Текст книги "Чуточка"

Ну что еще надо-то?

Не понимаю, есть ли между нами любовь? Может, была, а потом потихоньку ушла куда-то? А может, и не было ничего? Может, наваждение какое-то, самообман. Злая похоть? Показалось?

Может, заняться было нечем, сидели без дела, скучали. И тут вдруг увидели друг друга, обрадовались, поженились. Стали посуду мыть, пылесосить, развешивать белье на балконе. Заматывать краны изолентой. И так год за годом!

А может, это и есть та самая любовь, когда ты приходишь с работы, а дома жена? Стоит перед тобой в фартуке, ну не в фате же ей стоять? И кидает она в кастрюлю капусту, а что ей еще делать? Не на шею же кидаться, целовать со всей силы? Варит человек борщ, почти заканчивает, нарежет сейчас хлеба, достанет сметану и будет ужин.

Ну что еще надо-то? А потом снова посуда, белье на балконе. То сними, то развесь. Посмотри, что с розеткой. Сними эти штаны, надень вон те. Потри мне спину мочалкой. Поставь кастрюлю в холодильник. Заведи будильник на семь. А там и ночь! Можно, наконец, лечь в кровать и лежать! А мне уже спать охота, да я устал!

Какое же удовольствие вообще, что есть кровати с одеялами! А Зина красная после ванны, в бигудях, в ночной сорочке до пят. И тоже устала. Тоже хочет спать. Хочет проснуться завтра красивой, с кудрями на голове. Да и мне рано вставать, идти сквозь туман. Так может, и это тоже любовь? Ну а что еще надо-то?

Вместе живем, друг друга понимаем. Даже можем не разговаривать часами, а что говорить? Что тратить слова просто так? Поели, помылись, так я знаю, что у меня пуговицы все на месте, что носки все зашиты, что брюки постираны и поглажены. Так может и это любовь?

Так и я все домой несу, то гвозди с работы, то картошку с подвала. Могу молока купить по дороге и манки на манник. А тут я лежу и думаю. А люблю ли я Зину? Любит ли она меня? Если б не любила, не жила бы со мной, наверное, не стирала бы мне, не варила. Ушла бы давно к другому.

А может, ей меня жалко? Думает, брошу его, и как он жить будет? Будет же голодным сидеть, с дырками на носках.… А какой смысл бросать и идти к другому, когда там также нужно варить и стирать, и гладить, и полы намывать?

Уж лучше со мной. Я и проводку могу починить, и трубы замотать, и дверь утеплить. А другой может, на диване будет лежать, бегай вокруг него.

– Зина, – говорю, а она мажет на себя крем какой-то, – а ты не знаешь, где у нас плоскогубцы?

Вот здрасьте! Я-то хотел спросить, любит ли она меня или нет, и не могу. Язык не поворачивается, прям, не знаю, что делать.

– В шкафу в коридоре, – тут же отвечает она.

Ну, все ведь знает! А мне прям неловко! Ну что тут такого спросить у человека о любви? Может, она скажет, нет. Не люблю я тебя, Валера. Или задумается, скажет, не знаю.… А может, она меня любит все-таки? Я же и обои в коридоре поклеил, и крышки ей для банок купил и шапку вчера на балкон вынес, чтобы моль из нее улетела….

– Зина, – говорю я, – а ты бы хотела, чтобы тебя на два дня забрали инопланетяне?

А мне стыдно спросить о главном! Нам может понять надо, есть что-то между нами или ничего уже нету?

– Вот новости! – удивляется она и перестает мазаться кремом. – Я никуда не полечу, Валера, мне отчеты писать надо. Анжелка на больничном, Валентина Петровна в отпуске… Да и как я тебя одного оставлю? Нет-нет, – она замахала руками. – У меня и тесто в холодильнике, завтра надо пирожков хоть настряпать или беляшей, – она тяжело вздохнула и с шумом открыла форточку.

А я лежу и не знаю, как спросить. Так если Зина меня не любит, она еще может кого-то полюбить и замуж выйти…

– Валера, – вдруг говорит она, – мне кажется, что у нас дверь не закрыта. Ой, пойду, посмотрю, – она пошла проверять. – Ну конечно! Заходите, берите всё! – она с грохотом повернула замок аж четыре раза и довольная вернулась в комнату. – Что же надеть-то завтра, ума не приложу.… Два отреза в шкафу лежат, некогда за машинку сесть, юбку себе сшить…

Я смотрю на нее и думаю. А люблю я ее или нет? Вроде бы любил, когда женился. А сейчас? Может, просто привык? Так и она, наверное, тоже привыкла. Может это и есть любовь? И не надо переживать, не надо бояться!

Живем же как-то, гарнитур вон, какой купили! Два велюровых кресла с диваном, столик журнальный. Сиди, журналы читай.… На полу ковер лежит с узорами, рюмки хрустальные в серванте, на кухне две новые табуретки…

Ну что еще надо-то?

Какое оно?

Как начал человек на земле жить, так все перевернулось вверх дном. Да мы запутались все, заболели, закашляли. Заврались! Что-то с желудками, так, а горчица, сало, колбаса! Не знаем где, правда, где ложь. Что лучше?

Чувство вины так и не подкидает. То выпили, то объелись. Женщины кругом и все что-то хотят, что-то просят. Нам будто ничего не надо. А нам тоже надо! Мы тоже хотим. С утра с самого! А кто-то разве знает об этом? Да никому не интересно, что там у нас, какие решения.

Это мы про них знаем, что каблук отвалился, подклад оторвался, отклеился пластырь. Подгорели котлеты. Распустился цветок. Да мы всё о них знаем! Это им непонять, какие мысли у нас, что в душе. О чем мы молчим, тихо лежа в кроватях. Я так лежу и думаю, как прекрасна и удивительна жизнь.

Как много в ней разных животных, которых я ни разу не видел. Ни жирафа, ни зебры, ни крокодила. Да столько всего интересного! Какие-то гейзеры, водопады, подземные лабиринты. Пещеры. А я ни в один грот не заходил, ни в одном лабиринте не был.

Так думаю, проживешь всю жизнь и ничего не увидишь, ничему не удивишься. И как-то грустно становится. А может, жизнь не для этого дана? А для чего тогда? На лягушек смотреть? На чертополох? На купленный Галей комод в комиссионке? А её нисколько не смущает, что в нем чьи-то вещи уже лежали, что он стоял неизвестно где.

Да я в него даже носки свои не положу! Пусть на полу лежат, так надежней. Ну, всё ведь наперекор! Лишь бы по-своему, лишь бы доказать. Тут без того все запутались, измотались, не знаем, как жить, перед кем извиняться. За что? На душе нет покоя, случайно мы здесь, на какое-то время?

Хватит ли сил? Да я отжаться не могу, через турникет никак не перепрыгну. А как хочется жить! Хочется смотреть на обитателей тундры, забраться на вершину горы, сбежать вниз по мостику, прыгнуть в воду, дотянуться рукой до дна.

Какое оно?

Чуточка

Неужели женщины именно такие, как о них пишут? Я-то не верил, думал, неправда, а оказывается, они еще хуже! И как с ними жить? Как договариваться? Да я расстроился, не могу!

С мужиками намного проще, да мы друг друга с полуслова понимаем. Скажет Миха – ну что? Как мы уже понимаем, что сегодня, сейчас. Не надо ничего объяснять. А Гале скажи ну что? Она придумает три болезни, ишемию, подагру, ишиас.

Сошлется на мигрень, тут же залезет в ванную на три часа! Я у дверей стою, а мне непонятно, почему такое отношение? Да мне обидно! И так у всех! То устала, то колет, то нету настроения. Да! Хватает совести такое сказать. Да мы вообще так расстроились, на работу пришли, не знаем, что делать?

Может сесть нам на поезд Москва-Воркута и пусть они живут тут одни, без настроения? Через месяц поймут, как нужно разговаривать с мужьями. Да мы вообще такого не ожидали! Думали, у нас у каждого дом есть, семья, любимый человек. А оказывается, у нас есть работа, есть товарищи, которые всегда рядом, которые скажут ну что?

И все согласны! Все понимают, что в этом наше единство, наша возможность стать ближе. Да мы вообще разозлились. Какова жизнь этих женщин?

– А такова, – говорит Миха, – что весь день они прыгают, скачут и все прекрасно! Еще и волосы успевают покрасить.

– И купить два рулона обоев, – добавляет Гошка, – причем абсолютно разных.

– И гипюр на новогоднее платье, – говорю я, а мне вообще уже стыдно!

– И три тома советской энциклопедии, – говорит Генка.

– Они, значит, по магазинам шатаются, – говорит Миха, – вовсю веселятся, хохочут, покупают гипюр, стеклорезы, парниковую пленку. Да! Что укрывать неизвестно! Кастрюли, подносы, тазы, керамические блюдца, а вечером у них нет настроения.

– А может, у них кто-то есть? – запереживал Колька. – А что?

– Все может быть, – качает головой Николай Фомич.

– Только этого еще не хватало! – говорим мы.

А сами думаем, а вдруг? Да у нас ноги подкосились, руки затряслись. Мы-то работаем целый день, друг у друга на виду. Думаем, скорей бы до дома дойти, нигде не споткнуться, не упасть. А они?

– Мужики, – говорит Николай Фомич, – а может, вы что-то делаете не так?

– Что? – говорим мы в один голос, да нам плакать охота.

Что может быть не так? Ну что?

– А может нам, – говорит Генка, – вообще на них не смотреть? Почитали книжку, сказали спокойной ночи, повернулись к стене и спокойно спим. И так неделю.

– Что, прям неделю? – говорим мы, да нам страшно!

– Да! – говорит Генка. – Неделю! Посмотрим, что они будут делать, иначе нельзя, мужики!

А мы расстроились. Это целую неделю книжки читать? Да книг-то таких нету, чтобы позабыть обо всем, что жена где-то рядом, стоит, бигуди крутит, ночнушку надела на левую сторону. А может, таблетки такие есть, что выпил и сразу же заснул? Да мы чуть не рыдаем, хорошо, хоть товарищи подоспели, поняли, что нам помощь нужна.

– Мы, – тут же говорит Федор Афанасьич, – строители новой жизни, и в наших руках, товарищи, – он протянул к нам обе свои руки, – будущее целой страны! Большой страны! Мы замахнулись на космос, подчинили природу, остановили реки, осушили болота!

А мы сразу задумались. Ведь и, правда! Да у нас плечи сразу расправились, голова стала по-другому поворачиваться.

– Мы, – говорит Тимофей Михалыч, – люди высокого призвания, люди больших возможностей, – он обвел всех нас взглядом. – Люди, которым доверяет партия! Поэтому, цените то, что у вас есть сегодня, смело смотрите вперед, идите и ничего не бойтесь!

Пришли мы в раздевалку, и решили, что целую неделю будем читать книги, думать о том, что сказал Тимофей Михалыч, ведь, в конце концов, мы действительно люди! Не собаки, которые ждут подачку, не обезьяны, которым все равно, как к ним относятся.

– Никто, – говорит Генка, – не имеет права унижать наше человеческое достоинство. Никто! Тем более что нам доверяет партия!

Пришел я домой, а Галя грустная. Сидит с повязкой на голове, наверное, мигрень, а я вообще на нее не смотрю. Да мне смешно! Поел и книжку читаю. Думаю, как же прекрасно, что есть товарищи! Что мне, наконец, сказали, кто я и что мне не нужно никого уговаривать.

А Галя вздыхает, да так тяжело, конечно! Весь день хохотала, скакала, по магазинам шаталась. Устала! Пошел я умылся, думаю, что интересно мужики делают? Наверное, с книгами сидят, у жен же настроения нет, им не до нас! Конечно! Лег я в кровать, лежу.

Думаю о высоком призвании быть человеком, жить в стране с большим и великим будущим, пытаюсь вспомнить, что в книге читал, и не могу. Вот она, память! А Гали где-то нету. Мне даже спокойно ночи сказать некому. Отвернулся я к стенке, как мы и договаривались, и дальше лежу.

Думаю о том, как прекрасна наша страна, как много в ней морей, полей, пастбищ для скота, озер, пресноводных рыб. И прям, вижу их, как они плывут мимо меня, как проплывают, хвостиками своими машут…

Утром проснулся, скорей бы думаю на работу прийти, на мужиков посмотреть. Никто надеюсь, не унизился в эту ночь? Не стал собачонкой, которая выпрашивает кусочек колбаски? Да мне противно! Прихожу на работу, а мужики довольные. Мы говорят, книги читали, о стране своей думали, как уснули, не помним.

– Осталось шесть ночей! – торжественно объявляет Генка. – Будем продолжать начатое дело?

– Будем! – говорим мы в один голос.

Вечером прихожу я с работы, а Галя снова в повязке. И вздыхает, и глазками поглядывает на меня, думает, щас я скажу – ну что? И она сразу же в ванную помчится, будет придумывать болезни сидеть. А я молчу! Да мне противен этот спектакль!

Я – человек, которому доверяет партия, в чьих руках будущее всей страны и буду смотреть на всё это? Да я книгу взял и сижу, читаю, понять хочу. Думаю, что мужики-то читают, почему я не спросил? А потом мне спать захотелось. Я пошел, быстро помылся да скорее в кровать лег.

Лежу. Думаю о доверии, о том, как образовались горы, каким образом намело столько камней. А я прям, вижу их, как они летят мимо меня, как пролетают…. Утром проснулся и на работу скорей бежать. Думаю, как там мужики? Прибегаю, а они довольные!

– Пойдем, – говорят, – в библиотеку, хоть книги возьмем, а то ведь нам читать дома нечего.

Набрали мы книг в библиотеке, и фантастику всякую и детективы и поэзию. И так радостно нам, так хорошо! Никаких унижений! Так Кольке приходилось мясорубку мыть и ковры трясти. Да! А Гошка разнашивал туфли и просеивал муку, три килограмма. А Николай Фомич оказывается, банки ходил, собирал по соседям, чтобы жена его могла огурцы посолить.

Да мы как узнали, у нас сразу сердца закололи, руки задрожали, и так нам жалко стало друг друга. Зачем мы так унижались? Зачем позволяли собой помыкать?

– Осталось пять ночей! – тожественно объявляет Генка. – Продолжаем начатое дело?

– Продолжаем! – говорим мы в один голос.

Прихожу я домой, а Галя задумчивая такая, на меня как-то смотрит, будто сказать что-то хочет. А зачем мне что-то говорить, когда я литературы набрал, щас читать буду. У меня целый вечер впереди! Сел с книгой в руках, а сам представляю, как Гошка ходит в туфлях тридцать шестого размера.

Это же надо быть такими жестокими! Не думать, что у человека гангрена могла начаться, что он вообще мог без ног остаться, на коляске ездить всю жизнь. А Галя мимо меня ходит, надела какой-то гипюр, видимо тот, что купила на новогоднее платье, и как-то руками возводит к потолку.

Я не пойму что с ней творится, да мне Гошку жалко. Не могу! В книгу смотрю, представляю, как Колька мясорубку моет, а ее невозможно отмыть! Надо спичку брать и эти дырочки в решетке прочищать! Это какая же жестокость, а мне жалко мужиков, да вся душа изболелась!

Смотрю, а Галя какая-то накрашенная. Румяна во все лицо, помада красная, волосы волнами бегут и спадают на грудь. А я же книгу сижу, читаю, смотрю в нее, ничего не вижу! Представляю, как Николай Фомич по соседям ходит, банки выпрашивает, дайте говорит, банку литровую, огурцы посолить.…

Ну, как же всё унизительно, как же всё подло! Да мне неохота на Галю на эту смотреть, на губы на её красные, постыдилась бы! Лег я в кровать, ну до того расстроился, думаю, бедные мужики! А мне-то что приходилось делать? Мамашу терпеть две недели, а зачем? Ради чего?

В гости идти, и сидеть там, когда я не хочу, когда у меня спина болит. Мешок от пылесоса вытряхивать, а у меня аллергия на пыль, и она это знает, что я задохнуться могу.… Да мне обидно за себя, прям до слез.

В кого мы превратились? Тут Галя вдруг приходит, вся надушенная, глаза блестят, пеньюар на ней прозрачный просвечивает.

– Ну что? – говорит.

– Ничего, – говорю я. – Спокойно ночи.

Отворачиваюсь к стенке, думаю, как же мы так допустили? Я пылью дышал на помойке, чтобы почувствовать, что меня чуточку любят.

Я боль в спине терпел, когда все вокруг пили и смеялись, а у меня аж в глазах темнело…. Я на мамашу, на Галину две недели смотрел, и молчал! А она мебель переставила, залезла ко мне в карман, разбила графин…

Я всего лишь почувствовать хотел эту маленькую чуточку…. И так мне тяжело стало, уснул, не помню, как. Утром на работу пришел, смотрю, а мужики грустные-грустные.

– У жен, – говорит Колька, – вчера настроение появилось.

– Да! – говорит Миха. – Надели пеньюары, надушились, накрасились…

– А вы? – говорю я, а мне тревожно так стало.

Неужели, думаю, согласились?

– А мы не захотели, – говорит Гошка.

И что нам делать теперь?

Слава труду!

Не могу поверить, что мы все-таки стали людьми! Да еще какими! Сильными, смелыми, с загорелыми лицами. Да мне не верится, что мы когда-то скакали бесцельно, ни во что не верили, ничего толком не знали.

Прыгали с ветки на ветку, бананами кидались, и нате! Все-таки преодолели свою животную природу, вырвались из плена страстей, сшили трусы. Ну, так, а, сколько можно ходить друг перед другом и не стесняться? Сколько можно не придавать значения?

Да хорошо, что мы хоть начали трудиться, схватились за мотыги за грабли, за каменные ножи! Научились распознавать в себе мужскую и женскую сущность. Начали стыдиться, закрывать обеими руками, говорить нет! Не сейчас!

И ведь научились терпеть! Научились как-то сдерживать свои желания, ждать до вечера, до поздней ночи, когда зажгутся звезды и фонари! Когда никто не будет названивать в дверь, просить денег взаймы, говорить дайте спички, дайте пол стакана муки, четыре яйца, в клеточку тетрадку!

Когда будет перестирано все белье, и нажарены котлеты на завтра и заснут за шкафом теща и двое детей, и племянница, приехавшая поступать в музыкальное училище. Только тогда, мы, наконец, можем нашарить друг друга в кромешной темноте и понять, что скоро нужно вставать на работу.

Слава труду! Только он вывел нас из этого плена страстей и даровал нам свободу желать только в определенное время суток. Да я вообще удивляюсь, какими мы стали! Мы научились отказывать не только себе, но и другим. Научились ждать, не все же сразу. Да и зачем? Мы поняли, как это жить не для себя, а для своей страны!

Мы стали людьми, которые знают, где правая рука, а где левая. Где выход, где вход. Где лестница на чердак, где плечо у товарища. У каждого из нас обнаружилась совесть, и, просыпаясь по утрам, мы сразу же слышим ее голос по радио.

Слава труду! Кто-то же один догадался поднять палку с земли, сбить ею кокос, вырыть яму, сесть в неё и сидеть. Так он полдня сидел, думал, где еще вырыть такую же яму, чтобы сложить в нее все кокосы. Так и мы тоже сидим, думаем, куда свеклу с полей увезти, капусту, картошку. То ли на консервный завод сразу, то ли на конюшню.

Слава труду! Да я вообще удивляюсь, как появились первые осмысленные движения, как они привели к зарождению первой человеческой мысли о палке и кокосе. Вторая мысль была о палке, кокосах, и яме. Третья мысль была о палке, кокосах и ямах!

Разве это не удивительно? Так потом человек сказал свое первое слово. И какое же оно было? О чем? А как он интересно назвал закат? А рассвет? А все тех женщин, которые стояли рядом, и закрывались руками?

Слава труду, что сегодня наши женщины одеты и причесаны. Что мы можем смотреть на них и думать о своей стране. О завоеваниях социализма. О том, как незаметно унести домой моток изоленты и коробку с гвоздями.

Слава труду, что мы можем вешать шары на елку, стоять на стремянках, подкидывать кверху, выравнивать по краям, наматывать на катушку. А главное, мы стали настоящими людьми, которые умеют терпеть, ждать, а потом еще и любить.

Слава труду!

Поэзия

Как же хочется красоты, товарищи! Чтоб в бане поэзия звучала. В метро картины висели, прям в вагонах. Чтоб говорили нам о том, что прекрасно. Сами-то мы разве увидим? Да нам не до того!

А тут пришел, разделся и сразу услыхал! И сразу по-другому стал мыться. По-другому смотреть. И все товарищи тоже услыхали, забыли про тазы свои, про обиды. Да нам может, всю жизнь хотелось!

Чтоб свечи, чтобы полумрак, чтоб шелест платья, тайный взгляд! Чтоб обжигало и влекло, чтоб поскрутило, посвело! Чтоб жар настиг. Объяла дрожь! Чтоб невозможно! Невтерпёж!

Да от таких слов у нас сердца сразу забились. Сразу спину захотелось товарищу потереть! А потом домой прийти и кинуться к роялю, которого нет, или на стену залезть, картину повесить….

А тут как-то пришел я в баню и вдруг слышу, поэзия звучит. Да такая, что у меня в животе все скрутило, ком к горлу подкатил. Как думаю, не разрыдаться, как не расплакаться от таких слов?

 
                Там где ветер качает ивы.
                Там, где воздух горячий и пьяный,
                Там, где руки моей любимой
                Я целую в закате рваном.…
                И в груди моей все смешалось,
                Я сказать ничего не смею.
                Мне дана лишь такая малость,
                А  иначе сгорю, истлею…
 

Да у нас у самих все посмешалось, и жалко мужика этого. Что же он там стоит-то? А она? Нет, чтоб в гости к себе позвать, чаю налить, цену себе набивает. Думает, щас он воротник ей побежит, купит, шубу. Ага! Да все они такие, а потом начнется! Где деньги? Ну-ка дыхни! Покажи, что в руке.

Да хорошо, что мы нигде не задерживаемся. С работы сразу домой. И никаких тебе закатов! Легли на диван, телевизор включили и лежим думаем. А голос откуда-то стихи читает, да так, что мы по полу скользим, как на коньках, то гляди, на улицу все выкатимся.

 
                   Ночью в поле звезда упала,
                   Будто жизнь моя вспыхнула светом.
                   Для меня ты любимою стала,
                   Для меня, для простого поэта….
                   И так сладко в лицо дыхнула,
                   За окном закачалась вишня.
                   Ты меня рукавом смахнула,
                   Я не понял, как это вышло….
 

Да у нас слезы! Да мы вениками машем и понять не можем, что там с мужиками-то творится? Да хорошо, что у нас такого нет! Как бы мы работали вообще? Как жили? Вот так полюби, а потом что? Так она ведь платье надела с рукавами, да с такими, что не пройти человеку!

Да у нас в груди все сжалось, потемнело в глазах. Вот так живешь с ними, живешь, зарплату всю отдаешь, а они? Чушки плюсконосые, да и только! А диктор не умолкает, хочет приобщить нас к прекрасному.

– Твой голос, словно песня льется, – говорит, – меня и манит и дразнит! Иду за ним, а он смеется, а он о чем-то говорит. Меня тревожит и волнует, и сердце бьется вновь и вновь! Кто сотворил тебя такую? Не знал Он, что творил любовь…

Да мы на полках лежим, не верим! Да хорошо, что нас никакие голоса не зовут, не манят! Что бы было тогда? Куда бы мы ушли, да и ради чего спрашивается? Ради тарелки борща и двух котлеток на пару? Так еще ведь упреки. Еще ведь домогательства по ночам. Да нам обидно вообще! Хочется лечь и уснуть, а тут какие-то кульбиты! Какие-то номера!

А диктор никак не успокаивается, ему и невдомек, что мы не высыпаемся, что у нас под подушкой спрятан кусок колбасы, а под кроватью банка сгущенки.

– Я все что помнил, позабыл, – говорит он, – все то, что знал, уже не знаю. Я, кажется, еще не жил, я только – только начинаю.… Смотрю на ямочки ланит, дышу твоими волосами. Никто тебя не повторит. Каждый твой шаг неповторяем!

Вот здрасьте! Это как же так надо ходить, какими шагами, чтобы никто повторить не мог? Да у нас слезы! Да мы запутались все, не знаем где какая кабинка. Сели в раздевалке, сидим, представляем ланиты. И ведь нам тоже охота любви, чтобы позабыть обо всем, так, а нам напоминают!

Без конца говорят, что нам надо меняться, надо денег зарабатывать больше. Что за жадность? Что за стремление иметь то, что есть у других? Да я дома едва дошел, слова аж в груди звучали.

А Зина как всегда в фартуке, на голове бигуди, в руках поварешка. Ни ланит тебе, ничего! Сел я за стол, и не могу. Охота бежать куда-то. В леса, в закаты. Смотрю в окно, как же думаю прекрасно! Листья летают туда-сюда, будто танцуют, будто что-то сказать хотят.

Да мне плакать охота! Едва себя успокоил, едва этот борщ съел. Спать лег и не спится. На работу пришел, мужики говорят, мы тоже полночи не спали, все понять хотели. Было там что-нибудь или нет?

Все-таки как хорошо, что у нас нет таких страданий. Нет таких мук!

Как бы мы жили тогда? Как работали?