Текст книги "Заметки молодого человека"

Глава 4

Мы случайно познакомились на Невском. У неё разорвался пакет и по свежему снегу у Казанского покатились во все стороны только что купленные в Елисеевском яркие мячики апельсинов. Я тут же бросился помогать – да с такой энергией, что от усердия столкнулись мы лбами на виду у бредущей по своим делам субботней толпы. Это так нас развеселило, что вспоминая то, каким образом состоялось наше знакомство, мы ещё долго не могли успокоиться каждый раз заливаясь смехом, при обсуждении отдельных деталей того дня. А вспомнить было что…

Отделавшись, наконец, от заморских фруктов и прочей еды, мы отправились бродить по центру города – от станции метро «Канал Грибоедова» к Михайловскому саду и дальше, мимо Лебяжьей канавки, Летнего сада, перейдя Фонтанку, направились к бывшей «Мухе». А затем, сделав большой крюк, заглянув в магазин «Академкнига» на Литейном, двинулись мимо цирка в сторону площади Искусств. Тему для беседы подыскивать не приходится. Она – будущий специалист по ландшафтному дизайну, аспирант. Я – студент факультета живописи института. Темы сами собой возникают то слева, то справа по ходу нашего движения в лице памятников архитектуры.

На дворе, если судить по погоде, то ли поздняя осень, то ли ранняя зима. Первый снежок весело похрустывает у нас под ногами, которые сами несут, летят неведомо куда по этому – самому замечательному в мире городу. Нам по двадцать четыре года. Молодость, энергия рвётся из нас, не желая знать никаких границ и пределов.

Мы с хохотом ловим открытыми ртами редкие, крупные снежинки. Наша игра называется так – «Кто первым поймает десять снежинок – реализует своё самое заветное желание». Уже раз пять у меня получилось опередить Светку в этом сугубо зимнем виде спорта, и все пять раз я её нежно целую. В щёчку.

А снег всё падает и падает. Снежинки, неторопливо вращаясь, то опускаются, то зависают на одном месте, словно кто-то время от времени выключает земное притяжение. Настоящая зимняя сказка. Кажется, весь мир – это снег и я со Светкой; от всего и вся укрыла нас его полупрозрачная завеса. Мы аккуратно ловим его и, пока он не успел растаять, бережно передаём друг другу из губ в губы; и опять, забывая обо всём на свете, застываем на месте в длинном, головокружительном поцелуе.

В конце концов, решено зайти в один из музеев, попить чайку, перекусить бутербродами, побродить в тишине залов.

Сдав в гардеробе верхнюю одежду, проходим в небольшое кафе, расположенное тут же, в подвальном этаже здания.

Выбираем столик. Большие зелёные чашки парят душистым, ароматным чаем. Светкины глаза сверкают сквозь ещё не успевшую просохнуть после прогулки чёлку. Чаепитие начинаем с нескольких глотков шампанского – за удивительные случайности в жизни, за нашу встречу и чтобы всегда-всегда всё сбывалось. А так же по глотку за этот необычный снегопад, благодаря которому Светка поскользнулась, считай на ровном месте, и разбросала чуть ли не по всему городу свои апельсины.

Последний отрывок моего тоста она решила немного покритиковать:

– Ах, по всему…?

– Хорошо, не по всему, а только по его историческому центру!? – Иду ей на встречу.

– Ах, по всему центру…?! – Она мне.

– Нет-нет, только по всему Невскому проспекту, – слегка подразниваю я её.

– Ах, по Невскому…

Не замечая ничего вокруг, мы дурачимся от души.

Наконец, бутерброды съедены, чай выпит. Мы отправляемся знакомиться с экспозицией музея.

Обожаю старые здания. Их ненадуманный уют, этот тёплый, чуть пыльный воздух, длинные коридоры, огромные залы. В них наваливается на тебя покой, тишина. И только старый паркет, который помнит всё и всех, когда-то прошествовавших по нему, чуть поскрипывает под нашими ногами.

Мы неторопливо переходим из зала в зал, то поднимаемся на следующий этаж, то идём вниз… И, войдя в одну из многочисленных дверей, неожиданно, попадаем на удивительно красивую лестницу, которая приводит нас к давно закрытому по неизвестной причине старому парадному входу. Возможно, существующий вход был прорублен в одну из многочисленных революций прямо в стене здания (тогда рубили там и тогда, где и когда считали нужным, не особо оглядываясь по сторонам).

Мы неторопливо бредём вниз по забытой всеми лестнице (судя по лежащей на ней пыли и редким окуркам, даже уборщица здесь бывает нечасто).

– Немного грустно за неё, – говорит Света о лестнице, поглаживая рукой кованые листья, стебли, цветы фантастических растений, – никто не видит эти удивительные перила, этот полёт мастерства, это дыхание души мастера. Сейчас так немногие могут. А ступени, ты посмотри – по ним же можно идти с завязанными глазами и не упадёшь! – Она делает несколько шагов, закрыв глаза. И – попадает в мои объятья.

Я опускаюсь на одну ступеньку ниже Светки. Наши головы теперь на одном уровне – очень удобно целоваться. Оказывается, под её тонким свитером почти ничего нет. Её похожие на мячики груди, легко и весело освобождаются из своего заточения в лифчике. В первое мгновение Света даже застонала от неожиданности и на секунду замерла, пытаясь сообразить, где же находится. Но мои прикосновения и поцелуи быстро заставили её забыть обо всём.

Со всхлипом и стоном мы ещё сильнее вжимаемся друг в друга. У неё крепкие, упругие бёдра, тонкая талия. Кажется, ещё чуть-чуть и мы окончательно растворимся в этом неожиданно свалившемся счастье. Ох, сколько же это может продолжаться…? Я, наконец, проникаю в неё… О, счастье! Ради этого стоит жить!

– Милый, – она тихо со стоном шепчет мне, – родной, ты что, ты забыл где мы находимся?!

– Нет, милая, – я шумно дышу ей в шею, – нет любимая – не забыл, мой Светик-Семицветик.

Мы с ней так близко, так тесно сливаемся, что получается из нас двоих один комок живой материи. Очень счастливой материи.

Это слияние душ и тел длится целую вечность… Огромный, старинный витраж на противоположной от входа стене светится над нами яркими, чистыми осколками цвета в лучах заходящего солнца. Его лучи, пробиваясь сквозь ветви деревьев, растущих у стен музея, заставляют гореть то одни стёкла, то другие.

Вот засветились бирюзовые, синие, жёлтые – и тут же, дрогнув от порыва ветра, тени переместились, и вспыхнуло несколько ярко-красных стёкол, а так же зелёные и голубые.

Эта музыка цвета и света, музыка нашего счастья звучит в каждой клеточке нашего тела.

Последним, мощным движением я отрываю Светку от пола, мы оба почти теряем сознание на секунду-другую…

Медленно, словно подводная лодка из глубины, выплываем из сладкого полузабытья поцелуев и объятий. Немного приведя себя в порядок, неторопливо бредём на выход, не очень понимая, где мы и что с нами. Встретившаяся по пути служительница напомнила нам, что музей скоро закрывается.

– Ах, да – музей, – чуть-чуть устало продолжает нашу шутливую игру Света. – Ах, скоро закрывается, – говорит она, кладя мне на плечо голову и обдавая мою щёку свежим, весенним дыханием.

– Ну да, скоро закрывается, – вторю я ей, тоже толком ещё не придя в себя. – Знаешь, я совсем забыл – у меня же сегодня занятия на Васильевском. Академический рисунок гипсовой головы одного из греческих героев.

– Не знакома я с греческими героями, – отвечает мне Светка, – но с одним, современным, сегодня познакомилась.

– Слушай, ну и день выдался сегодня – сказочный. Спасибо тебе, – она тихо и нежно целует меня в щёку. – Честно. Такое – запоминается; наверное, на всю жизнь. Когда-нибудь, когда мне будет семьдесят лет, я буду напоминать одну из этих старушек-смотрительниц. Сидя за вязанием, буду вспоминать жизнь свою. Нас. Тебя.

– Но ты выдал, – продолжает она, то ли с восхищением, то ли с шутливым осуждением, – сотворить такое прямо здесь, в музее, в кладезе культурных ценностей. Ай-яй-яй, – грозит мне шаловливо пальчиком; и, вдруг проводит тыльной стороной ладони по моим брюкам, где всё опять напряглось.

– Ого, Вы опять готовы!? – восклицает она. – Но музей-то закрывается. – И, дурачась, голосом экскурсовода продолжает:

– Уважаемые посетители. Просим продвигаться к выходу.

Я, с большой готовностью:

– А-а. На «наш» выход?! Согласен.

Беря её за руку:

– Пошли-пошли на наш выход.

Она:

– Ты с ума сошёл. Охрана музея с нами быстро разберётся. Да и рисунок у тебя, академический. Не забыл?

– Ах, да – вспоминаю с некоторым сожалением я. И мы бредём к гардеробу, где сиротливо висят только наши куртки.

Глава 5

У метро быстро прощаемся. Кажется, я действительно не успеваю на занятия. Обмениваемся телефонами, электронными адресами, поцелуями. Торопливо назначаем, переносим, отменяем, опять договариваемся о следующей встрече. И разбегаемся, разбегаемся…

Она – к дому, где сейчас проживает у родственников, я – вниз, в метро, бегом по эскалатору, прыжком влетаю в ближайший вагон, затем опять бегом – уже вверх, и дальше в сторону Невы. Чувствую, что порядком взмок. Вот уже видны ярко освещённые окна того самого здания, где мы постигаем азы изобразительной грамоты.

Вбегаю в наш гардероб и, пользуясь тем, что там никого уже нет, сдираю с себя свитер, рубашку и майку. Над раковиной привожу себя в относительный порядок и, торопливо натянув только рубашку, иду, наконец, в свою группу.

Я всё же опоздал минут на пятнадцать. Получаю вместо обычного приветствия строгий взгляд нашей симпатичной преподавательницы. Кое-кто из присутствующих смотрит с удивлением – ещё бы, меня будто выдернули из сауны в середине сеанса – вид всклочено-взмыленный, да и вообще – вроде бы не очень в себе человек. Стараясь не обращать внимания на вопросительные взгляды, занимаю своё место. Чтобы хоть как-то прийти в рабочее состояние начинаю чинить карандаши, неторопясь устанавливаю планшет, раскладываю всё необходимое. Ну и денёк!

Сегодня мы приступаем к длительному рисунку головы Геракла. Задача непростая. Сложный ракурс, на голове много растительности, под которой нужно «прочитать» кости черепа, лицевые мышцы. Голова его сидит на мощной шее, переходящей в ещё более «накачанный» плечевой пояс.

Чтобы разобраться, как расположить голову в листе, делаю небольшой набросок в углу планшета.

И – поехали! Лёгкими линиями отсекаю большие пространства, относящиеся к фону; тем самым получается некая область, в которой предстоит разместить голову. Чувствую себя в роли скульптора, убирающего всё лишнее из глыбы камня.

Затем ищу и провожу серединную линию, нахожу место положения темени, надбровных дуг, основания носа, подбородка.

Далее отмечаю размеры основных частей головы, не забывая, что они в перспективе сокращаются.

– Эх, полетели! – завожу сам себя. Всё постороннее исчезло. Есть только шорох карандашей о бумагу; быстрый взгляд на гипс и опять к своему планшету, где из небытия чистого, белого листа, вдруг, начинает проступать изображение древнегреческого героя.

Ничто не может сравниться с актом творчества. Разве что – другой, всем хорошо известный акт. И в том и в другом случае ты ощущаешь, может быть, только на несколько мгновений, как душа уносится в иные пространства и миры, соединяет тебя с единой душой этого мира (если она существует), которая и решает окончательно что (или кто), когда и как появится на этот свет.

Ольга Владимировна подходит то к одному, то к другому рисующему, делает свои замечания, что-то поправляет, в некоторых случаях ей даже приходится поспорить с очередным «творцом». Художники – народ, в некотором роде, самоуверенный. Каждый считает, что именно его выбрала судьба для того, чтобы крикнуть или прошептать нечто самое-самое в этот мир. И это – правильно. С другим настроем в искусстве делать нечего (бывают, конечно, и исключения – можно просто жить в нём, дышать им, пить его большими глотками, не помышляя о том, чтобы достичь при помощи него неких «вершин» из стандартного общечеловеческого набора).

Слева от меня за мольбертом трудится Катя. Это симпатичная, крепкого телосложения девчонка. Время от времени она поглядывает в мою сторону своими тёмными глазами. Но я уже давно дал себе обещание, что здесь, в группе – никаких романов. Юльки с меня более чем достаточно. Правда, в данном случае, речь, возможно, не о романе. Похоже, Катя не против найти среди нас спутника на «всю оставшуюся». Тогда – это не ко мне. Ну, какой из меня «спутник», если в собственной жизни никак не могу разобраться. Да и Светка у меня… На несколько секунд я возвращаюсь к событиям сегодняшнего дня и чувствую, как сердце начинает грохотать молотом.

– О чём задумался, Виктор? – это Ольга Владимировна подошла ко мне и Кате.

– Нет, ничего, – отвечаю я. Не рассказывать же ей, о моём посещении музея сегодня.

– Катенька, – продолжает преподаватель, – ну что ты, в самом деле. Бороду Геракла завиток за завитком рисуешь, а толком голова не построена. Ты уверена, что правильно нашла положение глаз, носа? Ты иногда смотри как твои соседи работают; если что-то не получается – зови меня.

Подходит ко мне:

– Виктор, тебе не кажется, что левый глаз должен быть несколько меньше? Ты учёл сокращение отдельных частей черепа в перспективе? И за контрастами следи, фактурой. Помнишь, в предыдущем рисунке, у тебя второй план упорно «вылезал» вперёд, споря с первым? Я понимаю, – продолжает она, – что, возможно, тут проявляется твой темперамент. Но им надо уметь управлять, согласись.

– Да, конечно, Ольга Владимировна, – отвечаю я ей.

Она мне нравится – наш преподаватель. Про себя называю её «Афродитой». Время от времени я её сравниваю с гипсовой Афродитой, стоящей в углу помещения. И у той и у другой довольно узкие, девичьи плечи, гордо посажена голова, тонкая талия. Нижняя часть тела у обоих более основательная, плотная; бедро красивой, округлой формы. И при этом удивительная гармония целого – линии тела плавно перетекают друг в друга. Гипсовая Афродита, правда, почти обнажена, позволяя не торопясь любоваться этим замечательным творением.

Мелькает шальная мысль: «Взглянуть бы на нашу Ольгу Владимировну без «драпировок»! Не удивлюсь, если в чём-то она ещё и фору даст этому каменному изваянию. Она же живая, тёплая…»

Быстро отгоняю эту и подобные мысли – надо работать. У рисующих рядом, дела идут неплохо. Молодая супружеская пара, которая так бурно обсуждала поведение на набросках Марианны явно уходит вперёд. Советуясь друг с другом, что-то подсказывая, поправляя, они лихо ведут свои рисунки.

Решаю, что надо бы собраться и подтягиваться к ним. Но параллельно всё же продолжается мыслительный процесс.

Ну и мужик – этот Геракл. Неслабый. Такой, если возьмёт за шиворот, может спокойно швырнуть твоё бренное тело метров на 15–20 куда-нибудь в сторону. Как вешалку для одежды. Без каких бы то ни было проблем.

Интересно, а девчонки, вообще, что-то чувствуют, глядя на такую мужскую стать – на того же Геракла или Давида? Или им всё по фиг, главное нарисовать; или все они, наши девчонки, как подморожено-замороженные?

Да хрен ты что-то нарисуешь, если не чувствуешь – прихожу я к заключению.

Оглядываюсь вокруг. У одной-двух глаза, кажется, всё же блестят живым огоньком. У остальных в лицах вижу одно лишь упорство в решении непосильной для некоторых задачи. Да, «далеко» же они пойдут, наверное…

В перерыве многие выходят на лестничную площадку – покурить, пообщаться. Там, вместо скамьи, лежит огромное, кривое бревно (заготовка для скульптуры из дерева). Неведомо, когда его втащили сюда, на третий этаж старого питерского дома, но судя по его затёртому виду, оно здесь уже не один год. Видимо, ещё не народился тот, единственный, «наш» Буанаротти, который справится с непростой задачей – превратить это бревно в шедевр деревянной скульптуры.

Сколько замечательных былей и небылей слышало оно от нас.

Вот кто-то из парней сетует на то, что никак не может встретить девчонку по душе.

– Да, ладно тебе, – ему отвечают. – Нет тут никаких проблем. Весь «слабый пол» вокруг только и думает о счастье и любви. Это у них сидит если не в коре больших полушарий, то в подкорке, точно. Я тебе говорю, – продолжает уверенный голос. – Только нужно знать, что и когда сказать им, какую струну или точку тела задеть, как бы невзначай. И, поверь мне, они тут же зазвучат, заиграют.

– Но, учти, каждая – по-своему, – продолжают наставлять незадачливого «Ромео». – Вот тут и будешь выбирать, как медведь на реке выбирает рыбёшку поаппетитнее, когда она идёт на нерест.

Понял? – Приятель увесисто хлопает по спине «Ромео». Тот с сомнением качает головой.

– Не боись, – продолжают его шутливо наставлять. – Но помни. Одна девчонка может зазвучать как арфа, другая, как гитара, третья, вообще, как целый оркестр. Ты как шум переносишь, нормально? А музыку?

– Но есть и такие, что звучат, как инструмент, у которого струны натянуты плохо или их нет вообще. Увы, и такое бывает (особенно, если не ту точку заденешь); может быть, правда, в данном случае, дело не столько в ней сколько в тебе; как говорят – нет контакта… Так что смотри, приятель, не ошибись.

– Хорошо тебе, – отвечает «Ромео» своему другу, – ты их с полоборота «заводишь». Перезнакомился со всеми, а может и не только…

– Нет, к сожалению, не со всеми. Но стремиться надо…

В это время мимо нас пробегает Верка. Симпатичная девчонка – бледное лицо, тёмные волосы, почти чёрные глаза. Она, видимо, ненадолго выходила на улицу. Как у сказочной принцессы, в её волосах и на длинных ресницах сверкают капли уже успевших растаять снежинок. Тут же мелькает мысль: «Вот чудо! Написать бы её – вот так! Полжизни – за такой портрет!»

– Вера, вот Анатолий никак не может встретить девушку своей мечты, – начинаю я с ходу и без подготовки.

Тот, о ком говорят, тут же начинает медленно краснеть.

Верка в ответ:

– Пусть в кино пригласит. Там, в потёмках, может будет более решительным.

– А с тобой, Витька, я согласна и просто по Румянцевскому садику побродить, осенью подышать. Хорошо же там… – Говорит она мечтательно.

Я ей:

– Ты умница, Верка. Ты же знаешь – я люблю тебя, мы все тебя любим, честно.

Вера:

– Мне все не нужны. Мне один нужен.

И, махнув рукой, она уносится дальше, оставив после себя налёт какой-то недосказанности и лёгкой грусти, что ли.

Действительно, столько замечательных девчонок вокруг, а любишь всегда только одну.

И, уже без особого настроя, толкаю Анатолия в плечо:

– Давай, действуй парень. Всё в твоих руках.

– Ага, – отвечает почти обречённо он мне.

Перерыв заканчивается. Мы возвращаемся к своей работе.

Глава 6

Так пролетают дни и недели, как пейзажи за окном несущегося поезда. Яркие, цветные – это когда мы со Светкой встречаемся, более сдержанных тонов – это трудовые будни; а ночные и вечерние пейзажи с проблесками далёких огней – это дни, когда мы не встречаемся, но есть искорка надежды, что пути наши всё же пересекутся.

Иногда нам удаётся встретиться в мастерской. Но не часто – обычно там всегда шумно, много народу, который торопливо делится последними новостями, показывает ещё не просохшие этюды и просто бурно и яростно говорит «за жизнь».

Мои друзья легко приняли её в свой круг. Тем более, что взгляд «со стороны» очень важен, когда хочешь понять – что же у тебя на самом деле получается на холсте. Дело в том, что когда долго занимаешься каким-то одним делом глаз, как говорят, «замыливается», то есть ты теряешь способность свежо воспринимать результаты своего труда. Вот тут моя Светка и оказывалась как нельзя кстати.

Был случай – вытащила она откуда-то из дальнего, пыльного угла забытый всеми этюд, выполненный просто на колорит, на импровизацию цветом:

– Посмотрите, что я нашла! Какое чудо! – Она смотрит с восхищением на работу, где на тёмном фоне написано несколько геометрических фигур. Но как! В них такой «звук» настоящий, столько экспрессии, что действительно непонятно почему автор забросил свою работу так далеко. Впрочем, возможно, она была убрана туда, чтобы просто отлежаться, чтобы со временем можно было разобраться – что же всё-таки получилось в ней, а что – нет.

Сегодня за столом общее чаепитие. У Светки здорово получается заваривать зелёный чай. Разговор прыгает с одной темы на другую. Мой друг Пашка яростно отстаивает свою точку зрения:

– Шопенгауэр, Ницше – вот титаны! Надоело всё классическое и все классики заодно. На них давно толстый-толстый слой пыли и перхоти! Видеть не могу эти прилизанные, зализанные как коровьим языком картины, где глазу не за что зацепиться. Они больше похожи на не очень удавшиеся или совсем неудавшиеся цветные фото. Удавиться можно от такой живописи! Нужна фотка – иди в фотоателье, зачем идёшь к художнику? Художник твою душу напишет! Поберегись, у кого проблемы с душой!

– Надо же, – продолжает он громить всё устоявшееся (причём не только в искусстве, уже и в физике), – упало человеку яблоко на голову (надеюсь, не гнилое) и тут же он открывает не один, а сразу три закона. «Маладец» какой!

– Не верю, как говорили известные классики сцены, – всё больше распаляется Пашка. – Вот мне в общаге однажды на голову свалился здоровенный плафон. И, представьте, он – вдребезги, на голове ни единой царапины; но при этом ничего в ней не появилось – никаких новых законов я там не обнаружил! А ведь он был больше того самого яблока раз в двадцать!

В ответ ему громкий смех. К разговору подключается Милка:

– Паша, а когда это произошло, на каком курсе?

– Ну, кажется, на втором, год назад, – отвечает он ей.

– А, теперь понятно, почему именно год назад тебя вдруг круто швырнуло в экспрессионизм. Да настолько, что ты чуть окончательно не забросил занятия академическим рисунком. Ты так «достал» преподавателей своими «опытами» в новом для себя искусстве, что некоторые, наверное, бросались за валидолом после общения с тобой.

Заявление Милки ещё раз вызвало взрыв смеха.

Кто-то прокричал:

– Вот где истоки твоего творческого подъёма! Может и мне что-нибудь уронить себе на голову – никак не сдать зачёт по искусству древних греков?

Пашка немного надулся:

– Я всё равно докажу своё, вот увидите.

Света, подойдя, погладила его по плечу:

– Они же шутят, мы в тебя верим.

– Да? – Переспрашивает он с недоверием.

– Всё в порядке, Пашка, – говорю ему я. – Мы действительно шутим.

Пашка, повеселев, говорит:

– А с этим физиком, я думаю, дело было так. Сидел человек у себя в саду, скучал. Подзывает слугу:

– Подай-ка, братец, беленькой грамм пятьсот!

Недолго думая, опрокидывает в себя для завязки сначала сто пятьдесят. Чувствует – нет контакта, не зарождаются в голове законы, тайны мироздания остаются на прочном замке. Ан-ка, ещё – двести.

– Так, – продолжает Павел знакомить нас со своей версией того, как были открыты известные каждому школьнику законы, – кажется, пошло дело. Ну-ка шарики столкнём друг с другом. О, как разлетаются! И так далее.

И тут же:

– Эврика! – Кричит он. – А не сообразить ли и нам, того? – И он щёлкает себя пальцем по горлу.

Но в ответ получает дружное напоминание о том, что мастерская – это территория свободная как от алкогольных паров, так и от всего остального, кроме творчества.

Мы со Светкой переглядываемся украдкой. Увы, несколько раз мастерская, холостяцкий одноместный топчан, стоящий в углу, был использован не для художественного творчества, а для иного – мы творили на нём своё случайное счастье. Этот «диван» был просто раем после лестниц, коридоров и прочих укромных мест, где время от времени мы уединялись…