Текст книги "Ада Даллас"

Верт Уильямс
Ада Даллас

1

СТИВ ДЖЕКСОН

Башня. Когда едешь по новоорлеанскому шоссе, она видна за добрые десять миль: стройная, прямая, сужается она к острию шпиля, откуда рвется в небо флаг, а небо над ней – то огненно-синее в ярких лучах солнца, то серое, как надгробье, когда мрачные тучи низко нависают над столь же мрачной землей.

Внутри башни – этого, конечно, не увидишь за десять миль – разместились плотно пригнанные один над другим двадцать четыре яруса офисов. В офисах подписывают документы, что даруют или отнимают миллионы, и едва слышно произносят слова, что стоят куда больше миллионов, а в одном из кабинетов такое слово дарует или отнимает жизнь.

Трижды в самой башне совершалось убийство, и мраморные стены ее до сих пор хранят следы пуль.

Первым из трех, нашедших смерть в башне, оказался доктор Карл Вайс. Вторым – губернатор Хьюи Пирс Лонг, пуля настигла его секундой раньше, чем Вайса, но умер он не сразу, а много часов спустя, на больничной койке. Третьей была женщина, властная, безжалостная и прекрасная, но она допустила одну ошибку.

Глядя, как приближается под неумолчное шуршанье резиновых шин, похожее на мягкий перестук погребальных барабанов, и все глубже уходит в серое небо шпиль башни, я вспоминал те времена, когда, мчась по шоссе на свидание с Адой, вот так же смотрел, как вонзается ввысь башня. На свидание с губернатором Адой Мэлоун Даллас, резиденция которой размещалась в той самой башне, Капитолии штата Луизиана.

А воспоминания эти одно за другим возвращали меня к той поре, когда губернатор Ада Даллас была просто Адой, которую я любил и которая по-своему любила меня.

Вот о чем я думал по пути из Нового Орлеана, глядя, как уходит в мрачное дождливое небо башня, становясь все выше и выше, все шире и шире. Я ехал на похороны Ады.

В день, когда я встретил ее впервые, я тоже ехал в машине по этому шоссе, только в обратном направлении. Минуло восемь лет, а мне кажется, что всего лишь восемь недель. Раз события позади, времени не ощущаешь. А если есть веская причина их вспоминать, то прошлое восьмилетней давности вспыхивает в памяти не менее отчетливо, чем эпизод восьмичасовой давности.

В тот субботний день восемь лет назад, не имея никакого серьезного намерения и даже не сознавая как следует, чего мне хочется, я вышел из дома, пересек ослепительно белый, с тенью по краям бетонный дворик, открыл калитку горячей от солнца железной решетчатой ограды и, очутившись на улице, сел в только что купленный мною подержанный "бьюик", ждавший меня у обочины тротуара, и тронулся в путь. Машина, казалось, сама выбирала дорогу, стремясь поскорее вырваться из хаоса и тесноты Французского квартала, и устремилась на восток по шоссе, идущему параллельно океанскому побережью. Сперва океана не было видно – только зеленые поля, пересеченные извилистой лентой серого шоссе; но вскоре я уже ехал вдоль коричневой полосы пляжа и любовался Мексиканским заливом – бесконечной гладью, полыхающей под ярко-синим полотном неба, в котором тлел раскаленный шар полуденного солнца. Я не сводил глаз с этого блеска и мчался вперед. Я не знал, куда еду, я ехал и ни о чем не думал. Наверное, меня гипнотизировало постоянное мерцание бесконечной глади или горящая синева над головой. По крайней мере теперь мне так представляется. Я пересек большой мост у залива Святого Людовика, миновал Христианский пролив, Галфпорт и, наконец, Билокси, но, даже поняв, что уехал довольно далеко, все же продолжал устремляться вперед, поддаваясь гипнозу солнца, неба и ослепительной воды.

Не раз с тех пор думал я о том, как изменились бы судьбы и жизнь многих людей, если бы в Билокси, штат Миссисипи, я повернул и поехал назад, к тому, что считалось моим домом. Но я не повернул. Я продолжал мчаться вперед.

Я проехал почти двести миль и очутился в городе Мобил, штат Алабама, предопределив, сам того не ведая, почти на восемь лет историю штата и насильственно перекроив судьбу бессчетного числа людей. Но ведь я и не подозревал, что только из-за того, что в Билокси я не повернул назад, события вдруг примут совсем иной оборот. Миновав первые дома Мобила, я увидел стоявший фасадом к коричневой полосе пляжа импозантный белый мотель, увенчанный незажженной неоновой вывеской: "Остановись здесь!"

Я подчинился приказу, решив, что заехал слишком далеко, чтобы в тот же день вернуться обратно. Переночую здесь, подумал я, утром полежу на солнышке, покупаюсь, а днем отправлюсь домой. Я въехал на стоянку, вошел в контору и зарегистрировался у женщины-администратора с лицом, на котором жизнь оставила свой отпечаток. Получив у нее ключ от домика и расположившись, я долго нежился в ванне с теплой водой.

Когда я наконец вылез из ванны, небо за окном уже совсем потемнело. Обвязав вокруг бедер большое банное полотенце, я звонком вызвал коридорного, дал ему деньги и попросил купить бритву, недорогие купальные плавки и бутылку виски в супермаркете неподалеку на шоссе.

В дверь постучали. Я открыл, но это был не коридорный, а женщина-администратор. Я хотел было закрыть дверь, но она, сказав: "Ничего, ничего", вошла. Она принесла то, что я заказывал, и положила все эти вещи вместе со сдачей на стол.

Ее взгляд, скорее просто любопытствующий, нежели оценивающий, остановился на мне.

– Больше ничего не нужно, – сказал я.

Она коротко и чуть зло усмехнулась:

– Уверены?

Неужто у меня вид человека, так сильно в чем-то нуждающегося? Ей было самое меньшее лет пятьдесят, волосы выкрашены в чудовищный фиолетово-коричневый цвет, а порочное лицо явно носило печать возраста.

– Уверен, – ответил я.

Но она не уходила.

– А мне показалось, – сказала она, и ее неподвижные зрачки вонзились в меня, – мне показалось, что вы не прочь провести время с красивой молодой дамой. Среди моих приятельниц есть очень красивые молодые дамы.

– Вы ошибаетесь.

– Это не совсем обычные девицы, это очаровательные молодые дамы.

– Нет, сегодня не стоит.

– Одна из моих приятельниц очень интеллигентная дама. Мне кажется, вам будет приятно с ней поболтать.

Она сказала, что вызов обходится в сто долларов. За целую ночь, конечно, а не за несколько минут. Разумеется, согласился я, но сегодня не стоит.

Уже держась за ручку двери, она повернулась и сказала: "Семьдесят пять", и я был поражен, услышав после секунды молчания собственный голос: "Ладно".

Она улыбнулась, но не торжествуя, а с таким видом, будто с самого начала знала, что я соглашусь, будто этим "ладно" неминуемо должен был завершиться наш разговор, и вышла.

Когда она ушла, я задумался над тем, почему ответил согласием. Ведь мне же не хотелось. Может, от скуки, может, от одиночества, может, из-за того, что она скинула двадцать пять долларов, а скорее, пожалуй, из-за пассивности. Это состояние уже давно не покидало меня. В последующие годы я нередко удивлялся тому, что за удача, или как это по-другому назвать, подтолкнула меня согласиться. Но, разумеется, доля удачи здесь была мала. Это я сам, Стив Джексон, сказал "ладно", во-первых, в силу любопытства, во-вторых, чтобы провести время, а главное, как я уже сказал, потому, что мне было на все наплевать.

Я побрился, оделся и вышел во двор полюбоваться заливом, теперь совсем черным. Желтая лунная дорожка, словно разрезая его, уходила за горизонт. Ночной ветерок был слабым, но от воды тянуло прохладой. Я продрог и пошел обратно в свой домик читать лежавшую на столе местную газету и думать, какой же будет девица, что вот-вот явится ко мне.

Спустя полчаса в дверь снова постучали. Я отворил, из коридора хлынул свет, и я очутился лицом к лицу с высокой красивой девушкой в похожем на хитон белом платье.

Она спокойно стояла в дверях и улыбалась. Я не сводил с нее глаз, не потому что был изумлен – я ведь так и не придумал, какой она будет, – просто на мгновенье я замер. Бывают минуты, когда одна половина разума полностью отключается, в то время как в другой его половине колесики продолжают вращаться, безошибочно фиксируя поступающие извне импульсы и превращая их в информацию. Поэтому, хоть я и стоял, онемев и, наверное, разинув в удивлении рот, мой мозг тем не менее неуклонно фиксировал: у нее правильные, но чересчур волевые для настоящей красавицы черты лица (позже я понял, что ошибся: она была на самом деле красивой), обещающая сладости и утехи фигура античной богини, а во взгляде ум и проникновение. Она умела видеть. Когда наши взоры скрестились, я понял, что она умеет видеть.

Перед этим ее умением видеть я был обнажен, беззащитен и ошеломлен. Она улыбнулась, пытаясь помочь мне прийти в себя, и я почувствовал, что с меня сорвали все покровы.

Я проглотил комок в горле от волнения и беспечным, как мне казалось, тоном сказал: "Привет! Входите!" – неприятное чувство, которое испытываешь, когда тебя рассматривают, прошло. Теперь она казалась мне просто рослой и очень хорошенькой девушкой.

Все так же улыбаясь, она вошла в комнату. На ее лице, непроницаемо спокойном, с классическими чертами, почти не было косметики, только губы были накрашены, а духи скорее служили средством освежающим, чем возбуждающим. Она с успехом могла сойти и за учительницу из воскресной школы, и за проститутку, кем она, собственно, и была. Грациозной походкой, медленно ступая длинными ногами, она прошла по комнате, и смотреть, как она двигается, было наслаждением.

Высокая, еще раз отметил я, но не худая. Правда, и не полная: как раз в меру для ее роста.

– Добрый вечер! – В ее голосе слышалась не просто вежливость, а тщательно размеренная элегантность. – Меня зовут Мэри Эллис.

Тоже нечто необычное. Ей полагалось назвать только имя. Ее, конечно, на самом деле звали вовсе не Мэри Эллис. Но то, что она назвала и фамилию, было забавно.

– Стив Джексон.

И я тут же разозлился на самого себя, зачем назвал свое настоящее имя – я никогда этого не делал, – меня взволновали ее светские манеры в сочетании с откровенной чувственностью, – и покраснел от смущения.

– Рада с вами познакомиться.

Она стояла прямо передо мной – мы были почти одного роста – и совсем близко: я ощущал ее близость и исходящий от нее аромат, но все-таки не настолько близко, чтобы это казалось неприличным.

Она продолжала улыбаться своей чересчур вежливой улыбкой, и я понял, что ей известно про охватившее меня чувство неловкости.

– Можно сесть?

Она явно старалась помочь мне прийти в себя.

– Пожалуйста. – Я тоже не хотел оказаться в стане побежденных. – Выпьете?

– С удовольствием.

Смешивая виски с водой, я чувствовал на себе ее взгляд, чувствовал, как пылает мое лицо, и был уверен, что это ее забавляет. Давно уже я не испытывал такого смущения.

Я протянул ей стакан.

– Спасибо. – Она позволила мне разглядеть ее покрытое легким загаром, вылепленное по греческому образцу лицо.

Мгновенье мы – она сидела, я стоял – молчали.

– Вам никогда раньше не приходилось приглашать к себе девушку?

– Нет, – не сразу ответил я.

– Как отрадно! – отозвалась она с дружеской усмешкой.

– Очень рад, что угодил.

– В самом деле, – подтвердила она и, сделав глоток, с улыбкой продолжала: – Неприятное, но неизбежное обстоятельство: я ставлю себе за правило сначала решать деловые вопросы.

– Ну разумеется. – Я достал из бумажника несколько купюр, которые вручил ей, мне казалось, с достаточным тактом.

– Спасибо.

Она, не жеманясь, взяла деньги, пересчитала, затем, продолжая улыбаться уголком рта, открыла свою сумочку и решительно опустила их туда.

Поставив стакан, она прошлась по комнате. Она двигалась с усвоенной сдержанностью, словно ей вот-вот предстояло сделать какой-то опасный шаг и она исподволь готовилась к нему. В ней было нечто обещающее взрыв, – такое впечатление она производила и при первой встрече, и, как мне суждено было убедиться, всегда и везде. Что сулило наслаждение, в котором немалое место отводилось плоти.

И все годы, пока мне суждено было знать ее, это ощущение затаенной страсти, пребывающей в ожидании взрыва, так и не исчезло. Не изменилось ни ее тело, ни те наслаждения, которые оно дарило. За семь лет она, по-моему, не прибавила и не убавила в весе и пяти фунтов.

Изменилось только ее чистое золотисто-смуглое лицо Минервы: оно отяжелело; углубилась бороздка, идущая от носа ко рту (результат, по-видимому, бесконечных испытаний твердости духа и одержанных ею побед); да взгляд ставших более яркими глаз сверлил с такой настойчивостью, что казалось, если будешь не мигая, упорно и долго смотреть на собеседника, то сумеешь проникнуть в его мысли и добраться до его истинных намерений.

Но в тот вечер в домике мотеля я никак не мог предвидеть всех перемен и сложностей, что принесли с собой последующие годы. Я и не думал, что мне суждено снова встретиться с ней. Я просто смотрел, как она двигается по комнате.

Надеюсь, я дал понять, что она была удивительно женственной и привлекательной, умела – что мне суждено было узнать позднее – зажечь любого мужчину и сама обладала высоким потенциалом чувственности. Но не настолько высоким, чтобы терять голову. Она никогда не отдавалась чувству целиком. Не она принадлежала любви, а любовь – ей. И всегда умела использовать любовь в своих целях. Она повернулась с нарочитой замедленностью и сказала: – Ночь обещает быть восхитительной. Может, погуляем по берегу?

– С удовольствием.

Вслед за ней я вышел во двор, и мы свернули на выложенную плиткой дорожку, что вела на пляж.

По высокому небу, которое от света утонувших в бездонной глубине звезд казалось скорее синим, чем черным, бежали облака.

– До чего хорошо! – обернувшись, бросила она, словно читая мои мысли.

– Хорошо! – согласился я. – Просто чудесно!

Она остановилась и посмотрела на меня. В свете луны я мог различить ее волевое лицо.

– Знаете, а вы мне нравитесь. Правда, очень нравитесь, иначе зачем бы я это говорила. Я говорю это только потому, что мне хочется сказать. Вы мне очень нравитесь.

Я хотел было ответить, что она мне тоже нравится, но ограничился тем, что сказал:

– Что ж, очень рад.

– Спасибо.

Мы шли по песку, в котором по щиколотку утопали ноги, а потом остановились, подставив ветру лицо, поглядеть на море и на белый серп нарождавшейся луны. Прохладный ветер шевелил ее волосы, тускло блестевшие в лунном свете.

– Вам не холодно?

– Нет. Здесь так хорошо!

Но я все равно снял пиджак и накинул ей на плечи. Моя рука коснулась ее плеча; оно было упругим и прохладным.

– О, спасибо.

Я еще раз, теперь уже не случайно, коснулся ее плеча, и она прильнула ко мне.

* * *

На следующее утро первое, что я увидел, проснувшись, была Ада, в то время известная мне под именем Мэри Эллис. Воплощение чистоты, в своем белом платье, она сидела в кресле и читала утреннюю газету, а на ее золотисто-смуглом лице не было и следа сна или усталости.

– Доброе утро! – поздоровалась она.

– Доброе утро!

Все выглядело вполне пристойно.

Мы позавтракали в кафе и отправились купаться на узкую полосу песка позади мотеля. "Я всегда вожу с собой купальный костюм", – сказала она. Позже, когда мы лежали на горячем песке под обжигающими лучами солнца, она вдруг спросила:

– Тебя ничего особенно не трогает, правда?

Я удивился и поэтому ответил почти искренне:

– Возможно.

– Жаль. Плохо, когда человека ничто не трогает.

Угадала, подумал я. Меня именно Ничто не трогало. Я очень положительно и конкретно относился к моему Ничто. Я почти любил это Ничто с заглавным "Н", я был погружен в него и не имел никакого намерения из него выбраться. Оно существовало и принадлежало мне одному. Затянуть меня снова в ловушку никому не удастся.

– Ну, не так уж плохо, – отозвался я на сей раз искренне.

Она взглянула мне в лицо.

– А я считаю, что плохо. По-моему, лучше уж увлекаться чем-нибудь дурным, чем вообще ничем.

– Я придерживаюсь другого мнения.

– Тебе надо встряхнуться.

Ее гладкое, молодое, но не юное лицо не менялось, не хмурилось, однако на нем явно проглядывала озабоченность.

И я почувствовал благодарность. Мне хотелось сказать ей правду, объяснить, что я не пребываю в состоянии сна, а вообще не живу и что то же самое в недалеком будущем случится и с ней. Но я ничего этого не сказал. Она и сама скоро узнает.

– Может, и так, может, ты и права, – на этот раз солгал я.

– Хорошо бы нам снова увидеться, – предложила она. – Хочешь?

– Конечно. Мой телефон в справочнике. В новоорлеанском.

На ее лице отразилось крайнее изумление.

– Разве ты из Нового Орлеана? У тебя на машине номер... – Она запнулась, и на ее лице опять появилась улыбка. – Это твое настоящее имя? А кем ты работаешь? Впрочем, если не хочешь, не говори.

– Я работаю на телестудии.

Позже я всегда буду помнить, что она выразила желание снова встретиться со мной до того, как узнала, что я представляю собой благоприятный случай. Если меня и использовали, то по крайней мере сначала я виделся ей в иной роли.

Но, когда она услышала слово "телестудия", на ее лице, по-прежнему спокойном, появилась какая-то настороженность. Умей она шевелить ушами, они бы явно настроились вперед. По-видимому, боги, которые ей покровительствовали, а то и собственный ангел-хранитель в ту минуту указали ей на меня, и она приняла это к сведению.

Но она лишь кивнула.

– А чем ты занимаешься? В Новом Орлеане, разумеется, – поспешил поправиться я.

Она посмотрела мне в лицо и улыбнулась:

– Хожу в колледж Софи Ньюкомб.

– Я спрашиваю серьезно.

Колледж Софи Ньюкомб – самое аристократическое учебное заведение на крайнем юге.

– Учусь в колледже Софи Ньюкомб.

– Боже мой!

Она звонко рассмеялась.

– Мне бы не следовало говорить тебе об этом, но это чистая правда. В следующий раз, когда мы увидимся, я расскажу тебе все подробно.

* * *

А потом это было в Новом Орлеане. Я и не думал, что мы встретимся. Нет, я, конечно, не забыл ее, но вовсе не думал увидеться с ней опять. Я рассматривал наше знакомство как одно из тех приключений, что порой выпадают по мановению волшебной палочки, но никакого продолжения не имеют. Спустя две недели, услышав ее голос по телефону, я узнал ее только тогда, когда она сказала:

– Я же обещала позвонить.

И я почувствовал, как меня охватило волнение.

– Хочешь повидаться?

Ее прямота могла бы показаться назойливой, если бы мне самому не хотелось с ней встретиться.

– Разумеется, – ответил я. – Приходи, выпьем по стаканчику.

Секунду она оставалась в нерешительности.

– Хорошо.

В тот вечер она действительно ни о чем ином, как посидеть вместе за стаканчиком виски, казалось, и не думала. Но мне всегда претила роль евнуха-исповедника, и я быстро уговорил ее передумать. По крайней мере мне так казалось. Ее отношения со мной, само собой разумеется, перестали быть профессиональными.

На той же неделе она пришла ко мне второй раз, а потом явилась на следующей. Не мешаю ли я ее работе, подумал я, но спросить не решился. Она сама объяснила. Оказалось, что она ездила в Мобил только на субботу и воскресенье или по особому вызову. Чем меньше объем работы, тем выше цена, сказала она, добавив, что именно таким путем ей удается платить за обучение в колледже.

– Когда с этой авантюрой будет покончено, а произойдет это в самом ближайшем времени, я не хочу, чтобы кто-нибудь, узнав про мои занятия, нанес мне удар под дых. Я хочу распрощаться с этим навсегда.

– Тебе нравится "Ньюкомб"?

– Ты хочешь знать, нравлюсь ли я "Ньюкомбу"? Нет, не нравлюсь. За эти четыре года я прошла через настоящий ад, но сумела кое-чего добиться и в июне уже получаю диплом, что редко случается в столь аристократическом учебном заведении.

Если бы ты только знал, как я их ненавижу! Ненавижу за то, что они меня презирают. А презирают меня не из-за того, что я проститутка, – да, да, будем говорить откровенно, я проститутка, – а из-за того, что я неблагородного происхождения. Вот что говорят, когда ты родом из Айриш-Чэннела. Про Чэннел все сразу становится понятным, как только слышишь, с каким акцентом там говорят. Не лучше, чем в Бруклине. Я-то давным-давно научилась говорить правильно и вовремя скорректировала и акцент, и туалеты, и даже домашний адрес. Но тем не менее один только факт, что я родилась и выросла в Айриш-Чэннеле, заставляет их плевать на меня. А факт этот нельзя ни уничтожить, ни скрыть.

Мои субботние и воскресные занятия скрыть нетрудно, хоть я и проделывала это неоднократно. Я ни разу – как бы это получше сказать? – не вступала в деловой контакт вне Мобила, где никто не знает моего настоящего имени, и всегда надеваю черный парик. Никогда не назначаю свидания – так мы обычно выражаемся – с теми, у кого на машине новоорлеанский номер. С тобой мы встретились только потому, что у тебя техасский номер. Как видишь, я совершила ошибку, – засмеялась она.

Я объяснил ей, что купил машину в Техасе.

– Нет, – продолжала она, – все это не из-за Мобила, все из-за Чэннела. Меня ни разу не пригласили в клуб, даже в тот, где собираются студентки, приехавшие из провинции, которых не принимает городское общество. Я понимала, что так должно быть, но была оскорблена. Я плакала. А разговаривают они так, будто меня вообще не существует. Не существует, и все. Вот почему мне хотелось бы распять на кресте всех этих аристократических сук и их присных вместе с колледжем Софи Ньюкомб. Потому что меня для них не существует. Можешь не спрашивать, как я это сделаю, я знаю, мне это никогда не удастся, но помечтать-то я имею право. Лучше налей мне еще.

Все это она рассказала мне, когда пришла на другой вечер. Призналась также, что ее настоящее имя Ада Мэлоун, а потом в отрывках поведала еще кое-что.

– Ты второй человек в моей жизни, который был добр со мной, не требуя ничего взамен, – сказала она, и я почувствовал неловкость, потому что считал себя единственным. – Первым был старый индеец-бакалейщик по фамилии Робишо. Если бы не он, бог знает что сталось бы со мной.

Мой отец, пьяница и бездельник, вынуждал мать, когда она была еще молодой, кормить и поить его, как он это называл, торгуя собственным телом. А когда она постарела для подобных занятий, нашел ей работу в мелкой лавчонке. Мама не позволила ему заставить работать и меня, поэтому я доучилась при ней до восьмого класса. Потом она умерла. Оказалось, что у нее было больное сердце, но она ни разу не обращалась к врачу, а просто в один прекрасный день взяла и умерла. Прямо за прилавком. Два часа ушло на то, чтобы протрезвить отца, прежде чем сообщить ему эту весть. Сутки он горевал, по дороге с кладбища остановился спросить, не возьмут ли меня на ее место. Ему ответили, нет, я слишком молода, поэтому он подыскал мне другое занятие, еще лучше, по его мнению: место в баре на Бурбон-стрит. Мне было всего тринадцать, но, накрашенная, я казалась много старше и вполне сходила за семнадцатилетнюю.

Ты, наверное, знаешь обязанности девушки из бара. Она должна составлять компанию посетителям, пить только безалкогольные напитки, следить, чтобы посетители побольше пили и тратили все свои деньги. А если у клиента больше денег, чем он способен истратить, то нужно подсунуть ему снотворное, а потом другие служащие, предварительно очистив его карманы, выбросят его на улицу. Вот чем я должна была заниматься в тринадцать лет.

– Недурно, – только и нашелся что вымолвить я.

– О да, – усмехнулась она. – О да.

И вот здесь-то, сказала она, и вмешался мистер Робишо. Его дочь была подружкой Ады, потому он и принял в ней участие. Он дал ей работу, которую она должна была выполнять после школы и которая позволяла ей продолжать учебу и даже покупать виски для отца. Но когда отец узнал, что она сменила свою сравнительно выгодную службу в баре на место, которое при особом прилежании позволяло ей продолжать учебу в школе, он страшно рассердился. Он избил ее и, взяв за руку, повел обратно в бар. Бар этот в числе многих других принадлежал одному из самых известных в городе гангстеров – Рикко Медине. Тогда мистер Робишо, хрупкий, лысый, пожилой человек, совершил поступок, которого, по мнению его знакомых, от него никак нельзя было ожидать. Он пошел в бар и забрал Аду к себе в лавку. А ее отцу даже пригрозил, что заявит в полицию, если тот принудит ее вернуться в бар. Двое подручных Медины нанесли мистеру Робишо визит, но он отказался следовать их совету. Удивительно, что на этот раз дело обошлось без обычных в таких случаях репрессий: не били стекол, не портили товаров. Ада продолжала работать в лавке, покупала отцу более дешевое виски, чем ему бы хотелось, а во время выпускного акта именно ей выпала честь произносить прощальную речь.

После окончания школы она нашла место секретарши в обувной фирме. Проработав там год, она заняла такую же должность в рекламном агентстве. Это был для нее решительный шаг. Тихо и скромно она приобщилась к новому миру. Иногда ее приглашали развлечь клиентов, что она делала с достаточным тактом. Она быстро поняла, что это может ей дать, и разработала определенный план. Как следует все разузнав и тщательно присмотревшись, она пристроилась в Мобиле. А потом поступила в "Ньюкомб".

– Проникнуть туда нетрудно, – сказала она. – Нужны большие деньги да аттестат. Трудно там выдержать.

Все, казалось, устроилось идеально, почти идеально. В течение недели она посещала занятия в колледже, а субботу и воскресенье посвящала зарабатыванию денег. Узнать об этом никто не мог, потому что занималась она этим за пределами Нового Орлеана.

– Должна признаться, что такое решение я приняла после долгих сомнений и далось оно мне с трудом. Я хочу сказать, что мне нелегко было стать проституткой. Но потом выяснилось, что это совсем не так страшно. Сделанный мною шаг оказался разумным и практичным, я получила возможность учиться. О, я знаю все возражения. Можно зарабатывать по-другому, можно по вечерам работать официанткой, а днем ходить на занятия или работать днем, а учиться по вечерам, но тогда понадобится целых десять лет. Я даже не колебалась. Я сразу выбрала такой путь. Мне часто, чаще, чем следовало, бывает довольно тошно, но мое занятие себя оправдывает.

– А тебя никогда... не тревожила совесть? – спросил я.

– Нет.

– Зачем же ты мне рассказала?

– Иногда хочется с кем-нибудь поделиться, а я тебе верю.

– Своим доверием ты налагаешь на меня слишком большую ответственность, – заметил я. – Не уверен, хочется ли мне быть удостоенным.

– Ты уже удостоен, – улыбнулась она.

* * *

Вот так я и встретил ее, эту Минерву, возникшую из чела Всемогущества: сто долларов за ночь, семьдесят пять, если вам повезет. (А мне повезло еще и тем, думал я тогда, что теперь уже не приходится платить, хотя потом в течение долгого времени я придерживался совершенно противоположного мнения. В конце же, в самом конце я опять было принялся считать себя счастливчиком, хотя и терзали меня сомнения насчет сущности счастья.)

Тогда она еще не уяснила для себя точно, чего именно хочет добиться. Но не знала она лишь, в какой форме это должно проявиться. Суть же того, чего ей хотелось, она понимала с самого начала, хоть и не ведала, в каких словах выразить свое желание. И действительно, в каких? Называть его "успехом", "признанием", "славой"? Много позже она сказала: "Я хочу заставить мир признать, что я жила. Я хочу заставить его сказать: да, ты не напрасно прожила жизнь, и даже судьба была не властна тебе воспрепятствовать".

Она хотела добиться того, чего хотят и все другие, пока не умирают в первый раз, что существенно отличается от смерти в последний раз и происходит намного раньше. То, чего она хотела, было величие.

И никогда не отказывалась от этой цели. Она никогда не отступала, как это сделал я. Она не понимала, как можно умереть дважды. Она не умерла первой смертью, она умерла только последней.

Первые шаги на этом пути она сделала еще до нашего знакомства, до того, как мы стали близки и физически и духовно. Она выкарабкалась из убогости и нищеты Айриш-Чэннела. Когтями выцарапала себе превосходное образование. Познала эксплуатацию, предательство и презрение и – один-единственный раз – дружбу. Тем не менее всему этому не только не удалось заставить ее умереть неведомой окружающим первой смертью (которая начинается утратой воли и полным подчинением обстоятельствам), но и уничтожить или погасить сияние ее твердой, как металл, натуры или подорвать ее цепкость и решительность. Наоборот, с нее словно сняли обертку, сдули пыль, обнажив металл, и помогли принять боевую позицию.

Она была на верном пути и понимала это, хотя и не представляла, куда он ее заведет. Много позже я часто думал, не была ли она одарена от рождения умением предвидеть каждый поворот и каждый изгиб пути, либо интуицией распознать их по мере продвижения вперед, либо поворот оказывался правильным именно потому, что туда сворачивала она. Так я и не смог это определить.

Как только, лежа на пляже, я произнес слово "телестудия", она тотчас учуяла, что меня тоже можно использовать. Не знаю, каким образом. Не знаю, какой план она выработала, и вряд ли был у нее вообще какой-либо план. Сомневаюсь. Думаю, она инстинктивно ухватилась за подвернувшуюся ей возможность – так боксер, не задумываясь, наносит удар открывшемуся вдруг противнику.

По правде говоря, я сам предложил ей прийти к нам на студию, сам представил ее, сам старался изо всех сил, чтобы ее приняли.

И через неделю после окончания ею колледжа ее взяли, но не на определенную должность, а так, в помощь другим сотрудникам.

Я хотел пойти к ним на выпускной вечер, посмотреть, как она в мантии и шапочке пойдет по проходу к сцене, но она не позволила. После церемонии мы встретились в Карибском зале ресторана при отеле "Пончартрен".

– С этим покончено, – решительно сказала она, когда мы уселись, и я понял, что она имеет в виду. Она аккуратно сложила колледж Софи Ньюкомб и город Мобил в сундук и заперла их там навсегда.

– Жизнь начинается? – спросил я, мне показалось, с ласковой насмешкой.

– Жизнь начинается, – улыбнулась она уголком рта.

* * *

На следующей неделе она приступила к выполнению своих определенных, но многочисленных обязанностей. Она вынимала желтые листы бумаги из грохочущего телетайпа, бегала взад и вперед со сценариями, словом, делала все, что ей приказывали. Через несколько недель она уже приступила к подборке выпусков последних известий специально для Нового Орлеана, и, когда качество ее работы стало приемлемым, я порой пользовался подготовленными ею выпусками в моих утренних репортажах. На студии только один человек занимался подборкой текстов, и он был рад поделиться с ней своей работой. Затем в один прекрасный день по какой-то никому не ведомой причине он рассорился с Хармоном, директором студии, и ушел. Его место заняла Ада.

Разумеется, его ссора и уход были делом рук Ады, но я в то время об этом и не подозревал. В ее оправдание следует сказать, что она не вонзала ему нож между лопаток собственноручно. Она просто вручила ему этот нож, но лезвием вперед. Ему уже давно пора было уйти, и он нашел себе даже лучшую работу на другой стороне Канал-стрит.