Текст книги "Империя пера Екатерины II: литература как политика"

Екатерина действительно предполагала, что «Путешествие в Сибирь», появившееся через шесть лет после отъезда аббата из России, написано не самим Шаппом. Для конспирологической концепции в 1769 году – в начале русско-турецкой войны – были, как полагал русский двор, свои основания. Политико-дипломатический контекст появления книги Шаппа и его опровержения «Антидотом» был хорошо понятен современникам. Тот же французский дипломат Сегюр дал детальное и точное описание русско-французских отношений 1760–1770-х годов: «Уже в продолжение нескольких лет отношения между версальским и петербургскими дворами были довольно холодны. Герцог Шуазель не щадил самолюбия Екатерины II. В России полагали, что злоречивое сочинение аббата Шаппа было внушено этим министром. Кроме того, в Польше мы противились избранию Станислава Августа. ‹…› Наконец, так как стремления императрицы были направлены к разрушению Оттоманской империи, открытое покровительство, которое мы оказывали султану, служило препятствием ее намерениям»[29]29
  Россия XVIII в. глазами иностранцев. С. 316–317.


[Закрыть].

В «Антидоте» Екатерина открыто объявляла о политической ангажированности книги Шаппа, связывая ее с усилиями Франции по изоляции России. Французский исследователь Морис Турне, знаток рукописных материалов, не сомневался, что книга Шаппа написана не просто по заказу, но и под диктовку враждебной партии – трех послов в России (двух французских и шведского): «Заметки эти он (Шапп. – В. П.) писал, главным образом, со слов барона Бретёйля, маркиза Л’Опиталя и шведского посланника. Екатерина увидала в них преднамеренную ложь, сочиненную по приказанию Шуазёля, и очень рассердилась»[30]30
  Дидро и Екатерина II: их беседы, напечатанные по собственноручным запискам / Изд., пред. и коммент. Мориса Турне. СПб., 1902. С. 9.


[Закрыть].

Мистификация Екатерины имела политический смысл и была связана с обстоятельствами начавшейся войны с турками. В ее письмах к Вольтеру 1769–1772 годов русско-турецкая война осмыслялась в парадигмах борьбы между новой Россией, перенявшей законы Просвещения от ослабевшей Европы, с одной стороны, и азиатской, деспотической и варварской Оттоманской империей. Русские представали новыми «крестоносцами», заместившими европейцев в деле вытеснения турок из Европы. Минерва Севера не могла и не желала руководить страной варваров – книге Шаппа надо было дать литературный бой, взять пространство текста, а следовательно, и пространство смысла под символический контроль.

Под контролем Минервы Севера

Существовали и другие, более простые и менее философические способы контроля, но в данном случае они не сработали. Незадолго до истории с Шаппом, в 1768 году, Екатерине удалось путем переговоров и, возможно, с помощью денег удержать от публикации другое сочинение, направленное против русского двора. Это была книга французского дипломата и историка Клода-Карломана Рюльера «История и анекдоты революции в России в 1762 г.», представляющая императрицу в чрезвычайно неприглядном виде[31]31
  Chevalier Alice. Claude-Carloman de Rulière, premier historien de la Pologne, sa vie et son ouvre historique d’après des documents inédits. Paris, 1939.


[Закрыть]. Ситуация с книгой Рюльера служила фоном для скандала вокруг «Путешествия в Сибирь» Шаппа и «Антидота». Рюльер оказался в Петербурге в качестве секретаря Бретёйля, посла Франции в период переворота 1762 года. Еще будучи в Петербурге, он подружился с аббатом Шаппом. Сочинение Рюльера не претендовало на философскую глубину или научную обоснованность. Это были мемуары, основанные в основном на сплетнях дипломатических кругов. Е. Р. Дашкова, хорошо знавшая Рюльера по Петербургу, насчитала не менее семнадцати серьезных фактических ошибок в этой книге[32]32
  Замечания княгини Дашковой на сочинение Рюльера // Русский архив. 1877. Кн. 2. Вып. 7. С. 360.


[Закрыть].

Между тем Рюльер, согласившись не публиковать книгу при жизни императрицы, открыто читал вслух и распространял рукопись в парижских салонах. Дидро и Фальконе принимали самое непосредственное участие в переговорах с Рюльером и, в общем-то, во многом помогли Екатерине избежать еще большего скандала – открытой публикации книги. Однако Екатерина осталась чрезвычайно недовольна тем, что Рюльер перехитрил ее французских друзей, вовремя сняв несколько копий с оригинала и надежно спрятав их у влиятельных людей[33]33
  История переговоров подробным образом изложена в статье: Тимирязев В. А. Рюльер и Екатерина II // Исторический вестник. 1894. Т. 57. № 8. C. 508–524.


[Закрыть].

Е. Р. Дашкова, путешествовавшая по Европе в 1770 и в 1771 годах, оказалась в Париже сразу после скандалов с Рюльером и аббатом д’Отерошем. Она демонстративно отказалась принимать Рюльера в своей резиденции в Париже и даже написала критические замечания на его книгу. Полуопальной княгине необходимо было завоевать утраченное доверие Екатерины, а потому – дистанцироваться от Рюльера, старого знакомца и завсегдатая ее санкт-петербургского салона. Княгиня прекрасно знала, что каждый ее шаг и каждое суждение доходят до императрицы.

Вполне вероятно, что негативные, разоблачительные отзывы о книге Рюльера, откровенная апологетика русской императрицы, демонстрируемая княгиней в парижских салонах, – все это породило «французскую» гипотезу о том, что княгиня Дашкова являлась автором «Антидота». Сплетни о вовлеченности в «Антидот» Фальконе также проистекают из того же скандала вокруг книги Рюльера.

На фоне ситуации с Рюльером становится понятна стратегия полной секретности Екатерины в новой истории – истории «Антидота». Екатерина, однако, применила в этом случае и «финансовую стратегию», скупив почти полностью экземпляры чрезвычайно дорогой книги Шаппа. Главным же элементом стратегии была секретность, а также создание литературной маски, дистанцированной от всех потенциально возможных «участников» создания «Антидота», так или иначе замешанных в рюльеровском скандале.

Первым актом, направленным против Шаппа и спланированным «Минервой Севера», была написанная Гриммом саркастическая рецензия в издаваемой им (совместно с Дидро) «Литературной, философской и критической корреспонденции». 1 марта 1769 года этот текст был помещен на страницах самого модного обозрения культурной жизни Европы, в числе подписчиков которого была и Екатерина II. Деловые отношения Гримма с императрицей начались уже в 1764 году[34]34
  СИРИО. Т. 44. СПб., 1885. С. 1–3.


[Закрыть] при посредничестве князя Дмитрия Алексеевича Голицына – русского посла при Версальском дворе (с 1769-го – посла в Гааге). Я. К. Грот, издавая переписку между императрицей и Гриммом, сообщал: «Сношения Гримма с русским двором начались, сколько мне известно из дел Государственного архива, с 1764 года; вскоре он стал посылать помянутую „Корреспонденцию“ в Петербург и сделался комиссионером государыни, например, участвовал в посредничестве при покупке библиотеки Дидро»[35]35
  Грот Я. К. Екатерина II в переписке с Гриммом. СПб., 1879. С. 8.


[Закрыть].

Отношения с Екатериной быстро переросли в крепкую дружбу; Гримму стали поручаться личные (иногда – чрезвычайно интимные) дела. Некоторые исследователи гадали, кто из двух издателей «Корреспонденции» – Гримм или Дидро – написал эту заметку[36]36
  Mervaud M. Introduction // Chappe d’ Auteroche, Voyage en Sibérie fait par ordre du roi en 1761. Oxford: Voltaire Foundation, 2004. P. 85.


[Закрыть]. Не подлежит сомнению, что автором критической статьи в адрес аббата Шаппа мог быть только сам Гримм. Екатерина, даже если и хотела, совершенно не могла бы навязать Дидро своего мнения; вся история их отношений и известных личных бесед свидетельствует о противном – о существенной разнице во взглядах, об известной интеллектуальной дистанции между ней и Дидро. Екатерина, опытный политик, понимала, что манипулировать Дидро было бы крайне неосторожно именно в этот момент: только что осуществленная в 1768 году покупка его библиотеки была важной пропагандистской акцией, которую императрица не решилась бы компрометировать «давлением» на Дидро ради одной негативной статьи о Шаппе.

Отзыв Гримма в «Корреспонденции» удивительным образом напоминает сам «Антидот» своим резким тоном и нагромождением негативных эпитетов в адрес автора книги «Путешествие в Сибирь». Гримм касается самой личности аббата, который, по его мнению, претендует на то, чтобы все познать в России, ничему не учась, и все увидеть – не глядя, всего лишь «промчавшись на почтовых от Парижа до Тобольска»[37]37
  Correspondence littéraire, philosophique et critique. T. IX. Paris, 1879. P. 299.


[Закрыть]. Его книга – образец «невежества, высокомерия, банальности, легкомыслия, незрелого и мелочного вкуса, равнодушия к истине»[38]38
  Ibid.


[Закрыть]. Автор не заслуживает никакого доверия, все взято из вторых рук или представляет собой перевод или компиляцию, а сама книга написана невеждой, который всячески старается выдать себя за философа[39]39
  Ibid. P. 300.


[Закрыть].

Один из параграфов этого текста особенно примечателен. Гримм замечает по поводу Шаппа: «Он наизусть знает все в правительстве России, он знаком с ее сухопутными силами и ее флотом, он рапортует о ее ежегодных доходах. ‹…› Он, по примеру Руссо, пророчествует о мощи России, и я убежден, что он считает себя в состоянии давать советы кабинетам Европы, чтобы те присматривали за этой мощью»[40]40
  Ibid. P. 301.


[Закрыть].

В некоторых фрагментах рецензия Гримма обнаруживает сходство с французским письмом неизвестного, которое по ошибке (как полагал уже Пыпин) оказалось напечатано в десятом Сборнике императорского русского исторического общества как «собственноручная» записка Екатерины – поскольку это письмо было переписано ее рукой. Обращаясь к неизвестному адресату и прося представить эту записку его «просвещенному покровителю», автор записки сообщает: «Под предлогом наблюдения соединения прекрасной Венеры с дневным светилом, он (Шапп. – В. П.) принялся измеривать источники вашего могущества, т. е. ежегодные доходы государства, ваши сухопутные и морские силы. ‹…› Кажется, даже, что он не забыл устройство вашего правительства»[41]41
  СИРИО. Т. 10. 1872. С. 318.


[Закрыть].

Вполне возможно, что это письмо, скопированное Екатериной для своих целей, написано тем же Гриммом и адресовано или бывшему русскому послу во Франции князю Д. А. Голицыну, или его преемнику Н. К. Хотинскому (с мая 1768 года сменившему Голицына), или И. И. Бецкому, через которых начинающий «комиссионер» сообщался с русским двором до личного знакомства с императрицей в 1773 году. Так или иначе, но записка попала в руки Екатерины, которая переписала ее и почти дословно использовала в «Антидоте» в очень близких выражениях: «И под предлогом наблюдений над прохождением Венеры по солнечному диску они (враги, стоящие за Шаппом. – В. П.) принялись оценивать по-своему источники нашего могущества, то бишь выставлять в ненавистном свете образ нашего правления… они занялись умалением годовых доходов государства, его сухопутных и морских сил» (286).

Вполне вероятно, что рецензия Гримма в «Корреспонденции» была «согласована» с самой «Минервой Севера»[42]42
  И. М. Элькина писала о «давлении» Екатерины, хотя полагала, что рецензия в «Корреспонденции» написана двумя авторами – Гриммом и Дидро (Элькина И. М. Французские просветители и книга Шаппа д’Отроша о России // Вестник МГУ. 1973. № 6. С. 74).


[Закрыть]. Именно тогда императрица нуждалась в быстром и веском ответе, который бы изначально подорвал доверие к книге среди европейских читателей, бросил тень на «научные» основания его книги и акцентировал специфические задачи, которые выполнял аббат. Сама же Екатерина взяла на вооружение эту рецензию (как и переписанную собственноручно «записку»). Рецензия Гримма послужила для нее чем-то вроде кратких тезисов, которые она детально развернула в «Антидоте».

Какая книга хуже: «Антидот» в переписке Вольтера и Дидро

Ни с одним из произведений императрицы не было ничего подобного: обычно анонимно издавая в России собственные сочинения, тщеславная Екатерина так или иначе открывала свое авторство, особенно в переписке с Вольтером. В этом случае императрица надела столь непроницаемую маску, что даже ее ближайшие французские корреспонденты – Вольтер, Дидро и Фальконе – не сумели разгадать литературно-политической мистификации своей покровительницы. Автор в маске остался неузнанным не только для большинства читателей, но даже для самых преданных европейских друзей.

В письме к Вольтеру от 12 (23) января 1771 года Екатерина мимоходом, небрежно упомянула Шаппа. Рассказывая о визите прусского принца, она заметила: «Кажется, ему здесь понравилось больше, чем аббату Шаппу, который, промчавшись на почтовых в плотно закрытом возке, все увидал в России»[43]43
  Documents of Catherine the Great. The Correspondence with Voltaire and the Instruction of 1767. Cambridge, 1931. P. 95 (пер. с фр., кроме специально оговоренных, мои. – В. П.). Ср. с переводом в СИРИО. Т. 13. С. 61.


[Закрыть]. Вольтер не подхватил этот сюжет и отвечал Екатерине уклончивыми любезностями, уверяя, что он «екатериненец», противостоящий злонамеренным «мустафитам»[44]44
  Ibid. P. 97.


[Закрыть]. Вольтер, видимо, был в затруднении, полагая, что автором «Антидота» является Дашкова (а холодное отношение императрицы к Дашковой не было для него секретом).

В письме к Мармонтелю от 21 июня 1771 года Вольтер превозносит посетившую его Дашкову и тут же приводит пространный фрагмент из «Антидота», посвященный Сорбонне. Княгиня Дашкова провела два дня в Ферне – именно с этого времени Вольтер начинает обсуждать «Антидот» со своими друзьями. Вольтер сообщает Мармонтелю: «Должен сказать, что на Севере есть героиня, которая сражается за Вас, это госпожа княгиня д’Ашкофф, достаточно известная своими действиями, кои сохранятся в памяти потомков. Вот что она говорит о Вашей дорогой Сорбонне в своем разборе Путешествия аббата Шаппа в Сибирь»[45]45
  Oeuvres complètes de Voltaire. Correspondance générale. Tome 13. Paris, 1838. P. 103.


[Закрыть]. Под «действиями» Вольтер имел в виду участие Дашковой в перевороте 1762 года – сюжет, который был чрезвычайно популярен во французских кругах, особенно благодаря сочинению Рюльера, писавшего о том, что именно юная княгиня стояла во главе всего заговора, приведшего Екатерину II на трон.

Большая цитата из «Антидота» о Сорбонне, запрятанная среди полемических выпадов, посвященных русским реалиям, свидетельствовала о внимательном чтении Вольтером этой книги: «Сорбонна известна нам по двум интересным анекдотам. Во-первых, она прославила себя в 1717 году, предложив Петру Великому средство для подчинения России папе; во-вторых, в 1766 году – своим мудрым и остроумным осуждением „Велисария“ г. Мармонтеля. По этим двум чертам можете судить о глубоком благоговении, каковое всякий здравомыслящий человек должен питать к столь почтенному сообществу, не раз осуждавшему диаметральные противуположности» (316).

Если проект объединения «греческой и латинской» церквей относился к стародавним временам, то упоминание романа Ж. – Ф. Мармонтеля «Велисарий» (Bélisaire, 1767) относилось к новейшим событиям. Роман был осужден Сорбонной за кощунство; автор прислал свое сочинение Екатерине, которая – во время путешествия по Волге в том же году – организовала его коллективный перевод на русский язык (сама Екатерина перевела девятую главу романа). В 1768 году роман был издан в России, и это событие стало предметом гордости императрицы, демонстрацией религиозной толерантности и просвещенности ее монархии.

Показательно, что первое впечатление от «Антидота» было именно таким, на которое и рассчитывала императрица: во-первых, северная империя двигалась по пути, проложенному «фернейским отшельником» и его «собратьями»; измышления Шаппа отражали лишь позицию сторонников Шуазёля и покровителей Мустафы («мустафитов») в русско-турецкой войне; во-вторых, Вольтер принял Дашкову за реального автора «Антидота», смело защищавшего и Россию, и Екатерину, и даже Мармонтеля с его друзьями в их собственной войне с французскими «Welches» – слово, в переписке Вольтера обозначавшее «невежд».

Так, в письме к Екатерине от 10 июля 1771 года Вольтер осторожно вводит упоминание «Антидота», но избегает давать какое-либо оценочное мнение, прославляя лишь то, что принадлежало перу императрицы, – ее «Наказ»: «В довольно живой критике большого сочинения аббата Шаппа я прочел, что в западном государстве, называемом страной Невежд (Welches), правительство запретило ввоз лучшей и наиболее уважаемой книги; одним словом, не разрешено пропускать на таможне возвышенные и мудрые мысли „Наказа“, подписанного Екатериной; я не могу в это поверить»[46]46
  Documents of Catherine the Great. The Correspondence with Voltaire. P. 120.


[Закрыть].

Вольтер умело дает понять, что прочитал «Антидот», но, поскольку для него здесь кроется загадка с несколькими неизвестными (Дашкова ли автор? С ведома ли Екатерины написана книга? Почему сама Екатерина не вызывает его на разговор об этой книге и не сообщает о ее авторе?), он фокусируется на истории с запрещением во Франции (стране «невежд» и Сорбонны) «Наказа» как на наиболее существенном эпизоде всего «Антидота». Это был беспроигрышный и наиболее дипломатичный вариант разговора, вежливым образом затрагивающий появление «Антидота», но не настаивающий на продолжении разговора о нем.

Екатерина не подхватила разговор об «Антидоте», но разразилась целым пассажем о природном богатстве и плодородии южной Сибири в письме к Вольтеру от 7 (17) октября 1771 года[47]47
  Ibid. P. 136–137.


[Закрыть]. Этот пассаж был вызван присланной Вольтером работой «Вопросы об Энциклопедии» (1770–1772), ее разделом «Общественная экономия». Живой и чрезвычайно взволнованный ответ Екатерины о Сибири продемонстрировал Вольтеру чувствительность императрицы к сюжетам двух антагонистических книг – «Путешествия в Сибирь» и «Антидота». В ответ, в письме от 18 ноября того же 1771 года, корреспондент императрицы поспешил осыпать свою покровительницу похвалами (письмо императрицы «в десяти строчках говорит мне больше, чем целая книга аббата Шаппа»[48]48
  Ibid. P. 142.


[Закрыть]) и даже предложениями напечатать этот пассаж в приложении к своей работе.

Екатерина завершила этот «невидимый» диалог о Шаппе своим вердиктом (письмо к Вольтеру от 3 (14) декабря 1771 года): «Сказки аббата Шаппа не заслуживают ни малейшего доверия. Я его никогда не видала, а между тем, как говорят, он заявляет в своей книге, что измерил свечные огарки в моей комнате, куда никогда не ступала его нога. Это факт»[49]49
  Ibid. P. 146.


[Закрыть].

Екатерина подчеркнуто дистанцировалась от обеих книг – и книгу Шаппа она якобы знает только по пересказам других («как говорят») и не знает содержания «Антидота», куда вошел гневный фрагмент о свечных огарках. Она решительно отстранялась от разговора на эту тему – «Антидот», по ее мнению, должен был быть детищем независимого автора, никак не связанного с двором и выражающего свое собственное мнение.

Как и Вольтер, Дидро оказался в полном неведении об авторстве «Антидота». Дидро, давая резко отрицательную оценку обеим книгам в письме к Гримму от 4 марта 1771 года, сравнивал «Путешествие в Сибирь» Шаппа и ответ на него неизвестного ему автора, в коем он поначалу подозревал кого-то из своих соотечественников. Дидро писал: «Вот книга (речь идет здесь не об «Антидоте», а о книге Шаппа. – В. П.), наихудшая, насколько это возможно, по тону, самая ничтожная по сути, самая нелепая по своим претензиям. И эта книга опровергается таким образом: следовательно, обитатели России – самые мудрые, самые цивилизованные, самые многочисленные и самые богатые на земле. Тот, кто дал отпор Шаппу, заслуживает большего презрения своим низкопоклонством, чем Шапп своими ошибками и ложью»[50]50
  Diderot D. Correspondance / Ed. George Roth. T. X. Paris, 1963. P. 236–237.


[Закрыть].

Комментаторы, анализировавшие это письмо Дидро, адресовали весь негативный набор эпитетов одному лишь «Антидоту», не заметив имевшегося здесь противопоставления двух книг: есть одна плохая книга (книга Шаппа), но она опровергается еще худшей книгой – той, которая дает «отпор Шаппу». По логике Дидро, книга Шаппа – «наихудшая» и «ничтожная по сути», но и опровергающая ее книга («Антидот») «заслуживает большего презрения своим низкопоклонством». Дидро полагал, что «Антидот» явно написан с какой-то презренной целью и исполнен «низкопоклонства» перед русской стороной, то есть перед императрицей. Дидро не узнал в авторе «Антидота» «своего кумира» – Екатерину.

Поразительно, что спустя две недели Дидро – самостоятельно или под влиянием слухов – решит, что автором «Антидота» является его друг Фальконе, находящийся в Петербурге. В письме от 20 марта 1771 года Дидро сообщает Фальконе, что уже «посмотрел» три присланных сочинения пера скульптора – письмо от Фальконе, шуточный текст под названием «Les Lunettes» («Очки») и «Антидот на лжи аббата Шаппа»[51]51
  Ibid. P. 249.


[Закрыть]. Дидро вежливо, но сухо отзывается о литературных «плодах досуга» (productions de votre loisir) скульптора на русской службе. Как видно из этих двух писем, Дидро не догадывался, кто истинный автор «Антидота», и подозревал своего друга Фальконе, жившего в Петербурге и работавшего над памятником Петру I, в написании «заказной» книги.

Екатерина не способствовала пресечению слухов ни об авторстве Дашковой, ни об авторстве Фальконе. Она намеренно не вступала в дискуссию об «Антидоте» со своими французскими поклонниками.

Разговор об «Антидоте» вновь возникает уже в более позднем письме Вольтера к Рюльеру от 8 августа 1774 года. В этом письме Вольтер – не без иронии называя аббата «таким приятным философом» и играя словами «grand» и «gros» – сообщает, что читает «великую и толстую книгу» Шаппа и твердо встает на его сторону против Дашковой, «madame la princesse Sharkof, ou Sarrekof»[52]52
  Oeuvres complètes de Voltaire. Correspondance générale. Tome 13. Paris, 1838. P. 451.


[Закрыть]. Впрочем, любезно-иронический тон, как кажется, едва скрывает насмешку философа над авторами обеих обсуждаемых книг. В том же письме он называет Дашкову «не в меньшей степени приятной» (для обоих авторов книг Вольтер находит лишь один сомнительный комплимент – «приятный»). Что же касается переиначенного имени Дашковой (в письме Вольтер лукаво извиняется, что не может так же хорошо произносить русские имена, как это делает Рюльер), то здесь мог содержаться скрытый намек – отсылка к слову «царь» (Царьков-Sarrekof). Возможно, Вольтер к этому времени имел основания сомневаться, что Дашкова истинный автор «Антидота», – он уже много лет регулярно получал письма Екатерины II и не хуже Пыпина изучил ее стиль и язык, ее ошибки во французском. Вполне вероятно, что Вольтер играет в письме к Рюльеру с двумя именами (княгини Дашковой и царицы), смешивая их в своей лингвистической остроте и намекая на императрицу, инспирировавшую толки о Дашковой как сочинительнице «Антидота». Вольтер сам не раз прибегал к литературным мистификациям – к 1774 году он уже мог разгадать мистификацию русской царицы. Коверкание фамилии Дашковой тем более удивительно, что в других письмах Вольтер писал ее правильно[53]53
  См., например, в переписке Вольтера с Екатериной (Documents of Catherine the Great. The Correspondence with Voltaire. P. 108, 115, 116).


[Закрыть].

Миф о России: между Монтескье и Руссо

Одним из самых главных критических замечаний в адрес Шаппа был отказ признать его сочинение «философским». Первым об этом заявил Гримм, указав, что сочинение Шаппа – ребяческое в своем желании слыть философом[54]54
  Correspondence littéraire, philosophique et critique. T. IX. P. 300.


[Закрыть]. Екатерина подхватила это суждение, сделав его лейтмотивом своего «Антидота»: «У аббата взгляд не философский» (229). Она недоумевает, как могла книга Шаппа быть одобрена французской Королевской академией наук, а «знаменитый д’Аламбер» посоветовал напечатать «сочинение, наименее философское» (230). Еще более «страшное» обвинение прозвучало из уст просвещенной читательницы Вольтера и Дидро во втором томе: по мнению одного из друзей автора «Антидота», встречавших Шаппа в Сибири, «аббат только прикидывается философом, в сущности же он монах до мозга костей» (327).

Почему это замечание казалось важным для императрицы, опровергающей книгу Шаппа? Выведение аббата Шаппа из числа «философов» означало сильнейшую степень дискредитации автора, удаление его за пределы интеллектуального сообщества – того мира, в котором создавались репутации и действовали свои исключительно влиятельные мнения. Царственные особы, как известно, один за другим предлагали философам резиденции (Фридрих II – Руссо в Невшательском кантоне), службу по воспитанию юных наследников (Екатерина – отказавшему ей Даламберу; Руссо постоянно был осыпаем подобными предложениями), почетное место философа-собеседника (Вольтер у того же Фридриха II или вскоре Дидро у Екатерины). Этот симбиоз мыслителей и правителей создавал в середине XVIII века уникальную интеллектуальную атмосферу: философы круга «Энциклопедии» буквально держали в своих руках общественное мнение всей Европы[55]55
  См. две статьи Д. Ф. Кобеко «Екатерина и Жан-Жак Руссо» и «Екатерина II и Даламбер» // Екатерина Вторая: pro et contra. СПб., 2006. С. 633–657; см. также: Дидро и Екатерина II: их беседы, напечатанные по собственноручным запискам Дидро / Изд. Мориса Турне. СПб., 1902.


[Закрыть].

Французский двор с Людовиком XV, хотя и культивировал Франсуа Кенэ – доктора мадам де Помпадур и экономиста – в качестве «версальского философа», но оказался вне этой тенденции (а некоторые философы и вне самой Франции!), а роль арбитров общественного мнения взяли на себя салоны во главе с женщинами – покровительницами интеллектуальных бесед[56]56
  Craveri B. The Age of Conversation. New York, 2005.


[Закрыть]. Французская философия должна была облекаться в приятно-остроумную, политесно-риторическую форму полухудожественного нарратива, богатую аллегорическими вставками и изысканными намеками. Показательно, что в том же письме из Тобольска – начало второго тома «Антидота» – сообщалось также, что аббат «неверно приводил некоторые места из сочинений» (327), был плохо одет и вел себя невежливо с дамами. Презрительное наименование Шаппа «монахом до мозга костей» было чрезвычайно показательно для просветительского дискурса, в котором монашество в широком смысле означало непросвещенный фанатизм, нетерпимость, узость, то есть антипросветительские ценности, а светскость была обязательным компонентом и философии, и даже науки[57]57
  Кассирер Э. Философия Просвещения. С. 293.


[Закрыть].

Однако, столь презрительно говоря о Шаппе, Екатерина в первую очередь намекала на то, что аббат – не настоящий мыслитель ни по образованию и манерам, ни по своим интеллектуальным качествам. В нем она обнаружила нетерпимость и непонимание чужой культуры. За «лживыми» (то есть неправдоподобными) описаниями Сибири, как она полагала, стояла не «философия», а политическая тенденция, инспирированная враждебным к России французским двором. Под маской «философии», как полагала Екатерина, скрывался пропагандистский проект.

Характерно, что в этом споре о России обе стороны апеллировали к Монтескье и Руссо. В своем мифе о России Екатерина опиралась прежде всего на Монтескье; императрица не только усвоила его философско-политическую типологию, но и «обокрала» его, как она сама признавалась, во время сочинения собственного «Наказа»[58]58
  Пыпин А. Екатерина и Монтескье // Вестник Европы. 1903. № 5. С. 272–300.


[Закрыть]. «Наказ», запрещенный во Франции, будет неоднократно упоминаться в «Антидоте» как главное доказательство наличия в России законов – основы всякого цивилизованного общества.

Шапп смотрел на Россию (хотя описывал только Сибирь) глазами европейского путешественника в варварской стране: для него граница между цивилизацией и варварством пролегала уже в Польше. Екатерина же, строя свой миф о России, опиралась на Монтескье, согласно которому Россия была частью Европы изначально и лишь в силу «смешения разных народов и завоеваний» утратила свой европейский вектор развития. Монтескье заметил, что Петру I легко удались его преобразования, поскольку «он сообщил европейские нравы и обычаи европейскому народу»[59]59
  Монтескье Ш. Л. О духе законов. М., 1999. С. 265.


[Закрыть]. Он же критиковал Петра I за «насильственные средства» цивилизации – его народ с легкостью и быстротой приобщился к европейскому платью[60]60
  Там же.


[Закрыть].

Екатерина первой строкой своего «Наказа» объявляла Россию европейской страной. «Европейская» сущность России была для нее аксиомой, не требующей дополнительных аргументов. Водораздел между цивилизацией и варварством в начале 1770-х пролегал, как она полагала, по границам с Оттоманской Портой. Поэтому особое ее негодование вызывали те страницы, которые повествовали о варварских, с точки зрения Шаппа, обычаях русских. Екатерина писала: «Шапп до своего приезда думал, будто вся Россия еще находится в состоянии природном; вместе с некоторыми другими он полагал, что застанет нас ползающими на четвереньках» (399).

Теория Монтескье о типах климата, влияющих на характер народа и его политическое устройство, представляла идеальные модели[61]61
  Кассирер Э. Философия Просвещения. С. 237.


[Закрыть], не встречающиеся в реальности в чистом виде, – так сказать, инварианты, имеющие свои общие закономерности, но варьирующиеся в каждом отдельном случае. Шапп же принялся «сличать» описание северных народов, более предрасположенных к свободе – по Монтескье, – с увиденным местным населением. Не найдя соответствия, он отмахнулся от «прославленного философа»: тот не учел, что деспотическое государство извратило нрав русских и отклонило от «северного» стандарта (168–169). Главное же: не климат определяет «дух» народа, а… его географический ландшафт. По мысли Шаппа, равнинность основной части России повлияла на «неподвижность» «нервической субстанции» – этого «нервного сока» – у русских, а это в свою очередь привело к неспособности к обновлению и отсутствию талантов (171–172).

Важнейшим пунктом полемики Екатерина считала определение Шаппом государственного правления в России как деспотического. Монтескье в своей книге «О духе законов» приводил, как известно, основные рычаги правления, характерные для трех основных типов государственного устройства:

республика – добродетель монархия – честь деспотия – страх

Монархический тип, по Монтескье, «предполагает существование чинов, преимуществ и даже родового дворянства», тогда как в деспотиях все равны в своем рабстве («там все люди рабы»)[62]62
  Монтескье Ш. Л. О духе законов. С. 31–32.


[Закрыть]. В 1769–1770 годах, сочиняя «Антидот», Екатерина стремилась доказать, что Россия, в особенности в ее правление, являла собой не деспотию, а монархию, а следовательно, соблюдала этот монархический идеал чести, давая права «вольности» дворянству и опираясь на его поддержку. Екатерине уже пришлось однажды спорить с членом Петербургской академии наук, ганноверцем на русской службе и автором «Русских писем» Штрубе де Пирмонтом, пытавшимся поправить Монтескье и доказать своим русским патронам преимущества «деспотии» в российских условиях[63]63
  См. пометы Екатерины в изд.: Записки императрицы Екатерины Второй. СПб., 1907. С. 672–686.


[Закрыть].

Говоря о деспотическом правлении в России, Шапп скептически отзывался о Петре I, который «лелеял замыслы реформировать государство и приобщить его к цивилизации, но притом, будучи наисамовластнейшим государем из всех своих предшественников, он еще туже затянул петлю рабства» (109). Шапп здесь отнюдь не оригинален. Он лишь рассуждал в духе известной полемики Руссо с Монтескье и Вольтером в «Общественном договоре» (1762): «Русские никогда не станут истинно цивилизованными, так как они подверглись цивилизации чересчур рано. Петр обладал талантами подражательными, у него не было подлинного гения, того, что творит и создает все из ничего. Кое-что из сделанного им было хорошо, большая часть была не к месту. Он понимал, что его народ был диким, но совершенно не понял, что он еще не созрел для уставов гражданского общества…»[64]64
  Руссо Ж. – Ж. Об общественном договоре. Трактаты. М., 1998. C. 235.


[Закрыть]

Если Монтескье полагал, что Петру Первому не трудно было «европеизировать» европейскую страну, а Вольтер в своей «Истории Петра» относил реформатора к числу «гениев», то Руссо неожиданно «пророчествовал» о печальной участи России, о невозможности для нее цивилизационного вектора. В «Общественном договоре» звучала мысль о «ненатуральности» слишком поспешной и поверхностной европеизации русских в эпоху Петра, сотворившего из своих подданных «немцев» и «англичан» до того, как сделал их «русскими»[65]65
  Там же.


[Закрыть]. Этот кусок из книги Руссо – знаменитый конец VIII главы «Общественного договора» – послужил темой первого письменного сообщения между Вольтером и Екатериной в 1763 году. Тогда Екатерина пообещала Вольтеру своим успешным правлением опровергнуть злые предсказания французского мыслителя[66]66
  Documents of Catherine the Great. The Correspondence with Voltaire. P. 1.


[Закрыть]. Екатерина не только откровенно присоединилась к антируссоистской позиции Вольтера, но и «легко усвоила господствовавший в среде энциклопедистов в эти годы тон иронии в отношении к Руссо»[67]67
  Лотман Ю. М. Собрание сочинений. Т. 1. Русская литература и культура Просвещения. М., 2000. С. 158.


[Закрыть].

Теперь, спустя шесть лет, новый недоброжелатель России открыл еще один раунд полемики о судьбах России.

Главное же – шесть лет ее правления, как пытается показать автор «Антидота», знаменовали стремительный рывок в построении более совершенного общества. Екатерина ссылается и на свой «Наказ», и на отмену Тайной канцелярии, и даже на успехи в литературе, упоминая и Сумарокова, и Василия Петрова как преемника «гения» Ломоносова. Императрица твердо следует концепции мыслителей круга «Энциклопедии», полагавших, что именно прогресс духовной культуры – «в силу имманентного закона, которому он следует, приведет к появлению новой, более совершенной формы общественного порядка»[68]68
  Кассирер Э. Философия Просвещения. С. 293.


[Закрыть]. В конечном итоге сам «Антидот», написанный по-французски, должен был сигнализировать о продвижении России по этому пути интеллектуального прогресса.