Текст книги "Офицерский крест. Служба и любовь полковника Генштаба"

– Правильно, Таманцев! Быть тебе, Таманцев, военным, потому что у тебя верное мышление защитника всего народа! И напророчила ведь…

Гаевский вернул майора в колею изначального разговора:

– Ну а все-таки, товарищ майор, как бы ты поступил в ту дождливую и холодную ночь с людьми, которые стояли на автобусной остановке, а ты ехал мимо на двухместной машине?

Таманцев смотрел на Гаевского так, словно на государственных экзаменах в том же воронежском училище радиоэлектроники московский инспектор подбросил ему «черный шар».

– Я бы, я бы, – рассудительным, резиновым тоном затянул Таманцев, – я бы отдал ключи от машины своему старому другу… И попросил бы его отвезти старушку домой или в больницу. А сам остался бы с ба… Извините, – с женщиной моей мечты. И отвез бы ее домой на такси или на частнике…. Ну а там уже действовал бы по обстоятельствам.

– Зачет, товарищ майор, – одобрительно сказал Гаевский и повернулся к своему компьютеру, – у тебя неплохие мозги… Вот бы нам с помощью их найти эти проклятые американские ключи… Врубай свой креатив на коньячном подогреве…

За окном лаборатории уже начинало темнеть. А ключи все еще не были найдены. Стали собираться домой. Таманцев выключил компьютер, и, кинув осторожный взгляд на Гаевского, вдруг сказал:

– Артем Палыч, можно – нескромный вопрос?

– Валяй.

– Вам Наташка Абрикосова нравится? Я видел, как вы провожали ее до метро. У нее был такой счастливый вид… Она вся такая была… Как сирень цветущая… Да и вы женихом выглядели…

Ошарашенный вопросом Таманцева, Гаевский попытался уклониться от ответа по существу:

– Да, приятная женщина…

– За этой приятной женщиной до вашего появления тут некоторые наши мужики ой как увивались! Но бесполезно. А вы пришли и…

– Что «и»?

– И закадрили ее…

– Откуда ты взял?

– У меня же глаза есть. И корзина с розами, и проводы до метро, и ваши посиделки с ней в баре… Везучий вы… Такой пудовый бриллиант отхватить… Но я хотел бы вас предупредить… Будьте осторожны. У вас могут быть серьезные неприятности. А я некрологи не умею писать…

– Ты о чем?

– А о том, что у Натальи очень крутой хахаль есть. Мне ее подружка Юлька рассказывала. Он Наталье дачку в Мамонтовке снял…

– А что, Наталья не замужем?

– Нет, не замужем… Она лет десять назад замуж выскочила, но неудачно. Мужик ученый был, но спился. Она от него ушла. Детей у них не было…

– Откуда у тебя такие познания?

– От Юльки. У меня с ней дружба, местами переходящая в любовь… Хе-хе-хе… Так вот. Наталья уже давно с матерью живет. А этот богатенький Буратино с ней душу отводит… Юлька мне рассказывала, что Наталья уже несколько раз порывалась бросить этого олигарха, но он сказал ей: «Голову отрежу а из черепа пепельницу сделаю»… Так что учитывайте тактическую обстановку Артем Палыч.

Гаевский слушал Таманцева, затаив дыхание, но делал вид, что рассказ майора ему не очень-то интересен. Он даже нарочито зевнул в кулак…

* * *

Дома он с задумчивым видом кромсал говяжью котлету, а Людмила весело ворковала ему про дела на своей кафедре. И про «дурачка Тормасова», который по-прежнему придирается к ее кандидатской о Набокове. Он уже давно подметил: как только она заводит разговор о заведующем кафедрой Тормасове, то и в возмущениях ее, и в ехидной критике «этого дурачка» было скрыто что-то совсем другое. Оболочка была вроде горькой, а начинка – сладкой. Она ерничала над ним с плохо скрываемым наслаждением.

– Мне кажется, ты неравнодушна к нему, – сказал он Людмиле и заглянул ей в глаза.

И показалось ему, что в какой-то момент в глазах ее мелькнул затаенный испуг, но она мгновенно нашла слова, в которых Гаевский учуял неискренность:

– Ты что, с ума сошел? – сказала она деланным тоном, – какое может быть неравнодушие к этому лысеющему дедушке, от которого всегда пахнет дешевым одеколоном?

– Этот дедушка всего на четыре года старше меня, – тут же пальнул в ответ Гаевский и улыбнулся, – в этом возрасте мужчина становится особенно рьяным охотником за женским полом… Потому я не исключаю что…

– Перестань нести чепуху Артем, – сухим преподавательским тоном прервала его Людмила, – мое общение с Тормасовым связано исключительно с работой. И, конечно, с моей кандидатской. Кстати, этому дурачку в следующую субботу исполняется пятьдесят. Мы приглашены. Пойдем?

– К сожалению, я не смогу. С Томилиным почти всем отделом в четверг улетаем на полигон.

– Как жаль… Ты не против, если я одна к нему пойду? А не идти нельзя. У меня же ведь защита скоро. И почти все от Тормасова зависит… Но я не знаю, что подарить этому дурачку.

– Конечно, тебе надо идти, – с легким сомнением включив одобрительный тон, сказал Артем Павлович.

* * *

Людмила подарила Тормасову одеколон «Бугат-ти» – запах его нравился ей. Такой же одеколон полгода назад она презентовала и мужу в день рождения.

А когда через несколько месяцев в ресторане на Патриарших прудах кафедра обмывала докторскую диссертацию старушки Елисеевой, Гаевский учуял, что он с «дедушкой» Тормасовым пахнет одинаково.

А «дедушка» был еще ого-го! Строен, холен, импозантен. И загар турецкий, и взгляд молодецкий. А жена его, Анна, была какая-то изможденная, худая, нервная, на тонких губах вроде добродушная улыбка, а взгляд крысиный.

Когда Тормасов пошел танцевать с Людмилой, Анна изъерзалась вся на стуле. Затем резко встала и решительно пригласила на танец Гаевского. И танцевала с ним молча. Лишь когда музыка закончилась, она вперилась в Гаевского строгими, тревожными глазами и спросила:

– Извините, я слышала, что вы вроде военный, да?.. А, значит, должны быть наблюдательным человеком, правда?

– Да, я военный. А почему вы задаете мне такой вопрос?

– Да так просто. Из любопытства. Ведь у военных людей, говорят, глаз – алмаз…

На том и разошлись по своим местам.

«Странный, странный, странный разговор у меня с этой Анной получился, – думал он, – какие-то мутные намеки».

Он, конечно, не исключал, что между «дурачком» Тормасовым и Людмилой могут быть какие-то тайные шуры-муры. Банальный флирт – не более. Он ведь слишком хорошо знал свою жену, – она вроде никогда не подавала даже малейших признаков того, что ее попутал бес похоти… Да и к сексу она относилась бесстрастно, как к дежурной работе… Стыдно сказать! Когда в домашней спальне он просил жену занять его любимую позу, она делала это как одолжение, и неизменно при этом повторяла слова своего любимого Набокова: «В сексе людей есть животность»…

Гаевский посмотрел на сидящую рядом жену. Она болтала о какой-то Берберовой со старичком Засуличем с ее кафедры – дедушка только что приехал из Парижа, где читал лекции в каком-то третьеразрядном университете. Он сильно грассировал и, пристукивая вилкой по краю тарелки, говорил:

– Бегбегова вгет! Она часто смешивает подлинные факты со своими фантазиями! Это литегатугное шаглатанство!

В те минуты захмелевший Гаевский любовался женой. И тонко ухоженное лицо, и затянутая в тайный корсет фигура Людмилы – все было в ней в том зените спелой красоты, которая дается женщине, разменявшей пятый десяток. «И это все мое», – подумал Гаевский и ухмыльнулся от этой своей мысли эгоистичного собственника. Он вдруг почувствовал, что в нем просыпается вожделенное мужское чувство к жене. В тот вечер она казалась ему особенно заманчивой, – все в ней было на пике расцвета… В ту минуту Гаевский подумал и почувствовал, что уж в эту ночь она от него не отмажется…

И все же мысли про ее шуры-муры Людмилы с Тормасовым вдруг стали пробуждать в нем чувство ревнивого охотника. Ему нужна была его законная добыча.

Он опустил руку под стол и положил ее на теплое бедро Людмилы. Она удивленно взглянула не него и убрала его руку.

– Что с тобой, да что с тобой?! – говорила она ему в домашней спальне, когда он со страстью нетерпеливого любовника раздевал ее, – дай же мне хоть в душ сходить!

Он снова разминал своими губами ее непослушные губы, пахнущие вином. И в какой-то момент что-то случилось с ней, – губы ее вдруг вспыхнули теплой податливостью, она стала целоваться с ним с какой-то хищной и одновременно нежной страстью, – так, как это может делать опытная женщина, уносящая свою душу в рай необузданных чувств.

– Хочешь, я на коленки встану? – тихо сказала она, – ты ведь обожаешь такую позу.

– А как же Набоков? – насмешливо бросил он, любуясь зрелой и прекрасной попкой жены, облитой слабым светом мелькавшей за окном неоновой рекламы ресторана «Ишак».

– Набоков потом… Потом, – ответила она, – приступай к своей миссии. А то я остыну…

Тишина в спальне Гаевских.

Ни звука.

Ни горячего дыхания, ни стона.

Она чувствовала в себе дурачка Тормасова и боялась выдать это.

Ему же грезилась Наталья.

И на финише этих грез вырвался из него дикий мужской рык.

– Ты уже?

– Да.

– А ты?

– Не знаю. Вроде бы да…

* * *

Через год или полтора, кажется, Гаевский будет старательно складывать из пазлов многих деталей поведения Людмилы, которым не придавал должного значения.

Да-да, не придавал он тогда значения ни ее необузданной, словно проснувшейся в молодости, тяге и к обновкам в одежде, опустошавшей семейную казну, и к модной импортной парфюмерии, и регулярным стрижкам в дорогом салоне красоты (чего раньше не было), и панике по поводу малюсенького пятнышка на лбу, и тому ее нежному стону во сне с призывной и жадной мольбой: «Еще, еще, милый»…

Так она Гаевскому никогда не говорила.

Утром он настороженно спросил ее, что же ей снилось?

– Да так, мужик какой-то, – испуганным, настороженным тоном ответила она и попыталась перевести разговор на какую-то пустячную тему. Но он не дал ей сделать этого, возвращая беседу на ту же тропу:

– Ты, между прочим, просила во сне – «Еще, еще, милый»…

– Это я «Анны Карениной», видимо, начиталась, – ответила Людмила, смеясь, – мне еще со школы нравится та сцена на скачках… Ну помнишь, там Вронский лошадь к финишу гнал… А Каренина шептала: «Еще, еще милый»…

И она опять резко увела разговор от ее слов во сне к сломавшемуся пылесосу. На этот раз Гаевский не стал возвращать разговор с женой в то же русло.

И хотя у него вроде бы не было и малейшего повода сомневаться в словах помешанной на литературе жены, он все же вечером, когда Людмила возилась на кухне, снял с полки темный том «Анны Карениной» и нашел то место в романе, где рассказывалось о скачках:

«Все громко выражали свое неодобрение, все повторяли сказанную кем-то фразу: «Недостает только цирка с львами», и ужас чувствовался всеми, так что, когда Вронский упал и Анна громко ахнула, в этом не было ничего необыкновенного. Но вслед за тем в лице Анны произошла перемена, которая была уже положительно неприлична. Она совершенно потерялась. Она стала биться, как пойманная птица: то хотела встать и идти куда-то, то обращалась к Бетси»…

Слов «Еще, еще милый» в тексте романа не было.

За ужином он вдруг ни с того, ни с сего сказал Людмиле:

– Я тут в одной газете вычитал, что в США осужден кубинец, который зверски убил подругу, назвавшую его чужим именем во время секса…

– Ты к чему это? – удивленно спросила Людмила, – к чему это твое дурацкое сообщение?

– Извини, просто так почему-то вспомнилось, – ответил он.

– Странно, очень странно, – буркнула она, – раньше я таких нелепостей за тобой не замечала.

Он сделал вид, что ему гораздо интересней смотреть и слушать телевизор, чем жену…

* * *

Лишь к концу месяца на считывающем информацию экране мощного компьютера несколько раз мелькнули цифры, которые показались Гаевскому подозрительными: высотомер показывал, что у американской противоракеты была нереальная высота перехвата цели. Во всех секретных справочниках Генштаба говорилось, что ее потолок совершенно другой. А тут – почти в три раза больше!

Гаевский подозвал к компьютеру Таманцева. Тот, прищурив глаза, долго всматривался в синий экран с густыми и белыми шеренгами цифр. Потом снял очки, протер их стекла фланелевой салфеткой, снова надел их и опять уставился в экран, что-то бормоча. Сказал:

– Этого не может быть! У вашего компа, Артем Палыч, просто от перенапряжения крыша поехала.

Гаевский метнулся к Томилину и доложил о полученных данных. Тот лишь ухмыльнулся:

– Нет-нет, этого не может быть. Это, видимо, сбой. Пройдись еще и еще раз по всей цепи схемы. Иначе сядешь в лужу. И я вместе с тобой.

– Да я уже раз десять делал это! – возбужденно отвечал Гаевский, – и на выходе получается та же высота!

– А ты не десять, а сто десять раз проверь, – ответил Томилин, перебирая какие-то свои бумаги.

Встретив в коридоре Кружинера, полковник и с ним поделился новостью. «Дед» недоверчиво взглянул на него, ухмыльнулся и спросил:

– Извините, вы с утра сегодня водку не пили?

Но тем не менее, в лабораторию зашел, сел перед компьютером, протер скомканным носовым платком толстые линзы очков и прильнул к экрану. Сказал:

– А покажите мне всю цепь проводки сигнала. Да-да, вот отсюда и до конца.

Гаевский минуты три темпераментно щелкал клавишами. И опять на экране засветилась та же цифра.

Пораженный увиденным Кружинер отстранился от экрана так, словно в лицо ему брызнули кипятком.

– Я не верю своим глазам… Кто-то из нас таки старый или плохо соображающий, – я или ваш компьютер, – пробормотал он с ухмылкой.

И снова в его выцветших глазах появился плутовской блеск, пошел насмешливый говорок:

– Кстати, господа офицера, вы знаете, чем отличается молодость мужчины от старости? Ответ на этот вопрос мне недавно племянник из Одессы привез… В молодости девочки по вызову едут к мужчине на «мерседесе», а в старости – на машине с красным крестом или на катафалке! А теперь – к делу. Давайте еще раз проведем сигнал от финиша к старту…

Гаевский выполнил его просьбу.

Сбоя не было. Данные получались устойчивыми. Старик еще раз протер очки и стал бегать по клавиатуре своими желтыми подагрическими пальцами. Минут двадцать он делал это, приговаривая: «Ничего не понимаю, ничего не понимаю». Затем повернулся к Гаевскому и уважительно глядя на него, сказал:

– Маладой челаэк, – вам надо таки немедленно попасть на прием к Журбею. Он докторскую защищал по бортовым блокам управления. И все эти американские штучки, как свое отчество знает. Но если их ракета уже реально способна на такой высокий перехват, то надо будет признать, что их звездно-полосатый петух клюет в задницу нашего.

– Мы этому американскому петуху наш «карандаш» в задницу вставим! Ох, как еще вставим! – бодро отозвался Таманцев.

Кружинер хмыкнул:

– Маладой челаэк, не расчесывайте мне нервы и не морочьте мне то место, где спина заканчивает свое благородное название! Вы такой заносчивый, как гаишник с хлебного перекрестка! Я вас, конечно, уважаю, хотя уже забыл за что! Если бы «карандаш» и дальше вел Журбей, то, возможно, мы бы и потягались с этой штатовской ракетой. Вы же должны знать, что он тоже хотел сделать ракету заатмосферного перехвата… Точнее – уже делал!

– Да-да, я видел его расчеты еще в Генштабе, – отозвался Гаевский, – там высота перехвата цели нашей новой ракетой закладывалась внушительная. В два раза больше американской… А то и в…

Кружинер добавил:

– А то и три! При модернизации двигателя, при новом топливе. Да и вообще – при новой конструкции… Гребнев же после двух неудачных пусков нажал на тормоз и откатил задуманные параметры «карандаша» вниз! Как говорится, здравствуй тетя, новый год, поцелуй меня кирпич! А вы уже поняли, в чем принципиальная разница в подходах к созданию новой ракеты у Гребнева и Журбея? Так я вам скажу. Слушайте сюда. Гребнев боится рисковать. Он идет к цели осторожными мелкими шажками… А в нашем деле пословица «Тише едешь – дальше будешь» не работает.

После этих слов Кружинер замолчал, осторожно посмотрел на дверь лаборатории, на офицеров, и тихим голосом продолжил:

– А чем больше испытательных пусков, тем больше они требуют денег… Тем больше возможностей для чего? Для того, чтобы… пилить их. И наш Померанцев при той же кормушке. А Журбей… Журбей – это честный рэволюционэр! У него советская совесть! Хотя в Одессе говорят, что если вы имеете совесть, то вас имеют те, кто ее не имеет… А вот и Гребнев, и Померанцев наш – люди гуманные. Их совесть не мучает…

Сказав это, старик ехидно хихикнул.

* * *

После того разговора в лаборатории Гаевский решил напроситься на прием к бывшему генеральному конструктору.

Журбей встретил Артема Павловича настороженно. Умные глаза его поначалу недоверчиво изучали и физиономию полковника, и принесенную им распечатку данных. Он и раз, и два, и три перечитал листы, затем, хмуро взглянув на Гаевского, закурил, взял красный фломастер и стал что-то отмечать. А левая его рука, с дымящей сигаретой, висела над пепельницей, – Журбей так увлекся чтением распечатки, что не заметил, как седая клякса пепла упала на покрытый стеклом стол и рассыпалась.

– Так-так-так, угу, угу, угу, – приговаривал он, оставляя на листах красные восклицательные и вопросительные знаки. А потом вдруг воскликнул гневно: – Твою мать! Я так и знал! Я так и знал!

Гаевский аж вздрогнул от этого крика. И смотрел на Журбея с недоумением, не догадывался он, чем вызвано возмущение Игоря Романовича. Журбей отшвырнул бумаги, нервно бросил очки на стол, погасил сигарету, потер морщинистый лоб, встал из-за стола и, заложив руки за спину, нервно прошелся туда-сюда по кабинету. Остановился, пристально посмотрел на Гаевского и сказал негромко:

– Значит так, товарищ полковник… Извините, как вас по батюшке?

– Артем Палыч…

– Да-да, Артем Павлович. Так вот. Данные, которые вы добыли, они бесценны… Они говорят нам о том, что американцы слямзили у нас идею кинетической ракеты, над которой мы начали тут работу еще в середине 90-х! Да не только идею! Они явно и все наши разработки скопировали. Вот тут, тут, тут, – Журбей тыкал в распечатки, – все алгоритмы наши…

Журбей снова закурил и плюхнулся в кресло:

– С этой своей новой противоракетой они уже очень высоко замахнулись. Очччень высоко! И нам надо спешить и со своим «карандашом». Более того, – над новой, над новой ракетой думать. Как говорил мой учитель академик Расплетин Александр Андреич, в нашем деле мы можем позволить американцам любое место… кроме первого!

– Игорь Романович, – осторожно откликнулся Гаевский, – не мне вам рассказывать, что то, чего хотят добиться американцы от этой своей противоракеты, и то, что они реально могут, это… Это, как говорит наш Кружинер, две большие разницы.

Журбей улыбнулся и сказал задумчиво:

– Большая разница… Большая разница… Одна дает, другая дразнится… Да, американское хвастовство частенько опережает реальное положение дел. Да, амбиции американских конструкторов порой намного превосходят реальные технические возможности их детища. Но согласитесь, что в нашем деле без амбиций нельзя. Если мы не ставим перед собой цель забраться за черту невероятного, то будем топтаться на месте и уступать конкурентам.

Журбей опять теми же кругами стал расхаживать по кабинету. Затем остановился и так же пристально, словно прицеливаясь, посмотрел на Гаевского. И в его взгляде Артем Павлович заметил какое-то сомнение, он словно хотел сказать что-то важное, но не решался.

– Я знаете, о чем часто думаю, – негромким тоном продолжил Журбей, – я думаю о том, что люди, взявшиеся за дальнейшую разработку нашего «карандаша», слепо верят законам физики. Вот случился с нашей противоракетой облом и раз, и два… И они отступили. Дали задний ход. Отошли, как говорится, на ранее занятые рубежи. Мол, законы физики не обманешь. А наша задача как раз и заключалась в том, чтобы, чтобы, чтобы… Чтобы перехитрить, если хотите, эти самые законы физики! Да, да, да! Вот в чем наши амбиции. Иначе никакого прорыва не будет. Если бы у Королева не было дерзких амбиций, мы бы никогда не были первыми в космосе.

В конце того разговора Журбей посоветовал Гаевскому написать докладную записку на имя начальника института Померанцева и гендиректора концерна Гребнева о результатах съемки данных с бортового блока управления американской противоракеты. И пригласил Артема Павловича на заседание экспертного совета.

Гаевский уже выходил из кабинета, когда услышал голос Журбея:

– А записку обязательно напишите! Обязательно! И в Генштаб напишите. То, что вы добыли, принципиально важно для дальнейшей разработки не только «карандаша», но той системы, которая будет перехватывать цели гораздо, гораздо выше… Похоже, что нам придется еще быстрее вносить серьезные коррективы в свою работу… Мы должны идти на шаг, да что там… На десять шагов впереди американцев.

16

Как и советовал ему Журбей, Гаевский отправил служебные записки Померанцеву Гребневу и в Генштаб. Затем зашел в секретку и там под роспись взял несколько тощих брошюр, в которых анализировались данные, добытые нашей военно-технической разведкой о новой американской противоракете.

Гаевский читал: «Наряду с совершенствованием зенитного ракетного комплекса «Патриот» и разработкой для него специализированной противоракеты, в США на полигоне Уайт-Сендз (штат Нью-Мексико) начались лётные испытания опытных образцов противоракет нового комплекса, получившего обозначение THAAD (англ. Terminal High Altitude Area Defense). Перед разработчиками комплекса стояла задача создать ракету-перехватчик, которая могла бы эффективно поражать баллистические цели на высотах от 40 до 100 км… Примерно через полгода после успешных испытаний этой ракеты американские конструкторы представили Пентагону ее более совершенный аналог, имеющий значительно более высокие тактико-технические характеристики. На том же полигоне Уайт-Сендз новая ракета поразила цель, летящую на высоте 200 км…».

На белых полях этой уже порядком зачитанной брошюры кто-то простым карандашом и мелким почерком написал:

«Интересно, за счет чего эта противоракета так высоко забирается в космос? Неужели еще одна ступень?».

Кто-то шариковой ручкой с черной пастой отвечал печатными буквами:

«Нельзя исключать и новый двигатель, и новое горючее».

Далее – опять простой карандаш и школярский почерк с наклоном:

«Как она наводится на цель и какой именно «кинетической боеголовкой» поражает ее?».

А внизу той же страницы – ответ жирным красным грифелем: «Надо думать над этим секретом».

Тут же – со стрелкой на соседнюю страницу и простым карандашом мелко-мелко:

«Может, проще украсть этот секрет?»

И рядом – уже по вертикали:

«Ворует тот, кому не хватает своего ума!»…

Один абзац обжег Гаевского: «По тем данным, которые были получены от наших источников в США, схема устройства противоракеты THAAD во многом копирует технические идеи, которые разрабатывались в России известным ученым и конструктором Журбеем И.Р. еще в середине 90-х годов. Взяв эти идеи за основу, американцы сумели весьма успешно воспользоваться ими и серьезно продвинуться вперед»…

В этот момент на рабочем столе Гаевского забренчал телефон. Звонила Наталья:

– Я не вернула вам зонт, – сказала она, – можно сейчас его занести?

До того момента, когда Наталья постучала в дверь его кабинета, Гаевский успел убрать в сейф секретные брошюры, навести порядок на столе, брызнуть на себя французским одеколоном «Бугатти» и ножницами состричь перед зеркалом несколько белых волосин на седеющих висках.

Наталья робко вошла к нему в кабинет с зонтом. У нее было такое настороженное выражение лица, будто ее вызвал на прием большой начальник. С ней была такая же молодая женщина с яркими румянами на щеках круглого, туго накаченного здоровьем лица. И ее серая дешевенькая кофта, и заношенные синие джинсы с героическим напряжением сдерживали напористые выпуклости ее дородного тела спереди и сзади. Она «по-американски» натужно изображала белозубую улыбку. Но глаза ее при этом все равно оставались настороженно-строгими («Полицейскими», – почему-то подумал Гаевский).

– Знакомьтесь, это моя подруга Юлия, – весело прощебетала Наталья, возвращая Гаевскому зонт.

Юлия смотрела на хозяина кабинета придирчивыми глазами следователя по особо важным делам, который прибыл на место преступления. «Она смотрит на меня, как шейх, которому представили для покупки арабского скакуна», – мелькнуло у Гаевского.

Он предложил дамам кофе.

– А у вас тут так уютненько, – игриво сказала Юлия, осматривая кабинет и заодно – пробуя диван на пружинистость своей увесистой попкой.

Пока электрочайник разогревался, Гаевский поставил на журнальный столик перед диваном банку растворимого кофе и сахарницу.

Он уже хотел насыпать чайной ложкой кофе и сахар в чашку Натальи, но она сказала:

– Спасибо, я сама. Я пью кофе по-своему.

Она насыпала в чашку кофе, добавила сахара и стала растирать эту смесь чайной ложкой.

– Какой вкусный кофе, товарищ полковник, – восхищенно произнесла Юлия, – может, вы нам еще и коньячку нальете? У полковников всегда есть коньяк, правда же?

Наталья удивленно взглянула на нее и зажмурила глаза.

Слегка обескураженный этой внезапной просьбой, Гаевский достал из шкафа недопитую вчера с Таманцевым бутылку коньяка и разлил его в три рюмки.

– Ну, за знакомство, – подняла рюмку Юлия и решительно выпила коньяк.

А Наталья лишь пригубила. Заметив вопросительный взгляд Гаевского, сказала:

– Извините, но я коньяк не лю…

Юлия не дала ей договорить:

– Она, товарищ полковник, коньяк не любит, она ликер любит… Вишневый… Так что наматывайте на ус… Это я вот девушка без капризов, – на халявку пью все, кроме керосина и цианистого калия. Плесните мне еще, пожалуйста… А заодно, может быть, и покурим?…

И она засмеялась, – засмеялась с той мужской хрипотцой в голосе, какая обычно бывает у много курящих женщин.

Гаевский достал из стола тяжелую стеклянную пепельницу (он иногда, закрыв на замок дверь кабинета, тайком покуривал у открытого окна) и поставил ее на журнальный столик. Открыл окно и щелкнул дверным замком. Курили и болтали о чем-то несущественном. До того момента, когда Юлия вдруг спросила Гаевского:

– Вам уже сорок или еще не пятьдесят?

– Юлька! Ты что? Как тебе не стыдно? – напустилась на подругу Наталья.

Гаевский растерянно улыбался.

– А что тут такого? – ответила Юлия, кругами размазывая окурок по дну пепельницы, – ну спросила и спросила… Интересный мужчина…

Наталья резко встала с дивана, поблагодарила Гаевского за кофе и кивком головы дала понять Юлии, что пора уходить.

Юлия допила коньяк, не спуская захмелевших глаз с Гаевского, – что-то откровенно зазывное было в том ее взгляде.

– Ну, до новых встреч, тааарищ палковник, – путанским тоном протянула она, – бай-бай…

В тот момент Гаевский заметил, что глаза Натальи были сердито-ревнивыми. Пожалуй, больше ревнивыми, чем сердитыми.

Он проводил гостей до двери и долго не закрывал ее, глядя вслед дамам, уходящим по длинному коридору.

У него были глаза мечтательного охотника.

Тут Наталья, словно чувствуя его взгляд, резко оглянулась, поправила кофту на бедрах и загадочно улыбнулась…

Она наверняка догадывалась, что он любуется ее фигурой. Сказал же ей однажды Кружинер: «На такую фигуру, Наташенька, оборачиваются даже телеграфные столбы».

В душе полковника неслышно шелестнула еще одна страничка вожделенного романчика…

17

Сдав брошюры в секретку, Гаевский посмотрел на часы, – надо было спешить на заседание экспертного совета.

Когда полковник вошел в заполненный гражданскими и военными людьми зал, Журбей уже был на трибуне. Артем Павлович заметил в передних рядах и начальника института Померанцева, и гендиректора концерна Гребнева, и старика Кружинера, и лаковую лысину Томилина, и седеющий ежик Таманцева.

Журбей поглядывал поверх тонких очков в зал и говорил:

– Приступая к разработке «карандаша», мы прежде всего ставили перед собой задачу защитить наши «Тополя» и «Ярсы». Причем, сразу же после их старта, поражая атакующие вражеские противоракеты на разгонной траектории наших ракет. По нашим изначальным расчетам, высота поражения целей у «карандаша» должна быть не менее 120 км, что вполне достаточно для того, чтобы…

– Это маниловщина! Это нереально, товарищ Журбей! – вдруг громко крикнул сидевший в первом ряду кудрявый и грузный, как писатель Алексей Толстой, мужчина в сером костюме. Гаевский уже знал его, – то был зам Гребнева Ключник, – человек из команды нового гендиректора концерна. – Да-да! – еще громче воскликнул Ключник, – это маниловщина!

– Если вы так считаете, товарищ Ключник, – откликнулся Журбей, – то выходите, пожалуйста, на эту трибуну и обоснуйте свою точку зрения.

– Да-да, давайте так и сделаем, – поддержал его председательствующий, – не будет превращать серьезный разговор в дворовый митинг. Мнение Игоря Романовича мы уже услышали. Теперь послушаем его оппонента… А вы пока присаживайтесь, Игорь Романович. Мы еще раз предоставим вам слово…

Выйдя к трибуне, Ключник долго и бурно говорил о параметрах ракеты и двигателях, о горючем и бортовой системе управления. Слушая его, Гаевский раз за разом ловил себя на мысли, что оратор очень ловким образом пытается оправдать и заниженные параметры «карандаша», и его провальные пуски. А в целом – всю работу команды Гребнева, которая, дескать, идет непроторенным путем, а потому перед Генштабом надо ставить вопрос о дальнейшем финансировании программы…

Артем Павлович в те минуты замечал, что Журбей поглядывая на Ключника так, как обычно смотрит умудренный жизнью человек на несмышленого ребенка, вдохновенно лопочущего что-то наивное или совсем глупое. И прижмуренные глаза Журбея, и его легкая ухмылка под белыми усами говорили об этом.

Ключник закончил свой темпераментный спич, густо насыщенный техническими терминами, теми же словами, с которых начал выступление:

– Замахиваться на такую высоту перехвата цели – это маниловщина!

Журбей снова попросил слова. Он вышел к трибуне, поправил микрофон, улыбнулся и сказал:

– А вот для американцев и 200 километров уже явно не маниловщина. Мы располагаем такой информацией…

Сказав это, Журбей нашел взглядом Гаевского и подмигнул ему. Затем таким же уверенным тоном продолжил:

– А мы чем хуже? Так и будем топтаться на 80 километрах? И впустую тратить деньги на новые испытания, которые не двигают нас вперед?

Ключник не унимался. Встал с места и с ехидцей сказал:

– А вы разве не впустую потратили деньги, когда в позапрошлом году завалили сразу два пуска «карандаша»?

– Не впустую, не впустую, Александр Васильевич, – с тем же спокойным достоинством отвечал Журбей, – один наш «карандаш» взобрался тогда на 100, а другой уже на 125 километров.

– Ну а что толку? – крикнул кто-то из зала, – все равно результат был отрицательный!

Журбей посмотрел в зал с таким выражением лица, словно только и ждал эту реплику.

– Да, результат был действительно отрицательный, – неспешно, уверенным тоном отвечал он, – но зато мы поняли свои ошибки… Мы поняли, за счет чего можно двигаться вперед, а не понижать тактико-технические характеристики ракеты лишь ради того, чтобы доложить в Генштаб о якобы успешном очередном пуске. Кого мы дурачим?