Текст книги "Каждый за себя, а Бог против всех. Мемуары"

6. На границе

У меня сохранились лишь некоторые обрывки записей, когда-то переписанных из путевого дневника. Оригинал куда-то запропастился. В дальний путь я вышел 15 июня 1982 года, и с этого дня в выписках уже не попадаются другие даты.

От часовни на Масличной горе[6]6
  Ольберг (букв. Масличная гора) – распространенное название гор в Германии и Австрии.


[Закрыть], почти от того места, где стоит таможенная будка, я шел по красивому, высокому и сырому лесу по направлению к Захрангу – впрочем, я скоро потерял его из виду, когда поднимался на Миттерляйтен. На пути мне попались дробилка, с грохотом моловшая щебень, и неоштукатуренное кирпичное здание, которое так никогда и не достроят. В Миттерляйтене меня обогнал фермер на мотоцикле – я знал его, но он меня не признал, когда я его поприветствовал. Я быстро шел в гору, хотя внутри меня на первых порах еще бурлили сомнения. В том месте в лесу, куда свозят строительный мусор, там, где грузовики ездят между деревьями по раздробленной черепице, где мокрый ветер стремится втащить в гору большие куски полиэтилена, а земля их не отпускает, и они лежат, будто трупы ограбленных, заваленные булыжниками; там, где пугливые утки, которым, кажется, в жизни досталось, улепетывали от меня в маленькой невзрачной луже на месте так никогда и не достроенного котлована, – там, успев изрядно поплутать мыслями по своему прошлому, я и распрощался с любимым Захрангом, где прошло мое детство, и теперь быстро взбирался вверх по склону под прохладным дождем, продираясь сквозь заросли мокрой травы и тысячелистника. Луга пахли свежим покосом, я окинул взглядом другую сторону долины – Гайгельштайн, где однажды завершится мой долгий путь. И почувствовал вдруг такое мужество, такую уверенность, что могу теперь дойти от границы до границы, от горизонта до горизонта. Зигель Ганс протрубил несколько тактов на трубе, и у меня словно выросли крылья. Его труба была бесценным, почти воздушным изделием – ведь над ней сотни лет работал мастер, который вырезал ее не просто из камня скалы, а из огромного изумруда.

И по мере того, как я приближался снизу по склону к Шпицштайнхаусу, одиночество отступало от меня, спускаясь ближе к земле, очень мягко, как укладывается спать большое и сильное животное. Хозяин горного приюта битый час пристально рассматривал меня в большой бинокль, пока я продвигался к нему по склону, – наверное, он видел во мне странное существо, обитателя иной галактики.

Миттенвальд я покинул почти бегом. Я до сих пор не видел пейзажей, настолько подготовленных к продаже. Насыпные песчаные дорожки, будто в курортных парках, туристические тропы со знаками, предупреждающими об опасности и о том, что община никакой ответственности не несет. И Вацманн – в бледном вечернем свете его скалы словно бы застывали прямо у меня на глазах. Вацманн – строптивая гора. Леса вокруг затаили дыхание. Две дикие утки плывут по заболоченному пруду, как сновидения из далеких времен. Обогнув высокий забор, я наткнулся на кормушки для оленей, как на какой-нибудь животноводческой ферме: здесь были и большие грабли для сена, и солонцы, и наблюдательные площадки, да еще домишко без особых примет. На лугу, медленно двигаясь к лесу, паслись два молодых самца и самка оленя, которые при моем появлении сперва долго рассматривали и изучали меня, пытаясь понять, кто к ним заявился, но они не признали меня за чужака, хотя я и сам себя тогда не узнавал. «Херцог», – произнес я спокойным, доверительным тоном, и только тогда они величаво пошли прочь, а потом пружинистой рысью скрылись в лесу.

Неуклонно шагая вперед, я увидел арктические ледяные поля. Они простирались передо мною вплоть до самых ледников и снежных вершин Шпицбергена. Потом они придвинулись и стали подлинной правдой. Я поскользнулся, проехался по льду под перилами обледенелого балкона барочного замка, и там, где язык ледника передо мной резко обрывался в Эльбу, я упал в зияющие глубины. Была ли то Эльба, а может быть, Енисей, – мне так и не открылось. Внезапно ощутив ужас, я осознал, что это мой конец, но и паря в пространстве, все еще сохранял присутствие духа, направляя свое падение раскинутыми в стороны руками, – подобно парашютисту, который наискосок, под определенным углом подплывает по воздуху к своим товарищам ниже, образуя совместную фигуру, – так, чтобы, уже миновав острый край ледяного обрыва, сотней метров ниже упасть в ледяные воды Эльбы, в которой в эти дни вместо воды…

Звон колоколов доносится из долины. Склоны гор полны молчаливой торжественности. Пенсионер сел на скамейку и задремал под полуденным солнцем. «Хорошо… хорошо, – пробормотал он во сне и чуть погодя добавил: – да, хорошо же». «Германия больше, чем ФРГ», – гласила выцветшая от ветра и солнца надпись фломастером на табличке, что отмечает границу, рядом со скамейкой спящего.

На постоялом дворе Криннер-Кофлер я долго беседовал с бывшим учителем из Мюнстера, теперь он на пенсии. Я спросил, как закончилась война лично для него, и попросил описать самые последние события – и вот что он ответил. Это было в Голландии, канадские танки шли в атаку и были уже в какой-то сотне метров. Их отряд, подчиняясь приказу, пошел брать пленных на ферме уже в тылу наступавших танков противника – канадцы их тем временем обогнали, – и там, направив пистолет на своего командира, он не позволил расстрелять взятых в плен голландских крестьян. И через какое-то время его самого, его голландских пленников и командира, которого он тоже взял в плен, отделяло от дороги, по которой шли канадские танки, лишь несколько кустиков – противник словно бы тек вперед и, так сказать, влек его за собой, а он шел следом и пытался его опередить, чтобы раньше оказаться на позициях своих войск. В конце концов вместе со всеми своими пленными он и сам оказался в плену.

Из соседнего домика пришел слабоумный сын лесника и, издавая странные звуки, шедшие из его непостижимого нутра, прицепился сначала ко мне, а потом к умной на вид охотничьей собаке. Мы оба терпеливо это выдержали. Позже мальчик последовал за мной в хижину клуба альпинистов, где я как раз собирал немногочисленные пожитки, и забрал у меня последнюю плитку шоколада. Я не возражал, ведь поначалу он явно намеревался взять и бинокль, и записную книжку, но раз уж я без сопротивления отдал ему малую часть своего скарба, он, вероятно, остался доволен набегом и теперь просто возлежал на вещах, которые ему, конечно, хотелось бы заполучить.

Крутой спуск к Байеральпе; несколько уродливых домишек, вроде тех, что стоят на альпийских лугах, примостились в небольшой низине. Здесь начинается лесная тропа в Вильдбад-Кройт. Дождь лил уже некоторое время, и неожиданно, всего за несколько минут, сумерки сгустились так, будто надвигалось ненастье библейских масштабов. Чтобы малость поберечься, я присел на скамейку под козырьком пустующего домика, и уже в следующий миг поднялась настоящая буря, понеслась по всей узкой долине, взвивая клочья бело-серого тумана меж стонущими деревьями. Погода становилась все более грозной, и я подумал, что сейчас ливень достигнет предельной силы, как вдруг началось такое, по сравнению с чем все предыдущее было лишь скромным началом. С отвесной скалы напротив отовсюду ринулись вниз белые, пенящиеся водопады, и вот всё уже в беснующихся белых облаках, которые, разрываясь клочьями, на несколько секунд обнажили верхушки деревьев, а потом, словно в паническом бегстве, хлынули вниз по склонам. И этот бушующий занавес вдруг словно бы разорвался, открыв вид на белопенные водопады и бурливые ручейки, которых мгновение назад вообще не было. Непогода обрушилась на долину, как божья кара на нечестивцев. Я долго ждал, пока закончится самое страшное, вглядываясь в непостижимое бурление и зная, что кроме меня этого не видит никто. В моем тогдашнем странном и подавленном состоянии сама мысль о том, чтобы отойти от границы, спуститься в долину, туда, где живут люди, была мне невыносима, и я решил двигаться к западу, круто поднимаясь вверх к горному хребту, несмотря на то что дождь еще не закончился. Сложный подъем я начал как раз вдоль бесновавшегося водопада. Каменная тропа превратилась в неистовый ручей, и по мере подъема он становился все яростнее. Облака вскоре целиком поглотили меня. А наверху, на перевале Вильдерманн, передо мной вдруг открылся горизонт, от края до края пылавший сквозь дождь желто-оранжевым солнечным светом. Вершины, долины, леса казались теперь грандиозной зыбью над глубинами гор – это было словно знамение всему страждущему народу, в то время как за моей спиной из бездны поднимался белый, колыхающийся занавес тумана. И, словно в театре, он вновь закрыл собой сцену.

Вечер я провел в горном приюте, разговаривал с многократным чемпионом Германии 50-х годов по водному слалому, и он рассказал мне о своей спортивной жизни после войны. На тренировках, когда он был один, он часто плакал от голода.

Бальдершванг. Оставив за спиной дачников на садовых качелях, я поднимался все выше в горы. Было уже поздно, шел мелкий дождь. Где остановиться на ночь? Я путешествовал почти без багажа, у меня не было ни палатки, ни спальника. Две коровы долго шли за мной вверх по горному лугу, словно ожидая важного сообщения. «Вы не коровы, – сказал я им, – вы принцессы», но и это их не остановило, а как будто наоборот – поощрило следовать за мной по пятам. И лишь когда я пересек снежное поле, размытое дождем и с проталинами тут и там, они отстали. Сверху, от станции канатной дороги, открывался широкий и жутковатый вид на Германию. Глубоко вниз, к оранжевому, туманному горизонту, тянулись долины и все более пологие холмы с фермами и деревнями, и так до самой равнины. На западе Боденское озеро лежало мягким серебром, медленно переплавляясь в красное золото. Надо всем этим пейзажем нависали грозовые, блеклые облака, а далеко на западе, как на старых картинах, сквозь полосы дождя пробивались косые красно-оранжевые лучи заходящего солнца. Слабый свет равнодушно и не отбрасывая теней ложился на темно-серебристые леса и отливающие серебром луга. В этом тусклом сиянии Германия казалась погруженной под воду. Это покладистая страна. Я присел. Ласточки в вечернем свете летали над самой вершиной, расчерчивая небо частым узором путаных траекторий. Германия лежала, будто застыв в нерешительности, – так публика на концерте после исполнения еще не известного музыкального произведения не решается аплодировать, потому что никто не знает точно, закончилось оно или нет. Я глубоко прочувствовал эту минуту, но она словно растянулась на десятилетия, в течение которых Германия отчаянно запутывалась. Передо мной лежала она – не-страна, как бывают невзгоды и несчастья. Могло ли случиться так, что моя страна потеряла родину на своей собственной земле, но по-прежнему цепляется за былое имя – Германия?

Боденское озеро. Насытившись, люди легли спать. В Боденском озере лебедь живет, от этого берега дальше плывет. В двух мировых войнах Германия выдала все свои секреты. Я хотел бы присоединиться к монахам в их вечерней молитве, стать их гостем-безбожником.

Штайн-ам-Райн. За городом я вглядывался в сильное течение Рейна, лебедей, деревянные лодки; я смотрел в другой век. Я опустил руки глубоко в воду, наклонился и пил из горстей. Рейн можно пить. Я ел с ним хлеб.

Страсбург. В Страсбурге я присел на скамейку, и через некоторое время рядом со мной, вежливо спросив разрешения, сел алжирец. Вскоре другой алжирец с белым пластиковым пакетом в руках подошел и пожал руку своему другу рядом со мной и заодно очень запросто пожал руку также и мне. Это глубоко меня тронуло. Я пересек границу с Францией. По другую сторону Рейна, словно какая-то выдумка, осталась Германия. В Страсбургском соборе мотоциклисты молча прошли сквозь тишину церкви, слегка поскрипывая облегающими костюмами из кожи. Несли шлемы под мышкой, словно средневековые рыцари. Ночью в чистом поле, где я ночевал, стонали во сне коровы.

Утром, очень рано, я проснулся от ужаса, какого прежде не знал: я был совершенно без чувств, Германия исчезла, все исчезло, будто что-то, что вечером мне поручили беречь с особенной осторожностью, вдруг пропало, – или как если бы кто-то, вечером взявший под свою охрану целую армию, вдруг непостижимым образом ослеп и армия осталась без защиты. Все испарилось, я был совершенно пуст – ни боли, ни радости, ни тоски. Ничего, ничего вообще больше не было. Я ощущал себя доспехами без рыцаря. Тот ужас стал искупительным. Пурпурные вымыслы улеглись надо мной.

Не помню, как проходил через Вреде, но знаю, что проходил. Нашел банку из-под кока-колы, раздавленную, плоскую, которая к тому же перезимовала уже не менее двух раз, поскольку изрядно выцвела, из красной став бело-желтой. Тяжелые шторы были везде задернуты, никто здесь не надеялся на перемены или освобождение. Последнее преступление здесь было таким – несколько дам в солидном возрасте решили, что им надо освоить профессию мясника, и чтобы показать свой серьезный настрой, они подожгли мопед у соседней гостиницы. С линии границы, у которой я стоял, я видел справа поверх холмов Германию, которая словно бы хотела перетерпеть тишину и потому содрогалась – болезненно, но едва заметно. Ночью должна была взойти луна, но так и не появилась. Ночная земля стала огромной, гигантской, соразмерной самой себе. Подавленный, при свете зажигалки я написал свое имя на внутренней стороне ремешка часов. Я спал на склоне под открытым небом. Через несколько часов поднялся; зажатый между огнями долины и звездами над головой, я чувствовал себя подавленным, и меня вырвало. Ближе к утру я немного поспал, но скоро стало светло и взошло солнце. Я слышал, как на ветке надо мной встряхнулась птица, поправляя свое оперение. И только потом начала петь. Я встал и воспрянул духом. Перед самым рассветом Германия лежит передо мной – не спасенная – и клочьями пашен смотрит в молчащее небо.

Я так и не закончил свое путешествие по стране. Проделав путь в тысячу с лишним километров, я заболел, пришлось даже на несколько дней лечь в больницу. Сегодня, задним числом, я понимаю, что мне бы никто не позволил тогда прогулку вокруг ГДР, потому что полиция запретила ходить по берегу Балтийского моря. Слишком много «беглецов республики» – на весельных лодках или на автокамерах – в то время искали убежища в Швеции или Дании. Я никогда не забуду падение Берлинской стены, которое для меня было сигналом к воссоединению. В тот момент я был в Патагонии на съемках игрового фильма «Крик камня». Там, вдали от цивилизации, прямо посреди съемки мне сообщил об этом альпинист, услышавший новость по коротковолновому радио уже через несколько дней после того, как стена рухнула. Тогда я испытал глубокую радость, и это чувство со мной и сегодня. В тот день я рано закончил снимать и выпил с группой чилийского вина. Германия и Бавария – для меня это только кажущийся антагонизм. С одной стороны, никогда в глубинах истории Германия не была единым государством, с другой стороны, Бавария – это не та земля, на которой мои предки жили поколение за поколением. Но несмотря на все многообразие наших европейских корней, сам я по культуре баварец. Баварский – мой родной язык, ландшафты Баварии – мои ландшафты: где мой дом, мне известно.

В детстве я много ходил пешком (и больше того, босиком) по Захрангу и окрестным горам. Позже это увлечение обрело новое качество, когда я обратился в католичество и присоединился к группе религиозно настроенных сверстников, – я ходил с ними в пешие походы в район тогдашней югославско-албанской границы. К этому я еще вернусь. Более важным и более осознанным это увлечение стало для меня благодаря моему деду Рудольфу, отцу моего отца, и прогулкам по его любимым местам. С ним у меня отношения были ближе, чем с отцом. В целом, я думаю, сыграл свою роль и тот факт, что поколение рубежа XIX–XX веков было сильнее и глубже укоренено в истории, чем поколение моих родителей. Избрав идеологию национал-социализма, поколение моих родителей отвергло преемственность европейской культуры, погрузилось в туманную образность мифической Германии праотцов и так погибло. Хотя, возможно, проецировать все это на собственную семью слишком уж субъективно. Все семьи – это необычные организмы, и моя семья – не исключение. Кроме того, я хорошо помню дедушку, но когда я пришел в сознательный возраст, он уже потерял рассудок.

7. Элла и Рудольф

В воспоминаниях для любознательных внуков бабушка описывает свою встречу с дедушкой. Судя по ним, у бабушки было беззаботное буржуазное детство во Франкфурте, можно сказать, идиллическое. В первой же фразе записок она говорит о «прекрасном, беспечном, блаженном детстве». В доме, где они жили, был «огромный балкон, выходивший в сад, с видом на зеленый бульвар и древний ров перед крепостным валом». Одного взгляда на карту современного Франкфурта достаточно, чтобы понять, что жилье в этом месте, рядом с парком и крепостным рвом, теперь стоит заоблачных денег. В их саду посреди города росли фруктовые деревья и ягодные кусты.

«Предметом нашей особой гордости, – вспоминает бабушка о тех временах около 1890 года, – была большая красивая груша рядом с беседкой. По всей крепостной стене буйно разросся виноград, и на каждую гроздь был надет отдельный льняной чехольчик, защищавший ягоды от прожорливых черных дроздов. Перед террасой, на которую можно попасть из садового павильона, располагался круглый фонтан, в его центре путто[7]7
  Путто (мн. ч. путти, от итал. putto – младенец) – маленький мальчик (обычно с крылышками), распространенный персонаж в искусстве итальянского Возрождения.


[Закрыть] держал за шею гуся, и у того из клюва била струя воды. Каждую весну в чашу фонтана запускали золотых рыбок. Дедушка удивлялся, что в течение лета их становится все меньше и меньше, и подозревал кошек, пока однажды утром – а вставал он рано – он не застал аиста за трапезой».

Мне трудно представить себе столь обеспеченную жизнь и так же трудно вообразить, что в саду в самом центре Франкфурта, который теперь стал суперсовременным городом, аист таскает рыбу из чаши фонтана. Да и сама бабушка Элла оставила эту роскошную жизнь в прошлом, выйдя замуж за моего дедушку, чтобы жить и работать с ним вместе на бедном – тогда турецком, а ныне греческом – острове Кос. Ее встречу с дедом долго готовили. Отец Эллы самоотверженно ухаживал за своим тестем, перенесшим несколько инсультов, в последние два года его жизни. В благодарность ему предложили отправиться в круиз на теплоходе, чтобы передохнуть, и тут судьба сыграла на руку бабушке. Отец взял ее с собой в путешествие: сначала вниз по Рейну до Антверпена, где они сели на корабль, чтобы, обойдя морем Францию и Испанию, доплыть до Генуи и Неаполя. Элле – высокой, статной, красивой – было семнадцать. Ближе к концу путешествия, во время совместного выезда на Капри, с ней заговорил попутчик, химик из Тюбингенского университета, профессор Бюлов.

На Капри Бюловы признались папе, что они (Бюлов и его жена), беседуя друг с другом, сперва недоумевали, как этот старикан добился внимания такой милой молодой женщины, прежде чем поняли, что эта неравная пара – на самом деле отец и дочь. Там же, на Капри, господин Бюлов сказал папе: «Доктор, привозите вашу дочь к нам в Тюбинген, я знаю для нее подходящего мужа», на что папа ответил: «Мы пока никуда не торопимся!» Вернувшись домой, Бюлов сказал Рудольфу: «Херцог, я нашел тебе жену». Следующим летом, в 1902 году, я провела четыре недели в гостях у семьи Бюлов. В первый же день мы посетили праздничную церемонию в актовом зале университета, и первым мужчиной, которого мне представили, был доктор Херцог, которого я потом часто встречала в компаниях.

Во время званых обедов ее и Рудольфа намеренно сажали рядом, о чем Элла узнала только позднее, из переписки семейства Бюлов с ее родителями. Потом она получит эти письма в подарок и станет пространно цитировать в своих мемуарах. Серьезность и осмотрительность этих шагов сегодня особенно впечатляют неизменным вниманием и уважением к чувствам и мировосприятию Эллы. Профессор химии из Тюбингена фон Бюлов нисколько не сомневался, что его друг Рудольф Херцог, в очень молодом возрасте ставший профессором классической филологии, человек глубокого ума, а равно и большого сердца, заслуживает такую великолепную, сильную, красивую жену, как Элла. Только вот дедушка мой был человеком застенчивым, замкнутым, хотя и обладал богатым воображением и незаурядным талантом руководителя. Все это стало очевидно вскоре после его женитьбы на Элле, последовавшей за ним на его археологические раскопки на острове Кос, где он руководил сотнями турецких и греческих рабочих. Там дед жил словно древний полководец, в трудный час нес ночную вахту вместе со своими солдатами и спал у костра, закутавшись в плащ.

Правда, Элле Рудольф казался слишком старым: между ними было двенадцать или тринадцать лет разницы, но они быстро сблизились благодаря литературе. Рудольф был впечатлен эрудицией Эллы, и однажды они заключили пари, в котором каждый из них нисколько не сомневался, что прав, – о том, кто написал стихотворение, нравившееся обоим, Эйхендорф или Гофман фон Фаллерслебен. Элла отыскала на полке том стихов Гофмана фон Фаллерслебена и выиграла пари, а позже, когда Рудольф уже воспылал к ней любовью, он привез ей из Тюбингена томик Эйхендорфа со стихотворным посвящением, в котором явственно прочитывалось предложение руки и сердца. За несколько недель до этого она записала, что у нее случился нервный припадок, «возгорание под крышей»:

Вдруг мне стало не по себе, я встала, прервав работу, пробежалась по саду, снова начала шить, снова встала, пошла наверх посмотреть, нет ли чего в почтовом ящике, – пусто – снова к швейной машинке, снова в сад, снова к почтовому ящику. Но и теперь, опять взявшись за работу, я была так взволнована, что даже оторвала изрядный кусок ткани от манжеты… Затем я выбежала в сад, поскольку все равно все валилось из рук.

В этот день Рудольф написал открытку, которая, впрочем, тогда еще шла по почте, где сообщал о своем приезде. Во время выезда на природу младшего брата Эллы с трудом удалось отвлечь. Тогда, ненадолго оставшись наедине, Элла и Рудольф признались друг другу в любви, и в тот же день была объявлена помолвка. Свадьба должна была состояться через год с небольшим, но уже спустя две недели Рудольф написал, что ему предстоит отправиться в археологическую экспедицию на остров Кос, и просил разрешения жениться до этого, поскольку он хочет взять Эллу с собой. Так что бракосочетание состоялось после очень короткой помолвки, а из свадебного путешествия Элла писала замечательные письма. А более чем через полвека, в июле 1966 года, записала для своих внуков, включая меня:

Мы прожили с Рудольфом счастливо почти пятьдесят лет, ни разу не поссорившись по-настоящему, и наш брак никогда не был скучным! Попробуйте-ка такое повторить!!! На восемьдесят втором году жизни Рудольф навсегда покинул меня. На смертном одре поблагодарил меня и сказал: «Жизнь с тобой была прекрасным временем». Это были его последние слова. Потом он положил руку мне на голову, благословил меня и мирно уснул.

Правда, в последние восемь лет своей жизни он все глубже погружался в безумие. Это была не деменция, скорее какая-то форма кальцификации сосудов в мозге. Он редко узнавал окружающих людей. Моя младшая сестра Зигрид, дочь отца от второго брака, ребенком часто бывала в Гросхесселоэ, где Рудольф построил семейный дом, и когда ее мать Дорис забирала ее домой, дедушка каждый раз выходил из себя. Он останавливал прохожих у садовых ворот и просил о помощи, говорил, что его дочь похитили, украли, описывал трехлетнюю девочку, ангела невероятной прелести и красоты. Моя сестра запомнила эту историю именно так, да и все мы помним примерно то же. Несколько раз приезжала полиция, бабушке приходилось все им объяснять; кроме того, дедушка то и дело убегал из запертого сада и бродил в лесу по соседству, всего в нескольких сотнях метров от располагавшейся в Пуллахе штаб-квартиры Федеральной службы разведки и контрразведки. К поискам тогда подключались напуганные сотрудники службы безопасности, охранявшие территорию секретной службы; обычно они его и находили. Мы с братом любили дедушку, я так и вовсе его обожал, но, как и все дети, временами мы бывали жестоки. Перед крыльцом, выходившим в сад, была изгородь, и как-то мы спрятались за ней и, когда нам показалось, что дедушка нас услышит, закричали: «Герр профессор съел принцессу!» Одному богу известно, что заставило нас это сделать, – надеюсь, что нас просто воодушевила эта примитивная рифма. Дедушка вышел наружу с тростью, а мы помчались к высокой березе в углу сада, зная, что он не сможет забраться по ней вслед за нами. Однажды бабушка стала свидетельницей подобного безобразия с нашей стороны. Тогда она уложила меня себе на колени и лупила по заднице деревянной ложкой, пока та не сломалась. Причем бабушка так рассвирепела, что тут же взяла вторую и тоже обломала ее об меня. Но я знал, что это заслужил.

Впрочем, дед всегда был вполне в здравом уме, когда рассказывал о раскопках или описывал древние надписи на мраморе, обнаруженные им в венецианской крепости у входа в порт на острове Кос или на глыбах, из которых состояли ее стены. Позднее, уже двадцатипятилетним, в 1967 году я снимал на острове Кос свой первый полнометражный фильм «Признаки жизни» – в той самой крепости. Некоторые надписи я тоже вставил в фильм, а в одной из сцен герой вслух переводит текст на мраморной глыбе, лежащей во внутреннем дворике. Дедушка Рудольф перенес из классической филологии в археологию точную аналитическую оценку древнего текста. Это были мимиямбы Герода, второстепенного греческого драматурга III века до н. э. Текст, из которого прежде были известны лишь разрозненные строки, в 1890 году был найден почти целиком на хорошо сохранившемся папирусе в египетской гробнице в оазисе Эль-Файюм. Мимиямбы представляют собой серию коротких фарсов, бытовых сцен из народной жизни, грубоватым языком расписанных на нескольких персонажей, хотя, вероятно, они исполнялись на улицах и рыночных площадях одним-единственным актером в маске, говорившим за всех разными голосами. В текстах речь идет о вещах более чем житейских: в одном – о горничной, которую утром не разбудить, хотя давно пора кормить свиней, в другом – о владельце публичного дома, который вдруг разражается речью, пронизанной пафосом аттической трагедии, на древнем сценическом наречии многовековой давности, в третьем – о двух молодых женщинах, пытающихся вызнать у сапожника, кто купил изготовленные им дилдо. Странно, что чопорные академики на исходе XIX столетия могли говорить о том, что происходит в этих текстах, только околичностями. Лишь пятый мимиямб выбивался из общего ряда, и в некотором роде он и решил судьбу моего деда. Речь в нем идет о том, как две женщины отправляются в святилище Асклепия, бога медицины. Опасаясь, что он может сделать людей бессмертными, Зевс, отец богов, убил его молнией. В тексте женщины детально описывают произведения искусства и храм, а также лечебницы острова Кос. Геронд, который, как предполагается, жил и писал в Александрии Египетской, скорее всего, сам был родом с этого острова. Подобно тому, как за несколько поколений до него Генрих Шлиман, вдохновленный «Илиадой», откопал Трою в Малой Азии, мой дед, воодушевленный мимиямбами, тоже взялся за заступ и отправился искать следы прошлого на острове Кос. У него было чувство ландшафта, а также талант воскрешать пейзаж в воображении таким, каким он был две тысячи лет назад, еще под покровом лесов. Так, на широкой равнине с разбросанными тут и там оливковыми рощами он начал копать в месте, которое с виду казалось ничем не примечательным, и обнаружил позднеримские термы. На одном горном склоне он провел пробные раскопки и нашел первые указания на большой храмовый комплекс. Спустя почти пятьдесят лет после всех этих открытий местный гид, мальчишкой помогавший моему деду, утверждал, что обладает тайными знаниями об этом месте и что именно он направил моего деда по верному пути. Этот миф, хотя и давно развенчанный точными отчетами коллег Рудольфа о ходе исследований, продолжает возрождаться, потому что такова природа мифа – он живет долго и за пределами фактов. Дед обладал одним качеством, которое очень высоко ценю я сам, – умением читать ландшафт.

Десятилетия спустя в своем безумии он был одержим ужасным сценарием: его выгонят из дома, из дома, который он построил под Мюнхеном для Эллы и для себя, и увезут прочь, на рассвете приедет грузовик и заберет все – его книги, одежду, мебель. Каждую ночь он вставал и в глубокой печали упаковывал костюмы в чемоданы, готовил к вывозу мебель. Каждый день бабушка распаковывала чемоданы, развешивала одежду по шкафам и расставляла мебель обратно по местам. Иногда кто-нибудь осторожно заводил разговор о том, не лучше ли поместить Рудольфа в место, где о нем позаботятся, но бабушка категорически пресекала такие рассуждения. «С этим человеком я счастливо прожила всю жизнь. Тому, кто хочет его забрать, придется сперва переступить через мой труп». Но самым трогательным для меня остается момент, который бабушка описала мне гораздо позднее. Рудольф в конце жизни много лет не узнавал ее и обращался к ней «милостивая госпожа». Однажды он вышел к ужину одетым с нехарактерной для него строгостью, в костюме и галстуке. Перед подачей горячего он аккуратно свернул салфетку, разложил столовые приборы возле тарелки и поднялся. «Милостивая госпожа, – сказал он с поклоном, – если бы я уже не был женат, я тотчас просил бы вашей руки».

После смерти бабушки дом в Гросхесселоэ пришел в упадок. Следующее после нее поколение – это катастрофа. Начиная с моего отца Дитриха, это было потерянное поколение. Кроме него, у Рудольфа и Эллы был еще один ребенок – дочь, моя тетя. К ней я испытываю огромное уважение, потому что она была добра, участлива и нередко подсовывала моей матери какие-то деньги, когда та остро в них нуждалась. Мой отец так и не научился выполнять свои обязательства и заключил еще два брака. Женщины при нем всегда брали на себя воспитание детей (на семейном жаргоне других его детей мы относили ко второму или третьему «пометам»), а равно и зарабатывали на их содержание. Сестра отца за несколько лет до моего рождения вышла замуж за совершенно неподходящего человека – поговаривали, что он неотесанный мужлан, который ни разу не брал в руки книгу, – я воспринял этот образ как что-то свежее, но его быстро убили на восточном фронте, а может, он умер там от болезни. После этого тетя, у которой была от него дочь, смело взяла свою судьбу в собственные руки и стала учительницей. Двоюродную сестру я знал хорошо. Мы вместе росли, да и потом встречались на семейных вечеринках по случаю дней рождения. Моя тетя сначала переехала в дом бабушки с дедушкой, а потом стала его хозяйкой, и у них на первом этаже снимал комнату пакистанец. Думаю, он переехал в Германию в острой фазе разделения Индии и Пакистана. Он был инженер-электрик или что-то вроде того – я так и не понял, было ли у него профессиональное образование, но в его маленькой комнатке всегда было полно раскуроченных радиоприемников, которые он чинил для местной клиентуры. Меня восхищало, как ловко он паяет резисторы и соединяет тонкие провода. Его звали Раза, но мы звали его дядя Раза или дядя Кукук: когда он видел, что мы играем в саду, он часто привлекал наше внимание кукушкиным криком. Когда моей кузине было около четырнадцати, мать застала ее на месте преступления с дядей Разой. Их тайная сексуальная связь, вероятно, длилась уже долгое время, и Раза был приговорен судом к многолетнему тюремному заключению. Про все это я узнал гораздо позже.