Текст книги "Транквилин (сборник)"

Шум нарастал, втягивал ее в себя. Она поднялась, завороженная. Ветер дышал ей в душу.

И ветви хурмы, отягощенные зелеными пока плодами, качались степенно, тяжело. Весь ствол дерева, откуда срывались и падали с грохотом на крышу сарая или с тупым стуком на землю лишние плоды, качался тяжело, вот-вот готовый рухнуть.

А поодаль, слева, за малинником, – персиковое дерево с узкими своими листьями. Они дрожат и переплетаются, как пальцы.

И дальше – изогнутый лист кукурузы виднеется в просвете между персиком и красной листвой алычи, он изгибается, играет на ветру, будто хвост зеленой кошки.

А потом – свободное пространство грядок, и купол огромной старой яблони, растерявшей свои яблоки еще в июне, и в куполе – рваный промежуток дымной синевы, будто кто-то зажег позади дерева костер, только это не дым – это гора дымится в просвете.

И шум вокруг нарастал, втягивал ее в себя – она шла среди ветра, и маленькие серые птички с рыжей искрой в оперении вспархивали отовсюду: из мандариновых деревьев, затянутых фасолью, похожих на воздушные шары, готовые к отлету, из огуречных грядок, что были ей по пояс, из черкесского фундука, по-казачьи росшего вдоль пограничья ограды, из неполотой травы, – они разлетались во все стороны, как брызги, будто ею плеснули, как водой, а они – ее летящие брызги.

Она летела по саду в колеснице, запряженной птицами. Она хотела умереть.

И она опустилась на скамейку, она вернулась к нему.

…Осень была веселой. Без дождей. Два дерева хурмы – одно у самых окон, другое в десяти шагах от первого – освободились от листьев; листья, побуревшие, но всё еще плотные, жесткие (не то что пергаментная листва фундука), многослойным ковром покрывали землю под кронами. Деревья были голыми, без листвы, но сплошь в золотых плодах, будто в крохотных солнышках. Какая-то необыкновенная солнечная галактика вспыхнула за окнами.

Надя подцепляла солнца снималкой на длинном шесте с веревкой: железный зев открывался, прикусывал солнце. Надя вращала шестом, откручивая плод, и опускала шест с добычей на землю, тянула на себя веревку – железная пасть разевалась и выпускала солнце; оно, прокатившись несколько шагов, замирало. Уже целая груда солнц сияла на бурой листве.

«На сегодня хватит», – решила Надя.

Она ушла в дом, и тут же стая крупных черных дроздов опустилась на деревья. Они сидели, вцепившись в ветки когтистыми лапами, склонив головы над золотыми плодами, и клевали их (клювы у птиц были того же дивного цвета, что плоды).

Надя схватила крышку от кастрюли, поварешку и, высунувшись в форточку, принялась греметь что есть сил. Дрозды взметнулись в небо стаей грозных черных звуков, каждый держал в клюве по кусочку солнца.

Семён, смеясь, смотрел на нее.

– Ну вот, тебе смешно…

Надя убежала на улицу – кормить Арапа.

Она была в страшном возбуждении всё последнее время. Он возвращается в Москву, он берёт ее с собой… Она уже написала маме.

Что ждет их там?.. Она боялась покидать сад, она боялась, что он разлюбит ее там, где много людей, он станет сравнивать ее с другими женщинами; что там за женщины – в Москве?

Она представила, как будет судачить здешний народ:

«Везет же таким… Вот таким-то всегда и везет! Погуляла, сколь хотела, и замуж вышла. В Москву-у… И парня-то какого отхватила – высокий, да кудрявый, да песни поет! А хорошие девки сидят».

Надя покачала головой, засмеялась и поцеловала Арапа в кирзовый нос.

Она вязала, Семён смотрел на нее – они сидели друг против друга.

– Надька ты Надька, – говорил он, – как же мы были счастливы здесь в тво… в нашем саду! Волшебный сад! Мы должны его взять с собой!..

– Давай… возьмем эту картину.

– Да. А помнишь, я говорил тебе, что когда был впервые в вашем городе…

– Вот… разве ты был здесь раньше?

– Ну да. Отдыхал. Лет семь-восемь назад. И…

– Подожди. Я что-то не помню… Ты не говорил.

– Говорил, ты просто забыла. Ну, всё равно.

– А долго ты был?

– С месяц.

– Ну ладно. И что?

– И… ну вот– забыл, что хотел сказать… Опять у тебя картошка горит, Надя!

Она побежала снимать сковороду с плиты. Потом они обедали. Но что-то ее тревожило – крохотный глазок открылся в душе, и кто-то заглянул в него…

Он собрался писать, но отложил ручку. Он сам начал:

– Ах да, вспомнил… Мы о картине говорили. Я хотел сказать, в том доме, где я жил тогда, висела картина, похожая на эту. Только там в пейзаж была вписана какая-то женщина… Может, паломница.

– А где ты жил?

– В центре. Неподалеку от церкви. У самого моря. Город мне тогда не понравился. Всё было скучно, пошло. Какие-то непонятные друзья – в поезде познакомились, вместе сняли комнату; девицы…

– А… что за девицы?

– Господи, Надя, ты опять! (Он решил, что она ревнует…) Ну сама подумай, какие это могут быть девицы – потаскушки какие-то. Я и не запомнил их совсем. Каждый день – новые.

– Ни одну?

В ней уже вспыхнуло.

Дом с мансардой, трое парней – и их трое, у всех имена героев детских сказок: Маугли, Буратино, а ее звали Малыш (она тогда постриглась под мальчика и волосы выбелила). И картина, удивившая ее: как у них дома, только там по дороге идет женщина, нарисованная со спины. Вино без закуски, водка и сигареты «Ява». Кто будет с кем – неясно было почти до конца. Вначале к ней клеился Рыжий, она его отвергла. Ей понравился парень по кличке «Поэт». Рыжий с Поэтом встали, переговорили – и Поэт подсел к ней. Была ночь, из которой она ничего не помнит. Наутро они – сказочные девицы – убрались восвояси. Больше она не была в том доме и Поэта никогда не видела.

Она быстро, не глядя ему в глаза, пересказала то, что вспомнила.

– Надя, – он простонал, – Надя, что ты выдумываешь?!

Она подняла глаза – она увидела, что он вглядывается в ее лицо. Взгляд его мгновенно отскочил от ее глаз.

– Надя, Надя, этого не может быть…

Но она уже поверила.

«Знаешь, мне иногда кажется, мы уже встречались с тобой, встречались в какой-то иной жизни; встречались, но не узнали друг друга, разминулись…»

Она взглянула на картину: пальма отражалась в ручье и еще какие-то лица, чьи-то руки, сапоги… Она зажмурилась. Удар в спину. Прошлое, которое всегда пыталось ее настичь, настигло. Теперь – когда она перестала бояться.

Он, ОН – выходец с того света… Он просто вышел из строя, сделал шаг в сторону – и оказался здесь.

Она опустела – она превратилась в надувную женщину; таких женщин продают в иностранных портах. Сердце ее стало гладким, как необработанный камень. Камень, которого не касалась рука человека.

Как он будет жить с надувной женщиной с каменным сердцем?

– Надя, ну хорошо, даже если и так – я ни минуты не верю, ни минуты, – но даже если и так… Разве что-нибудь изменилось? Ведь тогда мы были другие, это не мы были, не мы нынешние, мы не можем отвечать за тех. Какое нам дело до них? Надя! Ну да, мы тогда не разглядели друг друга, разошлись. Но это же хорошо – так, значит, надо было. Ведь тогда у нас бы ничего не вышло. Мы не были готовы тогда. Только пересозданные жизнью, мы оказались созданными друг для друга. Надя…

– Милый мой, – сказала она. Но за словами ее ничего не было.

Она сидела у окна. Деревья в золотых плодах – райскими яблоками называют хурму болгары – сияли перед ней. От райских яблок рябило в глазах. Слева, за забором, светлела дорога.

Он стоял за ее спиной, руки его лежали на ее плечах, она не ощущала их – ей было всё равно, что бы он с ней ни сделал. Он громко, как радио, говорил – всё еще пытался доказать что-то. Под непрерывное это говорение она стала засыпать – голова ее клонилась к подоконнику.

А за их спинами на стене висела картина, заключенная в тяжелую раму, верхние углы рамы украшены двумя светилами: в одном углу – солнце, в другом – месяц; бронзовые ветви замысловатых деревьев переплетались меж собой по всему периметру багета, тщательно были вырезаны крохотные листья различных форм.

По изгибу туманной дороги шли – поодиночке – двое. Холмы раздвинулись за их спинами – невозможный ликующий свет освещал ту сторону неба.

Адам и Ева покидали рай.

Май 1985 – ноябрь 1986

Транквилин
(произведение для единственной актрисы)

Заняты:

Единственная актриса

женщина совершенно различных лет, занятий и склонностей (императрица, утопленница, проститутка, торговка яблоками, хозяйствующая старуха, неистовая любовница, актриса), похожа на очень красивую утопленницу или на увядший бутон (отрицательный персонаж)

Персонаж, высказывающийся от первого лица, и Транквилин

очень похожие молодые люди, один из них очень грязный, в отличие от другого (отрицательные персонажи)

Князь Потёмкин

представитель остального человечества и броненосец (отрицательный персонаж)

Море, батон, куры, попугай, контролер и т. д.

(эпизодические персонажи)

Справочный том похож на разграбленный шифоньер. Уткнувшись в него по пояс, я ищу адреса редакций, так как ощутил потребность сделать шаги к тому, чтобы увидеть свою фамилию напечатанной, к примеру, летящими кляксоподобными буквами, подразумевающими мою внутреннюю свободу, или приседающими ажурными фигурами, как движение тонких танцовщиц (такая фамилия говорит об изяществе и тайном умысле), или лучше прописью, как стремительный жест… нет, лучше неброско где-нибудь на корешке. После долгих поисков я останавливаюсь на классическом оформлении: моя фамилия – белыми марширующими знаками по темному гладкому фону, никаких ухищрений. Я считаю, в таком виде она выразит всё; по крайней мере, столько она будет подразумевать.

Решив таким образом эту проблему, я закидываю содержимое справочного тома обратно. Мне осталось написать книгу, перед листами которой я выставлю свою фамилию как несокрушимое напоминание. Я сижу в замке моего стола и стула, за рвом и стенами, и мост так долго не опускали, что он покрылся ржавчиной и зелеными растениями. Более того, я сижу в темнице этого замка, а темница под секретом, а секрет под землей. Я делаю вытаращенные глаза и тяну из себя жилы. Потом я отдыхаю и с чувством удовлетворительного отношения к себе слоняюсь по комнате. Отвлекаясь к разным предметам, я замечаю на коричневом фетре своей шляпы зеленое облачко, как мох или как задумчивость… нет, как легкое недоумение. Я удивляюсь, но пока не нахожу объяснения, кроме обычных глупостей: весна, проросла и т. п. У меня появляется тайный зуд. Забыв о том, что мне надо спуститься в подземелье, к своему столу и лампе, от которой мечутся бросающиеся во все стороны страшные тени, я ложусь на кровать и разговариваю с Петербургом.

Императрица Екатерина сидит в своих покоях, про которые я, чтобы не тратить много слов, скажу, что покои у нее бронзовые. Только что она захотела погрустить одна и отпустила всех от себя. Фрейлины удалились, красивые, как абажуры. Императрица не скучает – она курит и досадливо разгоняет дым. Рукой и осанкой она похожа на стебель. Увидев меня, она облегченно вздыхает, что не надо прятаться. Я лежу на кровати, как раздавленный воин. (Обои в комнате забрызганы не кровью, а чернилами: слова лезут на меня, как полчища крыс.) Я пользуюсь несокрушимым расположением государыни, не более и не менее, – можно сказать, она уважает меня за то, что я могу добиваться чего-то (в данном случае – ее) через поперечно-полосатые обстоятельства жизни и протянутое на двести лет время (как-никак XVIII век).

– Сегодня у меня фрейлины морщились, будто носовые платки. Во дворце весь день почему-то стоит запах конюшни.

Пауза, во время которой я смотрю так, как будто вспоминаю.

– Или окаменевшего навоза? – спрашиваю я.

– Да, именно так, – удивляется императрица моей догадливости.

Я делаю вывод, что где-то в дворцовых залах (если его нет прямо здесь) слоняется Транквилин, похожий на мусор, вываленный из помойного ведра и принявший человекообразную форму. Этот вонючий проходимец не моется, не бреется. Видите ли, ему некогда, потому что он всё время в разъездах! Мне неприятно, что он оказался и в царских покоях.

Вдруг императрица пугается:

– Что с тобой было?!

Я выражаю полное и глупое непонимание.

– Где твоя правая рука?!

Я замечаю, что я однорук. Закатанный правый рукав рубашки пуст. Я холодею и смотрю болваном, потому что действительно не знаю, где моя правая рука. Я только знаю, что опирался на нее, когда ложился на кровать. Или не опирался? По крайней мере, я писал правой рукой.

– Что ты молчишь, истукан? – распаляется императрица. – Сейчас я прикажу отрубить тебе и голову, чтобы не забывал вежливости.

– Давай о другом, – вежливо прошу я, еще не разглядев как следует своей однорукости.

Императрица прощает меня, потому что она великодушна.

– Сейчас придет Потёмкин, – сообщает государыня.

Я бурчу, как расстроенный желудок, и в нём не вчерашнее молоко, не алюминиевая ложка и даже не язвенная болезнь, а в нём глупый, зеленый, крикливый, огромный, колючий попугай ревности.

Не слушая меня, императрица говорит о Потёмкине:

– Такой забавный! Иногда я надеваю на него свои парики. А вчера уморил: проглотил две жемчужины со своего камзола ради меня, только чтобы доставить удовольствие и доказать свои чувства.

– Я съем зубную щетку ради тебя. Она больше, – острит из моих недр попугай.

Императрица повелевает мне замолкнуть и не трогать князя, про которого невидимый голос объявляет:

– Князь Потёмкин!

Пока я слышу музыку и выстрелы орудий, пока я вижу проплывающий броненосец, увешанный трубами духового оркестра, императрица быстро поднимается, достает веник и совок, прячет курительные принадлежности, заметает пепел. Всё это делается очень быстро и выказывает привычку к всякой жизни. Откуда-то из ниоткуда императрица извлекает миндаль – как будто срывает с себя, как с миндального дерева. Миндаль она кладет в рот, чтобы перебить запах табака. Как раз входит князь Потёмкин. Это крупный мужчина, унизанный жемчугом. Учтиво поклонившись императрице, он накидывает огромный ослепительно-белый платок на свой нос, который делается при этом как вулкан под снегом. В зале пахнет окаменевшим навозом.

– Кто здесь? – задает князь Потёмкин классический вопрос рогатых мужей и престарелых любовников.

Только теперь я вижу, где Транквилин. Я замечаю его невообразимый чебот. Я вижу чебот как выступающий угол Транквилина и в то же время – как его лицо. Тут же я понимаю, почему я однорук. Можно было догадаться сразу.

– Куда ты дел руку? – ору я на него, потому что мы с ним живем в одном теле, и он не имеет права без моего согласия разгуливать с пустым рукавом.

Вслед за своим чеботом Транквилин невозмутимо выходит из-за портьеры. Кроме одежды, имеющей смутное отношение к определенной географической местности или историческому времени, на нём старо-желтая от пыли щетина, пустой правый рукав заправлен в карман. В левой руке Транквилин держит портфель, в котором позванивают бутылки, как изящные заговорщики и в то же время как их оковы. Транквилин похож на равнодушно открытый рот, полный гнилых зубов. Он действительно распространяет запах окаменевшего дерьма травоядных животных. К изумлению императрицы и ее фаворита, Потёмкин смотрит на Транквилина, как на собственное умопомрачение, – Транквилин проходит через царские покои в нашу комнату.

И во время этого разговора с Петербургом XVIII века я пялюсь на императрицу, как будто сравниваю ее или припоминаю, на кого она похожа. Кажется, вот-вот мои усилия увенчаются успехом, но всегда отвлекают какие-то несуразности.

Транквилин вернулся из скитаний.

– А князь не вспомнил меня. Тебе не показалось, что он ходит несколько изнанкой наружу?

Это первое, что он говорит, выбравшись из долгих странствий.

– Ну, где рука? – уже спокойнее спрашиваю я.

– Всё по порядку, – мурлычет Транквилин (у него хорошее настроение). Он сбрасывает все книги со стола на пол. К потолку поднимается клуб пыли. Транквилин делает такой вид, словно хочет гнусно чихнуть. Я оскорбляюсь, потому что книги были вперемежку со страницами, которые я писал в страшных мучениях.

– Дилетантствуешь? – хмыкает Транквилин.

Я считаю, что он несправедлив ко мне, но молчу и тем быстрее со своей северной, невидимой Транквилину стороны покрываюсь чем-то, как мхом. Это пушистая холодная обида. Одной рукой Транквилин поднимает на стол бутылку, как якорь. Он держит ее с ловкостью фокусника двумя пальцами за горлышко, и рука у него поднимается, как якорная цепь. Транквилин глубоко вздыхает. Подточенный вечным насморком и бесконечной простудой, он сотрясается, как прибой. Сцена, которую Транквилин мимоходом разыгрывает на моих глазах, завораживает меня, и я со стыдливым облегчением начинаю понимать, что сейчас мы напьемся и на протяжении неопределенного времени я не полезу в подземелье к столу пыток; впрочем, я и так не смогу писать. (Я никак не привыкну, что у меня нет руки.) Я замечаю Транквилину, что вот он профукал нашу правую руку, – и теперь мне надо затратить время, чтобы научиться писать левой.

– Никто от этого ничего не потеряет. Ты жалкий любитель! – высокомерно заявляет Транквилин. – Я лично ходил бы в сортир со всеми твоими книгами, в том числе с будущими.

Он говорит это, не прочитав ни строчки, и главное, даже про будущие книги. Я поворачиваюсь к Транквилину своей северной стороной, сплошь покрытой пушистой холодной обидой, и бросаюсь на него. Он ловчее действует левой рукой и тузит меня.

– Я не домашний, как ты! – с удовольствием пыхтит Транквилин.

Пока он отделывает меня, могу сказать, что мы с ним всё-таки живем неплохо. Из множества людей, проживающих по двое и больше в одном теле, один очень скоро душит другого или обращает в трусливое рабство – у нас с Транквилином редкий случай: полное равенство и свободомыслие.

В конце концов мы пьем мировую и закусываем. Я предлагаю Транквилину блестящий батон с маслом. Он разглядывает его, словно неприятельский форт, для-ради провокации возведенный на столе. Транквилин предпочитает простые продукты: хлеб кирпичами, молоко, лук, водку и т. п. Посудой на все случаи ему служит пивная кружка. Сейчас он ест из нее вареную картошку, а на батон смотрит как на троянского коня и не хочет пускать его внутрь. Батон, кажется, воротит от соседства с Транквилином. Источая свой обычный запах, Транквилин нависает над батоном как пыльная швабра. Батон в ужасе: он думает, что сию минуту его выметут на помойку. Я спасаю честь батона, забрав его себе на закуску.

Транквилин рассказывает о скитаниях – собственно, за этим мы и пьем.

– Так ты видел море? – спрашиваю я.

Транквилин рассказывает.

Транквилин идет к морю по теплой реке. Дно песчано и твердо. Транквилин ступает по нему легко, едва различимый шум раздвигаемой ленивой воды сопровождает его. По берегам реки стоят топкие джунгли высотой во много человеческих ростов, а в реке на всём ее протяжении воды Транквилину по грудь. Ширина реки несколько шагов, и по ней можно брести, как по желобу, отталкиваясь от берега к берегу и в то же время вперед, – такой извилистый стремительный путь. Но Транквилин не торопится и приближается к морю с течением реки – он увидит море с той водой, в которую вошел. Для этого перед ним плывет сломанная ветка.

Над Транквилином останавливается ночь и зажигаются небесные светила. Джунгли нежно спят на спине, выдыхая вверх теплый воздух, светила дрожат в нём, как в воде. Транквилин вдруг решает, что он видит тень моря: морские звёзды, ежи, кораллы, жемчуг. Транквилин раздосадован, что увидел море раньше времени. Он больше не смотрит вверх. Иногда ему попадаются карточные домики лилий на зеленых столах. Он осторожно отгоняет их в сторону, как легкий пассат. Транквилин чувствует себя отмелью, парусом, медузой, штилем – он заранее переживает внутри себя назначенную встречу.

Легко, тихо и долго идет Транквилин. Ему нравится эта водная дорога. Но уже слышен отдаленный шум, как будто по комнате двигают рояль. Течение реки замедляется и в какой-то момент идет вспять. Транквилин видит, как его путеводная ветка и обжитая им вода возвращаются вглубь джунглей и тянут его за собой. Но Транквилин идет дальше и, одновременно ловя ускользающее дно, упирается в море. Навстречу Транквилину с ужасным грохотом катится черный блестящий рояль, подняв крышку, как огромная мышеловка. Транквилин выбегает на берег моря. Перед ним всеобъемлющая пустота и влекущая бездна. Транквилин хватает свое нутро, которое устремляется вслед убегающей волне, и заталкивает его обратно. Пользуясь теплой порой, он ложится на песок и засыпает, чтобы завтра увидеть всё сразу. Для этого он спит на боку, лицом к морю.

Утром Транквилин открывает глаза, садится и озирается вокруг себя, как ребенок, которого завалили множеством долгожданных подарков. Днем берег моря похож на пестрый крикливый базар. У кромки прибоя лежит товар: рваный башмак, странствующее дерево, всякие остатки, прочая гниль. Транквилин с удовольствием надевает башмак и в какой-то луже читает старую газету прямо в воде. Взять ее в руки нельзя: она расползается. Транквилин чувствует себя в высшей степени в своей тарелке. Море галдит. Транквилин расхаживает по базару, как покупатель, продавец и зевака. Он чувствует себя еще вором и блюстителем порядка, и еще даже тем, что украли. Транквилин устремляется вдоль берега на особенно сильный шум. Там лежит утопленница. Она прозрачна, начиная от одежды и дальше вглубь. Транквилин жалеет и любуется ею. От макушки до пяток в ней нет ни одной темной капли, где могла бы, затаившись, сохраниться жизнь. Утопленница спокойна и прекрасна, как минерал, и не подлежит тлению. Транквилин выносит ее на сухое возвышенное место и иногда приходит посмотреть на нее. Его занимает и влечет стихия, откуда женщина вернулась, так чудесно изменившись. Транквилин хочет выяснить отношение с морем, которое перерабатывает жизнь в минеральную красоту.

Транквилин приобретает на базаре необходимые материалы и начинает строить плот. Море выносит ему то, из чего он соорудит ловушку для себя. Хуже всего дело обстоит с парусами, потому что на базаре есть лишь гнилые. Транквилин идет по берегу, как вдоль мануфактурного ряда. В конце концов он находит то, что ему нужно, – и плот готов, недостает только живой воды.

С отливом Транквилина уносит в море. Он стоит на плоту уверенно, как на острове, и держится за мачту, словно это кокосовая пальма и у нее есть корни. Среди величественной стихии Транквилин выглядит так же по-дурацки, так же похож на швабру, только мокрую, так же распространяет вокруг себя запах окаменевшего навоза, который сильнее запаха рыбы и водорослей. Транквилин едва ли не сильнее моря.

Транквилин путешествует три дня. Наконец он видит землю. По своему обыкновению море хочет доставить его туда прекрасным утопленником. Для этого в самом углу неба появляется темный плод. Он останавливается над головой Транквилина и висит, дозревая. Всё замирает и прислушивается разинув рот, даже море. Плод отрывается и летит вниз. На середине пути он разрывается, вызывая к жизни целое скопище роялей, которые гоняются за плотом, гремя крышками. Наконец им удается прихлопнуть его. Транквилин спасается кое-как. Кажется, его выносит к тому же берегу, на тот же базар, даже на возвышенном месте тоже лежит утопленница. Но, может, это всё другое. (Транквилин считает, что все утопленницы и прочие безлюдные места красивы и одинаковы.) Даже наверняка здесь всё другое! Потому что с ближних скал живой князь Потёмкин, спрятав свое дорогое платье, с неудовольствием ныряет за жемчугом для императрицы. Транквилин принимает участие в его заботах. Наполнив жемчугом шляпу, они идут вдоль незаселенного берега уже вдвоем, словно объединившись перед лицом моря. Они идут в порт, откуда можно будет двигаться в двух направлениях: дальше в море или вглубь населения.

– Ну а кто же была утопленница? – любопытствую я.

– Как я могу сказать про труп, на какого живого человека он похож! – искренне удивляется Транквилин.

Я ошарашенно молчу.

Транквилин продолжает:

– С отвращением думаю, что когда мы с тобой сдохнем, то станем похожи как два рукава одной рубашки.

– Как два пустых рукава, – остроумно замечаю я. – Мы вроде уже идем к этому… Всё же куда ты дел руку?

– Всё по порядку, – настаивает Транквилин.

Транквилин рассказывает.

Из ресторана, устроенного в Эйфелевой башне, на смотровую площадку выходит поглазеть на ночной Париж князь Потёмкин. Рядом с ним Транквилин. Оба они довольно грязны и дурно пахнут. Но их не только терпят – ими восхищаются, как всеми богатыми чудаками (у них еще осталось полшляпы жемчуга). Французские ароматы разбегаются от Транквилина, как ужаснувшиеся болонки. Князь Потёмкин и Транквилин в большой моде в Париже. О них говорят много и разное. Это и есть успех, к которому один из них равнодушен. Для князя успех – его всепоглощающее дело, которым он занят неотлучно. Князь носит в себе тайное решение. Он говорит:

– Я вижу единственный недостаток, который присущ успеху очень многих людей, впрочем, не всех…

Транквилин проявляет пьяное любопытство. Князь продолжает:

– Как правило, успех начинается головокружительно, потом становится меньше, всё меньше – и в конце концов на прославившегося смотрят как на старый анекдот, несмешной и набивший оскомину. Бородатый анекдот – бородатый, медленно стареющий, морщинистый успех… Грустное зрелище, достойное сожаления! Я понятно выражаю свою мысль?

Транквилин икает так, как говорит «да». Князь воодушевляется и простирает руку над салютующим Парижем.

– Успех должен обрываться головокружительно, ослепительно, сокрушительно!.. Как бенгальский огонь!.. Я всё равно давно разлучен с той, единственная тень которой, для которой жизнь моя…

– Князь, она любила только тебя! – с непоколебимой твердостью кричит Транквилин.

Делается пауза, после которой князь Потёмкин заключает:

– Мой успех кончится могилой! И эту башню я выбрал себе в надгробье!

– Ты прыгнешь? – интересуется Транквилин, заглядывая вниз, как в рюмку.

– Это уже старо, – морщится князь, – я повешусь на перилах!

Транквилин пьян до бесчувствия.

– Ветер будет развевать твой камзол! – говорит он.

Князь Потёмкин достает из-за пазухи пеньковый канат, словно морского змея, которого он тащил от самого побережья, берёг и лелеял к назначенному часу. Вдвоем с Транквилином они быстро делают все приготовления.

– Не желаете со мной? – великодушно предлагает князь.

Транквилин не желает, хотя и не боится, потому что усердно затягивает узел; он, не колеблясь, слишком сильно перегибается через перила, и князь Потёмкин едва успевает поймать его за штаны.

Транквилин наливает еще, и мы еще пьем. Поскольку только сейчас я видел князя Потёмкина в фаворитах у Екатерины, я понимаю, что ему не удалось вздернуть себя на Эйфелевой башне.

– Что вам помешало? – с неудовольствием говорю я.

– Всё видела проститутка, которая была с нами в ресторане. Она позвала швейцара: может, испугалась, что ей придется заплатить… Как она выглядела? У всякой проститутки по целой колоде лиц разной масти. Я не помню ни одного.

– Ну постарайся, – прошу я.

– Я был пьян, кромешно пьян, так что иногда сомневаюсь, было ли всё это на самом деле…

На лице Транквилина сквозь грязь не разобрать ни краски, ни чувства.

– А успех князя среди парижан после этого действительно кончился, как бородатый анекдот, – добавляет Транквилин.

Транквилин рассказывает.

Князь Потёмкин работает водителем автобуса. На досуге покопавшись в себе, он извлек несколько привычек для украшения жизни… Во-первых, он любит разговаривать с пассажирами, во-вторых, он обожает принимать душ. Надев резиновые тапки, он передвигается, как в ластах, и водолазом пятится под водяные струи, которые напоминают ему сильное волнение на море – много воды вперемешку с воздухом. Вместо мочалки князь использует грубую сетку. Он вываливается из душа – нечто белое с розовым. Очертания князя размыты, потому что он окутан паром своего тела. Капли воды неподвижны, круглы и блестящи на нём, как жемчужины. В задумчивости он собирает их в руку. Князь Потёмкин остепенился и погрузнел. По мнению Транквилина, он напоминает судно с полными трюмами, сидящее в воде по самые борта. Транквилин иногда покачивает его в шутку: князь, бойся рифов и мелей, говорит Транквилин. (Транквилин обитает в пивной и, случается, моет автобусы в автопарке – Транквилин похож на себя.)

Возраст князя наконец вполне установился. Он настолько постарел, что у него есть вещи, которые он скрывает от других без удовольствия и тайной гордости: мысль об императрице он таскает в себе, как больную печень. Однако князь Потёмкин еще не настолько стар, чтобы в длительной поездке осоловеть и спать после бутылки вина.

Транквилин и князь Потёмкин едут электричкой в далекий пригород. Они пьяны и играют в карты. Звеня кандалами бутылок, они прошли все этапы азарта и теперь играют на императрицу. Оба они испытывают очень сильные чувства: Транквилин – полное равнодушие, князь Потёмкин – сильнейшую заинтересованность. Поскольку чувство Транквилина сильнее, он выигрывает. Императрица ему не нужна. Он рассказывает князю, как он предполагает со своей наружностью распахнутого рта, полного гнилых зубов, и с своим запахом окаменевшего навоза держать императрицу в объятиях. Потёмкин оглядывается, как будто хочет в сортир. В вагоне никого нет. Князь Потёмкин бьет Транквилина огромной пьяной рукой, как веслом, пока тот не падает. Затем Потёмкин выбрасывает его в тамбур, и княжеская доблесть на этом кончается.

Валяясь в тамбуре, Транквилин так не хочет, чтобы пришел контролер, что тот действительно приходит. Транквилин пытается стать кучей мусора и пахнуть посильнее. Контролер профессиональным взглядом распознаёт Транквилина.

– Есть у вас билет?

Транквилин затрудняется ответить на этот вопрос. Контролер копается в Транквилине и перетряхивает его. Добыв какую-то мелочь, он собирается уходить.

– А почему у вас в тамбуре пахнет навозом? – мстительно говорит Транквилин.

Контролер не отвечает – это не входит в круг его профессиональных обязанностей. Он исчезает.

В тамбур заходит торговка.

– Берите яблоки!

– Одно, бесплатно, – говорит Транквилин с чувством собственного достоинства.

Торговка подает ему яблоко. Электричка останавливается.

– Какая следующая станция? – интересуется Транквилин.

– Следующая уже конечная, «Морг», – говорит торговка так, как объявляют: «Просьба провожающим выйти из вагонов».

Транквилин видит острые оскаленные края. Он выкатывается сквозь закрывающиеся двери, которые успевают откусить ему правую руку. Электричка шипит, окутываясь темными клубами, изнутри на окна падают красные шторы. Электричка уносится с ужасающей быстротой.

Я устал искать в его небылицах единственную тень.

Я смеюсь:

– Она пошутила над тобой. Кроме того, ты шизофреник: ты сам знаешь, что князь Потёмкин не в морге, а в фаворитах у императрицы.