Текст книги "Империя пера Екатерины II: литература как политика"

Комедии пишутся на фоне серьезной обеспокоенности Екатерины не только и не столько уже прошедшими московскими событиями (чума в 1772-м почти сошла на нет, а бунт уже подавлен), сколько продолжающимся глухим недовольством Москвы. Волны критики – «враки» и «болтанье», как называет это императрица, – постоянно докатываются до ее ушей. В Москву, к князю М. Н. Волконскому, московскому главнокомандующему, уже в ноябре 1771 года отправлен секретный указ о создании «тайной экспедиции», которая должна расследовать циркулирующие «враки» и принять жесткие меры, если «сии врали не унимаются»[134]134
  Осмнадцатый век. Исторический сборник. Кн. 1. М., 1868. С. 63–64.


[Закрыть]. Уже по завершении тревожных событий, 25 января 1772 года, Екатерина с негодованием пишет Волконскому: «Здесь слышно, что на Москве опять разныя враки есть»[135]135
  Там же. С. 68.


[Закрыть].

Тревога по поводу негативных слухов, выражающих общественное мнение, касалась и Европы. В письмах к Вольтеру Екатерина постоянно преуменьшала степень опасности московских событий. В письме от 12 декабря 1771 года, отправленном к госпоже Бьельке, Екатерина также с напускной уверенностью рапортует: «Не могу не сообщить Вам своей радости, что политические болтуны, которые против нас, по большей части проигрывают свои пари. Г. голландский посланник, который в Гамбурге, может быть также ошибается на счет состояния Москвы. ‹…› Итак вероятно, что через несколько дней все кончится к нашему удовольствию, и что злые толки замрут вместе с язвой; свет полон болтовни»[136]136
  СИРИО. Т. 13. С. 200. Курсив Екатерины. – В. П.


[Закрыть].

По Европе в это же самое время распространялась информация о заговоре против Екатерины. 24 августа 1772 года императрица успокаивала Бьельке, категорично отметая подобные слухи, которые «не имеют основания» (та писала ей еще 14 марта 1772 года об этих циркулирующих по дипломатическим кругам разговорах о заговоре, который будто был открыт и уничтожен)[137]137
  Там же. С. 265.


[Закрыть].

Однако особую тревогу Екатерины вызывал один человек – граф Петр Иванович Панин. Генерал-аншеф, герой русско-турецкой войны, награжденный Георгием I степени, он вышел в отставку в конце 1770 года, после какого-то «недовольства» Екатерины, оставившей Панина без повышения, в то время как его соперник П. А. Румянцев был назначен генерал-фельдмаршалом. Сам Панин относил это «недовольство» к ревности и интригам противоположной «партии» – братьев Орловых, князя И. Г. Чернышева и П. А. Румянцева. Еще одна важнейшая фигура литературно-политического контекста, чрезвычайно показательная для понимания ранних комедий императрицы, – статс-секретарь и редактор всех этих пьес И. П. Елагин, который также примыкал к этой антипанинской группировке.

П. И. Панин поселился в Москве, где проводил зиму, и в подмосковном имении Михалково. Оттуда, из Москвы, как из штаба оппозиции, он активно переписывался с братом Н. Паниным, с его секретарем Д. И. Фонвизиным, с А. Б. Куракиным, другом наследника Павла Петровича. Фонвизин, работавший в Коллегии иностранных дел, взял на себя миссию оповещать Петра Панина о всех военных и политических новостях. Чуть ли не каждую неделю в течение 1771–1772 годов автор «Бригадира» отправлял опальному Панину секретные депеши с копиями корреспонденции высших военных и дипломатических лиц. Их переписка, передаваемая через «верных» людей, носила исключительно доверительный характер.

Петр Панин резко критиковал и государственные, и военные дела. Его «дерзкие» речи были известны Екатерине, еще больше было доносов. Так, в 1772 году Екатерина обсуждает с князем Волконским дело Наталии Пассек, жаловавшейся на собственную дочь Марию, которая якобы покушалась на ее жизнь. Мария Пассек «на допросе по поводу покушения на жизнь своей матери, между прочим, показала, что будто бы народный бунт в Москве во время чумы был произведен по внушению Панина, желавшего возвести на престол Великого Князя Павла Петровича»[138]138
  Гейсман П. А., Дубовский А. Н. Граф Петр Иванович Панин, 1721–1789. Исторический очерк военной и государственной деятельности. СПб., 1897. С. 59.


[Закрыть].

Слухи и доносы на Панина не подтверждали его непосредственного участия в каком-либо заговоре, но его «дерзкие» речи, критика правления, его резко отрицательное отношение к тому, как развивались военные действия и дипломатические переговоры с Турцией, были хорошо известны. Екатерина неоднократно называла Петра Панина своим персональным врагом и учредила надзор за ним. В 1772–1773 годах Петр Панин был под неусыпным наблюдением засланных к нему осведомителей. Князь М. Н. Волконский докладывал Екатерине (9 сентября 1773 года): «Повелеть изволили, чтобы я послал в деревню Петра Панина надежного человека выслушать его дерзкия болтания. ‹…› Подлинно, что сей тщеславный самохвал много и дерзко болтал, и до меня несколько доходило, но все оное состояло в том, что все и всех критикует»[139]139
  Осмнадцатый век. Исторический сборник. Кн. 1. С. 122.


[Закрыть].

Именно в этот год и в этом историческом контексте комедийный цикл должен был решить идеологическую и политическую задачи – так или иначе, сфокусировать общественное внимание на нужных императрице проблемах. Или, вернее, переключить русского зрителя и зарубежного наблюдателя от того, что не должно было попасть в их поле зрения, – от проблемы власти и политической борьбы вокруг наследника Павла Петровича.

Именно в начале 1770-х борьба двух кланов в высшей степени обострилась в связи с приближающимся совершеннолетием Павла осенью 1772 года и возможным изменением его статуса[140]140
  Кобеко П. Цесаревич Павел Петрович (1754–1796). СПб., 1882. С. 73. См. специальную главу, посвященную 1772–1773 годам, которые исследователь называет периодом «падения панинской партии»: Ransel D. L. The Politics of Catherinian Russia. The Panin Party. New Haven; London, 1975. P. 227–248. В этой главе, однако, не рассматривается роль Петра Панина во всех треволнениях императрицы 1772–1773 годов.


[Закрыть]. 20 сентября 1772 года Павлу Петровичу исполнялось 18 лет. Между тем Екатерина не собиралась делиться властью с сыном, а вместо этого сосредоточила свои усилия на подыскании ему невесты среди немецких принцесс. Параллельно с комедиями она пишет множество писем, обсуждая, приглашая, выбирая будущую невестку. Матримониальная пружина ее комедий развивалась одновременно с матримониальными сюжетами реальной жизни. Императрица даже отложила все празднования под предлогом будущей женитьбы Павла, и день рождения наследника прошел без особых торжеств.

Подливало масла в огонь и то, что в немилости оказался несменяемый до того фаворит Григорий Орлов. 25 апреля 1772 года Екатерина отправила его на конгресс в Фокшаны для участия в мирном договоре (многие рассматривали как знак немилости и предыдущую отправку его осенью 1771 года в чумную Москву). Фавор нового избранника А. С. Васильчикова продлился недолго, но еще больше подогрел борьбу партий и интриги вокруг наследника.

Особую роль играл и голштинский приятель обоих братьев Паниных – Каспар Сальдерн, интриговавший в обе стороны: вовлекая наследника Павла Петровича в некий «заговор», он одновременно писал доносы на Паниных[141]141
  Шильдер Н. К. Император Павел Первый. Историко-биографический очерк. СПб., 1901. С. 78.


[Закрыть]. Павел Петрович вскоре признался матери, что был вовлечен в заговор Сальдерном и передал ей список «заговорщиков», который императрица красивым жестом, не взглянув на содержание, бросила в камин. Видимо, Екатерина знала больше, чем предполагала оппозиция. Уже позднее, 25 сентября 1773 года, Екатерина сообщала М. Н. Волконскому о том, как ей удалось приструнить Петра Панина: «Что же касается до дерзкаго вам известнаго болтуна, то я здесь кое-кому внушила, чтоб до него дошло, что, естьли он не уймется, то я принуждена буду его унимать наконец. Но как богатством я брата его осыпала выше его заслуг на сих днях, то чаю, что и он его уймет же, а дом мой очистится от каверзы»[142]142
  Осмнадцатый век. Исторический сборник. Кн. 1. С. 96.


[Закрыть].

Под «каверзой» имелись в виду планы так называемой «панинской партии». Императрица была хорошо информирована обо всех имевших место «интригах». Подробности борьбы двух кланов описывал Фонвизин в письме к матери (1773): «Теперь скажу тебе о наших чудесах. Мы очень в плачевном состоянии. Все интриги и все струны настроены, чтоб графа (Н. И. Панина. – В. П.) отдалить от великого князя, даже до того, что, под претекстом перестроивать покои во дворце, велено ему опорожнить те, где он жил. Я, грешный, получил повеление перебраться в канцлерский дом, а дела все отвезть в коллегию. Бог знает, где граф будет жить и на какой ноге. Только все плохо, а последняя драка будет в сентябре, то есть брак его высочества, где мы судьбу нашу совершенно узнаем.

Князь Орлов с Чернышевым злодействуют ужасно гр-у Н. И. (Панину. – В. П.), который мне открыл свое намерение, то есть, буде его отлучат от великого князя, то он ту ж минуту пойдет в отставку. В таком случае, бог знает, что мне делать, или, лучше сказать, я на бога положился во всей моей жизни, а наблюдаю того только, чтоб жить и умереть честным человеком.

Злодей Сальдерн перекинулся к Орловым, но и те подлость души его узнали, так что он дня через два отправляется в Голстинию.

Великий князь смертно влюблен в свою невесту, и она в него. Тужит он очень, видя худое положение своего воспитателя и слыша, что его отдаляют и дают на его место: иные говорят Елагина, иные Черкасова, иные гр. Федора Орлова.

Развращенность здешнюю описывать излишне. – Ни в каком скаредном приказе нет таких стряпческих интриг, какие у нашего двора всеминутно происходят, и все вертится над бедным моим графом, которого тернению, кажется, конца не будет. Брата своего (Петра Панина. – В. П.) он сюда привезти боится, чтоб еще скорее ему шеи не сломили, а здесь ни одной души не имеет, кто б ему был истинный друг. Ужасное состояние. Я ничего у бога не прошу, как чтоб вынес меня с честию из этого ада»[143]143
  Фонвизин Д. И. Собрание сочинений в двух томах. Т. 2. М.; Л., 1959. С. 355–356.


[Закрыть].

Не став наказывать никого из оппозиционеров ни в те годы, ни впоследствии, Екатерина прибегла к другому средству, желая повлиять на общественное мнение, противопоставив критике недовольных публичный смех. Политические аллюзии на Петра Панина, вставленные в комедии 1772 года, окружались комическими репликами и растворялись в общем смеховом пространстве. Так, например, в комедии «Невеста-невидимка» появляется чрезвычайно выразительный персонаж – отставной капитан Иларион Мирохват. В традиционный комедийный тип «хвастливого воина» Екатерина добавляет какие-то личностные характеристики, соотносящиеся с конкретным прототипом. Намеки на известных лиц из близкого окружения (или из недавних приближенных) были характерным приемом всех литературно-публицистических текстов Екатерины. Любопытно, что среди разрозненных «драматических отрывков» императрицы имеется запись, содержащая прямое упоминание Петра Панина: «Сосед – умоначертание à peu près Петра Панина: военной человек, невежда, даже до математики – все вздор. Он обещал учителя отыскать для сына» (III, 450).

Этот эскиз «соседа» имеет сходство и с Мирохватом, соседом главного героя «Невесты-невидимки» Господина Варчкова. Мирохват жалуется, что его не так ценят, как раньше, что нет должного к нему уважения, что война длится слишком долго: «Я везде известен; меня весь высокий генералитет и все штаб– и обер-офицеры знали в мое время, да уже мало осталось моего века. ‹…› В наше время скорея брали города приступом, нежели ныне в ином доме можно получить видеть хозяина; и поспешнее целые войны окончались, нежели теперь ответ получить можно на разныя дела, за которыми я хождение имею» (III, 114).

Гордый «самохвал» Мирохват продолжает: «Я никому не бью челом, а челобитны пишу на гербовой бумаге под титулом и разделяю их на пункты по форме» (III, 114).

Наконец, Мирохват настолько надоедает хозяевам своими ругательствами и критиканством, что те выгоняют его из дома. Мирохват возмущается: «Меня выгонять, меня, заслуженнаго капитана! Естьли так, так не иду, я против неприятеля повадился быть упрям и стоять на месте крепко» (III, 121).

Любопытно, что тип «хвастливого воина» в русской пьесе дополняется отсутствующим в римских пьесах (прежде всего, в «Андрии» Теренция, наиболее активно используемой) типом «хвастливого штатского» – Умкина. Умкина всегда сопровождает его секретарь Соскин, и первый покровительствует второму. Сцена 6-я первого акта вся занята необычно длинным и не имеющим отношения к сюжету диалогом между Умкиным и Соскиным:

Соскин. Как ето умно сказано! малейшее слово вы произносите с отменным дарованьем.

Умкин. Признаюсь тебе, что я и сам чувствую, какими великими дарованиями я от природы одарен.

Соскин. Ето правда; я давно сие с удивлением примечаю.

Умкин. Отличия моих качеств столь кидаются в глаза, что я сам их как будто в зеркало вижу; но то худо, что тем, коим надлежало их приметить, те худо умеют людей избрать и из них делать употребление.

Соскин. Они не имеют зрения и проницания!

Умкин. Нет, сударь; зависть закрывает иным глаза, и для того меня безпрестанно обходят, меня обходят, и то еще какия люди!

Соскин. А какие?

Умкин. Люди, кои всех малых чинов проходили и, наконец, таскаясь во всех походах, произошли в чинах мимо меня.

Соскин. Ну, а вы как остались?

Умкин. Мой отменный дух никогда не мог сносить столь мелкаго труда; я рожден таков, что мне надлежало дать с перваго дня службы моей знатное место.

Соскин. Вы всему достойны; но слыхал я, что должно приготовляться послушанием к тем местам, откуда повеления истекают; сие правило для других людей зделано.

Умкин. Правила, кои хороши для других людей, тем самым для меня не годятся; я отменен от людей, я рожден с своими правилами.

Соскин. Какая ето мысль хорошая и новая; я подобную еще не слыхал, и не всякому дано выдать правила: прочие умные люди рады, как следуют в жизни своей установленным правилам, а вы оных сами вымышляете. Ах, как ето хорошо; вы самой мудрец!

Умкин. Вот таков я, и как я вижу, что ты понимать зачал всю важность моего умоначертания, то надейся… я и тебя у места устрою тогда, когда мне достанется важное место, которое мне обещает мой, естьли сметь сказать, обширный ум.

Соскин. Нижайше вам благодарствую. Велико мое благополучие, что такого я сыскал умнаго и сильнаго покровителя, как вы. Во всем вы отменен, недовольно надивлюся… вы о своих качествах говорите, как обыкновенные люди говорят о чужих (III, 103–104).

Оставаясь один, Соскин произносит монолог, обличающий его покровителя (у Теренция схожее «обличение» предшествует диалогу): «Я принужден ласкателем зделаться етого гордаго и несноснаго дурака, который об себе думает, что он умом первой человек в свете: ни о чем не говорит окроме о себе, и его самолюбие простирается даже до всех вещей, ему принадлежащих» (III, 105).

Анализируя сходства и отличия римской и русской комедии, Варнеке замечает: «Изменения вызваны главным образом тем, что в русской пьесе хвастун из воина превратился в штатского человека. Сообразно с этим изменился и предмет его хвастовства: боевая храбрость оказалась непригодной и заменена гражданской мудростью. Эта перемена отразилась и на именах схожих по существу персонажей: у Теренция хвастун назван Thraso – Храбрецов, в нашей пьесе его фамилия Умкин, тогда как прозвище прихлебателей построено на одном и том же начале кормления от щедрот покровителей: Gnatho (челюсть) у Теренция, Соскин – у Екатерины»[144]144
  Варнеке Б. В. Екатерина Вторая и римская комедия. С. 59.


[Закрыть].

Чрезвычайно остроумное наблюдение Варнеке нуждается в одном уточнении: «хвастливый воин» римской комедии получает две ипостаси в комедии Екатерины. «Военные» атрибуты этого амплуа не исчезли вовсе, они частично были переданы Илариону Мирохвату: он – бывший воин, хвастающийся своими прошлыми заслугами и ругающий нынешние времена за «обиды» и «гонения». Однако справедливо и то, что наиболее «хвастливым» выведен в комедии Екатерины «гражданский» Умкин, также сетующий на то, что его недостаточно ценят. В диалогах Умкина и Соскина содержатся намеки и на заносчивого Петра Панина, и – одновременно – на Никиту Панина, и на его молодого секретаря Фонвизина-Соскина (оба героя работают над важными «предначертаниями»), тогда как в выгнанном «без причины» и с «обидой» Иларионе Мирохвате можно увидеть аллюзии на обиженного и отставленного Екатериной Петра Панина.

О невероятной обидчивости и гордом нраве «честолюбивого начальника» Петра Панина писал в своих «Записках» Г. Р. Державин, пересказывая события осени 1774 года, время подавления Пугачевского бунта. «Раздраженный, гордый» Панин, решив, что Державин выслуживается перед Потемкиным (тому первому было сообщено о поимке Пугачева), обрушил на поэта целую «бурю», обвиняя в самовольной отлучке из Саратова и требуя повесить его вместе с Пугачевым[145]145
  . Державин Г. Р. Записки. 1743–1812. М., 2000. С. 66–67.


[Закрыть].

Обиды и изгнание из дворца ожидали в это время и Никиту Панина, отставляемого от Павла Петровича. Подыскание немецкой невесты («невидимки») для великого князя сопровождалось ссорами Екатерины с Никитой Паниным и даже его формальным выселением из дворца под предлогом освобождения «покоев» для будущей невесты великого князя[146]146
  Кобеко Д. Ф. Цесаревич Павел Петрович (1754–1796). С. 72.


[Закрыть].

Что же касается Фонвизина-Соскина, то к 1772 году оба «соавтора» комедии, Екатерина и Елагин, сошлись в общей ненависти к автору «Бригадира». В конце 1769 года Фонвизин покидает своего начальника по Коллегии иностранных дел И. П. Елагина, к которому он испытывал враждебные чувства; во всяком случае, в письмах к родным Фонвизин постоянно жалуется, что Елагин не покровительствует ему. Успех «Бригадира», названного Никитой Паниным «в наших нравах первой комедией»[147]147
  Фонвизин Д. И. Собрание сочинений в двух томах. Т. 2. С. 99.


[Закрыть], не мог не вызвать зависти Елагина, автора комедии «Русский француз», написанной на ту же галломанскую тему. Будучи главой дирекции Императорских театров, Елагин до конца своей театральной службы (до 1779 года) не ставил «Бригадира» на сцене.

Фонвизин не только был назначен личным секретарем Никиты Панина, но сразу сделался самым активным и заметным сторонником «панинской партии», ее публичным «рупором», когда в 1771 году опубликовал «Слово на выздоровление великого князя Павла Петровича» (было перепечатано Новиковым в «Живописце» в 1772 году). Фонвизин de facto стал правой рукой одного из самых влиятельных людей в России и практически оказался у вершин русской дипломатии; за его назначением и первыми шагами внимательно следили все европейские политики[148]148
  См. подробный обзор откликов о назначении Фонвизина секретарем Н. И. Панина: Берков П. Н. Театр Фонвизина и русская культура // Русские классики и театр. М.; Л., 1947. С. 43–45.


[Закрыть].

Пьеса «Невеста-невидимка» так и осталась в рукописи и была впервые напечатана по автографу Пыпиным в 1901 году. Антипанинский субстрат этой пьесы казался слишком заметным, а Екатерина всеми силами старалась приглушить скандал и интригу вокруг Паниных. Любопытно, что в 1786 году в «Российском феатре» (том XII) появился титульный лист с заглавием «Невеста-невидимка», но самой пьесы не было, а вместо нее была опубликована комедия «Вопроситель». Вполне вероятно, что пьеса «Невеста-невидимка» была осторожно убрана если не императрицей Екатериной, то издававшей «Феатр» Е. Р. Дашковой: Никита Панин умер в 1783 году, но его брат Петр Панин был еще жив, как был жив и Фонвизин, с которым Екатерина схлестнулась в знаменитой полемике 1783 года.

Фигура Петра Панина, как и этот комедийный тип «à peu près Петра Панина», будут волновать императрицу до конца ее правления. Так, еще в конце июля – августе 1787 года, после возвращения из торжественного путешествия в Тавриду, Екатерина начинает сочинять новую комедию – «Врун». Храповицкий отмечал в своем дневнике 31 июля 1787 года: «Приметил, что пишут Вруна, комедию…»[149]149
  Памятные записки А. В. Храповицкого, статс-секретаря императрицы Екатерины Второй. М., 1862. С. 35.


[Закрыть] Уже через несколько дней, 4 августа, Екатерина прочла Храповицкому первый акт комедии «Врун»[150]150
  Там же.


[Закрыть], однако далее первого действия работа не пошла.

Тем не менее императрица синтезировала в набросках этой комедии свои претензии к Петру Панину и его окружению. Главный герой – Велеречь – московский большой барин, претендующий на некую серьезную роль в политике и фрондирующий нынешней власти. Он живет в старой столице и думает, что «нет спасения вне Москвы», хотя на самом деле, кроме нескольких зимних недель, пребывает весь год в своей подмосковной усадьбе (III, 351). Велеречь беспрестанно критикует правительство; по словам слуги, барин питается «брюзжанием, а барыня вестьми» (III, 351). Велеречь получает огромное количество писем, в которых ему докладывают обо всем, что творится в России, поскольку он заботится о силе и славе Самодержицы и Империи (III, 351). Ему доносят в письмах, что в «полуденной границе» (на южных рубежах) заразительные болезни, карантины, отсутствие порядка, флот из двух кораблей, да и те гнилые, конница существует только на бумаге и уже первые бои проиграны «соседу», то есть Турции. Велеречь читает очередное письмо-рапорт: «Денег нет, травы сожжены, леса нет, воды засохли, люди укрываются в хижинах, понеже строения не начаты» (III, 359).

Критика южной политики Екатерины и Потемкина продолжится в набросках еще одной комедии, также, по всей видимости, написанной в конце лета – начале осени 1787 года: «Рассказы (Баба бредит, чорт ли ей верит)». Здесь почти дословно повторяются реплики о неправильных действиях правительства, о проблемах в южных частях России, включая карантины против чумы:

Древкина. Ни ково не пропускают из-за границы без осмотра и весь дым под нос так и раскидывают, окуривая их.

Собрина. Каково же проежжим дым глотать!

Собрин. Как же быть, мой свет, лутче дым глотать, нежели умереть (III, 369).

Вероятно, реплики о карантинах и окуривании, актуальные для 1771-го – начала 1772 года, времени чумы, были заимствованы из старых набросков – тем более что Екатерина не раз указывала корреспондентам на то, что анонимный автор сочинил в течение 1772 года порядка десяти комедий. В обеих незаконченных комедиях этот исполненный критики фрагмент непосредственно связан с Москвой и неким московским барином, негодующим на правительство. Старые наброски – отзвук комедийного цикла 1772 года – снова оказались в работе в августе – сентябре 1787 года, когда императрице пришлось противостоять целому валу слухов о проблемах на новоприобретенных южных территориях во время начинающейся второй русско-турецкой войны.