Текст книги "Мой милый Фантомас (сборник)"
Автор книги: Виктор Брусницин
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Пикантность состояла в следующем. Передовое поколение, жадное до новшеств, не могло стоять в стороне от прогресса. Электрогитары. Понятно, что заполучить в частное владение таковую в то время было нереально, однако ушлые студенты додумались до суррогата в виде всунутого в барабан акустической гитары плоского пластмассового микрофона, подключенного к усилителю и динамику. Звук был корявым, однако это и придавало залихватский акцент общему.
Итак, звучала последняя композиция «Эх, тачанка-ростовчанка» – относительно патетики не обессудьте – теперь весь кагал торжественно выводил «гордость и красу» (сельсовет, не отставая от Ивана Ильича, помпезно подвывал, «Ивушка» подтягивала непринужденно), пространство было залито оптимизмом. Миша улыбчиво торчал за импровизированными кулисами – все кроме исполнителей находились в партере – предстояло объявить окончание концерта.
Уже с полчаса происходила катавасия со светом: лампы (по указанию начальства применены были мощные) то принимались мигать, то падали в неприличное мерцание, либо вновь отчаянно раздувались, – вещь знакомая: деревенские подстанции, неровное напряжение. «И врагам поныне снится, разудалый и крутой…» – гремел сводный хор. И где-то на «крутом» помещение вдруг неистово озарилось точно сполохом и, преодолев жутковатую инерцию угасания, погрузилось в кромешную тьму. Голоса синхронно остановились, возникла странная тишина. Нет, тишина почудилась наскоро, на самом деле нечто потрескивало, свербело, и этот нелепый звук, казалось, перемещался в пространстве, то идя снизу, то резво шуруя с потолка. Разумеется, первый подал голос Иван Ильич:
– В гробину же мать тебя ити! Подстанция, чтоб ее!.. Не расслабляемся, товарищи, думаю, сейчас восстановится!
В голосе, однако, слышалась тревога, возможно, смущал этот порхающий треск. Словно по заказу он прекратился – теперь воцарилась совершенная тишина, которая почудилась зловещей. Все враз загомонили, зашевелились, повскакали.
Увидели: угол сцены трепетно озарился – там стояло пианино, за ним что-то происходило. Догадка, охватившая всех, подтвердилась тотчас – из-за инструмента ухватисто вынырнул язык пламени и лизнул белый задник, он же экран, отделяющий сцену от кулуаров. Огонь будто опал на мгновение и тут же рьяно и широко пополз к потолку.
Допустимо сказать, возникшей панике способствовал коварный мрак, который почему-то не особенно умиряло резво разраставшееся зарево. Все поступали вразнобой: ансамбль рассыпался – кто соскочил в партер, кто метался по сцене – то же самое происходило с народом внизу. Фирсов бросился в эпицентр, тушить, за ним Зазулин, еще кто-то, – куда там, пожар бушевал. Да и чем гасить? Иван Ильич орал относительно огнетушителя, однако неизвестно где тот находился, да и вряд ли уже способен был помочь. Это метание организовало всполошенные, юркие тени, что добавляло жуть в общую картину.
Ужаса добавило то, что оказались заперты двери – так Таисия Федоровна велела Мише с мотивом не пускать посторонних, а он оставил ключи в обычной одежде, которая висела в помещении за сценой, и таковое было насмерть отсечено огнем. В довершение, окна были закрыты ставнями – обычная вещь во время киносеансов и концертов, дабы изолировать внутренность от света и бесплатных зрителей. Пока их открывали, пока Витя Куманин высаживал двери, пламя распоряжалось уже половиной домины…
Этот обрушившийся мрак, смешение чувств, Миша прянул в зал. Здесь царила суматоха – его пихнули, бесхозное женское тело уронилось, парень согнулся поднимать. Кутерьма, свалка, паника. Дурной визг, ор, кашель и хрип резали уши. Картина происходящего была завидно сумбурна: слышались истерические команды и возгласы, кто-то что-то крушил, в клубах пламени и дыма – старое, пропеченное ветрами строение взялось, как трут – мельтешили неузнаваемые тела, падали, путаясь в непривычных нарядах.
Вдруг Михаил увидел, некая фигура метнулась к сцене, в самый очаг – Маша, вне всякого сомнения – следом другой организм, Семенов различил шикарный костюм, Герасим. Мария уже вскарабкалась на сцену – впоследствии она мотивировала поступок тем, что вознамерилась спасти скрипку Марианны (та визжала в истерике: «Гады, верните инструмент – ему цены нет!»). Возможно, пастух хотел предотвратить ее опрометчивость – такое позже просматривалось в осмыслении происшедшего Семеновым – но весь ход развития событий не позволил в те мгновения допустить, что Герасим способен на что-либо положительное. Едкий и слепящий дым, общая опасность и бесподобный ажиотаж, кратко говоря, чрезвычайное воспаление нервов заставили характеризовать действия вокалиста как покушение. И действительно, Герасим грубо уронил Машу, подмял под себя – никак иначе это не выглядело. Голова Семенова взорвалась. Ринулся. Под руку попал стул, таковой опустился на затылок воздушного акробата.
Мишу поразил кашель и нестерпимый жар. Он озлобленно стащил обмякшего врага и повернул лежащую лицом вниз Марию. Та от прикосновения Герасима и общей обстановки состоялась лишена сознания, безвольное тело было покорно, Михаил с трудом, заметим, и неловко принялся взгромождать его на плечо. Однако сверху сорвалась пылающая кулиса и плавно опустилась прямехонько на голову девушки. Семенов неаккуратно, где уж тут расторопность, бросил туловище на пол и принялся сбивать огонь пиджаком – ей богу, у нее зашлись волосы… Пламя унялось. Уже не имея ни возможности дышать, ни сил, чтобы поднять, Семенов нехорошо, не зная за что ухватить и стаскивая одежду, как мог поволок тягучее существо – скорей, извлечь из пробирающего пекла. Он уже ничего не видел, действия вершились инстинктом… Сумел бы завершить дивертисмент парень самостийно? – неизвестно, однако его подхватили, как и пострадавшую – дверь к тому времени уже распахнули.
* * *
Подбиваем баланс… По гамбургскому счету, город остался без определенного сегмента искусства, которым намеревался обеспечить его актуальный населенный пункт. Счет приватный: клуб сгорел начисто, обзавелись обугленным трупом Герасима. Ожоги разных степеней получили шестеро: у Марии очень серьезно было обожжено лицо, справедливости воздать, красота пошла насмарку (Марианна выскочила целехонькой одной из первых – ну, скрипка, тут не до материй); такой же стадией ожога – руки, главным образом – получилась наделена Таисия Федоровна (какой веселенький тандем); рыжий студент, спасая набедокуривший аппарат (не находилось сомнения, огонь возгорелся вследствие замыкания в механизмах – трансформатор и усилитель – к которым змеились провода самодельной электрогитары студентов) хорошо повредился; приобретения остальных смотрелись менее впечатляющими. Миша разжился приличным отравлением и, похоже, несколько попятился умом, ибо периодически впадал в беспамятство и горячечно бормотал: «Антея арестовать». Новенькая районная больница, обслуживающая пару десятков селений, была плотно оккупирована нашими (здесь еще присутствовал Саша Старицын, Светка уже отлучилась). «Леший завелся, не иначе», – проницательно выразился по этому поводу главврач.
На второй день после приключения Иван Ильич жестоко напился и сидя перед стаканом с безумным взглядом повторял фразу, сказанную накануне катастрофы в избе Боковых: «Да гори оно синеньким…» На третий в деревне поселился городской следователь.
* * *
Ну что, маховик берет подлинно нешуточные обороты. Куда уж взять – натуральный следак: где видано, чтоб в селе проводили столь капитальные мероприятия сыскного качества.
Итак, старший лейтенант Соловьев Андрей Павлович. Право, к двадцати пяти годам парень сложился недюжинным. Ревностный спортсмен, отменной культуры представитель и умница. Данные проявились сходу: несколько замысловатых дел Андрей освоил коротко после юридического, – вот и теперь подполковник Ушаков, начальник отдела, друг и сослуживец как Соловьева старшего (недавно почил от изношенного сердца) так и фронтовой сотрапезник Ивана Ильича Фирсова по скорбной просьбе председателя отрядил молодца – молочко парное, то, се.
Были опрошены очевидцы. Все чин-чином, самолично заходил в дома – список предоставлен председателем – ноги тщательно вытирал, стильную кепку, купленную в заграничной поездке, учтиво снимал на пороге. «Благодарствуйте, от пирожка не откажусь, чрезвычайно аппетитно выглядит снедь», «уж не обижайтесь, я только отведавши у Куманиных, – ей богу, с полным наслаждением, но сыт по горло». Улыбкой, прощаясь, облагораживал, руку тряс деловито и уважительно. «Весьма полезные сведения, благодарен за сотрудничество крайне». Танюшку по голове гладил, об успеваемости осведомлялся; узнав, что пигалица прельщена ботаникой, рекомендовал подумать об университете: «Шикарные преподаватели, многое способны передать». Выведал, у кого стибрила текст записки – это в деревне вирши вызвали ажиотаж, в городе-то такие штуки проделывал каждый пятый. В поезде нечаянно подслушала. Опять глаженье головы… Ни единый мускул не выдал истинных чувств на сообщения одно другого диковинней. Например, у некоторых – тетя Паня и Ершов – ключевую позицию в сложившейся структуре вещей возымел Антеус. И только после Миши Семенова (тот, понятно, умолчал, что саданул Герасима по голове – иных свидетельств в том угаре быть не могло) убежденно процедил: «Дурдом».
А между тем в народе рвение Мишки вызывало разночтения: парень либо головой рехнулся (Нюся, само собой: «бодливой корове бог рога не дал»), либо здесь и впрямь скрупулезное расследование (тетя Паня, понятно) – сепаратность сложилась напополам (случились и нейтральные). Стоит тем самым на эпизоде дознания Михаила дыхание задержать.
Переступив порог, Андрей наткнулся на согбенную и сморщенную старушку со сбитым платком на голове, претендующую на соболезнование – матушка нашего персонажа, натуральная-то жизнь от Эдемов далека, отсюда и крестим лбы.
– Мир дому, здорово живете!
Тетя вернула отнюдь несварливой скороговоркой:
– Живем не на радость, и пришибить некому.
Андрей понимающе хехекнул.
– Семеновых изба? Я следователь из города. К Михаилу череда вопросов.
– Присаживайтесь, – посоветовала дама, расторопно и звучно выцарапав табурет из-под стола. Визгливо базнула в закрома: – Мишкя! По твою душу!
Уж слышался скрип половиц в горнице, в открытой двери показалась угрюмая фигура в калошах и носках, куда аккуратно вправлены были пожившие брюки – видать со двора только, работал. «Кх, кх – протянул руку, – Семенов Михаил». Уселись через угол стола, Миша вперился в начальство, то обошло комнатенку вежливым и вместе милостивым осмотром. Зрак задержался на орнаментных корешках книг, нижняя губа дрогнула. Взор нехотя отомкнулся, товарищ приступил:
– Ну, вы понимаете мою задачу. Я многих опросил, знаю, что вам досталось, потому учредил посещение на крайность.
– Понимаю превосходно.
– Что можете сообщить?
Миша всем видом показал, что сообщить имеется что: голова, к примеру, чуть склонилась, четко сыграли желваки, емкий взгляд притом на мгновение не отпустил лицо напротив. Вслед этому докладчик соорудил порядочный вздох, губы разомкнулись. И неожиданно осуществился абордаж: вытер кулаком нос, нервно ощерился.
– Вот что. Я в милиции служил, вы не подумайте – знаком с методами. Да и читал, уверяю… – Глаза налились надеждой на доверительность и отобразили просительное чувство. – Выпьем. Имею армянский коньяк.
Последнее произнес конфузливо, комкано. Андрей даже переспросил:
– Армейский?
– Армянский, – петушась, пискнул Миша. – Существует такая республика.
Следователь коротко улыбнулся и задумчиво вытянул губы. Смиренное выражение глаз визави и эта мальчишеская сбивчивость подкупали, с другой стороны «знакомство с методами» и предложение явило некоторый компромисс. Качнуло такое: на гражданине, судя по всему, многое сходилось.
– Собственно, почему нет, – сообразно воззрился в коллегу Андрей.
После ловкого препарирования атрибутики – «мамань, там что-нибудь собери!» – и живописного опрокидывания мензурки (Андрей высосал содержимое вдумчиво) Михаил выразился:
– Значится, так. Дело серьезное. Допускаю происки международного соотношения. – Он сощурил глаза. – Французская революция, вот что меня беспокоит в самой высшей степени. Понимаешь, на одной из репетиций Герасим применил зарубежную речь. Именно – французского склада.
Михаил выложил все от и до. И про загадочное поведение быка Антея – вы помните, что прислали скотину из Франции? – и про книгу, которой хлопал Герасим перед самым носом разведчика. А Самотнов – это ли не улика? И откуда вообще взялись столь своевременные вокальные данные?… Было упомянуто и относительно бредня, на который Герасим явно имел посягательство, и много прочего. Ванька Бык – разве не очевиден резидентский наклон событий?
– Ты что, полагаешь, и этот определенным образом причастен?
– А Сану Старицина кто оттрепал? – зажегся мстительный взор Мишеля. Он, важно наклонив голову, разлил. Ловко метнул заряд в рот. Тяжело посмотрел на собеседника. Пульнул запасом Арчи Гудвина, понимая, что здесь оценят: – Головой ручаюсь…
Уселась замечательная мысль: не-ет, Михаил Семенов, несомненно, исследовательских достоинств человек. Фантомас, таким образом, вы уместны: есть основания полагать, что парень все-таки «разнюхает это дело… в два счета». Идею несколько отстранил Андрей:
– Стоит, конечно, обо всем тщательно подумать, однако на практический взгляд… – Следователь скептически повилял ладошкой… А вскоре и попрощался.
От всей этой детективной муры отвадили еще на втором курсе, стало быть, нечистью и прочими штучками дедуктивного свойства горожанина взять было непросто. Что еще за Фантомас! Кто такой на ощупь и каких конкретно параметров – у нас так. Совпадения с записочками? – мутота, уже доказано. Смущало одно – конкретное явление умопомрачителя перед церковью. Население утверждало в голос – имело случиться. На общее помутнение это явно не катило, ибо положительно, пироги были вкусными. Одним словом, пожар, вот насущная опора исследования.
Материала, однако, не хватало: Маша Бокова пребывала пока не в надлежащем состоянии, студенты и Марианна уехали в город. Следом через пару дней сбора информации отбыл и лейтенант. Вернулся обратно через неделю для исполнения мелких формальностей и с уведомлением о раскрытии дела.
Кулебяка оказалась в том, что Фантомаса у церкви изображал один из студентов. Идиотизм вот где, они совершено не владели понятием о посланиях… Злодейскую атрибутику ребята применяли еще в городе. Захватили затею в колхоз, резонно подчиняясь науке не пропадать добру и питаясь озорными побуждениями пощекотать сельчан. Лошадью воспользовались хозяев, у которых жили. Правда, и тут сложился вензель – ввечеру и на иные сутки именно после забубенного дефиле натурального всадника растащил адский понос, дело дошло до медчасти и пилюль. Удивительно, что никто из приятелей заболеванием не пострадал, хоть питались сообща в столовой. Еще зигзаг, изображал злодея как раз рыжий Олег, тот, что окажется впоследствии туго причастным к пожару, собственно, от него и получивший. Да не станешь же подобные улики приобщать к делу… Иначе сказать, пожар и прочие страсти имели незлонамеренные основания и клонились закончиться порицаниями административного порядка… Однако не тут-то было – по возвращению в село Андрей нагрузился отпетым оборотом вещей.
* * *
В сухие октябри, это широко известно, доводятся ночи того дивного накала, когда мгла насыщена и тебе тревожно печалью и потенциалом пикантных поступков, что сулят вообще ночные дозы времени, и прочими разнообразными фрагментами бытия, неразличимыми глазом, и, получается, отлично воспринимаемыми сердцем. И как на заклад, в ту знаменитую ночь месяц скалился особенно сардонически, звезды мигали столь предостерегающе, что лохмотья облаков то и дело замарывали их непристойное домогательство. Отчетливая прохлада хорошо студила душу, и жизнь представлялась далеко не последним занятием. Миша Семенов вкрадчиво передвигался по природе.
Не грех предварить, что после стихийного бедствия дружище приобрел замысловатый и тревожный сон. Настоятельно чудились быки, носороги и другая рогатая фауна. Поскольку у Рекса Стаута и прочих изобретателей детективного арсенала, коим владел Миша, никаких рецептов и смахивающих на происходящее ситуаций не существовало, наш приятель ударил думать сам. Выяснилось, что сие отнюдь не безобидно. Да и как не сломаться голове, когда и официальный представитель сыскных органов обнадеживающей наружности не умеет осилить очевидные факты и скептичен досуха. Посудите, проигнорировать столь мощные доказательства, не удосужиться даже осмотром Герасимова логовища, да что уж, не соорудив ни одной очной ставки и перекрестного допроса, легкомысленно отбыть. Миша вздыхал: факт, выдалась миссия. В общем, мысль о том, что Геркин кров надо тщательно обследовать, давно мытарила голову. А тут подвернулось.
Снился очередной буйвол, либо какая-то дрянь из отряда бизонов, рядом некий вертлявый матадор в плаще, подозрительно похожем на тот, что укрывал Пресловутого у церкви, когда все тело встрепенулось – это было понятно по гулкому эху нервов, так беспричинно взрыхливших тело – глаза отчаянно разверзлись, и наступила замечательная ясность мозга. Редко когда происходят такие психофизиологические передряги, ибо чувства, коими они спровоцированы, сомкнуты в узел до той стадии, что не извлекаемы анализом и являют единственно импульс действа.
Итак, венец природы одержимо подступал к ферме. Было совсем безветренно, и гулкая пустота, казалось, имела нужную абсолютность и покорное достоинство. Пологие строения нахлобучились во тьме несколько тревожно, глухой трелью роптала блудливая лягва, замечательно ударял в нос запах навоза, кирза вязко и глубоко чавкала. Руку холодила верная сталь гвоздодера (понятно, что ключ лежит над притолокой, за окладом, однако иметь под рукой нечто железного характера – кредо Арчи). Затявкала местная собачонка Жулик, но, вспомнив, вероятно, что Герасим в отсутствии и уяснив напраслину, обиженно смолкла – на ферме после пожара обретался в качестве сторожа основательно задержавшийся в жизни Митрич, однако его даже собаки серьезно не воспринимали.
Хочется отметить, что в течение поступи на гражданина навалилась тонкая лирика, в груди терлись приятные ноты и выше лежала круглая мысль, что повинность, которую отбывает в подлунном заведении его личность, достаточна весьма уже посещением подобных минут. Это загадочное настроение подсказывало человеку, что возложенный урок будет сделан на твердую оценку, и актуальное производство душевных дел исключительно гармонично соответствует совокупности имеющихся в виду организма, фигурирующего как Семенов, природы, времени суток и окружающих обстоятельств.
Михаил осторожно и бесшумно отковырял замок Гериной пристройки. Зажег китайский фонарик (гордость, конфискат милицейской поры), луч, стремительно перерезав весь объем и чуть задержавшись в размышлении, автоматически скользнул в угол к афише. Та непорочно и равнодушно заблистала в неровном свете, точка (тоже гордость сыщика, острый свет считался доблестью) исказила картинку. Миша подошел, переключился на рассеянный, сунулся внимательно вглядываться.
Надо сказать, узнать Герасима было неспособно по той простой причине, что двое «братьев Самотновых» имели на лицах маску сродни той, что укрывала мистера Икса в известной оперетте Кальмана. Собственно, являлось очевидным, что трюки стилизованы под сказанного героя – братья стояли в красочных позах на трапеции и имели одеяния, много воскрешающие персонаж (в отличие от Икса цвета были шикарные, блузы более открытые), собственно об этом подмигивало и название номера, оно выглядело так: «ВОЗДУШНЫЕ АКРОБАТЫ XX века». Неспроста разность шрифтов… Оп, мелькнула грозная мысль, как там поживает популярный Георг Отс? Верно вот где выращены вокальные достижения Герасима. Черт, любопытно взглянуть на подлинное выступление коварных акробатов XX… Четко заискрило в сознании – «Вуаля». Еще на том рандеву поразился он применению Геркой этого словечка. И дальше: «Вельможа…» Вот откуда, из арии мистера.
Подумал включить свет – он знал, что Митрич расположился в сторожке, откуда здешний ракурс недосягаем, да и наверняка дрыхнет – однако вспомнил, что лампочка Герасима маломощна. Да и сама приватность предприятия склоняла к скромности. Вещдок, следовательно, был рассмотрен самым почтительным образом домашними средствами.
Следующим поступком случилось исследование библиотеки усопшего. Миша отчетливо помнил, в какой закут лазал Гера, когда демонстрировал образование. Сунулся – ага, рука нащупала фолиант. «Капитал». Миша с досадой пустился шарить – только густая пыль любезно липла к пальцам.
Рассеянный конус медленно отправился по утлым пенатам. Непроизвольно и надежно – надо думать, движения Герасима отложились – сдержанные шаги приблизили тело к непритязательной тумбочке. Дверка отворилась, замерцала двадцатилитровая бутыль. Брага. Свет замер, кадык Михаила звучно прогулялся по горлу… Нет, не время. Дверца нехотя скрипнула, намереваясь вернуться, и… замерла. Зрение напряглось, в углу, затененный весьма стоял сосуд. Михаил сел на корточки, приблизил фонарь, аккуратно достал предмет, водрузил на уровень глаз. Притягательно замерцала невиданная бутыль, в ней качнулась уровнем немного ниже половины жидкость. Семенов вперился в этикетку, она гласила о коньяке марки «Наполеон». Ничего похожего даже при своей практической милицейской бытности парень не наблюдал. Стало понятно, что посещение получилось результативным. Миша осторожно зашевелил изящную пробку, уступив наросту усилия, она выюркнула со смачным пуком. Товарищ поднес к ноздре вход, содержание дохнуло щекотливым ароматом. Откинул голову, смотрел критически и неподвижно. Решился, язык обожгла терпкая, вкусная жидкость. Пробка теперь легко вошла в стеклянное горло, сосуд был бережно поставлен на плоскость тумбы. Голова с энтузиазмом сунулась в закрома. В итоге были извлечены: Советское шампанское (непочатое), ликер «Кофейный», вино «Варна», вино «Рымникское» (тронуты в разных пропорциях).
Арсенал подавлял все каноны, еще пару месяцев тому никаким воображением невозможно было представить у зачуханного Герасимеда аналогичного наличия. Миша воззрился вдаль, усиленно моргал, – аллах, раздери в прах! Все случившееся являло фантасмагорию, и решительно небезобидных параметров… Отчего не видят окружающие злонамеренного расклада материала? Происходящее вдруг представилось подобием этой мистической ночи – мрак, разрезаемый направленной полосой обнажающего озарения. Семенов воодушевленно мобилизовался… Через некоторое время добытое было складировано в предусмотрительную сумку, таковая водрузилась на тумбочку. Свет фонаря соответственно последнему образу пополз дальше.
В углу халупы – замысловатые тени сообщали местности таинственность – возникло нечто горизонтальное. Подступил. Выявилась довольно широкая кушетка. Михаил зачем-то порыл рукой. Уже без особенного удивления обнаружилось приличное покрывало, качественное, совершенно недопустимое Гере постельное белье, аккуратно пристроенные подушки. Рядом расположился журнальный столик, фонарь выбрал на нем стопку книг. Глаза ввинтились. Ба, вот и «Французская революция»! Михаил с гулким сердцем пошел перебирать названия. Точно, преимущественную долю пары десятков книг представляли названия с наличием французской тематики. И вот оно, в самом низу неказистые по виду и чрезвычайно ветхие держались две книжонки… – в их названия входило слово Фантомас. Фонарь в руке задрожал, Миша плотно, до выперших желваков, сомкнул зубы.
Пришла сосредоточенная мысль. Парень обмяк, голова стала хладнокровно вращаться, прямой взгляд был придирчив. Приник к объекту. Семенов тронулся, подошел, открыл дверку сооружения, которое с вежливым допуском можно назвать шкафом. Полки с нагромождением штук главным образом механического порядка, посуда, бельишко. Отделение для верхнего – попало. Здесь висели редкие вещи, никоим образом не шедшие упроченному в сознании амплуа Герасима. Пальто и костюм – цивильные. Нет, костюм не тот, что знаком уже по сцене – таковой сгорел. Строгий, отменной выделки… Михаил грузно дышал. В голове шебаршило и даже немножко прыгало. Нет сомнения, он на пороге, некоторый напряг извилин и придет откровение… И тут произошел странный звук.
То ли шорох, то ли шепот. Некая зудящая нота, едва заметный мотив дополнительного инструмента. Так случается, когда в насквозь пасторальные тона полдня вмешивается мотив телеги: он вполне идет общему строю, но и придает восприятию чуть тревожное колебание. Миша замер и часто заморгал, выключил фонарь. Вслушивался. Звук был горизонтален, пакостлив своей настойчивой неизменностью.
Этот тон и, соответственно, вслушивание длились несколько минут. Вдруг вплелось новое: глухие, странные удары. Неравномерные. Миша противоестественно выпрямился, сконцентрировался до крайности. И вот оно, раздалось пение – ноты отчетливо и стройно, размеренными порциями, брали разные высоты с покушением на гармонию – однако слова отсутствовали. Вокализ. И до Миши дошло: арию тянет Антей, – он, подлец. До словечка вспомнилось Герино: «Опеть жа мычит, ровно песню поет. И копытами скёт впопад – будто барабан шшолкат. Дело нечистое…» И то сказать, вслед воспоминанию достоверно вычленился мерный стук копыт и шорох – знать-то о нем говорил Герасим, разумея, «трется о тёс». Типичный подлец!.. А мелодия нарастала, несомненно, все больше членов фауны входило в состав исполнителей.
Михаил стоял еще мгновения, напряженно размышлял. Двинулся вовне. Первым делом рука нашла гвоздодер.
Приблизился к коровнику, имея в настроении смесь пощипывающей жути, деловитой строгости и торжества, пальцы, охватившие железо играли, словно разминали резиновый мячик. У двери в сооружение остановился, припал ухом к щелястым доскам. Собственно, это было излишне, обособленная великолепной тишиной ночи оратория громогласно владела пространством. Теперь это была какофония – неровный строй коровьих голосов, хаотическая мешанина ударов и нераспознанных вкраплений составляла кромешную, где-то сатанинскую смесь и только внимательным ухом – Семенов такое нашел – можно было различить отдельную партию, повелительную и гордую, что несомненно кодировала зов к победам… Михаил взял гвоздодер двумя руками, потряс его перед собой. Отпустил здесь же одну, ибо открыть дверь в предыдущем состоянии было несподручно. Поступил.
Открывшееся взору Мишутку потрясло. В вороватом свете от протянутой над проходом между стойлами гирлянды – над замурзанными плафонами толкалась мошкара – происходило умопомрачительное действо. Около десятка представителей – что-то возле четверти всего стада – в достаточно широком пространстве натурально откалывали вальс (остальные подпевали по стойлам). Они кружились на одном месте, причем с довольно любопытными махами ног и все в одну сторону. По неизвестному сигналу останавливались и пускались в фуэте обратного направления. Без каких-либо сомнений, возглавлял ансамбль Антей. Он грациозно и высокомерно кружился, задрав голову, и планомерно покачивал ей, ведя, помимо двигательного процесса, голосовую партию. Притом хвост его периодически щелкал о древесину ограждений… Пан – оргия, шабаш!
Нечего сказать, Антей был пленителен в этот прекрасный миг. То, что он вытворял вокальным образом, никаким сравнениям не подчинялось. Это был густой хромированный баритон, властный и придирчивый, который, выйдя из хозяина, тут же грозно расширялся и заполнял помещение, инспектируя доступность каждого закоулка и отчетливо желая удостовериться в порабощении всякого кусочка объема. Только теперь понял Миша, что ни о какой какофонии речь не шла – все было отменно связано: звуки Антония постепенно и стройно, гуськом, будто вполоборота держась за руки, следовали друг за другом. Порой, поступая согласно желанию повелителя, некая нота приостанавливалась, и звенья становились тесней, тон в этом месте замечательно плотнел и с приятной пользой давил на мембраны. Далее цепочка разряжалась, ничуть не портя хорошее напряжение и внося в общую методу похвальное и тугое воздействие. Ноты лились ровно, затем по экспоненте возносились ввысь, осаждались и замирали в почтительном равновесии, юркали, пятились, рассыпчато падали. Ноздри быка нервозно шевелились, точно подгоняя и апробируя очередной бемоль. Глаза были кровавы и большущие зрачки мрачно неподвижны. В совершеннейшем соответствии действовали буренки, отзывались отменным контральто, подчиняясь непонятным движениям или сигналам, каждая сосредоточено и тщательно поднимала в законный момент морду и с ботоксных губ слезали четкие, шлифованные звуки. Прибавим уже описанные движения и поступь, которые делали определенные шумы, и теперь, когда сник первый непривычный строй ансамбля, становилось понятно, что каждая партия вносила точную долю в общую гармонию и контрапункт. Собственно, стало ясно, что и стеганье Антеева хвоста имело непосредственную задачу вести учет общих действий. Ядреный запах помещения вносил дополнительные мелизмы в молочное бельканто.
Впрочем, гражданин Семенов осознал вышесказанное безвольно – уяснение произошло не самопроизвольным, а напротив, гипнотическим средством. Сказать точно, уже после пары минут восприятия в Мишином организме что-то сломалось, потекло, задрожало, ударило пульсировать знойно и методично. Звуки поступали никоим образом не в уши, а прямиком в грудь. Отсюда оболочка невразумительной тоски, опутавшая давно сердце, будто лопнула – орган загулял размашистым, синхронным с насущным произведением ритмом. И вот уже кровь, горячая и милая, распрямляла под напором путепроводы и неслась ровным потоком, захватывая соринки и прочие паразитирующие окаменелости, впившиеся в бока артерий гнусно, и уничтожала их в стремнине. На нужных же изгибах юшка весело вихрилась и ликовала чудесными водоворотами. Она, пронизывая капиллярным методом агрегат тела, ясно давала понять, что все, начиная от скромного ноготка до лукавой извилины мозга, есть великолепная, сцементированная затея получить в употребление облако и море, свежий душистый хлебушко и молоко мамаши, первый поцелуй с противоположным нежным созданием и назидательное пестование ребенка, собственно, время и пространство.
Звуки а капелла бежали вприпрыжку, водили плавный хоровод, рыдали, молчали, стиснув рты, и рассказывали. В повествовании расположилась и надежда, которая приходит с утренним весенним воздухом, и веселая свежесть зимы, и терпкая влажность размеренных будней, и сосущая тоска расставания с человеком или местом, томящая прелестью и потерей невозвратных минут, и светлая скорбь по утратам вечным. Расположилось это не в нотах и переливах мелодии и голоса, а в самих слушателях, коими были исполнители, удивленные и очарованные собственным творчеством, чьи сокровенные запасники душ по случаю выпростались от эфемерного и оные облегченно шуровали теперь свободным и естественным проявлением. Миша сочувствовал всецело. Ему казалось, что он сам тащит арию, и, не иначе, происходящее уже не песня, а восторг познания, квинтэссенция присутствия на земле, вещественное подтверждение опресненного рутиной существования, но, пристально говоря, ошеломляюще высокого слова «Человек суть продолжение бога».
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?