Текст книги "Игра взаперти"

– Без бутылки тут не разобраться!.. – сурово орет в трубку комендант. – Ага, хорошо. – Кладет трубку.

– Пойдем-ка на месте посмотрим, – грозно постановляет твердыня порядка.

Начальство величественно возглавляет процессию, дальше понурые Слава и Олег, на легком расстоянии понятой народец.

– Ну что, будем платить, – всесторонне разглядев явление, сообщает товарищ.

– Позвольте, за что платить?! – возмущается Слава.

– А вот, за безобразие, – тыкает в отхожего инвалида.

– Нашей вины здесь нет, это, так сказать, стихийное бедствие!

– Вы мне оставьте стихию в покое! Может, еще домой утащите, а скажете, бедствие.

Комендант сладострастно принимается за Огаркова:

– Докладывай, как ломал.

– Я захотел на двор, – глядя в упор, оскорбляется страдалец, – и забрался с ногами на унитаз. Вы установили бракованную вещь, она не выдержала и сломалась. Я упал и получил травму. Теперь некоторое время не смогу работать, и государство понесет убытки.

– Ты мне здесь спектакль не устраивай! – чеканит страж. – Мы, видите ли, установили бракованную вещь! Это ты нарушил правила, если лазаешь по унитазам с ногами. Вон дощечка, сиди сколько влезет и никогда ничего не сломается.

Челюсть антагониста сводит, он некоторое время безмолвен, затем интересуется:

– Сколько стоит сооружение?

– Оплата через ЖЭК, я думаю… – комендант назначает цифру.

Оппонент, вкрадчиво:

– Как вы думаете, сколько стоит моя жопа?

Блюститель вскидывает глаза:

– Причем тут она?

Огарков подходит, встает над предметом и немного приседает, останавливаясь как раз над осколками.

– А вот причем. Вы должны радоваться, что мне удалось извернуться. Я бы с вас такой моральный ущерб содрал, мало не показалось.

– Какой еще моральный ущерб! – кипятится комендант. – Нашел, где мораль держать.

– Да прямая мораль, уважаемый, – голос Олега звенит. – Допустите – я ничуть не научный сотрудник, а натуральный следователь по особо важным делам. Предстоит допрос матерого преступника, протокол надобно составить, а я сесть не могу. Что человек подумает? (Публика в восторженном напряжении.) И вообще, вы знаете, чем должность высиживают? А-а, не знаете! Читайте, уважаемый, кодекс строителя коммунизма… Да вы хотя бы в курсе, что в Гонолулу тохас святым местом почитают? Трогать посторонними предметами это место нельзя под страхом казни! – Голос Олега берет верхние регистры, помещение дает звонкий резонанс. – О каких дощечках вы говорите! У меня, если хотите, бабушка из Гонолулу!

Публика упивается. Защита взвинчивается:

– Ты мне тут Ваньку не валяй! А ну предъяви паспорт…

ОГАРКОВ

(письмо из Венгрии, 1996 год)

Маша меня бросила – вот так, Евгений Алексеич. Точнее, швырнула, как выражаются мои нынешние сосуществователи… Что за прелесть эта Маша! Какие минуты довелось мне пережить. Какие содрогания нервов, плоти и серого вещества произошли и продолжаются. В результате умащен размышлением о психофизиологическом строении каверзятины величаемой женщиной. Стало быть.

Когда женщину объявляют шлюхой, это извращение христовых заповедей. Возлюби ближнего своего. (Кажется, у Шопенгауэра: проститутки – это жертва человечества на алтарь моногамии.) Еще: говорят, женщина сильна слабостью, – верю, поскольку таковой у них не наблюдал.

Мир движет идея – воплощена в мужчине. Идея питается плотью – женщина. Особи где-то противоположны – резон, ибо конфронтация будирует потенциал. Разнородные потенциалы требуют унификации – стоимость в единицах. Женщина, проставляя себе цену, активизирует мужчину.

Послушай-ка. А ведь инстинкт продажи есть творчество. Сделка подразумевает некое достижение, так как имеет в виду неспособность потребителя.

Мне, кстати, мысль пришла, что алкание русичем мужской дружбы есть выходки архетипа, ибо для витающего в небе существа любезно не только бескорыстие, но и свобода (друг тот, с кем можно молчать – помнишь?). Женщина же сугубо корыстна и насилующа.

Предвижу. А где же любовь, спросишь ты – чегой-то не усек словца…

Да… вот… любовь, – с этой сволочью мне разобраться, похоже, не по силам. А я тебе так скажу: что-то меня в сомнение сверзило – могут ли фрау любить по-настоящему? Смотри, серьезные определения любви (надеюсь, ты не забыл, дабы не сползать в кюветы, мы утвердились оперировать понятиями из словарей) непременно включают самопожертвование.

Иес, любовь построена на самопожертвовании. Женщина же на оное ради мужчины в большинстве случаев не способна. Укладом жертвуют редко, практически из семьи не уходят, – детей, во всяком случае, бросаем мы. Движение их идет к укладу более выгодному… В общем, цитирую Джеймса Вудса (кинозвезда ты, американская): женщина – это румяное яблоко, в котором живет червяк, вот-вот готовый объявиться. Не берусь оспаривать звезду американскую (между прочим, c почти предельным IQ).

–

Отчего бабы не хвастают связью с мужиками? Воображение для них не есть замена жизни, связь не воспринимается как победа?.. Ха, вспомнил. Приятельствовал с одной легкомысленной особой (как говориться, не было услуги, которую она не могла оказать), она уверяла: «Чего жалеть, у нас за сто лет на миллиметр снашивается (сношивается?)»

Я много ловил себя с такой мыслью: нельзя делать все, что Маша хочет, ибо несгибаемо полагал, что случится обоюдное разрушение чувства. (Порой, между тем, всем сердцем хотелось крикнуть: все исполню, чего желаешь, и истинно хотел этого.) Борьба, достижение, а то и соперничество, представлялось мне – залог нашего партнерства. Одновременно негодовал: что это за близость, когда урезаешь себя часто в самом сокровенном, – разве это не разрушение? Чувство договора, расчет того, как выбрать вариант менее разрушительный, всегда глодали меня.

***

Первая смычка с Машей состоялась лет пять назад – о Венгрии не помышляли. Всякое случалось. Уход из семьи дался тяжело, но Огарков был уже бессилен. Самое сложное состояло в отношениях с сыном. Он пришел к Кешке месяца через полтора после разрыва. Мальчик посмотрел на отца испуганно – борода у того висела, с Машей стиляжничать ударил – насупился. Разговаривал вяло, заморожено. Олег стал забирать его два раза в неделю из садика и доводить до дома. Кеша так и не оживал. Папаша носил сладости, сын деловито употреблял, но волеизъявления к беседам не проявлял. Через две недели Лидия (первая жена) попросила: не надо часто с Кешей видеться. Олег мгновенно разъярился: что за козни! Лидия махнула рукой, исчезла. Спустя какое-то время пришла мать ее. Просила:

– Олег, мальчик нервничает после ваших встреч. Я понимаю, тебе необходимо его видеть, но попробуй делать это пока реже. Со временем психика настроится, он привыкнет.

Олег не поверил, расписания не менял.

Однажды, обычно он доводил Кешку до двери и уходил, зашел с пареньком в квартиру – купил громоздкую игру, нужно было занести. По обыкновению нагнулся, чмокнул малыша в щеку, что-то сказал, пошел к выходу. Вдруг сзади раздался крик:

– Папа, не уходи, останься!

Олег ошалело развернулся, малыш вжался лицом в стену, глухо, обморочно причитал:

– Папа, останься.

Выскочила Лидия, обняла сына. Олегу без вражды бросила:

– Ты иди, он быстрей успокоится.

Олег резко вышел, быстро, испуганно зашагал к трамваю. В горле клокотал огромный ледяной ком.

Когда проехал пару остановок, вдруг в вагоне исчез воздух. На остановке выскочил, в беспамятстве добежал до какого-то скверика, обрушился на скамейку. Сердце корежилось где-то в желудке. Это был припадок. Мелькнул и быстро растворился в буйстве невроза страх за жизнь.

Очнулся внезапно. Тело косо лежало на спинке. Последняя конвульсия дергала оторванную, лежащую на бедре руку. Безмерная усталость вжимала в скамью.

– Вот это да, – непослушными губами прошептал Олег.

Стал ездить к сыну реже, говорил скупо, сбрил бороду. Один раз, расставшись, бредя уныло по пасмурной улице, всплакнул.

***

Ну вот, осмотрел только что намаранное, и улыбка сарказма мнет лицо. Какие, к лешему, потенциалы! С ужасом вспоминаю, как упражнялась надо мной Маша, и осознание ничтожности корежит сердце. Я во многое тебя не посвящал (вот тебе дружба, вот свобода). Был подавлен, и простой стыд, наконец.

Нет смысла и возможности воспроизвести эпопею, но сказать стоит, что история наша есть живая иллюстрация садомазохизма. Ты в курсе, сколь много было: мучительный разрыв с Лидией, странное замужество Маши в расцвете нашего романа на неком монстре, Разуваеве (и фамилия – получите), уголовном типе, который с ней, своевольной и аристократичной, вытворял что угодно (примерчик: он без предисловий приносил домой, уж прости, гонорею). Имело место возвращение ко мне, подлинная и кипящая страсть. Существовало множество совместных, но неизменно инициируемых Машей подвигов. Наконец, окончательное охлаждение и коварный, чрезвычайно жестокий уход. И присутствовала громадная усталость.

***

В начале декабря – после бракосочетания Маши и Виталия (Олег все ходил, примеривал в туалете, куда привязать веревку) прошел месяц – квартиру Огарковых (наш герой жил у родителей) обокрали. Унесли одежду, телевизор, пенсию, кое-какие побрякушки. Сохранившиеся у Олега деньги пустили на новый ящик: страдал без него отец, да и сам парень с ним сдружился. Огарков тогда не работал, ушел из науки. Надо отметить, дурным поступком это он как раз не считал.

Жить стало интересней. Олег квалифицировался в завхозы, учинял доскональное обследование магазинов, дабы достигнуть неприхотливых цен. Мясо из рациона почти исключили, перешли на концентрированные супы. Очень полюбили чай.

Занимательно, что зажили тесно. Самопроизвольно устраивались совещания на кухне, обсуждались рецептуры блюд, предстоящее меню, телевизионные происшествия; согласованно выносились резолюции относительно политических событий, клеймили отдельных деятелей. Огарков все отчетливей начал различать разновидность помешательства.

Тридцать первого декабря никакие праздничные настроения не разумелись. Олег принципиально не стал бриться, сосредоточенно размышлял о необходимости идти за хлебом. Большего ресурс не дозволял: пенсию родителям несли в начале месяца, у кого можно было, уже заняли, да и неохотно давали – Новый год, страшная инфляция.

Напялил на себя старую, доисторическую одежду – сестра спроворила, бог рассудит, из каких закромов вынула. (После катаклизма первое время на улицу ходили с отцом поочередно.) Следует заметить, что Огарков в сем облачении даже некоторую гармонию переживал.

Народу в булочной было вдоволь – процесс еды в этот день имел приоритеты – плотная ленточная очередь наполняла помещение. Разогретый углекислый газ, напоминая о мерзком ветре улицы, опьянял уютом. Толпа негодующе шумела относительно отвратительности цен, политики, жизни как явления. Олег, вжатый в соседние особи, неприметный, безразличный ко всему, изредка переступал ногами согласно общей подвижке строя.

В данный момент его занимала следующая проблема. Остаточный ресурс позволял купить две булки хлеба, что было, в общем, ни к чему, ибо при сложившихся запросах одной на сутки вполне хватало. Каверза, между тем, состояла в том, что народ сплошь брал по три и более хлебных предмета и выдающимся в такой обозримости выглядеть очень не хотелось. Вот и любопытно казалось, как поступит в момент реализации его, давно живущая отдельно, психика.

Уж за половину пути перевалило, когда в булочную внедрился мужик. Он был напорист, неопрятен, пьян. Его намерения представлялись очевидными – гражданин хотел получить товар без очереди. Равнодушный к его поползновениям Олег бросил косой взгляд, и тут же внутренность зашевелилась от недоброго предчувствия. Облик данности оказался знаком. Выцарапалось воспоминание: учились когда-то на одном курсе. Не окончив института, личность исчезла, но изредка встречалась в городе и даже протягивала в приветствии руку. От такого злополучия Олег тотчас съежился, отвернул голову и начал пристально вглядываться в окно. А мужик тем временем принялся за дело.

– Мать, – сиплым, грубым голосом обратился он к пожилой, аккуратной женщине, стоявшей близко к раздаче. – Купи булку, на самолет опаздываю.

Не согласуясь с фактурой, женщина истерично взвизгнула:

– На какой самолет! Кто тебя, забулдыгу, в самолет пустит! Ходят тут, нажрутся с утра…

Далее тирада звучала тише, но в интонациях обвинительных – выяснилось, что это забулдыга причастен ко все той же отвратительности цен, политики, жизни как явления.

– Ну ладно, ты, овца, глохни, – угрожающе возразило существо, однако от оппонентки отодвинулось. Придвинулось тем самым к Олегу.

Между тем очередь стронулась. Окно уплыло, глядеть в него представлялось слишком экстравагантным. Огарков туго повернул голову вперед и со всей силы вонзил взгляд в спину впередистоящего.

Соискатель в тот момент высматривал очередную жертву. Олег боковым зрением, кожей, всем организмом уловил, что объект смотрит на него. Настолько ситуация была гнусной, настолько оторопела от нежелания грядущего плоть, что возглас мужика, ожидаемый конечно, ударил как из-за угла.

– Здорово что ли, – с угрюмым задором объявил член общества.

Огарков испуганно бросил на голос взгляд и даже опешил от неожиданности. Член обращался не к нему. Очередным подопытным оказался благообразный старичок, стоящий далеко впереди.

– Разве мы знакомы? – потерянно пролепетал старик.

– Да ты что, – пораженно выпучив глаза, блажил на всю улицу палач, – бухали же недавно у Лехи Смирнова!

– В каком смысле? – подавленно простонал дедушка. – Помилуйте, никакого Леху я не знаю. Более того, я совершенно не пью.

– Перестань, – снисходительно уже и благоволя пропел экзекутор и, по родному обняв друга, засипел: – Сонька-то, стерва – ну помнишь, без зубов которая – крякнула, паленой водкой траванулась. – Дальше гражданин пошел делиться жизнью.

Олег опустошенно закрыл глаза. Булочная благоговейно внимала дуэту.

К счастью, идиллия длилась недолго – старичок от выдачи находился недалеко. Огарков уж и сам с любопытством выслушивал этапы пути нежелательного знакомца и опрометчиво от этого расслабился. Вот и добился заслуженно. Получив вожделение, громоздко отойдя от прилавка и направившись к выходу, неприятель вдруг величественно задержался рядом с прячущим взор Огарковым и во всеуслышание вынес вердикт:

– А ты говно!

Сказано это было с удивлением и одновременно с таким знанием предмета, что никому не позволяло поселить даже нечаянные сомнения. Олег ошарашено бросил взгляд на гордо продолжившего путь господина и… смолчал. Вся булочная заинтриговано обрушилась взглядами на Огаркова. Казалось, даже пространство вокруг него образовалось, и, что уж там, почудилось, будто кое-кто воздух носом начал пощупывать.

Прошло, вероятно, минут пять. Уж сползла с лица изморозь стыда и негодования, когда от раздачи отделился и показал лицо старый знакомый, сверстник, живший когда-то в прежнем дворе. Увидев Олега, он широко открыл глаза и искренно улыбнулся.

– Ты как здесь?

– Живу.

– И я здесь недалеко.

Старый товарищ оказался громогласен и бесцеремонен, хоть и трезв на первый взгляд. Смысл их разговора свелся к следующему. Товарищ:

– Работаешь?

Олег:

– В гортопе.

– На что живешь?

– Так, перебиваюсь.

– Семья?

– Раздельно.

– Кто виновник?

– Оба.

– Понял, жена рога наставила, – резюмировал добросердечно друг юности. – Курвы – у меня те же ясли. А ничего, сейчас другую взял. Добрая баба, без претензий. – И удалился.

То, что Огарков персона, выяснилось незамедлительно. Булочная упоенно, сократив дыхание, взирала на него. «Бежать!» – разразилось в голове. Но тут возгорелось то, что у прочих числится поперешностью. «А шалуна вам», – молча изрек герой и, устремив вперед пристальный взгляд, гордо воздел голову. Расплата последовала сию минуту. Сзади вкрадчиво, соболезнуя, заинтересованно раздался голос:

– Ты, мужик, не расстраивайся, жены приходят и уходят, а мужская доблесть остается.

Данная конструкция была произнесена женским голосом, хрипловатым, напоминающим почему-то плесень в банке соленых огурцов. Сердце споткнулось, Олег медленно всем телом повернулся. За ним стояло существо. Когда-то, возможно, оно сходило за женщину. Здесь не присутствовало возраста, да и вообще чего-либо кроме содрогания предвещающего. Это было нечто среднее между вокзальной синявкой и вычурной дамой пятидесятых годов. Элемент улыбался. Он наглядно заигрывал.

В помещении повисла мертвая тишина. Уже и продавщица прекратила отпускать товар. Олег понял, что это судьба. Он оскалил зубы. Он соорудил слова:

– Я поздравляю вас с Новым годом. Желаю как можно больше доблестей. Просто перманентно. Пусть это будет доблестный год. – Задиристо вытянул голову. – И вас, господа, я поздравляю!

Разумеется, Огарков купил две булки хлеба. Недалеко отойдя от магазина, он со злорадством поймал возглас: «Эй, мужик, хочешь выпить?» Естественно, это произнесла синявка. Вопрос был изумителен – тут содержалась и философия, и интим, и, в конце концов, социальная взаимность. Олег подождал подругу.

– А как вы думаете? – кокетливо спросил он.

– Да что там думать, – хрипло хихикнула мадам, – все вы хочете.

Здесь она должна была повести плечами, но, наверное, из-за мороза этого не сделала.

– А то, – хихикнул в свою очередь Олег.

Мадам жила в однокомнатной квартире, как ни странно, довольно опрятной. В жилище находились посетители: мужчина лет сорока, обходительный, и молодая девица, вполне симпатичная, но абсолютно невменяемая. Право сказать, она ни на что не претендовала, и изредка барахталась на кушетке, надо думать, предпринимая попытки встать, издавая при этом жалобные звуки. Самое любопытное, что стол умещал множество аппетитных закусок и не последнюю заграничную выпивку.

Словом, через полчаса Огарков, помимо густого, роскошного хмеля, чувствовал не только уют, но отчетливо осознавал, что это – его среда. Он безудержно бахвалился своим недавним прошлым, презрительно отзывался о Марии и взахлеб разворачивал какие-то философские обобщения, в которых собеседники наделялись эпитетами сермяжный, кондовый, исконный и так далее. Сочувствие было абсолютным.

Домой Олег поступил через сутки. В этот срок преуспел: в любовном объяснении к мадам, что было поощрено поцелуем, таковом же к девице (соприкосновения не произошло по причине негодования девицы: «Что значит, вы меня любите? За кого вы меня принимаете!»), аналогичном к мужчине (получено по лицу), в членовредительстве по отношению к телевизору (был разбит вдребезги путем урона на пол), в употреблении желудком одеколона марки «Тройной», и в иных действиях в памяти не уместившихся.

***

А знаешь ли, какая мысль посетила меня теперь? Исток женской психики – неумение быть честной перед собой. Это, собственно, и есть то, что называют женской логикой. Отсутствие объективного взгляда, соотнесения с собой. Заметь, всегда-то они правы, все виноваты, признать за собой грех – ни за ковригу.

Зло действенно, вспомни Толстого. Мужик в житейской склоке проиграет бабе только оттого, что вступил в нее. Ибо та не гнушается средствами: это и оговор, и кляуза, и ложь прямая и всякое. То же самое любая власть.

Знаю, скажешь: Маша интеллигентна, к ней это нисколько не подходит. А если так, то растерян, устал уже во всем обличать себя. Да и столь дики ее выходки, так необъяснимы. Широта натуры, непомерная страсть к свободе? – да Виталий же был, присутствовала ее покорность.

Когда бросают — уязвление или потеря?.. Потеря в любом случае (достоинства, например).

Штришок: твердит, что изменяет из мести. Ну лукавит же! Месть – причинение ответной боли. Какого рожна, что, любопытно, я гражданке учинил? Однако послушай – я, говорит, мщу тебе за свой сознательный выбор. Что за черт, причем здесь я? С тобой, произносит, приходится думать, а это больно.

И повсюду спектакль! Хорошо, тебе необходимо реализоваться, твои игры – разновидность творчества. Только уважаемая, когда игра построена только на лжи – это уже скучно…

Перечёл и думаю: а как можно было не уйти от меня? Нет, извиняюсь – не швырнуть. Как возможно выносить подобного типа!

***

Машу Огарков как увидел, так и влюбился. Случается, в нос ударят. Кулаком сильно сжатым и крепко. С размаху. Или без него, но от души. Туман в глазах и сладко-терпкий вкус крови. Вот так же.

***

Вообще же, соприкоснешься другой раз с обстоятельством и обоняешь организмом как жизнь душиста. Вот я о чем: ведомо ли тебе, дружище многозначимый, что ударился я в дамского угодника. Да-с, имею в арсенале значительное количество одержаний. Не можешь представить? Тем не менее. Вообще, многое я в себе открыл и открываю, но мой непредусмотренный и насквозь забубенный оборот с созданиями по сию пору ввергает в улыбку. Самое, признаться, веселое, что возделывал из себя хвата я логическим путем.

Человек я, известно, заурядный, стало быть, требуется вооружаться. Чем же? Элементарно: натиск, самоуверенность способны одолевать многовстречаемые буруны жизни. Да ведь попробуй примени без характера, когда всякий – хам… Женщины, постановил я, они станут моим полигоном.

А пожалуй это готовая повесть, как я теснил трусость, тащил себя, продираясь сквозь что там косноязычие – заикание (смею нешуточно заподозрить, что мной отыскана своеобразная система раскрепощения), и как легко и пошло вошел в русло. Самая дрянь, Женя, вот в чем: я теперь не напрягаюсь, работает реноме. И я не попускаю. Назло. Вот только кому…

И все-таки именно благодаря Маше я стал другим человеком. С каким отвращением вспоминаю себя прежнего.

Слушай-ка, вон, девица в короткой юбочке прошла. Замечательно! Все-таки тут что-то есть: юбка и шкодливый, забирающийся ветерок. Убежден, во времена амазонок мужчины носили юбчонки… А чулки? – они унимают дефекты.

Похоть – подчас ненавижу себя. Хотел бы жить в восемнадцатом веке.

Хочу быть бабой. Мои глаза смежены, я лежу, ноги распахнуты. Я сочусь… Въезжайте в меня.

Р. S. Извини, чуть не забыл – прочитал с вниманием (ты ждешь другого чувства?) твой очередной опус. Вот это недурственно: «Он полувыгнутый, полувогнутый. Он после алкнокдауна получеловек. Зрачки, как пуговицы в рубашке незастегнутой, прорываются в изрямканную прореху век». Потягивает, вне сомнений, Маяковским, зато вполне образно… Все-таки вспоминаю твой стих «О женщине». Сурово ты там гражданку раздел.

КРЕТОВ

То что Евгений трусоват, явилось ему еще в глубоком детстве, и, кажется, было первым из определений, которые он взгромоздил на себя, причем с долей ответственности, ибо с постановлением приходилось что-то делать. К завершению школы Кретов понял безоговорочно, что он есть трус форменный, отборный. Кстати сказать, окружающие-то его таковым считать перестали, но он знал, отчего это происходит. Оттого, что отчаянно боялся обнаружить всем свою трусость.

О, как корежили его волны поступка и сколь цепко пленял омут поведения, как обжигали эмоциональные импульсы и благовеяли рулады мыслей. Насколько терпко владел им самоанализ. Впрочем, это позже, уместив себя в университет, Кретов понял, что является безбожным интровертом, безнадежно рефлектирующим субъектом, а пока, – пока он придумывал обоснования. Евгений был вынужден изобличать гнетущую вялость своего существования, авантюрность бытия, и самое важное – отрезвить власть плоти, что неумолимо терзала проявлениями возраста. Ибо это наделяло боязнью – жить.

Первый подвиг на этом поприще была теория сильного человека.

Сильный человек тот, рассуждал Кретов, кто может победить себя. Одолеть другого совершенно не является признаком силы, потому что одоление может произойти при посредстве оружия. А вооружится человек может разнообразно: авторитетом, обстоятельствами, деньгами, опытом. Заметим, Евгений не включал сюда интеллект, ибо считал, что он унимает воинственность.

Пожалуй, особенно любопытный момент в этих экзерсисах была одна из сопутствующих штучек. Мужчины сильней женщины, бодро постановлял Евгений. И отнюдь не по физике. Отчего? А вот. – Женщина все делает телом, инстинктом, без страха, без преодоления. Мужчина – анализируя, боясь, преодолевая, затрачиваясь.

Примечательно здесь было то, что о женщине тогда парень понятия не имел. Он ее вычитал и соорудил из подтекстов зримого. И пожалуйста, теория довольно быстро погибла под неумолимыми бытийными доводами – уж одно то, что мужчина умней и, стало быть, благонамеренней, никак не вставлялось в реальность, – однако вкусность, удобство этой теории Кретову продлились в том, что придуманный женский образ он сохранил надолго.

Первая женщина досталась Жене чрезвычайная. Это была мама его университетского товарища, домохозяйка, жена генерала, полнеющая особа на исходе четвертого десятка с признаками былой красоты. Мама была жива и демократична.

Не впервые принимала она относительно деятельное участие в домашних пирушках сына. В тот раз компромисс отсутствовал. Мама откровенно внедрилась в компанию четырех студентов и навязчивым бредящим смехом будоражила молодежь. Пожалуй, именно ее непосредственность уняла меру, и к ночи персонал изрядно накушался, – за исключением Евгения, он себя соблюдал. Собственно, ристалище было готово: один из ребят полностью перешел в состояние риз, двое других, в том числе хозяин, отчалили на подвиги.

Ныла неугомонная музыка, женщина востребовала кавалерства.

– Ну же, энергичней, перед тобой дама… Несносный, – с придыханием и, разумеется, взирая исподлобья, хоть была почти вровень, излагала она.

Голова ее периодически откидывалась и маман сообщала вкрадчиво:

– В тебе что-то есть.

Грянуло наитие, кавалер сообразил что именно и не на шутку испугался. Однако позывы уклонится в результате все той же робости так и не сумели претвориться. В итоге мамаша повела себя демократично до крайности. Отбросив всякие условности, она попросту положила руку на имущество Евгения. Гражданин таким разворотом событий был повержен окончательно. Однако принадлежность существовала отдельно, генеральшу данные жизненные пропорции устроили.

Как потом призналась пассия, дело решил подозрительный завиток на челке. «Перед таким очаровашкой, – жеманно изъясняла она, – не устоит ни одна благородная женщина».

Размах, с которым генералиссимус вводил Кретова в курс, случился самых отъявленных масштабов. Состоялись четыре встречи. По назначению начальства Женя исправно являлся в положенный час и после должного насыщения подвергался муштре. На четвертой «конфиденции» были переступлены все пределы. Основательно взгретый винным дурманом и практикой предыдущих встреч Евгений повел себя раскованно. Это было неосмотрительно, ибо инициировало, извините за откровенность, атаку с тыла.

В одном из антрактов обильно напичканный организм испытуемого потребовал умеренности, чего и пошел он добиваться посредством туалета. Уж отправились излишки, когда дверь помещения, изящно вздохнув, открылась. В проеме образовались чресла. Женя с волнением стыда инстинктивно нажал на спуск и под грохот воды и прилив крови смущения рефлексивно прянул рукой к бумаге.

– Мила, ты что, – раздались его отчаянные слова, – я же не закончил!

Плоть мягко прислонилась к мальчику и нежно разжала терзающие бумагу пальцы.

– Я хочу все сделать сама, я хочу, чтоб ты был моим ребеночком.

Повергнутый Кретов оторопело сник. И далее репетитор занялась уже таким непотребством, которого подопытный даже в самых дерзких сексуальных фантазиях представить не смел. Это было, конечно, замечательно, но напрочь губило все сопутствующие понятию любовь представления.

Больше на занятия Евгений не ходил. Однако женщину эту он будет вспоминать долго. Мало того – пользоваться воспоминаниями.

Имелось, сказать есть, и некоторое торжество. Самая красивая девушка университета – это было общепризнанно – угождала зайчиком не бесполого взгляда. Нет, он не придумал это. Существовал, скажем, один сигнал поразительно притягательных глаз вне универа, когда ее рассеянное, покойное внимание, напитанное равнодушием к контурам шевелящейся толпы, вдруг очевидно вздрогнуло, неосознанно напряглось и невольно устремилось назад, к ушедшему облику Кретова, и только тут, обнаруженное и уязвленное, продолжилось напущено равнодушным жестом.

Присутствовали несколько фраз в столовой, когда они очутились рядом – фраз, естественно, беспробудно глупых, – и совершенно расплавленный воздух между. Наконец, эпизод на танцах, когда она отказала нескольким претендентам и затем, взглянув неумолимо на Кретова, валяющегося в своей нерешительности неподалеку, исподтишка и, разумеется, явно наблюдавшему за ней, исчезла. Как гордо шел он тогда домой, как сокровенно улыбался. Тут было торжество слабости: он именно выиграл, ибо урвал из ситуации самое пленительное – отсутствие явного поражения.

И конечно сны. Как раз она чаще всего являлась в провокационных, постыдно желанных, эротических снах. А тот, самый восхитительный, оставшийся на прочую жизнь, не завершенный, но столь мощный, объявший платоническим оргазмом все тело, когда даже вкрапливающаяся явь не могла отринуть чудесного очарования.

Конечно, никто не оставил такого глубокого и властного впечатления в Евгении, как отец. Тот был хвастлив, многословен, малодушен, равнодушен – «подходяще», говорил он в качестве высшей оценки – и поразительно эгоистичен. И… интеллигентен. Это неизбывно проявлялось в манере говорить, повадках – наконец, в общественном положении. Немудрено – за ним стояло солидное генеалогическое сооружение.

Портрет отца слагался из столь многочисленных, но броских мелочей, что писать его стало бы занятием страшно трудоемким, ибо эти мелочи представляли собой динамические частности, которые в разных эпизодах то наслаивались друг на друга, то оживали неприкосновенные и чистые. Уж и сам эгоизм, зрело видимый хоть в том, что он не удостаивал любовью никого, кроме дочери, растворялся не только в полном безволии, пренебрежении даже к себе, а в симпатичных резонах, которые откровенно находил от случая к случаю сам Кретов в своей натуре. Может быть, наиболее непосредственной чертой его было ироничное отношение к окружающему миру, в том числе Евгению. Так и здесь занятно: вкупе с тем, что Кретов-старший слыл, и таковым являлся, заядлым ходоком, даже в относительно пуританские и тяжелые на иронию времена он считался порядочным человеком.

– Порядочный человек, – так и говорили женщины, и вдохновенно. Мужчины обычно отмалчивались, и, во всяком случае, не возражали.

Евгений замечательно помнил, как исправно бегали соседи к отцу решать бытовые споры – в годы отрочества жили в коммунальной квартире. Пожалуй, ни разу не удостоил он чем-либо вразумительным, а принимался нести забавную, совсем постороннюю ахинею, чем, случалось, доводил просителей до истерики. Женя относил если не авторитет, то некоторое внешнее достоинство отца на счет престижности тогда ученой степени кандидата наук, а вообще, отношение людей к батюшке и обратное осталось для него едва ли не самой спелой загадкой.