Текст книги "Русский праздник. Традиции и обычаи"

Касьян-немилостивый

В ряду святых угодников, чтимых православным русским народом, Касьян занимает совершенно исключительное место – это нелюбимый святой, «немилостивый». Касьяна считают как бы «опальным» святым и рассказывают о нем следующую легенду. Святой Касьян сначала был светлым ангелом, почему Бог не имел нужды таить от него свои планы и намерения. Но затем святой этот соблазнился на обещания и уловки нечистой силы и, перейдя на сторону дьявола, шепнул ему, что Бог намерен свергнуть всю сатанинскую силу с неба в преисподнюю. Однако впоследствии Касьяна стала мучить совесть, он раскаялся в своем предательстве и пожалел о прежнем житие на небе и о своей близости к Богу. Тогда Господь внял мольбам грешника и сжалился над ним, но из осторожности все-таки не приблизил его к себе, а приставил к нему ангела-хранителя, которому и приказал заковать Касьяна в цепи и бить его три года тяжелым молотом в лоб, а на четвертый отпускать на волю.

Но не это отступничество от Бога послужило источником охлаждения православных темных людей к Касьяну, а главным образом его «немилостивое» отношение к бедному народу. Вот что говорит на этот счет другая легенда. Однажды Касьян, вместе с Николаем Чудотворцем, шел по дороге, и встретился им мужичок, у которого воз увяз в грязи. «Помогите, – просит мужичок, – воз поднять». А Касьян ему говорит: «Не могу, еще испачкаю об твой воз свою райскую ризу, как же мне тогда в рай прийти и на глаза Господу Богу показаться?» Николай же Чудотворец ни словечка мужику не ответил, а только уперся плечом, поднатужился, налег и помог воз вытащить. Вот пришли потом Николай-угодник с Касьяном в рай, а у Николая-то вся как есть риза в грязи выпачкана. Бог увидал это и спрашивает: «Где это ты, Микола, выпачкался?» «Я, – говорит Николай, – мужику воз помогал из грязи вытаскивать». «А у тебя отчего риза чистая, ведь ты вместе шел?» – спрашивает Господь Касьяна. «Я, Господи, боялся ризу запачкать». Не понравился этот ответ Богу, увидал Он, что Касьян лукавит и определил: быть Касьяну именинником раз в четыре года, а Николаю-угоднику, за его доброту, два раза в год. Так, в Новгородской губернии крестьяне несколько иначе объясняли тот факт, что день Касьяна празднуется только раз в четыре года (29 февраля): «Святой Касьян, говорят они, три года подряд в свои именины был пьян и только на четвертый год унялся и праздновал своего ангела в трезвом виде – вот почему и положено ему быть именинником через три года раз».

Сообразно с такой оценкой нравственных свойств Касьяна, установилось и отношение к нему: крестьяне не только не любили, но и боялись этого святого. «Касьян на что взглянет – все вянет», – говорили мужики и твердо верили, что у Касьяна недобрый взгляд: если он взглянет на скотину – околеет скотина, взглянет на лес – засохнет лес и погибнет, взглянет на человека – будет тому человеку великое несчастье. Применительно к такому пониманию в народном языке сложилось даже несколько поговорок, характеризующих «глаз» Касьяна. Про угрюмого, тяжелого и необщительного человека говорили, что «он Касьяном смотрит». Про человека, способного сглазить, замечали: «Касьян косоглазый, от него, братцы, хороните все, как от Касьяна – живо сглазит, да так, что потом ни попы не отчитают, ни бабки не отшепчут». «Глаз Касьяна» считался настолько опасным, что в день 29 февраля крестьяне не советовали даже выходить из избы, чтобы не случилось какого-нибудь непоправимого несчастья; в особенности опасно считалось выходить до солнечного восхода.

К этой характеристике Касьяна прибавляли еще одну черту, которая рисует этого святого врагом человеческого рода. Здесь существует легенда, что Касьяну подчинены все ветры, которые он держит на двенадцати цепях, за двенадцатью замками. В его власти спустить ветер на землю и наслать на людей и на скотину мор (моровое поветрие). К этой легенде присовокупляли, что сам Бог приказал образ святого Касьяна ставить в церквях на задней стене, то есть над входной дверью.

При таком воззрении народа на святого Касьяна немудрено, что високосный год повсюду на Руси считался несчастным и опасным, а самый опасный день в этом году – Касьянов.

Плющиха

Под таким названием известен в народе день святой Евдокии, празднуемый 14 марта (1 марта по ст. ст.). Название это связывалось с переменами, происходящими в это время в природе: от теплой погоды снег начинает подтаивать, оседать и как бы сплющивается. «Авдотья-плющиха снег плющит!» – говорили в народе, справлявшем в день «Евдокеи – подмочи порог» первую встречу весны. «Евдокея красна – и весна красна!», «Евдокея весну снаряжает!» – продолжали народные приметы – «Откуда на Евдокеи ветром повеет, оттуда он подует весной и летом. Коли Евдокея с дождем, то быть лету мокрому».

В некоторых местах день святой Евдокии назывался также «свистуньей», потому что в это время начинают дуть и свистать весенние ветры, а в старину народ именовал ее «весенницей», так как эта святая женщина заведовала у Бога весной. У нее хранились ключи от весенних вод: захочет «весенница» – рано пустит воду, не захочет или прогневается – задержит, а то и морозы напустит. Оттого в доброе старое время крестьяне боялись святой Евдокии и в этот день марта никогда не работали.

В календарном отношении с днем святой Евдокии связывается много примет, предвещающих хорошие урожаи, хорошую погоду и прочее. «На плющиху погоже – и все лето пригоже, – говорили крестьяне. – Отколь ветер на плющиху дует, оттоль придет и весна». Но в то же время крестьяне сознавали, что в начале марта погода еще бывает капризна, и вместо весеннего тепла разражается иногда метелью. «На Евдокию еще собачку в сидячку снегом заносит», – говорил народ о таких капризах погоды. «Тепло светит солнышко, да Авдотьей приглядывает – либо снег, либо дождь. Евдокия умоется – и нас обмоет. На Евдокию снег – будет урожай, теплый ветер – мокрое лето, ветер с полуночи – холодное лето!» Однако эти случайные вспышки зимы уже никого не обманывали, все знали, что Евдокия – предвестница весны и что весеннее солнышко скоро возьмет свое. В некоторых деревнях женщины и дети начинали «кликать весну», для чего влезали на крыши или на пригорок и пели приличествующие случаю песни (веснянки):

 
– Весна красная, долгожданная!
Где ж ты долго так бродила?
– С зимой лютою повстречалася,
Растопила ее сердце хладное,
Напоила землю-матушку!..
 
 
– Весна-красна!
Что ты нам принесла?
– Теплое солнышко…
– Весна-красна!
Что ты нам принесешь?
– Красное летечко…
 

А теплое солнышко сплошь да рядом пригревает, под эту песенку, совсем по-весеннему – словно и впрямь собирается уже вести «красное летечко» с травой-муравой шелковой, с цветами пестрыми, с ягодами сладкими да со страдой-работой, со жнитвом, с покосом.

С Евдокии снег, по старинному поверью, приобретал особую, целительную силу. Старухи-знахарки собирали его в облюбованных местах по пригоркам, обогретым солнышком до проталин, и давали после из тщательно сохраняемых от всякого лихого глаза кувшинов болящему сельскому люду против самых разнообразных недугов.

Точно так же, во многих местах крестьяне приносили в этот день из лесу сучьев, топили избы, «чтобы весна была теплая», скидывали с кровли снег, а вечером примечали: если на крышах сосульки долгие, то и лен будет хороший, в особенности куделью. Вообще, крестьяне верили, что на Евдокию-капельницу все подземные ключи закипают, а бабы с этого дня начинали белить холсты.

Сороки

День сорока мучеников Севастийских (9 марта) носит на языке народа название сорок, а иногда куликов. Сорок мучеников, вспоминаемых в этот день Православной Церковью, по простонародному присловью, торят путь-дорогу сорока утренникам (морозам), из которых каждый все легче да мягче другого. По примете, если все сорок утренников пройдут подряд, быть лету теплому да ведренному, для уборки всякого полевого жита сподручному.

В этот день, по воззрению крестьян, прилетает из теплых стран сорок птиц, и первая из них – жаворонок. «Бывает, – уверяли опытные старики-крестьяне, – что прилетают жаворонки и раньше, да только те непутящие: прилетит и смерзнуть может. А уж тот жаворонок, который на сороки прилетит, тот настоящий, он не сдохнет». «Сколько проталинок – столько и жаворонков!» – приговаривали завзятые деревенские погодоведы.

Сороки с полным основанием можно назвать детским праздником: еще накануне женщины месили из ржаной муки тесто и пекли «жаворонков» (в большинстве случаев, с распростертыми крылышками, как бы летящих, и с хохолками), а утром, в день праздника, раздавали их детям. Кроме того, утром же одна из женщин делала на дворе сорок соломенных гнездышек и в каждое клала по яичку из теста (это делалось отчасти для того, чтобы куры не ходили по чужим дворам, а неслись дома, отчасти же с целью потешить ребят). Деревенская детвора с нетерпением ждала прихода сороков: для нее этот день лакомый еще более, чем Власьев, с его пышками. Когда «жаворонки» поспевали, дети брали их и громадной гурьбой, с криками и звонким детским смехом, несли куда-нибудь в сарай или под ригу – закликать жаворонков. Там они сажали своих «птиц», всех вместе, на возвышенное место и, сбившись в кучу, начинали что есть мочи кричать: «Жаворонки, прилетите, студеную зиму унесите, теплую весну принесите: зима нам надоела, весь хлеб у нас поела». В некоторых местах эта детская песня заменялась другой: «Уж вы, кулички-жаворонки, солетайтеся, сокликайтеся. Весна-красна, на чем пришла? На сошечке, на бороночке, на лошадиной голове, на овсяном снопочку на ржаном колосочку, на пшеничном зерныш-ку-у-у!..» Эта песня пелась несколько раз. Затем ребятишки разбирали своих жаворонков и с той же песней бежали по деревне. Так продолжалось до самого обеда: деревня полна детских песен, детского крика, детского смеха. Набегавшись вволю, ребятишки опять собирались в одно место и начинали есть своих ржаных птиц. Съедали обыкновенно всю «птицу», за исключением головы, которую малыши берегли каждый для своей матери. Кончалось празднество тем, что ребятишки целовались между собой, поздравляли друг друга с весенним праздником и разбегались по домам. А дома каждый мальчик отдавал головку «жаворонка» матери со словами: «На-ко, мама, тебе головку от жаворонка: как жаворонок высоко летел, так чтобы и лен твой высокий был. Какая у моего жаворонка голова, так чтобы и лен такой головастый был». «Жаворонки» пекли и для взрослых, которые по этим «птичкам» гадали. Прежде чем посадить «жаворонков» в печь, закладывали в каждого какую-нибудь вещицу: кольцо, щепку, копейку. Каждая из этих вещей имела символическое значение: кольцо обозначало свадьбу, щепка – гроб, копейка – деньги и т. д. Но в других местах взрослые предоставляли «жаворонков» в исключительное распоряжение детей, сами же занимались гаданиями о будущем урожае, стараясь по погоде, какая была на сороки, определить погоду весны и лета. Если, например, на сороки было морозное утро – значит, жди весной сорок «утренников».

Масленица

Устанавливая сырную неделю, с ее полускоромной пищей, Православная Церковь имела в виду облегчить христианам переход от мясоеда к Великому посту и исподволь вызвать в душе верующих то молитвенное настроение, которое заключается в самой идее поста, как телесного воздержания и напряженной духовной работы. Но эта попечительная забота церкви повсеместно на Руси осталась гласом вопиющего в пустыне, и на деле наша Масленица не только попала в число праздников, но стала синонимом самого широкого, безбрежного разгула. В эту неделю наш скромный и набожный народ как бы разгибал свою исполинскую спину и старался в вине и веселье потопить все заботы и тяготы трудовой будничной жизни. Насколько при этом бывал неудержим народный разгул, можно судить уж по одним эпитетам, которыми наделил народ Масленицу. Она называлась «веселой», «широкой», «пьяной», «обжорной», «разорительницей». Сверх того, ни одна неделя в году не изобиловала так происшествиями полицейского характера и не давала такого значительного числа мелких процессов у мировых судей.

Празднование Масленицы почти повсюду начиналось с четверга, хотя работы во многих местах прекращались уже с понедельника, так как крестьяне, озабоченные наступающим праздником обжорства, разъезжали по соседним базарам и закупали всякую снедь. Закупки такого рода бывали, применительно к крестьянскому бюджету, очень велики: семья среднего достатка в 5–6 душ затрачивала от 5 до 10 рублей на водку, рыбу, постное масло, гречневую муку и всякие сладости. А если к этому прибавить еще расходы на обновки бабам и девушкам, то будет вполне понятно, почему Масленица называлась «разорительницей».

Впрочем, крестьяне, при всей их сдержанности и бережливости, не тяготились этими расходами, так как на Масленицу приходилось принимать гостей и самим ходить в люди и, стало быть, нужно было и угостить прилично, и одеться по праздничному, чтобы соседи не засмеяли. Сверх того, Масляница была любимым праздником у крестьян, когда вся православная Русь, от мала до велика, веселилась до упаду и когда широкая русская натура любила развернуться вовсю. В масленичную неделю более чем скромная физиономия русской деревни совершенно преображалась. Обыкновенно тихие, безлюдные улицы полны были подгулявшего, расфранченного народа: ребятишки, молодежь, старики – все высыпали из душных домов за ворота и всякий по-своему праздновал широкую Масленицу. Одни катались на тормозках и салазках или с хохотом «поздравляли блины», опрокидывая в снег пьяного мужика; другие с надсадой орали песни и, пошатываясь, плелись вдоль деревенской улицы; третьи в новых тулупах сидели на завалинках и, вспоминая свою юность, глядели на оживленные группы, столпившиеся у качелей, и на всю горластую шумную улицу, по которой взад и вперед сновали расфранченные девушки, подгулявшие бабы, полупьяные парни и совсем пьяные мужики. Всюду весело, оживленно, всюду жизнь била ключом: смех, шутки, женские слезы, поцелуи, бурные ссоры, пьяные объятия, крупная брань, драка, светлый хохот ребенка. Но все-таки в этой панораме крестьянской жизни преобладали светлые тона: и слезы, и брань, и драка тонули в веселом смехе, в залихватской песне, в бравурных мотивах гармоники и в не-смолкающем перезвоне бубенцов. Так что общее впечатление получалось веселое и жизнерадостное: вся эта многолюдная деревенская улица пела, смеялась, шутила, каталась на санях. Катались особенно охотно: то там, то здесь из ворот вылетали тройки богачей с расписными, увитыми лентами дугами, или выбегали простенькие дровни, переполненные подвыпившими мужиками и бабами, во всю мочь горланящими песни. От этих песен изнуренные, костлявые, но разукрашенные ленточками и медными бляхами крестьянские лошаденки дрожали всем телом и под ударами захмелевших хозяев мчались во весь дух вдоль деревенской улицы, разгоняя испуганные толпы гуляющих. Никогда не доставалось так крестьянским лошадям, как в дни Масленицы. Обыкновенно очень сердобольные к своей скотине, крестьяне берегли и холили лошадей больше, чем собственных ребят, но на Масленицу, под пьяную руку, всякая жалость к скотине пропадала. На худых, заморенных клячонках делались десятки верст, чтобы попасть на так называемые «съездки», то есть грандиозные катания, устраиваемые в каком-нибудь торговом селе. Еще с утра из всех окрестных деревень съезжалась туда молодежь и останавливалась или у родных, или в тех домах, где есть «игровые» или знакомые девушки. А часам к трем пополудни начиналось катание. Катали, как водится, всего охотнее молодых девушек, причем девушки, если их катал кучер из чужой деревни, должны были напоить его допьяна и угощать гостинцами. Много катались и бабы (причем, из суетного желания похвастать, подвертывали сзади шубы, чтобы показать дорогой мех, и никогда не надевали перчаток, чтобы все видели, сколько у них колец). Но всех больше катались «новожены», то есть молодые супруги, обвенчавшиеся в предшествовавший мясоед, так как обычай налагал на них как бы обязанности выезжать в люди и наносить визиты всем, кто пировал у них на свадьбе.

Есть предположение, что Масленица в отдаленной древности была праздником, специально устраиваемым только для молодых супругов: для них пеклись блины и оладьи, для них заготовлялось пиво и вино, для них закупались сласти. И только впоследствии этот праздник молодых стал общим праздником. Не беремся судить, насколько это предположение справедливо и как велика его научная ценность, но, несомненно, что нечто подобное в старину было. По крайней мере, на эту мысль наводит существование множества масленичных обрядов и обычаев, в которых центральное место предоставляется «новоженам». Сюда, например, относятся так называемые «столбы».

«Столбы» – это в своем роде выставка любви. Обычай этот принадлежит, несомненно, к числу древнейших, так как, по своей ребяческой наивности и простоте, он ярко напоминает ту далекую эпоху, когда весь уклад деревенской жизни не выходил за пределы патриархальных отношений. Состоял этот обычай в том, что молодые, нарядившись в свои лучшие костюмы (обыкновенно в те самые, в которых венчались), вставали рядами («столбами») по обеим сторонам деревенской улицы и всенародно показывали, как они любят друг друга. «Порох на губах!» – кричали им прохожие, требуя, чтобы молодые поцеловались. Или: «А нуте-ка, покажите, как вы любитесь?»

Праздничное настроение подвыпивших зрителей создавало иногда для «новоженов» (и в особенности для молодой жены) чрезвычайно затруднительное положение: иной подкутивший гуляка отпустит столь полновесную шутку, что молодая зардеет, как маков цвет. Но неловкость положения быстро тонуло в общем праздничном веселье, тем более что и самые «столбы» продолжались недолго: час, другой постоят и едут кататься или делать визиты, которые точно так же входили в число ритуальных обязанностей молодых. В некоторых местностях визиты начинались еще в мясное (последнее перед Масленицей) воскресенье. В этот день тесть ехал звать зятя «доедать барана». Но чаще первый визит делали молодые. Обыкновенно в среду, на масленой неделе, молодой с женою ездил в деревню к тестю «с позывом» на праздник и после обычных угощений возвращался уже вместе с тестем и тещей. Случалось и так, что масленичные визиты молодых носили общесемейный характер: молодые с родителями жениха отправлялись в дом родителей невесты, и начиналось угощение сватов. Молодые при этом играли роль почетных гостей: их первых сажали за стол и с них начинали обносить яствами. Пиршество обычно длилось чрезвычайно долго, так как Масленица – праздник еды по преимуществу, и обилие блюд считалось лучшим доказательством гостеприимства. После бесконечного обеда молодые обычно катались на санях вместе с бывшими подругами невесты, а сваты в это время начинали уже свою попойку, которая заканчивалась только к ночи, с тем чтобы на другой день начаться снова уже в доме родителей жениха.

Кроме молодых, масленичные визиты считались обязательными и для кумовьев. Родители новорожденных детей ходили к кумовьям «с отвязьем», то есть приносили им пшеничный хлеб-«прощенник» (этот хлеб приготовлялся специально для Масленицы, он выпекался с изюмом и украшался вензелями). В свою очередь, кум и кума отдавали визит крестнику, причем оделяли его подарками: кроме «прощенника», кум приносил чашку с ложкой, а кума – ситцу на рубашку, более же богатые кумовья дарили свинью, овцу, жеребенка.

Кроме «столбов» и обязательных визитов, в некоторых частях северных губерний сохранялся весьма своеобразный масленичный обычай, в котором также фигурировали молодые и происхождение которого восходит к временам очень отдаленной старины. Так, крестьяне собирали с молодых дань «на меч», то есть, попросту говоря, требовали выкуп за жену, взятую из другой деревни. Уже самое название этого выкупа – «на меч» – показывает, что обычай возник еще в ту эпоху, когда и мирный земледелец нуждался в оружии, чтобы защищать свой очаг и свое достояние. Эта своеобразная подать взыскивалась или в день свадьбы, или в мясное (последнее перед Масленицей) воскресенье, и притом взыскивалась по всей строгости обычаев: ни просьбами, ни хитростью молодому от выкупа было не отвертеться.

В старину одним из наиболее популярных масленичных развлечений были кулачные бои: крестьяне и горожане одинаково любили поразмять косточки в драке, и побоища сплошь и рядом принимали грандиозный характер, заканчиваясь иногда тяжелыми увечьями. «В последний день Масленицы происходил ужасный бой. На базарную площадь еще с утра собирались все крестьяне, от мала до велика. Сначала дрались ребятишки (не моложе 10 лет), потом женихи и, наконец, мужики. Дрались, большей частью, стеной и «по мордам», как выражались крестьяне, причем после часового упорного боя бывала передышка». Но к вечеру драка, невзирая ни на какую погоду, разгоралась с новой силой, и азарт бойцов достигал наивысшего предела. Тут уже стена не наблюдалась – все дрались, столпившись в одну кучу, не разбирая ни родных, ни друзей, ни знакомых. Издали эта куча барахтающихся людей очень походила на опьяненное чудовище, которое колышется, ревет, кричит и стонет от охватившей его страсти разрушения. До какой степени жаркими бывали эти схватки, можно судить по тому, что многие бойцы уходили с поля битвы почти нагишом: и сорочки, и порты на них были разодраны в клочья.

Существовал и другой старинный обычай, не имеющий, впрочем, ничего общего с грубой и дикой дракой – это русский карнавал. Только, разумеется, условия нашего климата и особенности деревенского быта не позволяли этому празднику принять характер того пышного торжества, какое мы наблюдаем у народов Запада. Наш деревенский карнавал был гораздо проще, беднее и первобытнее. Начинался он обыкновенно в четверг на масленой неделе. Парни и девушки делали из соломы чучело, одевали его в женский наряд, купленный в складчину, и затем в одну руку вкладывали бутылку с водкой, а в другую – блин. Это и была «сударыня-масленица», героиня русского карнавала. Чучело ставили в сани, а рядом прикрепляли сосновую или еловую ветку, разукрашенную разноцветными лентами и платками. До пятницы «сударыня-масленица» хранилась где-нибудь в сарае, а в пятницу, после завтрака, парни и девушки веселой гурьбой вывозили ее на улицу и начинали шествие. Во главе процессии следовала, разумеется, «масленица», рядом с которой стояла самая красивая и нарядная девушка. Сани с «масленицей» волокли три парня. За этими санями тянулась длинная вереница запряженных парнями же салазок, переполненных нарядными девушками. Процессия открывалась песней, которую затягивала первая красавица, с передних саней; песню дружным хором подхватывали остальные девушки и парни, и весь масленичный поезд весело и шумно двигался по деревенской улице. Заслышав пение, народ толпой высыпал на улицу: ребятишки, взрослые и даже пожилые крестьяне и крестьянки спешили присоединиться к шествию и сопровождали «масленицу» до самой катальной горы, где «сударыня-масленица» и открывала катание. Те самые парни, которые привезли ее на гору, садились в сани, а прочие прикрепляли к саням салазки и целым поездом, с хохотом, визгом и криком, неслись по обледенелой горе вниз. Катание обыкновенно продолжалось до самого вечера, после чего «сударыня-масленица» снова водворялась в сарай. На следующий день, в субботу, «масленица» снова появлялась на улице, но теперь уже в сани вместо парней впрягали лошадь, увешанную бубенцами, колокольчиками и украшенную разноцветными лентами. Вместе с «сударыней» опять садилась девушка, но уже не одна, а с парнем, причем у парня в руках – четверть водки и закуска (и то, и другое покупали в складчину). За сани же, как и прежде, привязывали салазки, на которых попарно сидели девушки и «игровые» парни. Эта процессия с пением ездила по селу, причем парни пользовались всякой остановкой, чтобы выпить и закусить. Веселье продолжалось до вечера, причем в катании принимали участие не только девушки, но и женщины. Последние катались вместе с «сударыней-масленицей» не столько ради удовольствия, сколько для того, чтобы «зародился длинный лен».

В воскресенье вечером «масленица» сжигалась. Этот обряд обставлялся со всей доступной для деревенской молодежи торжественностью. Еще загодя ребятишки, девушки и парни несли за околицу старые плетни, испорченные бочки, ненужные дровни и прочее и складывали из этих горючих материалов огромный костер. А часов в 8–9 вечера к этому костру направлялась печальная процессия, причем девушки жалобными голосами пели: «Сударыня-масленица, потянися». У костра «масленицу» ссаживали с саней и ставили на снег, потом снимали с елки ленты и платки и делили их между девушками и пели масленичные песни. Когда же раздавались снова песни: «Шли, прошли солдатушки из-за Дона, несли ружья заряжены, пускали пожар по дубраве, все елки, сосенки погорели, и сама масленица опалилась», – парни зажигали «сударыню-масленицу». Сожжение «масленицы» составляло, так сказать, заключительный аккорд деревенского веселья, за которым следовал уже пост, поэтому присутствующие при сожжении обыкновенно швыряли в костер все остатки масленичного обжорства, как то: блины, яйца, лепешки и прочее и даже зарывали в снег сам пепел «масленицы», чтобы от нее и следов не осталось.

Этот последний день Масленицы называется «прощеным», и крестьяне посвящали его заговенью. Часа в четыре пополудни на сельской колокольне раздавался печальный, великопостный благовест к вечерне, и, заслышав его, подгулявшие мужички истово крестились и старались стряхнуть с себя веселое масленичное настроение. Пустели мало-помалу людные улицы, стихали праздничный говор и шум, прекращались драки, игры, катания. Словом, широкая, пьяная Масленица круто останавливалась, и на смену ей приходил Великий пост. Приближение поста отражалось и на душевном настроении крестьян, пробуждая у них мысль о покаянии и полном примирении с ближними. Едва смолкал церковный звон и отходила вечерня, как по избам начинали ходить родственники и соседи, прося друг у друга прощения. Низко, до самой земли кланялись крестьяне друг другу со словами: «Прости, Христа ради, в чем я перед тобой согрешил». «Прости и ты меня», – слышна была в ответ та же просьба. Так, перекочевывая из избы в избу, ходили до рассвета, причем, проходя по улице, и мужчины, и женщины считали своим долгом что есть мочи кричать: «Сударыня-масленица, потянися!» или: «Мокрогубая масленица, потянися!»

Некоторую особенность представляло прощение в семейном кругу. Вот как это происходило в Саратовской губернии. Вся семья садилась за ужин (причем последним блюдом обязательно подавалась яичница), а после ужина все усердно молились и затем самый младший начинал кланяться всем по очереди и, получив прощение, отходил в сторону. За ним, в порядке старшинства, начинал кланяться следующий по возрасту член семьи (но младшему не кланялся и прощения у него не просил) и т. д. Последней кланялась хозяйка, причем просила прощения только у мужа, глава же семьи никому не кланялся.

Чрезвычайно твердо соблюдался обычай прощаться с покойниками. По крайней мере, такого рода прощания сохранялись повсюду. Обычай ходить на кладбище в последний день Масленицы поддерживался, главным образом, бабами. В четвертом часу пополудни они кучками, в 10–12 человек, шли с блинами к покойникам и старались не разговаривать по дороге. На кладбище каждая отыскивала родную могилку, становилась на колени и била по три поклона, причем со слезами на глазах, шептала: «Прости меня, (имя рек), забудь все, что я тебе нагрубила и навредила». Помолившись, женщины клали на могилку блины (а иногда ставили и водку) и отправлялись домой так же молча, как и пришли. При этом считалось хорошим признаком, если на третий день на могилке не оставалось ни блинов, ни водки: это означало, что покойнику живется на том свете недурно и что он не помнит зла и не сердится на принесшего угощение.