Текст книги "Мой милый Фантомас (сборник)"

Часть вторая

Антуан проснулся тяжело, промозглое сознание давило, в теле ютилась сытая, неухоженная никчемность. Чувство предвещало жизнь. Долго боролся с мыслью – вставать, неизбежно фиксируя усталую сущность бытия, либо помотаться в неге недосыпа, добирать крохи кудлатых эмоций, что проникнуты сопротивлением унылой волоките дней… В зеркале ванной изобразился чрезвычайно несвежий человек – портрет хандры. Соответственные образы мутили голову. Вчера был адский ливень, но презрев накануне телевизионного синоптика, не взял зонт. Одолжила мадам Жюли в обязательном утреннем бистро, однако не получилось вернуть вечером – моветон. Она, вне сомнений, будет улыбаться, подавая утренний кофе и принимая расшаркивания, но холодный блеск глаз – чудится, ее чрезмерная обходительность есть провокация казусов этого духа – непременно оставит на весь день осадок. Не забыть бы теперь. Дежурно пришла сентенция (в промозглые настроения родственные имели усердие наседать): «Пессимист: худшее впереди; оптимист: не все так плохо; реалист: жизнь – самоубийство». Мысли ползли и падали, точно пьяные от зимы мухи со стекла.

Свернув на рю де ля Гар, наскреб в кармане сор, урны под рукой не существовало – сморщился, как же так? Ах, какой недосмотр, чем озабочена мэрия родимого Амьена!.. Несомненно, он просто не в своей тарелке – впрочем, дислокация угождала. Постановил было: «Недурно бы умереть…» – Досадливо поморщился: – «Опять обойдется».

Как водится, обуздала рефлексия: воплощение так расходится с натурой, потенциалом, чаяниями, наконец. Впрочем, чего он хотел? Музыки? Ну да, звуки одолевали с детства. И это чередой обстоятельств забрило в рок, что и вызвало отчаянный протест аристократических родителей. Сунуло в биологию случайно, впрочем, не совсем. Мама с младых ногтей одолевала физикой, философией, по существу же торила тропу в парфюм, коль скоро супруг состоялся магнатом отрасли. Папа был холоден в отношении будущности отпрыска, родительские чувства эксплуатировала исключительно дочь.

Набредя на профессию, Антуан невольно тронул текущие события, выкарабкался этот назойливый русский. «Пъётр», какое неловкое наименование, отчего-то товарищ морщится на Пьер, приходится ломать язык. Пъётр Тащилин, фамилия не произносима совершенно, чего они хотят с такими метриками, какой к ляду коммунизм – прекраснейшее о-ля-ля! Хотя «свобода, равенство, братство» как раз фокус галльского брожения – надо же было такую нелепость заершить! Впрочем, уже девяностые, после шестьдесят восьмого (вспомнился детский революционный восторг) Франция окончательная рыхлятина, Россия же совсем недавно скандально обрушилась, в этом что-то есть.

Словесные похождения того на французском (фразы, надо отдать должное, строит он ловко, но произношение…) – превосходный кошмар, получается натуральное арго, даже бонжур у Пъетра звучит шершаво. А тщета коллеги грассировать – это вне самого минимального представления об адекватности. А непереносимые оправы очков! А пассажи касаемо свободы! Впрочем, его, кажется, и отрядили благодаря знанию языка (о, небо!)… Пф, однако отчебучили вчера славно «У Ксавьера», воочию Антуан убедился в удали русских. Это касается не только пития, но сытого и хмельного обаяния, простецкого на первый взгляд, но какого-то надежного шарма. Как неуклюже и вместе ловко он уписывал омаров. А танцы? Сколь залихватски – весь зал был очарован. Между прочим, Мари кокетничала напропалую, – не это ли, вообще говоря, точит? Когда задирали ее бесконечные шашни? – а тут что-то сквозит: флю, хищный прищур, он таковые знал. Кстати, и его язык Мари нравится, она находит провансальский патуа. И русский брал пас, надо отдать ему должное – снюхивались будто собаки. Большевик, мерд…

Петр Васильевич Тащилин – ну, давайте, наконец, поприветствуем земляка – ожидал вне лаборатории на тенистой аллейке напротив замысловатого особнячка, что умещал таковую, под вялое журчание жирандоли отрешенно вертел в пальцах травинку. Погрузнел, обдало сединой – что вы требуете, больше двадцати лет минуло от последнего свидания – однако узнаваем вполне: характерная Петина физиономия времени не подчинялась. Взглянул на трехэтажное, без учета мезонина, строение, это спровоцировало невесомые мысли: «Все-таки насколько они производительны – мизерная по нашим объемам лаборатория, а какие результаты… Антуан экий симпатяга: умница, анархист. Впрочем, я тоже вчера, вроде бы, состоялся в ударе. Черт бы взял Мари – расщекотала». В мотив две молоденькие вертихвостки в длинных пуловерах – Европа стойко отказывалась от лифчиков – громогласно обсуждали некую деталь жизни, Тащилин ненастырно проводил косым глазом. По бордюру фонтана, важно кивая клювом, дефилировал голубь… Вдалеке нарисовался Антуан, махал рукой, распахнутый плащ, связанный шарфом на шее, широко полоскался. «Прекрасный молодой человек (разница возраста не превышала десяти лет)», – в очередной раз подумал Петр и, соорудив широкую улыбку, неторопливо встал. Обнялись, коллега тараторил.

Консьержка, мадам Фурнье, душевно протянула кисть для поцелуя: Петр Васильевич с первого посещения настоял на церемонии, шутливо обосновав страсть к женским рукам: они передают в широком смысле гармонию женщины – у мужчины рот.

– Мадемуазель, – Петр настоял на обращении («Вы юны – не спорьте!»), он усвоил прием: русским сходило практически все, – я понимаю, отчего Антуан так регулярен.

– Ну что, все готово? – войдя в лабораторию, спросил Антуан у Жюльена, вихрастого, юркого ассистента.

– В общем и целом, – ответил тот, крепко пожимая на русский манер руку Петра Васильевича и похлопывая по плечу. С патроном был приметно суше.

Уткнулись в приборы… Через час Антуан откинул голову, заложив одновременно за нее руки.

– Черт бы вас взял, русских, а ведь все шло как по маслу!

Петр Васильевич самодовольно перекосился на кресле:

– Я предупреждал – чем-то похоже на Робертсоновскую транслокацию.

* * *

Давайте скажем прямо, Мари не имела шансов не понравиться. Ее настоятельное сходство с Милен Демонжо – эта актриса угадала Тащилину на самые впечатлительные годы – не то что настраивало, настораживало. Между прочим, когда Петр естественным порядком отметил сходство, чуть скуксилась:

– Иметь подобные плечи… И потом губы – это вульгарно. Бордери пересолил: не поверю, чтоб Миледи могла носить такой рот.

Ее аристократическое обаяние могло очаровать кого угодно. Впрочем, Тащилин достаточно поездил по миру и в некотором смысле был стоек, но здесь симпатия женщины была столь очевидна – пусть действовала общая мода на русских – что не откликаться стало бы неприличным. Как часто случается, такие вещи заставляют озорничать.

В первый же вечер, обедали в ресторане, было рассказано порядочно: родители женщины погибли в океане, яхта подвела, живет одна с небольшой челядью в родовом доме в предместье Амьена (брат и сестра обитают соответственно в Италии и Америке) – с Антуаном давно вместе и обособлено, так удобней – занятия меняла, даже примеряла актрису, но это несносное сходство… теперь увлеклась живописью, ну и, разумеется, музыка, самое основательное, впитанное с детства – о сюите «Дело призраков» поговаривал Марсель Ландовски. Впрочем, тут исключительно по вдохновению, профессиональных притязаний нет. Петр не преминул осведомить: жена занята в филармоническом оркестре, неустанно гастролирует.

– Вы, таким образом, разбираетесь! – возбудилась Мари. – Вам придется слушать мои сочинения. – Сделала непременную оговорку: – Антуан склонен к современной музыкальной эстетике. Думаю, здесь замешан визуальный ряд – это свойственно экстравертам. Вообще, иная энергетика.

– Догадываюсь, Пъётр понимает меня, посиди-ка в нашей профессии, – отбоярился тот.

– Но ты слышал!

– Твое предположение – наш друг конкретно о музыкальных вкусах не выразился. И, безусловно, теперь уже не станет.

Петр изловчился:

– Я провинциал по духу. В целом мне ближе мелодическое основание.

Мари щелкнула пальцами:

– Вы подтвердили в расписании сеанс моей музыки.

Она с Жиро состояла в шаловливом соперничестве – это наторенный Тащилин отметил машинально: в окончательное подтверждение тот выдал собственную исповедь. Виктор Леже, протектор Петра, одну за другой тянул крепкие сигарные сигареты и мягко щурился сквозь дым на сотрапезников.

Выяснилось, что Мари с Антуаном едва ли не единственно совпадают в идеологическом аспекте – впрочем, расходились в отношении Маастрихтского договора – где-то леваки («вот он – интерес ко мне», мелькнуло у Петра): Шпенглер, Тойнби, Сартр до сих пор умещались на пьедесталах (Мари была знакома с Симоной де Бовуар, урок личной жизни великой женщины, как убедится Тащилин, пустил корни). Особенно Жиро с охотой рассуждал:

– Странно уповать на справедливость. Откуда получить таковую, например, в любовных отношениях. А дети – умеют только требовать. Десять миллионов долларов, которые платят за Пикассо, говорят не о его мастерстве, а о излишестве у людей. О том, что человечество давно способно жить сносно. Но людская природа подобного не допустит… Расслоение уже в трехкратном размере – в сущности, показатель преступности власти как таковой. Однако власть и есть бог… Собственно сказано: не просите у бога справедливости, иначе он вас накажет.

Вы как хотите, но в прическе Мари угадывалось нечто от Элен, подружки Фандора. И вообще, дивная женщина – ее уже было достаточно, чтоб сполна оценить Францию.

Отличная поездка в Жапризо. За рулем сидела Мари, Тащилин расположился сзади, стрекотала в унисон роскошному мерседесу:

– Ах, взгляните на ласточку – предвещает дождь. Вы вольны спорить, но затяжной дождь имеет прелесть, нахмуряет печаль, мечтательность. Мечта – сущность бога, так, кажется, сообразил Толстов…

– Толстой.

– Анна Каренина прелесть, я была влюблена в нее в пятнадцать лет.

– В нее или поезд? Пятнадцать лет – шикарный возраст в смысле суицидофилии. – Это, дело ясное, Жиро.

– Ты несносен, убери перчатки с панели. Французы любят русских женщин, во всяком случае, это заметно по громким творческим именам. А знаете почему, на мой взгляд? Женщина вообще алчна, и это самый въедливый оценщик, однако русские еще и чувствительны, значит, объемны, что почти противоположно французской чувственности, то есть прямолинейности. Пьер, вы не находите? Впрочем, люди науки не различают женщин, – Мари наклонилась и сбросила с панели приборов перчатки Антуана.

– Сколь ты пряма, – наклонившись подобрать и кряхтя, прокомментировал Жиро.

– Ты совершенно меня игнорируешь.

– Имей совесть.

– Имею. Пользуюсь по умыслу. Пьер, вы верите в совесть?

– Мы – материалисты, душа годится не совсем. Но верить во что-то надо. Словом, да.

– Анахронизм, подмоченное понятие, вообще говоря. Европа всерьез увлечена правами человека – здесь, и впрямь, смыкаются основные принципы, обусловливающие расположение субъекта в социуме.

Жиро лениво сподобился:

– Все-таки право неразборчиво, обязанность конкретней… Кстати сказать, женщины живут дольше оттого что непосредственны. Порядочность противоречит человеческой природе.

– Зачем ты это произнес?

– Вношу лепту.

– Оставь свой лепет…

– Чудесный вид… – балансировал Петр. – Послушайте, в замке есть баня? Как хотите, но в бане человек истинно демократичен.

Жиро:

– Французы заражены комфортом и стилем, баню не просто внедрить в перечень. Потом у нас мягкий климат, а вы – северяне. И вообще, соглашусь с Мари, психофизиологическая амплитуда русских размашиста.

– Как вы ловко подметили – размашиста. Вот и домахались.

Мари снисходительно улыбалась:

– Пьер, вы обещали показать фото вашей супруги.

Тащилин достал карточку.

– Хм, странные глаза. Марианна, так кажется? Она действительно пользуется диоптриями или очки аксессуар? Знаете, я бы посоветовала другую оправу. Ах, какой странный взгляд… Это ваша дочь? Прелесть.

– Пятнадцать лет, между прочим. Карениной, вы знаете, не особенно впечатлена. Есть еще сын, старший.

– Филармонический оркестр, говорите…

Ехали в усадьбу Мари, сидевшую на берегу Атлантики. Природа, особенно от Амьена, была живописной и разнообразной, периодически мельхиором посверкивала река Сомма, выверенная дорога юлила меж холмов, обросших кучерявыми рощами, нелогично переходила в тягучие, населенные беспорядочным множеством вереска, дрока равнины с аккуратными стадами коренастых коров. Первое побережье, вдоль него ехали достаточно, периодически увиливая, оказалось невзрачным, широким, с многочисленными проплешинами мелководья, галдящими стаями птиц, меловые скалы, причудливо украшенные седым мхом, угрюмо и отвесно тянущиеся, источали равнодушие. Да и море ни то, ни се – бесцветное, с безвольной рябью, сулящей озноб. Впрочем непритязательность отлично возмещали аккуратные под дреды виноградники Лануа (здешний совиньон считается тонким), куда путь забрался будто ненароком. Пиршествовала готика – во всяком поселении торчал собор, островерхие дома, обросшие плющом, большие трубы, балконы с ажурными решётками, тащило стариной.

Душевно посидели в местечке Виль-Этьен, Мари завезла намеренно, ресторатор, лауреат звезды Мишлена – его заведение входило в Красный гид, надо понимать, имело известность и за пределами Пикардии, посетители не переводились – отпетый шарманище, личность во всех отношениях замечательная и, естественно, огромный приятель Мари. Право, еда состоялась отменной, местные трюфели в исполнении Гастона Дервиля, толстяка с обманчиво сердитым лицом, и его манеры – он так аппетитно размахивал руками и закатывал глаза («О-о! Рюско тобарищ – колинька, молинька…» – Гастон ударился в пляс) – именно снискали лавры. Жиро деликатно следил, как отнесется русский друг к кассису и двум сортам вин – Тащилин не разочаровал уж тем, что красное употребил на белое.

Не грех отметить, по ласточке Мари оказалась права: с вечером дождь спутался тесно, но в небольшой и старинный, казавшийся мрачным замок угадали до него. Вокруг расположился престарелый лес, он добавлял приятное ворчание. Собственно, и запущенность, лежавшая на всем, доводилась к месту. В трапезной зале убранство было трогательно смешанным: резные, испещренные морщинами поставцы (на одном забавно сочетались последних марок светильники со старинными вазами, кувшинами и статуэтками из янтаря и нефрита, на другом в модной подставке гнездились высокие фужеры и прочая утилитарная посуда) и современные стулья вокруг обширного стола, громадный, закопченный камин в лопнувших изразцах и рядом автономные калориферы, поблекшие гобелены и нелепый портрет принцессы Дианы; потрескавшиеся витражи, где часть цветных стекол была заменена обыкновенными. На обеде присутствовал местный кюре, господин де Мозенод и его дочь, Люси – ухоженная и живая, густая кайма ресниц симпатично охватывала безукоризненно синие зрачки, впрочем, широкая юбка со сборками сидела несколько забавно, не доставало чепца – подружка детства Мари. Люси пристально глядя, русские здесь, на севере, пожалуй, были в диковинку, интересовалась:

– Что вы любите?

За неделю Тащилин привык к свободной манере разговора и не рылся в ответах.

– Принимать ванну, в эти минуты, помню, мне пришла парочка пристойных мыслей.

Люси улыбнулась и тень, казалось, въевшаяся в складку лба, убежала.

– Все русские чистоплотны?

– Во всяком случае, десяток мыслей вы у нас найдете. Собственно, отчего делаются революции? Вам ли не знать.

Тотчас разговор побежал по российским переменам. «Что такое Ельцин? Европа до сих пор влюблена в Горбачева». Это кюре. Петр воодушевлено излагал суть дела, но осознал, что это не берет, и стал ерничать:

– У нас шутят: сейчас полный порядок, даже преступность организованная.

Корили:

– Сколь мрачные шутки.

– Но Гюго сказал: с иронии начинается свобода.

Антуан привередничал, клял капитализм, Тащилин оперировал набившими европейцам оскомину доводами. Даже Мари припечатала:

– Сущность нашего времени – целью делаются нули…

Верно, обворожил кролик в сидре под ананасами и пирожное с кремом Шантийи – местные готовили рецепты со слов Жиро особенным манером. Запивали не из упомянутых фужеров, а из роскошных серебряных кубков, опутанных ажурными оправами, иссеченных неясными гравировками и чернениями, с крышками и ножками еще более вычурными – впрочем, Люси потребовала простой бокал из буфета, она пригубливала исключительно перье. Между тем батюшка ее налегал на отборные напитки спокойно.

После обеда хозяйка уселась за рояль, взялась за пьесу «Падшие милостью», обещанной сюиты «Дело призраков»: «Я не особенно владею инструментом, эта часть мне наиболее доступна». Жиро настаивал на пятой пьесе, «Каналья на облаке», поскольку здесь наиболее явлена интермедия. Музыкальная комната представляла собой просторную залу из тесаного гранита (лишь метра на два от пола облицовывало стены дерево черное от жизни; портретов, картин, икон Петр не обнаружил во всем замке, только простые кресты) с огромным топящимся камином – в высокий крутой и тяжелый свод уходил плотный сумрак. Горели свечи в массивных колченогих канделябрах, это было конечно специально, но сполна резонно: искусно и особенно насыщало воздух. Пол из тщательно и художественно подобранных, но ущербленных временем плит, давал ногам интересный щелк. Собственно, однозвучное падение дождя и мокрая мгла необычайно подходили рассыпчатым звукам. Наторелый Тащилин с некоторой даже привередливостью неумолимо погрузился в причудливые образы нот.

Особенно дельна была партия левой руки, неожиданная, даже чуть неуместная. Особенно влекли тревожные, бледные форшлаги. Исполнительница нередко применяла контроктаву, звуки которой Тащилину обычно казались невежливыми, но умудрялась делать низкие тона далекими, зовущими. Петр уже ждал их. Дождался – когда женщина пошла шуровать в нижних октавах обеими руками, ей богу, прочный, казалось, клубящийся сумрак за витражами нервно замерцал. Впрочем, последние аккорды показались смазанными. Однако общее впечатление не убрали: капелька пота на виске Мари была недоступно хороша… Примечательно, на рояле стояла совсем истраченная статуэтка, не доходившая метра ростом и изображавшая, надо полагать, некоего святого.

Люси разве не озадаченно первой разбавила неподдельную благодать:

– Сегодня ты была особенной.

– Я предупреждал – возьмись за Каналью, – беззаботно дополнил Антуан.

Кюре промокал платком нос. Мари лихо крутанулась к зрителям и сразу влипла взглядом в Петра. Тот промолчал, глядя на женщину всесторонне небезразлично.

– Господин кюре, вы не находите крещендо несколько навязчивым? – спросил Антуан.

– Я нахожу Мари бесподобной, сын мой.

Мрак с потолка спустился, хоть свечи горели исправно.

– Женская вещь – неформальная по содержанию, – замысловато сообщил Тащилин, сочтя, надо полагать, себя обязанным – истинное отношение осталось нераскрытым.

Вышколенный слуга, спиной открыв дверь, вошел, нес поднос с горячим шоколадом и прочим. Серебряный сервиз в патине – старина дышала, давала глубину и объем. Мари встала, сама предлагала и разливала напиток. Антуан жестом отказался и подошел к столику с крепким. Задумчиво сопроводил:

– Недурно – неформально по содержанию… – Обвел мужчин взглядом, рекомендуя коньяк, де Мозенод согласно кивнул. Подошел к Тащилину, наливал: – Кстати заметить, в местном приходе (легкий поклон в сторону кюре) используют мессу Мари.

– О-да, воздействие отменное, – чинно пригубив коньяк, молвил священник. – В позапрошлом году на Великий четверг впервые исполнили, паства возвысилась премного. Сегодня идет и в воскресные службы – исправные посещения, даже из окружных приходов. «Глория», заключительная часть, была оценена, между прочим, на фестивале кафедральных соборов, епископ Вермандуа тоже, я осведомлен, склонен реализовать произведение.

Мари, стоя и слабо улыбаясь, изящно запивала шоколадом сигаретный дым. Ее капризные губы, умело наполняющие профиль, длинная и живая шея изрядно шли интенсивному пространству. Тащилин залюбовался, но умерил себя – шевельнул взгляд, коротко мазнул Люси и… зацепился. Она сидела потупившись, моргая стесненно, грудь дышала глубоко, в позе, облике явно расположилось напряжение. Подчеркивал свежий, пятнистый румянец. Петр деликатно убрал глаза, но теперь периодически, исподтишка поглядывал. Через минуту странная реакция Люси исчезла.

– Жаль, что вы не послушаете, – повернулся к Тащилину Жиро. – Оценили бы новаторский подвиг нашего доброго кюре. В мессе Мари применила свинговые гармонии. – Антуан как раз очутился подле клавиатуры рояля – он постоянно перемещался – и виртуозно соорудил одной рукой короткий джазовый пассаж.

– Ах! – это слабо воскликнула Люси. Минеральная вода нечаянно капнула на колени. Отставила бокал, отмахивала рукой спешившую с салфеткой Мари: «Ничего, сущий пустяк!» Возню женщин сопроводило небольшое молчание, наконец Антуан отвлек:

– Ну признайтесь же, господин кюре, вы клюнули именно на непривычный характер мессы!

– Отчасти. – Кюре задумчиво скосил глаза и моргнул. – Впрочем, что-то там есть… м-м…

– Чертовщинка… – азартно подцепил Жиро.

Кюре с укоризной протянул:

– Антуа-ан…

– Да-да, я настаиваю. Отрицательное обаяние. Не дьявол ли заставляет верить в Бога… Красота в современном понимании физиологически неадаптированный феномен. Судите сами, уж вайтлс – рожать такими телами совершенно не приспособлено. У русских есть отличный термин – тщедушие… Совершенство, если угодно, ущербно.

Мари, смягчая ерничанье друга, тускло пояснила:

– Антуан поклонник концепции гандикапа. Согласно ей информацию о доброкачественном геноме самца дают вредные признаки.

Кюри вопросительно посмотрел.

– Ну например, на самом деле самки птиц равнодушны к яркой окраске и громкому пению самцов. Однако это делает тех заметными для хищников. Коль скоро такая особь добирается до возраста размножения, она более выживаема, у нее лучше ген. То есть реклама самца имеет непрямую логику; на женщин по такой схеме действует, скажем, брутальность.

– Дарвинская ересь?

Не удержался Жиро, очевидно шутил, сперва, впрочем, пояснив:

– Ну хорошо, человек сбылся не от животного – божескими усилиями. Дивно. Соответственно рай, прочая вечность… Стало быть, угодил парень в Эдем. Кущи, теплынь, ходишь голый и ни лешего не требуется. Так в свинью дядя обратно и уползет. Вот Несметный посмотрит на эту мерзость, да и пошлет обратно грехи замаливать. Значится, опять от животного.

– Ах, Антуан, – с улыбкой вкрапила Мари.

Подала голос Люси:

– Подождите, так кто кого все-таки выбирает?

Жиро возликовал:

– А?! В самое дупло!.. Мы в преддверии катастрофических метаморфоз, душа моя, мускулинный мир деформируется.

Люси очаровательно засмеялась:

– Антуан, я обожаю твой ученый ум.

Жиро взял театральную позу, говорил сощурившись, непонятно с какой мерой серьезности, однако несомненно лучился:

– Извольте, я набросаю вам вкратце эскиз сообразно современным ученым воззрениям… Итак, прамамаша человечества, выражаясь фигурально, жила в Восточной Африке порядка двухсот тысяч лет обратно, все расы произошли от нее. Специалисты называют тип митохондриальной Евой. Собственно, особь являла собой гермафродита. Потомство, другими словами, организовывали женщины – они и оплодотворяли и рожали…

– Но это же Платоновский миф, – заметила Люси.

– Вообще говоря, уже Книга Бытия упоминает. Во многих религиях существуют андрогинны. Бог Ра, как известно, совокупившись с собой создал остальных богов.

– Кабалистическая трактовка, – недовольно внес ремарку Мозенод. – Послушайте, вы серьезно?

– Откуда, вы полагаете, у мужчин соски?… Так вот, в результате мутаций, вызванных природными катаклизмами, и естественного отбора одна из парных женских хромосом – это линейная последовательность генов, составляет базовую конструкцию генома – пошла видоизменяться. Появился набор новых генов, возникли мужская хромосома и соответственные ухватки. Определились мускулы, агрессия и новации – собственно говоря, то что мы называем прогрессом… Однако проблема в том, что в онтологическом смысле мужская хромосома слабей женской: гораздо меньше генов, мало доступна замена и так далее. С точки же зрения филогенеза она сильней, изощренней, ибо активизирует левое полушарие, которое, как известно, ищет. Это и сыграло злую шутку, мужчина рыл себе яму. В результате антропогенных факторов, стараниями войн и изобретательства нарушена биосфера, в конце концов, попран гомеостаз. И возьмите, мужская хромосома, как менее приспособленная, деградирует… Гомосексуалисты, лесбиянки, мужеподобные женщины, бесплодие – непосредственный результат.

– Черт знает какие ужасы ты нам чертишь, – заворожено комментировала Люси.

Антуан ткнул рукой:

– Месье Тащилин мои слова подтвердит.

Петр кивнул, разомкнул уста:

– Кстати, белые медведи в Арктике под воздействием озоновых дыр уже превратились в гермафродитов.

Мари сморщила брови, глядя на Жиро:

– Как ты это называл – э-э… коллапс игрек-хромосомы?

Тот мотнул головой:

– Совершенно правильно. Мужскую хромосому обозначают игрек, женскую икс. Пол человека определяется двадцать третьей парой хромосом: икс-игрек – мужской пол, икс-икс – женский. Мы приближаемся к эре недоразвитых людей с то ли ущербными XX хромосомами, либо вовсе ХО.

Люси:

– Звучит как апокалипсис.

Антуан поддел:

– Отчего же, андрогинны были совершенны. А как насчет Христа, он как будто беспол, а терапевтические опыты Юнга?

Кюре, как возможно терпеливее соблюдая декорум приличия, сухо вклинил:

– Не трогайте Иисуса, и оставьте относительно совершенств – андрогинны восстали против богов. Послушайте, мой мальчик, так вы продадитесь черту.

– Продаваться, когда тебе не платят, минимум, забавно… – Жиро виновато поправился: – Простите, святой отец, вы знаете, меня порой заносит. И не беспокойтесь относительно апокалипсиса, генетика в конце концов ратует поправить положение.

Люси шутливо возмутилась:

– По какому праву, таким образом, ты здесь стоишь – ступай же спасать человечество!

Засмеялись. Жиро кивнул на Тащилина:

– Имеются разочарования, явление опускания рук не отменено.

Тот поспешил откреститься:

– Перестаньте… – Обращался почему-то к Мари, суконно: – Антуан на верном пути, нет сомнения. Конечно, случайность найденного эффекта в некоторой мере профанирует результат. Сдается, однако, нащупана методика, собственно, от чужих удач никто не застрахован… – Вдруг глаза несколько вспыхнули, осанка налилась грацией. – Забавная, между тем, история – отмена пола упрощает чувства.

Образовалось небольшое молчание, жевали, надо думать, фразы. Мари нейтрализовала:

– Исчерпано, ристалища на шпагах подобного образца неуместны… Ах, как напрасен дождь, я обожаю это время для прогулок.

Жиро предложил:

– Отчего же не пройтись. Собственно, мы условились показать Пъетру замок.

Выявилось, невеликий на первый взгляд объем строения – заблуждение. В этом убеждали уже замысловатые изгибы коридоров, оснащенные множеством недекоративных дверей и непонятного значения ниш. Комнаты, скорей залы, специфических назначений. Библиотека с массивными и богатыми фолиантами, которые сообщали древний дух и настраивали умиротворенность, не смущаясь современным освещением. Очаровательно карабкались по сказочной винтовой лестнице башни – де Мозенод остался в библиотеке в компании с отменным коньяком. Вооружились специальными факелами, просочившаяся сквозь рыхлые стены вода на стенах собрала отблески в замысловатые россыпи, тени чудесно трепетали. Как на заказ дождь кончился, смотровая площадка с источенными временем амбразурами предоставила величественный вид окрестности – его соразмерно насыщала свежая и вместе реликтовая мгла. Промышляла грозная и ненавязчивая тишина, ее хотелось слушать, – поступили.

– Здесь под башней винный погреб, кажется, кроме него мы осмотрели все из возможного, – отсекла сакраментальное безмолвие Мари.

– Боюсь, отцу пора почивать, – молвила Люси, – оставлять его так длительно с вашими роскошными напитками – опрометчиво.

– Ну что ж, у нас впереди почти день, – согласилась Мари и бойко застучала каблучками по ступеням. Жиро, по-мальчишески припрыгивая, пустился следом. Люси путалась в юбке, захватила ее спереди и ступала осторожно, опираясь на руку Тащилина, что вполоборота спускался чуть ниже.

Когда вышли в коридор, уже и шагов первой пары слышно не было, Люси и Тащилин передвигались неторопливо. Петр сунулся одобрительно отозваться о проведенном времени вообще, но Люси отчего-то молчала. Выяснилось, что неспроста.

Она протиснула ладонь под локоть Тащилина, доверительно положила на согнутый локоть другую.

– Я подумала и решусь. – Тон был чуточку нервный. – Вы так проникновенно слушали музыку, я наблюдала… Понимаете… В общем, Мари показала не все, имеется одна зала. С ней связана старинная легенда, предки Мари замечены в весьма затейливых историях… Тут такая вещь, некий пращур… словом, в незапамятные времена там делались черные литургии. Так вот, месса, о которой говорили, впервые была сыграна в той комнате – настоял Антуан, он склонен к щекотливым шуткам. Вы знаете, на отца она подействовала… э-э… ну, что ли излишне. Не стала бы заострять, но и некоторые прихожане находят у себя странности. Я дам вам кассету, вы не против? Может, различите что-либо.

Люси остановилась, клейко глядела, указала рукой.

– Зала в конце того коридора. На двери приколот крест…

Действительно, глаза кюре были несколько вялыми. Собственно и усаживался на сиденье машины – вела дочь – неловко. Недавний дождь непримиримо устроил свежесть, Мари зябко ежилась под накидкой с внушительным капюшоном. Люси пообещала завтра приехать и застрекотала мотором.

* * *

Жиро спал дурно, мутно одолевали какие-то непотребные существа с намерениями отпетыми. Неохотно открыл глаза, в лунном сумраке медленно набрал зрение – Мари обладала сном прочным, раскинулась в привычной позе. Дрему слизало совсем, уткнулся в потолок, охотно окунаясь в мирную бессмысленность. Пришла идея покурить – так случалось, и Антуан не всегда сопротивлялся. Следом догадался: раз уж встал, допустимо посетить удобства. Зашаркал, не сразу нашарив ночные туфли. И уже на подступах к заведению услышал далекий, неожиданный звук. Вкопано остановился. Тело сию минуту налилось сознанием, но лишь через кусочек времени узнал мессу Мари… Что за черт! Антуан с долей возмущения, но вкрадчиво тронулся на звуки.

Когда осознал, что музыка идет из секретной залы, одолело странное самочувствие: озорной страх, – это подивило вряд ли меньше, чем происходящее вовне. К двери подошел вкрадчиво. Прислонился к створкам, ноты отчетливо кромсали время. Откинулся, мгновение размышлял, осторожно приложился к ручке.