном.

И придя в свою комнату, я тут же начала листать её и уже не смогла оторваться. Это был дневник Матвея. Да, безусловно, читать чужие письма нехорошо, но творческое начало взяло верх над воспитанием, может быть, потому, что судьбы людей для писателя – это сюжеты и персонажи…

После прочтения я положила дневник на место и сделала всё, как было до того, придвинув шкаф к стене и прижав им эту тетрадь, что оказалось совсем нелегким делом. Если бы в ней я увидела обычный отчет по дням, как пишут в дневниках: «Сегодня ходил на день рождения к… Поцеловал Иру», и тому подобное, меня бы это не прельстило ничуть, но там передо мной предстал образ современного молодого человека, и я не смогла удержаться от того, чтобы пропустить это мимо и не заинтересоваться им. Оправдания, как я понимаю, так себе, но все же…

За окном продолжал идти дождь, но я не обращала уже на него внимания. Тогда.

И сейчас в жаркое сицилийское лето на меня повеяло питерской дождливой осенью:

«Да, это именно та самая погода, в которую можно спать, но ты не спишь, можно умереть, но ты не умираешь, можно жить, но ты не живешь (в том нормальном понимании жизни, когда люди получают удовольствие от своего существования). Таков петербургский дождь. Если ты хочешь познать вечность, представь, что он не закончится никогда, а именно это я чувствую сейчас, утопая в его звуке, включенном на полную катушку. Ты понимаешь, о чем я? Ну, значит, ты познал вечность. Правда заключается в том, что он идет всегда, просто временами я его перестаю замечать, а то, чего мы не видим, – того не существует (всем известный материалистический факт). А если ты не материалист, значит псих. Выбирай сам. Непонятно, с кем я разговариваю, но очень удобная штука: вроде никто не слышит, никто не мешает, никого нет рядом, а я не одинок по–любому. Значит, Бог есть. А вечность я уже узрел несколькими предложениями выше. Но если всё здесь так просто считывается, то почему внутри моего существа всё так сложнопутанно вплоть до отрицания данной действительности с нездоровым желанием срочно её поменять? Целеполаганием при этом является граненый стакан, наполненный жидкостью, входящей в противоречие с Матрицей. И пока они там борются между собой, я точно ни при чем. Потому как временно отсутствую. И никто не обидит, не пошлет "куда–нить" подальше, в общем, если сказать красиво: не ранит недобрым словом мою трепетную душу, ибо я временно не чувствителен ни к какой душевной боли. Да, я проходил и эту фазу своего развития, но на какой–то эволюционной ступени споткнулся, выматерился и вдруг понял: эта лестница ведет вниз, а не вверх, а то, что мне казалось и виделось в минуты кайфа, – была примитивная химия, творящая чудодейственные опыты с моим сознанием. Подчиняться же формулам я не любил с детства (где те начертанные цепи и где моя бесценная жизнь вне всяких цепей?). Даже звучит жутковато: "цепи" и "начертанные" (что–то явно от черта, чур меня).

Теперь я образован по известной физической мантре: "действие равно противодействию". Вот так и живу до сих пор, не особенно закидываясь хитрыми вопросами: "Зачем?" и "Почему так?". Наверное, это потому, что я обычный эгоист (а бывают необычные?). Просто в последнее время что–то стало штырить то в мозг, то в бок, то в уши, то в глаза: из телевизора, из интернета, из родного айфона, из случайных разговоров с кем–то – из всех углов и щелей обвал информации, от которой я больше не могу сбежать, мне негде спрятаться, хотя у меня есть выработанная годами своя фишка – пропускать всё мимо ушей или, если просочилось что, – забывать через 5 минут. Но стало хуже получаться, как будто за тобой кто–то гонится и ты чувствуешь его дыхание уже прямо у своего уха. Я подумал, что время настигло меня и пора с ним встретиться и посмотреть друг другу в глаза. Вряд ли я смогу быть до конца искренним с ним, так как слишком хорошо научился врать и делаю это уже без особой необходимости, а просто так – по привычке. Я заметил, что почему–то многие вещи происходят на автомате, а мы называем это привычкой. Туфта это. Ну да – прикольно себя отождествлять с роботом – автоматом, и вроде живой при этом… Но вся эта информация, взывающая ко мне, навязывает свои стереотипы, свои правила игры – она не просто так задевает тебя: она ждет твоего ответа – действия. Я попытался пойти наикратчайшим путем, решив отделаться парой лозунгов типа: "Я не за белых и не за красных, я – сам по себе, я ничейный, я – свой собственный мальчик" (как говорил мой любимый кот Матроскин из мультика).

Но непонятной для многих звучала моя следующая фраза: "Я хочу просто быть счастливым. Жить так, как мне нравится!" Что переводилось в транскрипции окружающих так: "А пошли бы вы все подальше со своими советами по поводу правильной жизни".

Если вы все так правильно живете, отчего же такие кислые? Тогда я пошел дальше и, прочитав некоторые книги, прослушав лекции некоторых людей, уже выразил свою простую мысль более сложно: я говорил, что у меня свой собственный мир, в который я не хочу впускать никакой негатив, потому что это нарушает мою гармонию и, соответственно, не делает меня счастливым. Или, как говорят в Москве: "Я это не покупаю". То есть мне это не нужно, то есть пофигу. Мне приятней смотреть на падающий осенний лист, чем участвовать в бодании одних с другими или рассуждать на тему этих боданий. Я пытался как–то донести до окружающих, что это зашквар и что существуют люди на этом свете, которые живут без телевизора, хотя меня очень старались втянуть в дискуссию, не веря, что я на самом деле смотрю на некоторые вещи иначе. Ну вот такой урод я, что тут поделаешь. И после этого у меня начались проблемы, – вернее, они начались у других людей, которые были рядом со мной. Я не вписывался в их представления о мире, о смысле жизни, об отношении между людьми, о цели и так далее… О жизни как таковой. Как будто я нес в себе атомный заряд, способный погубить сообщество людей, уже договорившихся между собой о правилах, без меня (где был я в этот момент – неизвестно: то ли проспал, то ли прогулял, то ли презрел все, пропустив мимо ушей по стародавней привычке). Я оказался не к месту и не ко времени. Внешне такой же, как все, но не тот. Нет, я, конечно, и без признания и аплодисментов вполне себе проживу, но просто интересно самому: что же такое я сделал, чтобы так раздражать некоторых людей.

Мне, например, тоже многое непонятно и многое не нравится. Я иду в метро, и люди идут в метро – с работы домой. Я иду, держась прямо, а многие – с опущенными вниз головами, опущенными плечами. У них что – у всех случилось какое–то горе? Почему на лицах такая звериная серьезность и обида на весь мир? Я так думаю: если то, что ты делаешь, так трудно дается, то, может, лучше остановиться и подумать, нужно ли тебе это?

Я вот не понимаю, зачем рвать жопу, раз ни черта не получается, но я молчу и не трогаю никого своими вопросами, вот здесь в дневнике написал, но кто это узнает. Нравится так – живите, не хотите ничего менять в своей жизни – ваше право. Свобода ведь, блин… Но я у всех, как гвоздь в жопе.

Легче всего поделить людей на своих и чужих, занять определенную нишу и жить так, чтобы о тебе по возможности забыли, ибо это охраняет от завистников, не позволяющих себе самим то, что позволяешь себе ты, сволочь такая… У них могут быть на то свои причины, допускаю. Но почему я должен равняться на тех, кому хуже, чем мне? Вот в этом и заключалось мое преступление номер раз.

А разве спрашивали меня, почему я такой, как есть? Хотя могут начаться обобщения, типа: "Люди – твои сверстники не все такие, бывают совсем другие", что означает – правильные.

То, что я пишу, не является ни свидетельскими показаниями, ни явкой с повинной, ни покаянием, ни новым учением с надписью над входной дверью "молельный дом", где девизом проходит: "Делай, как я, и будет тебе счастье" или типа того. Я всего лишь хочу понять, что плохого сделал тем, кто думает и живет иначе, чем я. Оговорюсь сразу: я никого не убил, не ограбил, не изнасиловал, не выдавал секретов разведкам других государств. Но я обидел свою маму тем, что получился не таким, как сыновья её подруг: я поздно получил верхнее образование, потому что на третьем курсе забил на учебу, продал машину, подаренную мне отцом на мое двадцатилетие, и свалил на Шри–Ланку. Потом, правда, восстановился в институте (папаня посодействовал, как же без него… без него – я нуль, как он сам любит шутить). Такие вот шутки у нас в доме… Но самое главное: я неправильно люблю Родину, не так, как мама. Может быть, я на самом деле моральный урод, но я искренне не понимаю, чего от меня хотят, не интересуясь даже тем, способен ли я на это по определению.

Мне кажется, что людям свойственно застревать в том времени, где им было по–настоящему хорошо, где они были счастливы. Оно становится для них неким мерилом мыслей и поступков, на которые все должны равняться. Кто знает, может быть, я был бы отличным комсомольцем, пел бы песни у костра и отмахивался бы от комаров веточкой где–нибудь в непроходимой тайге… А может быть – известным в определенных кругах человеком. Но жизнь моя, обусловленная датой моего рождения, сложилась по другому сценарию. И какой процент в этом приходится на папу, раскрутившегося в 90–х, на случай, на божественный промысел или проведение, на воспитание, а какой на мою бестолковость, удачу или стечение обстоятельств – неизвестно. Утешает и оправдывает меня лишь одно: таких, как я, в моей стране не так уж мало: мы просто живем и не выдвигаем лозунгов никаких и ни о чем. Исходя из этого, именно этим и непонятны, невнятны, не проявлены и не проявившие себя как граждане, а следовательно – лишние люди (здравствуй, Лермонтов!). Герой нашего времени, блин… Только он скучал, а я вот не скучаю ничуть – в этом наше различие.

Вы считаете, что человек не может жить без какой–либо позиции? Опасен, потому что неизвестно, в какую сторону качнет его. Это всё равно как без трусов, да? Или как быть наполовину беременной. А ведь как раз последний пункт явился самой явной причиной к моему появлению (не буду выдавать дальше чужих тайн, которые я случайно подслушал).

И теперь – непреодолимые препятствия в общении с самым близким человеком. Мама сказала мне как–то: "У тебя, и таких как ты, нет ни Родины, ни флага!" И я подумал, что она права по сути, если сравнивать годы её детства и моего в середине 90–х, то эти слова для нас тогда не имели никакого смысла. Мы, как и все, равнялись на запад и жрали сникерсы, запивая их пепси–колой, и носили футболки с нарисованным на них английским или американским флагом – на груди: там, где сердце. Где была наша Родина? Почему она нам не сказала, что она у нас есть? Ей как–то было не до нас, и мы, как могли, выплывали сами. И я выплыл, хоть и не очень умел плавать. Идеологии, как известно, тогда не было, да и сейчас её нет. В то время фильм "Бригада" был героическим воплощением мечт. Кто–то пошел за бандитами, я пошел за самим собой… Но теперь я не хочу отдавать то, чему научился и чего добился сам, вопреки и несмотря ни на что, даже если сама Родина, вдруг вспомнившая о моем существовании и требующая поделиться, захочет у меня отобрать всё, я буду стараться удержаться на плаву, как гадкий утенок из моей любимой сказки».

Не думаю, что Алиса знала Матвея таким, каким он предстал передо мною в этом дневнике. С женщинами он вел себя как истинный мачо: решал свои проблемы сам и не хотел, чтобы кто–то видел его слабым. По этой причине люди часто воспринимали его более сильным, чем это было в действительности. Матвей не производил впечатление слишком открытого человека, но был всегда приветлив, по крайней мере в отношении меня. Однако в то лето он не приезжал на дачу к родителям, или приезжал, но не в то время, когда там была я.

Из разговоров его родителей между собой я понимала, что у них с сыном были особые отношения. Причины этого я, конечно, не знала. Матвей в ту пору ещё учился на последнем курсе. Возможно, именно «возвращение блудного сына» к учебе (как мне стало известно из дневника) и явилось поводом к этому. По всей видимости, сын не разделял планов родителей на свой счет.

Наши представления о людях никогда не могут быть полными, потому что мы видим только то, что нам показывают, то, что человек позволяет нам знать о себе, остальное остается за кадром или в дневниках, которые прячут за стеной шкафа. Но почему он оставил его на даче? – думала я. Может быть, он хотел, чтобы мать сама наткнулась на него и как бы случайно узнала то, что он не мог сказать ей прямо? В любом случае я не стала вмешиваться в их отношения и ничего ей не сказала о найденном дневнике.