Текст книги "Судьбы суровый матерьял…"

«Возвращаюсь в страну, из которой бежал…»

 
Возвращаюсь в страну, из которой бежал,
Надышась заграничною гарью. Эпоха
Золотая моя без упрека и вздоха
Умудрилась меня завалить без ножа.
 
 
Распластала, как будто свинью перед праздником,
И, мешая с зарею снега ноября,
Залила моей кровью свои прохаря
И ладони отерла замызганным ватником…
 
 
Как я верил тебе с горькой страстью раба!
Я сосал твое вымя под звездами синими.
Я считал, что все страны зовутся россиями.
Оказалось – Россия одна, как судьба.
 
 
Как судьба! И куда бы ни шел – не уйти.
Сотни раз убегать и назад возвращаться.
В этом замкнутом круге по кругу вращаться,
И шептать сокровенное слово – прости.
 
 
Ты простишь меня, Родина. Я не при чем.
Я готов заплатить этой жизнью прекрасной
И за то, что обманут твоим кумачом,
И за то, что раздавлен звездою ужасной.
 
 
Я покорен в любви. А неправде твоей
Есть предел, как картежнику с картой крапленой.
Хоть звезда в Вифлееме намного видней,
Я ее не заметил, иной ослепленный.
 
 
Как тавро над могильной зубчатой стеной,
Кровяная блатная бандитская штука.
Роковой оказалась, однако, наука.
Даст Господь – и не станет ее над страной.
 
 
И тогда мы вернемся к тебе навсегда,
Все изгои твои, беглецы и калеки,
И заплачем от счастья, любви и стыда,
И поможем тебе, и пребудешь вовеки.
 

Алтай-1

 
Здесь чернозем грачиной чернью
Блестит под сталью лемехов.
Здесь, тетивой поющий, чернеть,
Касаясь тростника верхов,
Туман пронзает над протоком,
И, шавкая, летит туда,
Где новый день зажжен востоком…
 
 
В постромках сельского труда
Он подступает, багровея,
Раскинув крылья-невода,
Он ладит мне хомут на шею,
Он спрашивает: «Сдюжишь?..»
– Да!
 
 
Конечно, сдюжу!
В этих крыльях,
Полого стелющих рассвет,
Малиновых, широких, сильных,
Иной не мыслится ответ.
Конечно, да!
Привет, грядущий!
Сшибай последнюю звезду
И красной охрой шибче, гуще
Плоды раскрашивай в саду!
 

«КАМаз отползает в кювет. Застревает…»

 
КАМаз отползает в кювет. Застревает.
И небо дождем чернозем засевает.
Горят палисады созревшей калиной,
И племя сайгачье ковыльной долиной
Сквозь мглу дождевую – то дальше, то ближе.
И кот на карнизе, и ворон на крыше —
Согбенный старик – отрясает крыла —
Две тощих души на квадрате села.
Всё пусто, и мокро, и так некрасиво…
 
 
И лишь за мостом, за распаханной гривой,
В плаще, как в хитоне, – Господь на Руси! —
Идет агроном и не тонет в грязи.
 

«Травы пьяно завалятся, колосом сбиты…»

 
Травы пьяно завалятся, колосом сбиты,
Хмель тоску наберет и поникнет башкой,
И кусты, ежевичником крепко обвиты,
Станут листья ронять, а над синей рекой
Тучи будут идти вперемешку с гусями.
Этот гогот тревожный, как стон вековой!
И такая возникнет печаль над полями,
Что повесится с горя последний живой
Восковой, запечатанный плотно, подсолнух
На соседском плетне,
А в капустной гряде
Станет тесно от крепких по-бабьи и полных,
По колено стоящих в осенней воде,
Голубых кочанов…
Что ж ты плачешь, Россия!
Кто тебя этой лентой цветной повязал,
Кто тебе наказал, чтобы ты голосила
У поскотин пустых, прижимая к глазам
То клинок подорожный, то горечь крушины.
Посмотри, как светло и просторно вокруг,
Как пшеницей груженые воют машины,
На токах замыкая разорванный круг!
 

«Гроза грохотала светло и отвесно…»

 
Гроза грохотала светло и отвесно,
Чернея, буграми ходил водоем,
А туча на тучу всё лезла и лезла,
Свинцом заволакивая окоем.
 
 
Всё было как надо. В стропилах гудело,
Шаталась изба,
На скрипучей петле
Калитка штакетиной свежей белела,
Мотаясь под ветром в сиреневой мгле.
 
 
Корявые сучья гремели в деревьях.
Корявые молнии били в упор,
И дождь полосою шагал вдоль деревни,
Глуша и сминая в сенях разговор
 
 
О том, что гроза хороша, да не время,
Что надо бы вёдро, что травы уже
Набрали метелки, и горькое семя
Роняет седая полынь на меже.
 

В дороге

1.

 
Невесомый и неслышный
Светло-серый облак пышный,
Легкий ветер, дождь косой,
Солнца луч,
В листве зеленой
Домик чисто побеленный…
Среднерусской полосой
 
 
Еду, газ ногой педалю,
Открываю даль за далью.
Тополи в параличе!
Скот пасется. Слава Богу…
Дядя вышел на дорогу —
Кнут пастуший на плече.
 
 
Торможу. Поговорили.
Будто щей казан сварили!
Я опять педаль топлю.
По проселку – как по следу! —
Еду, еду, еду, еду —
Солнышко щекой ловлю.
 
 
Вот страна! Ни дна, ни края!
Есть ли где еще такая?
Широка, тепла, светла…
Небо, солнце, дождь, дорога —
То крутая, то полога,
То прямая, как стрела!..
 

2.

 
А вот курган. Я знаю – там, внутри,
Ни фараона нет, ни печенега.
Там спит сармат. Стоит его телега.
И конь, согретый краешком зари,
 
 
Траву жует и на восход косится,
На злое золотое колесо…
Бредут стада. Тугая пыль клубится,
И мертвым прахом засыпает всё.
 

3.

 
И вновь курган…
Я знаю, там, внутри,
Ни фараона нет, ни печенега.
Нет и следов сармата. Из набега
Он не сюда вернулся…
Фонари
Мерцают на столбах. Шоссе искрится.
Кабанье стадо валит камыши.
Арык блестит. Крылом ночная птица
Беззвучно воздух рвет. И ни души!
Ни ветерка, ни тонкой волосинки.
И на сто верст такая тишина,
Что на осоках спелые росинки
Светлей, чем азиатская луна.
 

4.

 
Пахнет зноем и вяленой дыней.
На припеке змея не видна.
Солнце льет и над каждой святыней
Азиатская блещет луна.
 
 
От ветров побелевшие кости.
На халатах размывами соль…
И откуда в глазах этих острых
Столько лести и хитрости столь?
 
 
Полководцы!
Воители!
Ханы!
Каждый страшен и каждый велик.
Зазевайся – порежут карманы.
Закричи – перережут кадык.
 

В память о ташкентских ворах

 
Трамвай набит, не отступить назад.
Узбек притерся, смотрит сладко-сладко…
Меня спасла французская подкладка,
Не справился с ней хитрый азиат.
 
 
Уже пото́м я потом обольюсь.
Как резал гад! О, как искусно резал!
Ташкент, Ташкент… А попади в Хорезм —
Отрежут всё, и я не удивлюсь.
 
 
…Наш самолет прошел сквозь облака,
Отыскивая заданные тропы.
Я в забытьи, и память далека,
Но чувствую, почти наверняка,
Как ползает змеиная рука
По шелковому холоду Европы.
 

Убегают сайгак и сайга…

 
Убегают сайгак и сайга,
Скорость – ног не видать ни фига!
 
 
Ствол винтовки – аорты обрез…
Ручка газа и… наперерез!
 
 
Не погоня – стальная струна!
Степь мертва, сожжена, солона.
 
 
Степь пуста! И на тысячи верст
Звон копыт и визжанье колес,
 
 
И уверенность – гонка не зря.
И… очки…
И зрачки дикаря.
 

Какая основа – такая страна

 
В жгутах камыша дверь на ржавой петле.
В глуби шалаша на тесовом столе
 
 
Обломок штыка тусклым блеском дрожит…
(Душа казака где-то рядом кружит!)
 
 
На мякоти дынной танцует оса,
Крыла приподнимет – звенят небеса…
 
 
Живая вода луговых родников.
Озера, стада, табуны рысаков.
 
 
Крестьянского быта кондовая злость.
Тугая орбита! Хозяйствуй. Не гость.
 
 
Смоленые лайбы, чеканная медь…
Лежать бы, молчать бы, смотреть и смотреть —
 
 
На мост, на околок, на взгорок крутой,
Где катит проселок версту за верстой,
 
 
Где едет кыргыз, по земле волоча
Натруженный хлыст боевого бича.
 
 
Он этим кнутом стережет и пасет.
Нацелит хлыстом – и Господь не спасет!
 
 
Любуюсь бичом. Наблюдаю коня.
Веселым лучом гладит солнце меня.
 
 
Ни звука, ни слова. Всё видно до дна.
Какая основа – такая страна…
 
 
Всё скроено, сбито. Верней сургуча!
Колеса, копыта, пшеница, бахча…
 
 
Арбуза пластины. Жую да плюю.
Мои палестины. О них и пою.
 

«И снова наискось и боком…»

 
И снова наискось и боком
Заря по лесенкам прошла,
И, полыхнув по стеклам окон,
Осинник желтым подожгла,
Позолотила струны сосен,
Берез веселые верхи.
И стало ясно – это осень…
И выпал шмель из-под стрехи.
И засопел, и завозился!
Пытаясь выправить крыла,
Он головой о землю бился,
Гремел во все колокола!
И поплыла тоска над полем.
Плыви, басовая, плыви!..
А мы картошечку посолим,
И, разгоняя жар в крови,
Пойдем вперед, навстречу свету,
Рубить пласты, молоть зерно,
Вращать огромную планету
И с ней вращаться заодно.
 

«Судьбы моей суровый матерьял…»

 
Судьбы моей суровый матерьял
С заплатами соломенного цвета…
О, знать бы, кто меня на прочность проверял,
И сна лишал, и не давал ответа.
 
 
Водил смотреть, как через край стрехи
Снопы лучей швыряет солнце в окна,
Как зноя летнего тягучие волокна
Качают острых тополей верхи.
 
 
Подсказывал, мол, вот где скрыто всё,
В огромном диске яростного света!..
Сармат кузнец, когда приметил это,
Ось отковал и вставил в колесо!
 
 
Тележное – со скрипом и подпрыгом,
Оно свело кочевника с ума…
И покатилось солнышко по ригам,
Ссыпая золотишко в закрома.
 
 
Вставали тени и ложились криво.
Дышали многоярусно стада.
Пластая крылья, прижимались к гривам,
Добычу настигая, беркута,
 
 
И замирали в развороте гордом,
Нацеливая страшный свой удар.
Дымилась печень, и, кровеня морды,
Саженной рысью волки шли под яр.
 
 
А солнце било это всё с размаху
Лучами света в локоть толщиной,
И, расправляя под ремнем рубаху,
Пел человек, влюбляясь в шар земной.
 
 
Я песню эту слышу сквозь эпохи,
И принимая будущую тьму,
В любом цветке, в любом чертополохе
Я вижу солнце и молюсь ему.
 

«Всё, что здесь зарифмовано, всё от тоски…»

 
Всё, что здесь зарифмовано, всё от тоски,
От великой заботы, дарованной свыше.
Рвется темное небо, как холст, на куски,
И на землю срывается с толевой крыши.
 
 
На подворье Петровых солому гребут,
У Кольчугиных скоро, наверное, свадьба,
Надьку так разнесло, хоть накладывай жгут,
Не пришлось бы гулене до свадьбы рожать бы.
 
 
Над Прибалтикой синь, над Петрополем хмарь.
А на Невском, от Думы к Литейному, пробка…
Испеки колобок, с мясом луку нажарь.
Третий день моросит. Может, выручит стопка.
 
 
Русь без рюмки ничто. Ей без водки пропасть.
Многих прочих утех эта радость милее…
Таракан разевает багровую пасть,
Громко пьет, и на печку спешит. Там теплее.
 
 
Там за шторкою тьма. Там овчина душна.
Там уют и покой, там любые печали
Исчезают бесследно. Там лучше слышна
Песнь сверчка, что живет два столетья в подвале.
 
 
От стола по избе тянет хлебом густым.
Наливаю в стакан самогонное пойло.
Петушок не орет, и крылом золотым
Не шумит. Можно пить.
Всё в округе спокойно.
 

«Когда смотрю лицо тирана…»

 
Когда смотрю лицо тирана,
Я вспоминаю кровь барана…
Однажды в детстве в кишлаке
Я видел, как она хлестала
Вожжой с косого пьедестала,
И пламенела на песке.
Обутый в кирзовую кожу,
Он на пирата был похожий,
Тот зверь, повязанный платком
До самых глаз. И мне казалось,
Что, пряча нож в овечью алость,
В хрящах за белым кадыком,
 
 
Он представлял, что я не вижу
И эту смерть, и эту жижу.
Я видел всё! – и глаз разрез,
И то, как сгрудилась отара,
И как клубились кольца пара,
И коршуна в глуби небес.
 
 
Я это всё увидел чохом
С единым выдохом и вдохом, —
Прошла заноза до спины,
И долго в глубине держала
Напитанное ядом жало.
(Увидеть бы со стороны!)
 
 
Меня не это поразило.
Конечно, – нож, конечно, – сила.
Меня иное потрясло:
Овец покорное молчанье,
Ни ропота и ни отчаянья;
Зрачки, и в каждом – пронесло.
 
 
Не пронесло. Я это знаю.
И хоть стояли хаты с краю,
Сгонялись жертвы к алтарю
Больной страны. Вершилось действо.
Знать, потому, наверно, с детства
Я очень чувствую зарю…
 
 
Моя страна, я сед, в морщинах,
Я сорок лет живу в мужчинах,
С тираном лично не знаком.
Когда ж смотрю усы и щеки,
Я вижу кровь на кровостоке,
И боль стоит под кадыком.
 
 
Болит и никуда не деться.
Как ты выдерживаешь, сердце?
Соединив с душою плоть,
Ты это нарекло судьбою.
Какой судьбой… Господь с тобою.
Конечно, если есть Господь…
 

«Какие теплые глаза…»

 
Какие теплые глаза…
Какие горестные руки…
Смотрел задумчивый вокзал
На скромный ритуал разлуки.
Она и он.
Банально?
Да.
И неуютно, как в ненастье…
Но вот поделена беда
На две, примерно равных, части.
 
 
…Она вошла в вагон. Присела.
Какое крохотное тело!
Затем она сняла кольцо,
В ладони спрятала лицо,
 
 
И всё. Ни вздоха и ни стона,
Ни капли лжи, ни капли зла…
И долго жители вагона
Смотрели, как она везла
Свою беду, свою вину
В ладонях через всю страну.
 

«Поездная тоска. Ни рукой, ни ногой…»

 
Поездная тоска. Ни рукой, ни ногой…
Выгибается поезд гремящей дугой!
Наплывают поля, уплывают поля.
Чернозема пласты, ястреба, гоголя…
Вот, скажи: где такое увидишь еще!
Да нигде. Да ни в жизнь. Ни в какие века!
Чернозем… Ястреба… Тополя… Воронье…
Лебединая песнь! Золотая строка!
Поезд порет пространство на тряпки, как холст.
Убегают колосья за край ковылей.
Мне любить эту жизнь до разлуки, до звезд,
До последней великой печали моей.
От сарматских времен – золоченая Русь!
Я вдыхаю простор, задохнуться боюсь.
Ветер пахнет медово, горячий, густой,
Вышибает слезу, и, кружась над верстой,
Тучи гонит на запад.
А мне – на восток!
Размотайте, колеса, сомнений моток
Между небом и твердью, средь этой красы
В две веселых блестящих стальных полосы,
Чтоб душа замирала, от воли пьяна,
И трезвела от счастья – какая страна!
 

«Опять ты, моя узкоглазая родина…»

 
…Где ветер звоном однотонным
Гудит-поет в стволы ружья.
 

И. Бунин

 
Опять ты, моя узкоглазая родина,
Полощешь в рассветных озерах зарю,
Где я, пробираясь тяжелыми бродами,
Дышу камышами и гнезда зорю.
 
 
Утиные гнезда в утиных осоках…
Летящие гуси в белесый туман…
Грачей паруса на березах высоких…
Кормушка ондатры и ржавый капкан…
 
 
Куда мне от этого спрятаться-скрыться,
В каком заповедном безлюдном краю?..
И воду я вновь наливаю в корытце,
Зерно рассыпаю и лошадь пою.
 
 
А солнце слепит так, что можно заплакать!
А воздух такой – не устанешь дышать!
Колесные втулки и «окать» и «акать»
Начнут, и Гнедую уже не сдержать.
 
 
И снова дорога, и снова проселки…
Размерена жизнь, как размеренный бег!
И ветер стволами потертой двустволки
Такое поет – не забудешь вовек.
 
 
И если печаль по отчизне привольной
Опять подступает и душит тоска,
Я гулкую ноту той песни двуствольной
К строке примеряю, и дышит строка.
 

«Жизнь меряя ведром и метром…»

 
Жизнь меряя ведром и метром,
Облитый золотом зарниц,
Я знаю, как под легким ветром
Колышутся пласты пшениц,
 
 
Как бьются в ярой сшибке кони,
Как каторжно бредут стада
На комбинат, что с гулким стоном
Выталкивает поезда,
 
 
Набитые багровым мясом,
Трубящие и вширь, и ввысь,
И паром по колесам красным
Свистящие: «Вот это жизнь!..»
 
 
А жизнь клубит, кипит и льется!
Что на току, что на меже…
Я в жизнь вхожу, и сердце бьется
Мое по-взрослому уже,
 
 
И, вены кровью наполняя,
Прокалывает грудь слегка…
Я, эти знаки понимая,
Запоминаю на века
 
 
Смиренья горькую рубаху,
Гнездо сорочье на суку,
И размалеванную птаху
С блестящей пуговкой в боку.
 

«В эту майскую слякоть печально сидеть у окна…»

 
В эту майскую слякоть печально сидеть у окна,
Потому что весна черноземы вокруг замесила
Безобразно легко, и, сшибая клинком семена,
Пробралась на курган и грачей на крестах рассадила.
 
 
По-каковски болтают? На фене блатной или как —
На крестах, как на мачтах плывущих куда-то ковчегов?
Их черны паруса, и тревожны, и сумрачны так,
Словно души ушедших моих земляков-печенегов,
 
 
Что далёко давно забрели под началом старшин
В этот край, подивились тяжелому беркуту в небе,
И, к размерам чужим прикладая российский аршин,
Затворили саман, и заботиться стали о хлебе.
 
 
Я их – нет – не виню, только кажется мне – почему? —
Что юрта здесь была бы намного уместней самана,
И казах-скотовод, продираясь по гребню кургана,
Пел бы лучше, чем мы, и просторнее было б ему
 
 
Узким глазом смотреть, как свободно отары плывут,
И грачи стороной пролетели бы дальше на север,
Где ковыль не растет, где растут иван-чаи да клевер,
И живут самоеды, а, может, и гунны живут.
 

Алейск

 
На пути из Алейска, где березовый лес,
Я присяду на рельсы, а, точнее, на рельс.
 
 
Прогрохочет составов сталь натруженная,
Маслом, хлебом и салом перегруженная.
 
 
Небо клонит на запад к колоску колосок.
…Как растоптанный лапоть мой разбитый сапог…
 
 
Принимаю, что вижу, как досаду, как тлен,
Как привитую грыжу, как килу до колен.
 
 
Всё увозят, увозят; всё везут и везут.
«Как живется?» не спросят, от нужды не спасут…
 
 
Я сижу, отдыхаю, я травинку жую,
Я еще не вздыхаю, но уже не пою.
 
 
А кругом – красотища! На пырей и осот
Ветер, падая, свищет и ранетки трясет.
 
 
Всё шумит, колосится
И гудит, и роится,
И текут на овсы бочки Божьей росы.
 

Алейские солонцы

 
Земля родная…
Пятна бурые —
По голенищам до колен.
Легко ли вам, мои каурые,
Глядеть на этот прах и тлен,
На эти пастбища и пажити,
На порыжевшую тоску,
На всё, что было нами нажито
На этом горьком берегу.
 
 
Дома, дома…
Глубинка русская.
Крапивы горечь, лебеда.
Зари рассветной лента узкая,
С небес – отвесная вода,
Зачеркивающая сущее —
Столбы, крапивы, дамбу и
Стада угрюмые, бредущие
За край под чавканье земли…
 
 
Года прошли,
А мне всё помнится
Семилинейный огонек,
Наполненная мраком горница,
Хлысты бичей, шуршанье ног,
Быки, качающие массами,
Осиный кугель под стрехой,
И комбинат, пропахший мясами,
И сладковатой требухой.
 

«Там пахло табаком, слоился жирный дым…»

 
Там пахло табаком, слоился жирный дым.
Там говорили все: предоставлялось право
Поведать о себе и юным, и седым,
И левой стороне, и тем, что были справа.
 
 
Глотая никотин, я плавал в том дыму,
Я заливал в себя из сальных кружек зелье,
Я был живой мертвей покойника в дому,
Куда и через год не забредет веселье.
 
 
Смотрел на то Господь, крутил веретено,
Закручивая нить судьбы моей всё туже,
И было в том чаду просвета не дано,
И на калитке в жизнь висел замок к тому же.
 
 
Но я упрямо рос в том адовом кругу,
Учился говорить, смотреть, внимать и думать…
Спасибо тем друзьям, вину и табаку
За то, что я теперь тяжелый и угрюмый
 
 
Легко на решете отсеиваю зло,
Не делаю добра, когда меня не просят,
И знаю, что не нож, а верное стило
Я покажу, когда
Меня: – Как жил ты? – спросят.
 

«А Бог мой жил в селе, в чулане…»

 
В деревне Бог живет не по углам…
 

И. Бродский

 
А Бог мой жил в селе, в чулане.
Размачивая хлеб в стакане,
Он – удивительный старик! —
По вечерам, при желтом свете,
Учил меня добру на свете,
И я к тем вечерам привык.
 
 
Я помню это время смутно,
Лишь помню – было мне уютно,
Когда, забравшись на сундук,
Сидел я с грязными ногами,
А он неспешными руками —
Я не встречал подобных рук —
 
 
Раскрыв листы тяжелой книги,
Читал мне о монгольском иге,
И я монгола представлял
Похожим на Джамала деда,
Казаха, нашего соседа,
Что стекла в деревнях вставлял…
 
 
Такая штука бытовая…
Но дули ветры, завывая.
Чужие люди по селу
Прошли и постучали к Богу…
Я выйду, гляну на дорогу —
Столетье падает во мглу.
 
 
Ни деда, ни села, ни Бога…
Какая странная эпоха!
Под гребень всех подобрала,
Примерила этап к котомкам,
И в назидание потомкам
Вперед лет на сто наврала.
 

«В крапивах густых, в череде с лебедою…»

 
В крапивах густых, в череде с лебедою
Однажды я умер. Чалдон и остяк,
Меня окропив неживою водою,
Живой не добыли и бросили так.
 
 
Таким я и рос.
Не голодный, не сытый.
Эпохи прошли, прошумели века.
Живой – неживой, не убитый – убитый,
Ни зренья, ни чувств и душа никака…
 
 
Но всё же я жил ведь, коль помнятся точно
Те знойные дни с чередой-лебедой,
Соседка Тамарка, что в белом платочке
Ходила к реке за живою водой.
 
 
В той речке вода и поныне искрится,
И мертвый воскреснет, коль ей окропят…
Остяк и чалдон поленились спуститься
За этой водою, а я виноват.
 
 
Могли б оживить, да и сами б напились.
Я вырос бы диким, носил бы серьгу,
Скакал на коне….
Вот они поленились,
А я до сих пор позабыть не могу
Тропинку, что к речке легла от порога,
Платочек, плечо, завиток к завитку,
И эту, лишенную счастья, дорогу,
Что выпала мне на коротком веку.
 

Слобода

Лилии Стариковой

 
Крепка Россия Бугульмой!
Хочу домой, хочу домой…
 

 
Бугульме… Бугульму… Бугульма…
Степь да степь, ни куста, ни холма.
Чернозем, кизяки, саманы,
Да метельная песнь сатаны.
 
 
Как завоет в трубе, загудит!
Печь откликнется и зачадит,
И сверчок засверчит в полутьме:
– Бугульма… Бугульму… Бугульме…
 
 
Застучит за стеной пулемет,
Развернутся лавины в намет
И сойдутся, как сходят с ума.
Бугульму… Бугульме… Бугульма…
 
 
Голос прошлого звонкий такой,
Как рассветных сорок ворожба!
И подать до Урала рукой,
Но Урал переплыть не судьба.
 
 
Не судьба, моя жизнь, не судьба!
Засыпаю и вижу раба,
Что к свободе идет через степь,
Где и ставит надежную крепь…
 
 
Горизонт, ковыли, удила,
Тень косого крыла от орла,
Тропота с перезвоном подков,
Да живая вода родников.
 
 
А касаемо худшей беды —
Здесь добудут и мертвой воды,
И пока там разборки да суд
Принесут, окропят и спасут.
 

Сибирь

1.

 
Вновь на снегах, от бурь покатых…
 

П. Васильев

 
Набитые ветром, сугробы тверды,
Подковой ударь – не останется вмятин.
Мне этой природы характер понятен —
Сибирь отвергает насилья следы.
 
 
Она, принимая желающих в плен,
Лежит, развалившись, от края до края,
Как будто звериная шкура сырая —
Мездрою наружу, с потеками вен.
 
 
Осадит морозом, бураном нахлынет,
Взопреет под волчьей дохой золотой —
И стынут хрящи носовые, и стынет
Надбровная кость и гудит ломотой.
 
 
И если не дерзок, и если не ловок,
Зароет в снегах как в пуху лебедей,
Начертит звездой на кресте заголовок
И солью проступит на шляпках гвоздей.
 
 
И талой водою очистит скулу,
И выбелит кость и седьмою весною
Проколет глазницы хвоинкой-сосною,
И, ствол выгоняя, погонит смолу.
 
 
И кто-то, идущий тропою другою,
В таежном урмане, в брусничных кистях,
На лопнувший череп наступит ногою,
И вздрогнет, и тяжесть осядет в костях.
 
 
Надолго осядет, но, кровь будоража,
Упрямо и снова поманит туда,
Где синим костром над улогами кряжа
Мохнато сверкает медвежья звезда.
 

2.

 
Эти стаи привёл на Иртыш Ермак…
 

П. Васильев

 
Ты кончилась – с бандита Ермака.
Неужто тяжела была рука?
Неужто за Тоболом камыши
Тупее, чем казачьи бердыши?
 
 
Гудит комар в некошеных полях,
Выпь, шею выгнув, над протоком злится…
Считает прибыль жрущая столица,
Угретая в сибирских соболях.
 
 
И – егеря!
Повсюду егеря…
Моя Сибирь, зачем же так беспечно
Склонилась ты под русского царя,
Которому платить ты будешь вечно?