Текст книги "Офицерский крест. Служба и любовь полковника Генштаба"

То был увесистый камень в огород команды Гребнева. Гаевский уже не раз слышал, что команду эту Гребнев набрал после того, как после доноса на Лубянку и в Кремль был смещен Журбей. В знак протеста тогда подали заявление об увольнении почти все много лет работавшие вместе с ним «деды» – конструкторы так называемой старой школы.

В военно-промышленном комитете правительства испугались этого «демарша» ветеранов и еле уговорили их не уходить. Некоторые согласились, но при условии, что и Журбей останется вместе с ними (пусть даже на формальной должности).

– Но я хотел бы поднять здесь и еще один принципиально важный вопрос, – говорил с трибуны Журбей, – наш экспертный совет пришел к выводу, что необходимо радикальным образом перестроить порядок разработки новой зенитной ракетной системы.

В этот момент, заметил Гаевский, в зале стало так тихо, что если бы здесь пролетел майский жук, то, наверное, можно было услышать его жужжание.

Гребнев перестал листать какие-то бумаги, Померанцев уже не бубнил что-то Томилину на ухо.

– Да-да, именно радикальным образом, – продолжал Журбей. – Сложилась такая ситуация, когда сразу четыре конструкторских бюро в России занимаются, по сути, разработкой ракетной системы с примерно одинаковыми тактико-техническими характеристиками. Это непорядок. Это нерационально. Тратятся гигантские народные деньги, а результаты каждой такой ракетной конструкторской школы почти одинаковые. Нам необходимо поставить перед правительством вопрос о том, чтобы покончить с такой ситуацией и централизовать процесс… Я имею ввиду финансовые средства, научную мысль, производство и испытательные пуски…

Когда Журбей закончил свой доклад и сошел с трибуны, кто-то в зале даже пытался аплодировать. Затем были другие выступления. Слушая их, Гаевский все больше понимал, что вокруг «карандаша» идет жестокая схватка. Сторонники Гребнева склонялись к тому, что надо добиться стабильных результатов испытаний «карандаша» на высотах перед ближним космосом. Для этого надо было провести еще десятка полтора пусков ракеты на полигоне. Журбей же со своими «прогрессивными стариками» доказывал, что такой подход еще сильнее выбьет из графика уже и без того сорванные сроки испытаний и потребует дополнительных финансовых затрат. Он настаивал на том, что надо взять за основу уже достигнутые результаты заатмосферного перехвата целей «карандашом», подкорректировать систему программного обеспечения ракеты, нарастить мощность двигателей и горючего и добиться стабильного поражения цели, летящей на высоте 120 километров, а, возможно, и выше. Логика его мысли была проста: лучше меньше, да лучше.

Начальник научно-исследовательского института Померанцев в этом споре занимал двойственную позицию: он вроде бы и поддерживал команду Гребнева, не спешившую рваться в космос, и в то же время говорил, что в предложениях Журбея «есть определенные рациональные зерна».

Гребнев же на том заседании экспертного совета свою позицию не обозначил никак, – видимо, решил «не встревать в драку» и был доволен тем, что оглашал его зам Ключник.

О, надо было слышать и видеть, как темпераментно и дерзко схватывались в словесных дуэлях люди, обсыпавшие друг друга десятками цифр и технических терминов, какие жгучие молнии аргументов метали они в своих оппонентов.

В этой горячей перепалке мнений почтенно седых и молодых специалистов, делающих одно дело, Гаевский все чаще улавливал явный и скрытый смысл их противостояния.

Одни доказывали, что надо развивать новую ракету «мелкими шажками и без авантюризма», наращивая количество испытательных пусков. А это значило, что проект еще больше выбивался из графика, «размазывался» во времени и требовал новых денег, много денег.

Другие же (представители той самой «старой школы» Журбея) категорически не соглашались с этим и предлагали не отказываться от заложенных ими в «карандаш» боевых характеристик и уж тем более – не понижать их ради того, чтобы добиться стабильных, но не максимально возможных результатов.

А еще, – заметил Гаевский, – предложение Журбея о централизации разработки новых зенитные ракетных систем сильно насторожило команду Гребнева. И Артем Павлович догадывался почему: если хотя бы одно из трех других КБ сумеет сделать прорыв в разработке ракеты такого же класса, деньги пойдут ему, и оно может стать головным. А вот этого и Гребневу, и его единомышленникам явно не хотелось…

Зал замер, затих, закаменел, когда Журбей снова попросил слова. Он вышел к трибуне и громко произнес:

– «Карандаш», конечно, нужен. Но мы должны уже сегодня глядеть как можно дальше за горизонт. Иначе будем смотреть в затылок американцам. Мы обязаны уже сейчас начать разработку кинетической ракеты… Слава Богу, наши идеи двадцатилетней давности по этому оружию еще остались в сейфах и мыши не успели их съесть. Так что будем работать!

В ту минуту Гаевский обратил внимание на любопытную картину: одни сидящие в зале (и таких было большинство) встретили эти слова Журбея аплодисментами и улыбками, а другие сидели мрачные, как на поминках…

* * *

Когда Гаевский после экспертного совета выходил из зала, старик Кружинер негромко сказал ему в коридоре:

– Вот такие у нас с ракетой дела, маладой чела-эк… Придется выбирать. Или один раз переспать с королевой или десять раз с Золушкой… Хе-хе… Как говорила моя бабушка Сара, большинство мужчин хотят иметь королеву, но способны обеспечить Золушку лишь стиральным порошком. Хе-хе.

В тот же день Томилин собрал у себя в кабинете весь личный состав отдела и передал распоряжение Померанцева – готовить обновленное программное обеспечение для «карандаша», – его очередное испытание намечалось на осень.

И неделю, и другую, и третью Гаевский лишь во время обеденного перерыва покидал лабораторию, – с утра до вечера шелестел бумагами и плодил, плодил, плодил цифры и слова на синем экране компьютера. Иногда его вызывал Томилин: Гаевский вставлял флешку в его компьютер и тогда два полковника начинали негромко переговариваться:

«Диапазон… Высота перехвата… Углы сканирования… Целеуказания… Скорость… Дальность пуска»…

Однажды Гаевский сказал Томилину:

– Ни черта не понимаю, – нам опять гребневцы дали те же исходники… Опять высота перехвата не больше восьмидесяти… Тут космосом и не пахнет! Это же шаг на месте!

Осторожный Томилин отвечал с хитрой ухмылкой:

– Наше дело телячье. А будешь голову высовывать из стойла и мычать, – пустят на колбасу…

Гаевский в душе не принимал вот такую томилинскую «философию», но он был военным человеком – продолжал делать то, что ему было приказано.

И порой, поглядывая на черно-белый портрет легендарного конструктора Расплетина, висевший и в его кабинете, и в лаборатории, он как укор воспринимал его слова, белыми буквами наискосок написанные от руки на черном пиджаке ракетного гения, – пониже Золотой Звезды Героя социалистического труда: «В нашем деле мы можем позволить американцам любое место, кроме первого».

18

Несколько дней подряд Гаевский приходил в бар сразу после часа дня, – пытался вычислить, когда же там появляется Наталья. Звонить ей он не решался. Ему хотелось, чтобы все получалось как бы само собой. Он брал чашку кофе, садился за столик в углу бара и поглядывал на входную дверь. И чувствовал, что ожидание Натальи наполняет его душу сладким предчувствием их новой встречи. Когда же она входила, то первым делом с серьезным выражением лица осматривала зал и всех сидящих за столиками. Заметив Гаевского, – улыбалась ему. И ее лицо светлело. Она покупала кофе, с чашкой в руке шла к нему через весь зал, садилась рядом за столик, смотрела на Гаевского веселыми глазами и говорила певуче:

– Ну, здравствуй…

И Гаевский чувствовал, что в такие минуты все вокруг каким-то волшебным образом преображается, обретает особые, неземные краски и звуки. Да и сам он оказывался в каком-то отрешенном состоянии. Он чувствовал себя счастливым охотником, которому сама шла в руки вожделенная добыча.

Эти свидания в баре стали особой частью его жизни в военном институте. О чем бы он ни говорил с Натальей, – о чудаке Кружинере или о зачастивших дождях, о противостоянии Гребнева и Журбея или о министре обороны Сердюкове, – все это было пустой болтовней, словесной оболочкой, под которой скрывалось и вызревало то, что тайно и сладко наполняло души их.

Эта игра слов и взглядов все больше и сильнее притягивала Гаевского к Наталье, заманивала его в какое-то колдовское пространство, где днем и ночью уже грезились ему иногда призрачные картины любовных сцен.

Он не был самоуверенным человеком, но и по глазам, и даже по оттенкам голоса этой молодой и цветущей женщины чувствовал, что нравится ей. И каждое новое свидание с ней в баре все глубже укрепляло в нем это чувство.

О, как же ему хотелось в те дни узнать и понять, что было в душе этой женщины, глаза которой источали теплый и загадочный свет, когда она встречалась с ним взглядом! Этот взгляд ее влекущих очей, этот голос ее – нежеманно певучий, искренний и манящий, разжигал в нем мужскую страсть.

Но если бы Гаевский умел читать мысли Натальи, то к великой радости своей он узнал бы, о чем не раз думала она в час их свиданий. Она думала о том, что когда-то их губы впервые нежно соприкоснутся, что когда-то он вот этими своими большими и сильными руками будет ласкать и ее грудь, и ее бедра… Предчувствие этой заветной, желанной неизбежности сладко томило ее душу…

* * *

Однажды в баре к ним подсела Юлия. В руках у нее была теннисная ракетка в чехле.

– Вот, только что купила, – сказала она Наталье, вынимая ракетку из синего чехла, – посмотри, ты такую мне советовала?

Пока Наталья рассматривала ракетку, Гаевский спросил Юлию:

– Вы играете в теннис?

– Да, уже давно. Но не так, конечно, как Наташа. Она у нас чемпион дачного поселка. А почему вы интересуетесь? Вы тоже играете в теннис?

– Да так, немного… Сто лет уже ракетку в руках не держал. Пылится где-то на антресоли.

– Ну вы и даете! Каждый полковник должен играть в теннис, в карты и…

Тут Юлия замолчала, лукаво взглянула на Наталью и осторожно добавила:

– И любить красивых женщин!

– Юлька, Юлька, – с упреком произнесла Наталья, – перестань нести чепуху. И – уже Гаевскому:

– Мы с Юлей обожаем играть в теннис. Можем и вас научить. Приезжайте в Мамонтовку, там у нас даже свой корт есть.

– Спасибо, как-нибудь соберусь.

– Приезжайте, приезжайте, – добавила Юлия, – там так чудесно. Река, сосны, воздух… Все располагает…

* * *

В доме, где жил Гаевский в Крылатском, обитал знаменитый теннисист – бывший чемпион России и зам начальника спортивного клуба ЦСКА Николай Семенович Прокопьев. После увольнения из армии он стал заведовать теннисным клубом на Ленинградке. Гаевский давно был знаком с ним и уговорил Николая Семеновича потренировать его. Прокопьева такая просьба Артема Павловича удивила:

– Вы уже, как Пал Сергеич Грачев с кремлевской камарильей времен Ельцина, – говорил он Гаевскому, когда они ранним утром ехали на машине Прокопьева в ЦСКА, – при Борисе Николаиче все бросились играть в теннис. Иные до первых петухов ко мне приезжали тренироваться! Некоторые признавались тогда, что у тех, кто не умеет играть в теннис, служба и карьера могут пойти наперекосяк! Вы что, – тоже по этой причине решили теннисистом стать, а? Колитесь, колитесь!

– У меня другая причина, Николай Семеныч, – отвечал Гаевский с загадочной ухмылкой, – от молодежи отставать не хочется.

– Ну, да-да, кто-то от молодежи, а кто-то от начальства, отрываться не хочет, – раздумчиво говорил Прокопьев, не спуская глаза с дороги, – Пал Сергеич Грачев тоже и от начальства, и от молодежи отставать не хотел. Даже личного тренера по теннису себе завел – Байдовского Ивана… Этот Иван два раза в финал Москвы меня не пропускал… Очень крепкий игрок! Так вот, из-за этого Ивана, между прочим, Грачев маршалом России не стал!

Гаевский удивленно посмотрел на Прокопьева:

– Как это? Очень интересно!

– А вот так… Вы Парад Победы 1995 года на Поклонной горе помните? То был единственный такой парад не на Красной площади. Кому-то в Кремле моча в голову ударила… Ну лишь бы не так все было, как при СССР… На юбилей нашей победы съехалась тогда в Москву куча иностранных президентов, премьеров, военных министров. И все потом, на пьянке в Кремле, высказывали Ельцину свое восхищение парадом… Борис Николаич, как известно, был человеком благодарным. И сказал тогда Грачеву:

– Ну что Паша, спасибо за парад. Будешь ты у меня скоро маршалом! Я тебе это звание на День независимости России присвою. В июне, то есть.

А на другой день и Ельцин, и Грачев, и все кремлевская камарилья улетели в Сочи – на теннисный турнир… «Большая шляпа» он назывался. Приз для победителей турнира был установлен знатный – две тачки «Вольво»! Так вот. Грачев в паре с Байдовским, а начальник охраны президента Коржаков в паре с Юмашевым, зятем Ельцина, всех побили и дошли до финала. И вот, значит, финал. Грачев с этим Байдовским громят Коржакова и Юмашева. И вдруг в разгар очередной партии подбегает к Коржакову какой-то мужичок и что-то на ухо ему шепчет. Коржаков подзывает к сетке Грачева, что-то говорит ему яростно и показывает ракеткой на Байдовского. Ну и сцепились… Сцепились так, что чуть до мордобоя не дошло… За грудки уже хватались! Ракетки – хрясь! Мат-перемат… Публика в шоке. Позор! Позор!

Ельцин хотя и был уже под газом, но сорвался с трибуны и при поддержке охранников на корт вываливает… Беспалой рукой своей помахивает… Послушал-послушал обоих своих петухов, и в мегафон объявляет:

– Ввиду некоторых недоразумений, понимаешь, финал отменяется и приз тоже…

– И почему же? – нетерпеливым тоном спросил Прокопьева Гаевский.

– А потому, оказалось, что Коржаков стал Грачева в нечестности обвинять. В заявке на турнир этот Байдовский был указан как прапорщик и помощник министра обороны… Хотя он таковым не был. Подставной цивильной штафиркой он был. И никакого отношения к армии не имел. С того дня Коржаков с Грачевым рассорились вдрызг… Большая черная кошка на корте в Сочи между ними пробежала. Ну и теперь вам должно быть понятно, почему Грачев маршалом не стал… Такой вот теннис, Артем Палыч…

* * *

Гаевский в теннисном клубе ЦСКА тренировался с Прокопьевым недели три. До десятого пота пахал на корте, делая подачи и подрезки, – да так, что после игры ноги дрожали, когда он заходил в душ. Прокопьев был доволен успехами подопечного.

А однажды в конце рабочего дня Гаевский удивил майора Таманцева странной просьбой: положил на стол перед ним новенькую колоду карт и сказал:

– Я давно не играл в преферанс, – напомни мне, пожалуйста, его премудрости…

– О, Артем Палыч, да вы никак в Мамонтовку собрались! – воскликнул майор, – узнаю Юлькин почерк! «Все офицеры должны уметь играть в теннис и в карты, и любить женщин!»… Так – да? А еще – шампанское, свечи, музычка… Так – да?

Гаевский не стал лукавить, но ответил иносказательно:

– Тепло, тепло, очень тепло…

Таманцев, сдавая карты, хитро подмигнул Гаевскому и спросил:

– А в теннис уже научились играть?

Гаевский ничего не сказал в ответ, лишь засмеялся. И уже серьезным тоном спросил Таманцева:

– А у тебя с Юлией что, – отношения? Ты так хорошо осведомлен о ее повадках…

– Если серьезно, то я и сам не знаю, как назвать мои с ней отношения, – отвечал Таманцев, сразу как-то заметно погрустнев, – она замуж за меня хочет, аж пищит…

– Но ты же вроде женат.

– Был женат.

Заметив, что эта тема не очень приятна Таманцеву, Гаевский замолчал. Освежив в памяти правила игры в преферанс, полковник поблагодарил майора, но не удержался, чтобы не задать ему вопрос, который жгуче интересовал его:

– А этот грозный олигарх, богатенький Буратино, как ты говорил, в Мамонтовке часто бывает?

– Он приезжает туда, когда хочет. Дачу-то он снял, как говорится, для отправки половых надобностей. Наталья у него, как рабыня. Я видел его пару раз, когда приезжал на ту дачу с Юлькой. Суровый мужичок. Если бы Юльки там не было, он бы мне наверняка башку продырявил. Так что учитывайте этот момент. Если он застанет вас на даче вдвоем с Натальей, мне придется писать некролог и нести ваши награды на красной подушечке впереди гроба… хе-хе…

Они уже выходили из лаборатории, когда Таманцев сказал Гаевскому:

– Артем Палыч, в Мамонтовке с вами все может быть… Если решите ехать туда, я вам на всякий случай дам свой газовый ствол… «Комбат» называется. Девять миллиметров и восемь патронов… С ним вам будет спокойнее.

* * *

В июле, да, кажется, в середине июля, сестра передала Гаевскому поездом из Воронежа две пузатых банки гречишного меда. Забрав их у проводницы, полковник шел к своей машине, припаркованной в дальнем конце привокзальной улицы. А в начале ее увидел он женщин и старух, продававших цветы на тротуаре.

Один дивный букет очаровал его. Он был собран из цветов, которых Артем Павлович никогда еще не встречал. Заметив его восхищенный взгляд, старушка принялась на все лады расхваливать свой товар:

– У вас отменный вкус, товарищ полковник, – сказала она льстивым тоном, – жена или там., любовница будет в восторге! Я бы вам сама за такой букет отдалась, да возраст уже не тот!

Женский хохот прокатился по цветочному базарчику.

Гаевский букет купил и пошел дальше, к своей машине, то и дело поглядывая на цветы. О, видел бы его кто-нибудь в тот момент!

Полковник был похож на влюбленного юношу, идущего на заветное свидание. Тут на его пути словно из-под земли выросла старая цыганка:

– Дай погадаю, красавец, всю правду скажу, – скороговоркой заладила она, – позолоти ручку и узнаешь от меня все, что было с тобой и все что будет…

Гаевский улыбнулся и хотел было обойти цыганку, но она не давала ему прохода:

– Вижу, что скоро встретишь судьбу свою… Вижу, что скоро встретишь судьбу свою, – повторила старуха, – все, все расскажу тебе…

Чтобы отвязаться от цыганки, он достал из кошелька пятьдесят рублей и дал ей.

Цыганка нахально тянула загорелую морщинистую руку к его распахнутому кошельку и даже в какой-то момент прикоснулась к нему:

– Позолоти, позолоти еще ручку, генерал, – все так же напористо тараторила она, обдавая его магическим взглядом черных сверкающих глаз, – ибо все вижу, все вижу в судьбе твоей… Ладонь покажи:

– Вижу, что красивая женщина манит тебя… И ждет тебя с ней любовь несказанная… Ой-е-ей… Только вот линия эта… Ой-е-ей…

Тут Гаевский вдруг почувствовал странное состояние, – такое состояние было у него, когда перед операцией в госпитале он засыпал, вдыхая наркоз…

– Спасибо, спасибо, – отрешенно сказал он и поспешил к машине.

Уже в своем кабинете он обнаружил, что кошелек пуст…

Взяв букет, он двинулся на третий этаж, – ему хотелось незаметно, пока народ еще не пришел на работу, оставить цветы на столе Натальи.

Выждав момент, когда уборщица Даниловна из кабинета Натальи перейдет в другой, Гаевский шустро нырнул из-за угла в дверь, вставил букет в стеклянное горло пузатой вазы и направился к выходу. А в дверях уже стояла Даниловна со связкой ключей и шваброй:

– О, здрасьте! Да тут я вижу что дело уже далеко зашло, товарищ полковник, – с хитрой улыбкой сказала она, показывая шваброй на стол Натальи, – тогда вы уж заодно и воды в вазу налейте… Цветы же в сухой вазе быстро завянут. Цветы без воды, – как баба без мужика!

Гаевский со смущенным видом переминался с ноги на ногу. Операция провалилась. А Даниловна продолжала:

– Наташка – девка хорошая, да красивому дураку и пьянице в свое время досталась. Она свою судьбу с ним сломала, – неспешно говорила Даниловна, протирая столы. – Я и Натаху, и мамку ее даааавно знаю. В одном подъезде на Живописной уже лет сорок живем. А когда Наташка со своим пьяницей развелась, с тех пор замуж и не метит. Перебирает все, перебирает. Вот сейчас, говорят, с каким-то алигархом спуталась… Богатый гад, но жениться не хочет… А вы как с Натахой, – всурьез, или тоже побаловаться?

Даниловна пристально взглянула на Гаевского, но он не знал, что сказать ей.

Не дождавшись ответа, она тянула нить своих рассуждений дальше:

– Понятно… Побаловаться, значит… А что – жена не дает, или бревном лежит? Или разбежались с ней, извините, жопа к жопе? Дети-то уже выросли, небось. Жена надоела, свежачка хочется, так? О, я-то знаю, что в вашем возрасте и мужики, и бабы на это дело, как с цепи срываются! Седина в бороду, – бес в ребро! Хе-хе… Я когда-то была в вашем возрасте и уж хорошо знаю, что значит для цветущей бабы уходящий поезд! Вроде и свой мужик есть, и в кровати ночью лежит рядом… Бери – не хочу… Ан нет… Уже не то. Привычка. Страсти угасли. Гладит тебя, а мурашек уже нет… И все уже, как чай холодный без сахара… Мужик сопит на тебе, старается изо всех сил, а ты только делаешь вид, что тебе приятно… И с другим мужичком энтим сладким делом заняться мечтаешь… Попробовать, как оно…

Тут Гаевский будто очнулся и вставил свое словечко, вспомнив слова майора Жихарева:

– Освежить чувства, та-сказать…

– Ну да, вроде как свежую любовь покрутить… И я крутила… Ой, как крутила! А однажды закрутила так, что покажи мне тот любовник из-за угла, извините, хрен стоячий, – вмиг забеременела бы! Такая вот любовь получилась… А теперь прихожу к своему Пете на могилку и прощения прошу за тот блуд мой тайный… Так вы с Наташкой всурьез или побаловаться?

Он снова не ответил на этот вопрос Даниловны. А она села на стул, оперлась обеими руками на ручку швабры и задумчивым тоном продолжала:

– Я вот здесь уборщицей работаю, а у меня, между прочим, бухгалтерский диплом! Я тут в финотделе больше двадцати лет отработала. А когда попала под сокращение, – упросила начальство оставить меня. Мужа нет, пенсия десять тысяч. А здесь хоть какой-то приработок… Теперь тут техработником числюсь… Так вы, значит, в Наташку Абрикосову влюбились? Так всурьез или побаловаться?

Гаевского словно заклинило:

– Это… Ну как вам сказать?..

– А что тут сказать, – насмешливым тоном отозвалась Даниловна, – про ваши шуры-муры уже даже вот эта моя швабра знает… Бабы здешние по всем углам шепчутся… Когда-то вот так же и про меня шептались… Да-да! И я тут роман с одним человеком крутила… Ой, как крутила… Огрызки того романа до сих пор не стынут…

Даниловну явно потянуло в край приятных ностальгических воспоминаний о чем-то сокровенном. Она посмотрела на цветы в вазе, села на стул и, опершись обеими руками на длинную ручку швабры, продолжила каким-то заговорщицким голосом, – в глазах ее при этом появился плутовской блеск:

– И у меня когда-то и цветы были, и тайные свиданья-лобызанья, и страсти-мордасти всяческие… Влюбилась я в этого человека до беспамятства…

– А почему же замуж за него не вышли? – тихо и вкрадчиво спросил Гаевский.

– Какой там замуж? – воскликнула Даниловна, – он же еврей! А у евреев развод – страшный грех… Еврей сколько угодно на стороне блудством будет заниматься, но со своей Сарой все равно не расстанется! Это у них свято… Да и мне и своего Петю, и детей тоже страшно было оставлять… Так вот мы и жили. Вы не поверите… Я вот баба уже… А как увижу этого человека, так у меня до сих пор ноги от чувств подкашиваются! Во как бывает! И когда меня в финотделе сокращали, я готова была на колени упасть, – лишь бы здесь остаться… Да хоть уборщицей! Лишь бы его видеть… Спасибо – пожалели… Такая вот судьба у меня вышла, товарищ полковник…

Страшная это штука – любовь людская… Так у вас с Наташкой любовь или так… побаловаться?…

Гаевский снова ответил уклончиво:

– Пока трудно сказать…

– Во-во! Вот такие вы все мужики! – возмущенным тоном воскликнула Даниловна, – как девку тащить в кровать, так у вас почему-то «не трудно сказать», а как замуж брать, так вам уже и «трудно сказать»…

Даниловна хотела еще что-то сказать, но через открытую дверь Гаевский услышал в коридоре кашель, чьи-то отдаленные шаги и быстро ретировался.

Наталья позвонила ему уже вскоре.

– Спасибо за цветы. Такая прелесть.

Голос ее был теплым и певучим.

– Я даже не знаю, как отблагодарить вас… Ой, тебя, – продолжила она, – давайте… Ой, давай я угощу тебя кофе. Приходи к часу в бар…

В баре они пили кофе мелкими глотками, – словно сговорившись, тянули таким образом время свидания. Там Гаевский впервые, пожалуй, почувствовал, что смотрит на Наталью без малейшей маскировки восторга, – а он умел, умел, умел ведь делать такой закамуфлированный взгляд, который надежно скрывал состояние души. И Наталья уже не отводила глаза, когда он в упор всматривался в них. Правда, она явно терялась при этом и забывала про их давний уговор не называть друг друга на вы и по имени-отчеству. Гаевский напомнил ей про это.

– Артем Пав… Артем, – конфузливым тоном сказала ему Наталья, – вы… то есть, ты… Я знаю, что ты на днях уезжаешь на полигон. Да?

Он кивнул.

– Я хочу дать тебе вот это…

Она достала из сумочки и протянула ему белый флакон.

– Все наши жалуются, что на этом полигоне под Астраханью их заедают комары… А эта жидкость хорошо отпугивает их… Вас… То есть, тебя не обидит такой мой презент?

Он еле сдержал себя, чтобы не поцеловать ее руку.

– Наташа, спасибо за заботу, – сказал он ей уже в лифте служебного подъезда, когда они разъезжались по своим этажам. И поцеловал ее в щеку. А она закрыла глаза и решительно нашла своими теплыми, жадными губами его губы. Когда лифт остановился на ее этаже, Гаевский не позволил створкам раскрыться и нажал кнопку с цифрой «10».

На прощанье, паническим взглядом осматривая в лифтовом зеркале свои раскрасневшиеся губы, она сказала:

– Теперь я буду и вовсе скучать без тебя. Приезжай после командировки ко мне в Мамонтовку… Я скажу когда… Я позвоню тебе… Можно? Или я бессовестная?…

– Хорошо. Я обязательно приеду.

19

Теплая и светлая ночь над тихим полигонным простором. Яркая луна заливает золотистым светом заросшую травами и дикими цветами бескрайнюю южную степь. В курилке возле полигонной гостиницы сидят, курят и негромко беседуют Гаевский и Таманцев. Майор часто хлопает себя ладонью то по лицу, то по шее. Он жадно затягивается сигаретой, пускает густой дым вокруг себя и говорит:

– Артем Палыч, из меня комары уже всю кровь выпили, а вот вам хоть бы что!

Гаевский протянул Таманцеву белый флакон:

– Вот, попшикай, и тебя грызть не будут…

Обдав лицо, шею и руки антикомариным спреем, майор возвращает флакон Гаевскому и спрашивает полковника:

– Как вы думаете, до сентября подготовить ракету к пуску успеем? И Гребнев, и Померанцев, и Генштаб торопят…

Гаевский:

– У нас работы тут еще – выше крыши. А у Дымова прохождение сигнала к головке самонаведения вообще застопорилось наглухо. Томилин попросил Померанцева электронщиков сюда подослать.

Хруст гравия под чьими-то шагами. Из негустой, разбавленной лунным светом темноты, появляется майор Дымов. В курилке он плюхается на лавку, усталым тоном бросает «вечер добрый» и закуривает.

Гаевский:

– Ну что, электронщики разобрались?

Дымов:

– Куда там! Поставили новый блок захвата цели, весь день с ним заводчане возились, а он все равно не фурычит. Гребнев рвет и мечет. Уже и на Померанцева, говорят, стал бочку катить… Мол, это твои программисты где-то косяк допустили… А Померанцев нашего Томилина трамбует… Артем Палыч, может, и вы завтра этот блок посмотрите? Как бы тут до сентября не застрять…

– Хорошо, посмотрю.

Дымов – шепотом:

– Кстати, я тут в обед такое узнал, таааакооое… Не падайте со скамейки…

Таманцев – нетерпеливо:

– Что – Гребнева или Померанцева снимают? Не томи.

Дымов:

– Не угадал. Тут в бригаде заводчан, которые локатор настраивают, вкалывает и главный их инженер. Ну вы видели его – седой такой дядька с умными глазами, доктор технических наук и все такое… В десятом номере он тут квартирует. Во время обеда на позиции я с ним за одним столиком оказался. Так вот, он сказал мне, что и в правительстве, и в Генштабе принято уже решение поручить Журбею и его команде готовить… Не падайте со скамейки! Альтернативный вариант «карандаша»!

Таманцев:

– Не может быть!

Дымов:

– А вот и может! Мне этот самый светила рассказывал. Он, кстати, и с Журбеем, и с Кружинером на заседании военно-промышленной комиссии в правительстве был.

Гаевский:

– Не понимаю, а при чем здесь Кружинер?

Дымов:

– Я тоже так подумал, когда узнал, что произошло. Обитает среди нас этот дедушка с вечной перхотью на пиджаке… Анекдоты сальные рассказывает, байки всякие… Хи-хи да ха-ха… А тут вдруг выясняется, что этот забавный старичок подвиг, можно сказать, совершил! А дело было вот так. Молодой и дерзкий конструктор зенитных ракет откуда-то с Урала послал в Кремль жалобу… Мол, есть у меня идея, но никто меня не слушает. Пять лет бьюсь, как рыба об лед. Из Кремля письмо его переслали в Минобороны, а из Минобороны – в Генштаб. А из Генштаба – в наш НИИ, мол, разберитесь там, что придумал этот нахрапистый уралец и дайте ответ. Померанцев перенаправил письмо уральца своему заму, зам – начальнику отдела, а тот поручил дать ответ клерку Кружинеру. Дескать, дедок, тебе и карты в руки… Отшей со всей своей дедовской мудростью, задолбал уже… Кружинер письмо уральца со всеми расчетами прочитал – и мигом к Журбею. А тот пролистал бумаги с чертежами и от восторга до потолка подпрыгнул: мол, золотая голова у этого уральского конструктора! Вот тут он дальше нас пошел! Да что толку, говорит, – пока его проект будем через чиновничьи бастионы проталкивать, американцы вперед убегут… Я уже, говорит Журбей Кружинеру, две пары туфель стоптал, пока по высоким кабинетам с такими же идеями насчет модернизации «карандаша» ходил… Да-да, и по движку ракеты, и по горючему, и по управлению.

Дымов явно был польщен тем, что и Гаевский, и Таманцев слушают его, не перебивая. Он снова закурил и продолжил:

– И что же вы думаете, господа? Этот самый старичок Кружинер, этот хохмач и анекдотчик, собрал в кучу все конструкторские бумаги Журбея, взял письмо этого самого дерзкого уральца и почапал куда бы вы думали? В правительство! Да-да, в Белый дом! И к заму председателя военно-промышленной комиссии все равно пробился! Тот вызвал к себе в кабинет нескольких спецов по зенитным ракетам, и Кружинер им мозги выносил. Там и было принято решение и Журбея, и этого дерзкого уральца, и Кружинера, и этого светилу-локаторщика из десятого номера послушать на заседании комиссии. Светила этот рассказал мне, что свое выступление Кружинер начал примерно так:

– Господа-товарищи, это что же, мать его ети, делается? Да-да! Так вот и говорил с матерком! Вы уже, говорит, тут до того зажрались, что даже бриллиантами брезгуете!

А кто-то из комиссии Кружинеру замечание сделал, – мол, следите за языком. А Яков Абрамыч – ему: «Извините, но вы другого языка не понимаете».