Текст книги "Зеркало Иблиса"

Виктор Бурцев
Зеркало Иблиса

Сказал Он: «Поистине ты из тех, кому Отсрочено до дня назначенного времени».

Коран. Ал-Хиджр. 38(38)

ПРОЛОГ

Они маршировали по миру, как по плацу.

«Левой, левой!»

Они вскидывали правую руку вперед и вверх, приветствуя Солнце.

«Хайль!»

Они несли на себе светлые, солнечные руны.

«Зигель!»

Они утопили противников в их же собственной крови. И, не оглядываясь на то, как враг захлебывается своей ненавистью и беспомощностью, они маршировали дальше. К новым границам, к новым странам, к новым мирам и, может быть, даже к последнему морю…

Железной волной они прокатились по степям Украины, свирепым волком они промчались через леса России, яростным ураганом они пролетели над пустынями Азии и мифическим Левиафаном, они сдавили в своих смертоносных объятиях Американский континент.

Никакая сила во всем мире не могла помешать им.

Земля была лишь кругом на их флаге.

В круг была вписана свастика.

В несуществующем месте, среди песка, камней и воздуха, который от жары потерял свою прозрачность, человек провел рукой по обветренному темному лицу. Словно стирая остатки страшного сновидения, словно сдирая кусочки налипшей паутины, словно утирая слезы. Этот человек долго жил на белом свете, много видел такого, чего не в состоянии увидеть обыкновенный человек. Наверное, страх не должен был мучить его. Наверное, и желания должны были остаться где-то за спиной. Человек, который живет столько, становится другим, непонятным, чуждым добра и зла. Становится почти богом.

Возможно.

Однако с Саммадом не произошло ничего подобного. Вполне может быть, что виновато в этом происхождение. А может быть, тот факт, что Саммад носил на руке своей перстень с огненным камнем, отражающим то, невидимое снаружи, внутреннее пламя, от которого нет покоя хозяину.

Перед Саммадом высился камень, большой, тяжелый камень. Кусок скалы, одна сторона которой была гладкой, отполированной до блеска. Наполовину занесенное песком скальное основание, на котором стоял камень, продавилось, потрескалось под невероятной тяжестью, которую нельзя было угадать по размерам. Со стороны казалось, что камень упал сюда откуда-то с немыслимой высоты, может быть, из самого рая. Упал, потрескался, но остался нерушимо целым. От того падения остались только трещины под полированной поверхностью. Полосы темного, непрозрачного и ничего не отражающего пространства. Саммаду казалось, что эти полосы-трещины пытались вырваться из камня… Но так и не смогли преодолеть нерушимости его границ.

Теперь камень отражал мир. Весь Мир. Огромный, причудливый и переменчивый.

Достаточно было посмотреть в него пристально и внимательно, чтобы увидеть…

Что увидеть?

Будущее? Прошлое? То, чего не существует, или то, что может существовать?

А может быть, это просто отражение? Отражение в зеркале?

Что происходит там, по ту сторону зеркальной поверхности? Кого оно отражает?

Мир. Мир, находящийся внутри того, кто заглядывает в бездну огромного зеркала…

Саммад снова потер щеки (несмотря на испепеляющую жару, ему все время казалось, что лицо немеет, словно от сильного холода, какой бывает ночью в пустыне), последний раз посмотрел на камень – светлые полосы полированной поверхности безразлично отразили его лицо Минута молчания… И человек, живущий долго, вскочил на лошадь, чтобы через мгновение исчезнуть в вихре песка.

1

Они замышляли хитрость, и Мы замышляли хитрость, а они и не знали. Так же как и Мы.

Апокриф. Книга Пяти Зеркал 21 (20)

Темно-зеленый гидросамолет «бизерта», качавшийся на слабой волне, напоминал обыкновенный катер, к которому сумасшедший конструктор приделал крылья-этажерку и три неуклюже висящих меж ними двигателя. Фрисснеру приходилось летать не раз и не два, но обычно это были нормальные транспортники, чаще всего старые добрые Ju-52. Даже торпедоносец «хейнкель», на котором Фрисснер летел в прошлом году из Ставангера, с виду выглядел надежнее…

Те же чувства, что и Фрисснер, судя по всему, испытывал Каунитц. Он бросил за борт окурок и спросил вполголоса:

– Что это за дерьмо, господин капитан?

– Французский гидроплан, – ответил Фрисснер. – Трофей. На нем летали вишисты, но потом мы решили, что нам он нужнее. Морской разведчик.

– Оно в самом деле летает?

– Поговаривают… Надеюсь, мы доберемся на нем до Триполи.

– Они не могли послать нормальный «викинг»? – все не мог успокоиться Каунитц. – Эта сноповязалка развалится на середине пути.

– Ну конечно, «викинг» тебе подавай, – хихикнул Макс Богер. – И эскорт из десяти истребителей, а в Триполи чтобы тебя встретил лично Роммель[1]1
  Роммель, Эрвин, – гснерал-фельдмаршал, с 1941 – командующий Африканским корпусом. В 1944 г. покончил с собой, как участник антигитлеровского заговора.


[Закрыть] со всем штабом. О, наш скромный Эмиль!

– Заткнись, Макс. Тебе тоже на нем лететь, – отрезал Каунитц, но Богера, похоже, не испугал. Тот пожал плечами:

– Я лично планирую спрятаться в самый укромный уголок этого самолета и хорошенько поспать до самой Африки. И тебе советую.

– Смотри не проснись с дополнительной дыркой в заднице, которую тебе просверлят английские истребители, – буркнул Каунитц.

Матросы гребли споро, и спустя несколько минут лодка ткнулась тупым носом в поплавок «бизерты». Лунный свет высветил выглядывающего из кабины пилота, приветливо помахавшего рукой.

В темное нутро гидроплана они забрались без происшествий, перетащили мешки. Макс шумно втянул воздух носом и спросил:

– Давно проветривали? По-моему, воняет лягушками.

– Воняет Генрихом, хвостовым стрелком, – улыбнулся пилот. – Он на ужин съел слишком много фасоли… Извините, господин капитан. Располагайтесь.

– Благодарю, – кивнул Фрисснер. Они устроились поудобнее в мрачной сигаре фюзеляжа, лишенной привычных удобств старичка «юнкерса». Фрисснер покосился на своего третьего спутника, до сих пор не проронившего ни слова. Худой, скуластый, он сейчас протирал полой куртки очки, забавные стеклянные кругляшки с проволочными дужками, словно из старого немого фильма про ученого-растяпу. Да он и есть ученый-растяпа, Юлиус Замке, археолог и антрополог, сын археолога и антрополога. Фрисснер внимательно прочел его дело перед тем, как ехать в Бельзен. Что ж, будем думать, что полтора года концентрационного лагеря выбили из него все нехорошие мысли, если они у него и имелись. Хорошо, наверное, без красного винкеля[2]2
  Треугольник (нем.). Имеется в виду нашитый на робу заключенного.


[Закрыть] на груди.

Фрисснер хотел сказать ученому что-нибудь дружеское, теплое, но в этот момент Замке закончил протирать очки и водрузил их на нос, а Макс Богер по-дурацки хихикнул, как это умел делать только он, и выдал:

– Вы, Юлиус, вылитый рейхсфюрер, вам это когда-нибудь говорили?

Действительно, ученый в очках немного напоминал Гиммлера, но болтать об этом вот так, в присутствии пилотов, не стоило. Фрисснер ткнул Макса локтем в бок, и тот мгновенно затих. Замке ничего не ответил, только растерянно моргнул и посмотрел на Фрисснера. Тот сморщился – не обращайте, мол, внимания – и улыбнулся.

Унтер-офицеры, веселящиеся и переругивающиеся в присутствии капитана. Зрелище довольно нормальное для фронта, но тут, на Крите, к такому, возможно, и не привыкли. Тем более пилоты не были, конечно же, проинформированы ни о миссии группы Фрисснера, ни о подлинных их званиях.

– Взлетаем, – сказал пилот. Где-то над головой взвыли и затарахтели моторы, пол ощутимо задрожал.

– Когда будем в Триполи? – проорал Каунитц. Пилот покачал головой:

– Не загадывай, приятель. А ну как прилетят англичане и устроят нам фейерверк? Сейчас я погашу свет, а ты вздремни. В Африке я тебя разбужу.

– Какая у него скорость? – не унимался Каунитц.

– Километров двести в час. Очень неторопливая птичка, – сказал пилот и отвернулся. Пол задрожал еще сильнее, и «бизерта» пошла на взлет.

Богер исполнил свое намерение и сразу же уснул, пристроив под голову какой-то мешок и укрывшись одеялом. Каунитц вроде бы тоже задремал. А вот ученый не спал. Он тревожно озирался, пальцы левой руки крутили пуговицу на груди.

– Раньше не приходилось летать? – крикнул Фрисснер. Чертовы моторы рычали над самой головой.

– Нет, – ответил Замке.

– Что ж, когда-то надо начинать! Здесь не так уж и далеко, не беспокойтесь!

– А что он сказал про английские самолеты? – ученый указал в сторону пилотской кабины.

– Я думаю, нам они не встретятся. Наша тихоходная этажерка им ни к чему. Хотите немного выпить? – Фрисснер похлопал по фляге в матерчатом чехле, укрепленной на поясе.

– Да, спасибо!

Юлиус Замке принял у капитана фляжку, аккуратно отвинтил пробку, повисшую на цепочке, и сделал глоток.

А ведь еще неделю назад все было совсем иначе…

2

Не говорите о тех, которых убивают на пути Аллаха: «Мертвые!» Нет, живые! Но вы не чувствуете.

Коран Корова 149(154)

Когда тебя вызывают к коменданту лагеря, не следует ждать ничего хорошего. Впрочем, Юлиус уже давно не ждал от жизни ничего хорошего, с того самого дня, как его выволокли из кабинета, спихнув на пол стопку старинных книг и расплескав чай. До сих пор перед глазами у Юлиуса стоял раздавленный сапогом автоматчика бутерброд, который приготовила ему к чаю Этель… Как банально: бутерброд, раздавленный сапогом. Тоненький кусочек белого хлеба, намазанный маргарином и мягким сыром. Нет, наверное, не слишком банально – цветок, к примеру, был бы куда банальнее.

Когда к нему приходили такие мысли, Юлиус подозревал, что сходит с ума. Но чем эти мысли хуже мыслей о еде, о тепле, о спокойном долгом сне?

В одно прекрасное, а правильнее сказать, ужасное утро все это должно было закончиться. Как именно, Юлиус еще не решил. Может быть, рывком к проволоке, расчертившей пространство за территорией лагеря непараллельными линиями. А может, пощечиной одному из надзирателей, толстому Замману по прозвищу Пузо. Или венами, расцарапанными бутылочным осколком, невесть как завалявшимся под нарами…

Не исключено, что сейчас все и закончится. Так даже интереснее – совсем уж непредсказуемо. И пусть… Юлиус не был героем. Не был даже человеком, способным на яркие поступки… Уже на втором допросе в гестапо он подписал все, что ему дали подписать. Потянул за собой троих профессоров, ассистента Кепке, который рассказал ему как-то анекдот про Геббельса… Так что ни побег, ни самоубийство – не для Юлиуса. Лучше уж вот так, как об этом рассказывают лагерники: в одно прекрасное утро тебя уводят, ты садишься в кресло, ничего не подозревая, и какой-нибудь хорошо позавтракавший шарфюрер[3]3
  Шарфюрер – звание в СС, приравненное к армейскому званию унтерфельдфебеля.


[Закрыть] стреляет тебе в затылок.

Его вели спокойно, не подгоняя, не покрикивая. И привели не к коменданту, а в аккуратную комнатку с дощатыми стенами, пахнущими смолой. Посередине стоял столик, перед ним – стул. За столом сидел человек в штатском и курил, стряхивая пепел в бумажный фунтик.

– Господин Замке? – осведомился он, вставая.

Боже, а ведь когда-то я был господином. «Господин Замке»… Булочник Йозеф всегда говорил так, приветливо кивая. Коллеги в университете. Библиотекарь, старик Трауерманн… Этель… «Господин Замке желает кушать?». «Только когда фрау Замке составит ему компанию»…

– Я не осмелюсь,.. – начал было Юлиус, но человек в штатском указал на свободный стул:

– Садитесь, пожалуйста, господин Замке. Хотите курить?

Юлиус стоял как вкопанный. Только сейчас он осознал, что, кроме них, в комнате никого нет. Никто не торчит за спиной, готовый тут же врезать между лопаток, или по почкам, или по голове…

– Капитан Артур Фрисснер. Садитесь же. Юлиус сел на самый краешек стула.

– Юлиус Замке, тридцать девять лет. Антрополог, археолог, арабист, профессор, автор шести монографий. Сын Вильгельма Замке, также антрополога, археолога, арабиста, профессора, автора… монографий вроде бы побольше.

– Вы знали отца, господин капитан? – спросил Замке и осекся. Минуту назад он никогда бы не подумал, что сможет вот так запросто обратиться к офицеру. Сейчас его уведут. Или, что еще вероятнее, этот симпатичный капитан вытащит пистолет и застрелит его прямо здесь, сидящим на стуле.

– К сожалению, нет, – ответил Фрисснер. – Не имел чести. К тому же об археологии я имею весьма смутное понятие. Как и об антропологии, не говоря уж об арабистике, если не считать практикой – я имею в виду арабистику – ряд визитов в Танжер и Тунис.

Он помолчал, внимательно глядя на Юлиуса.

– Давайте будем откровенны, господин Замке, – сказал он, гася сигарету и комкая фунтик с пеплом. – Я понимаю, что вы здесь не на курорте. Я не особенно вдавался в быт лагерей, подобных вашему, мало того, я в первый раз в таком месте… Не скажу, что мне нравятся здешние порядки, но и не берусь их обсуждать и осуждать Я далек от всего этого. Не буду тянуть: я приехал, чтобы забрать вас отсюда.

Он снова замолчал, словно ожидая эффекта от своих слов.

Юлиус почувствовал, как его колотит, пробирает из самой глубины, как трясутся колени, пощелкивают зубы, точнее, остатки зубов…

Только бы не потерять сознание.

Только бы не потерять.

… В нос ударил морозно-омерзительный запах, и Юлиус вскрикнул.

– Очнулись. Я уже хотел вызвать врача, – сказал Фрисснер, убирая пузырек темного стекла. – Можете быть свободны!

Это уже не мне, понял Юлиус. За спиной кто-то скрипнул половицей, чуть слышно закрылась дверь.

– Хорошо еще, что вы не брякнулись со стула, – деловито продолжал Фрисснер, обходя стол и садясь на свое место. – Итак, вы свободны. Как разумный человек, вы, конечно, спросите, что от вас потребуется.

– Нет, – возразил Юлиус, борясь с неожиданно подкатившей тошнотой. – Я спрошу, где Этель и девочки.

– Я ожидал этого. Этель и девочки у вашей матери в Ганновере. Им ничего не грозит. Могу добавить, что за них вступился старый друг вашего отца генерал Бух. В противном случае все могло бы закончиться куда хуже… Вам он помочь не смог.

– Все равно, спасибо, спасибо дяде Вальтеру, – горячо сказал Юлиус. – Я их увижу?

– Увидите.

– А… Почему меня освободили?

– Скажем так: вы – безобидная личность, попавшая в лагерь то, ли по ложному навету, то ли вследствие неаккуратной работы следователей. Что там вам вменяли: контакты с коммунистами? Но вы же не были членом партии, не так ли?

– Не был. Я и голосовал в тридцать втором за Гинденбурга, не за Тельмана…

«Похоже, я оправдываюсь», – подумал Юлиус.

– Вот еще, вспомнили. – Фрисснер махнул рукой. – Я сам голосовал за Теодора Дуйстерберга. За фюрера тогда проголосовали только одиннадцать миллионов, но это же не значит, что всех остальных должны немедленно повесить… Короче, вы теперь свободный человек, господин Замке.

– Мы едем домой, господин капитан? – с надеждой спросил Юлиус.

– Нет, – спокойно сказал Фрисснер. – Домой мы не едем.

К такому повороту событий Юлиус и готовился. Просто так из Бельзена не выпустят. Значит, ты кому-то нужен – твой мозг, твои руки… Следователь так и сказал: «Вы оттуда не выйдете, Замке. Или выйдете очень нескоро, опираясь на палочку и вспоминая неосторожную молодость».

В черном «опеле» сидел водитель в штатском, который предупредительно открыл перед Юлиусом дверцу. Фрисснер сел на переднее сиденье, повернулся, протянул небольшой термос и сверток в пергаменте.

– Вот, бутерброды с ветчиной и кофе. Кофе плохой, не обессудьте.

– Благодарю, – сказал Юлиус. После той бурды, что разносили в лагере, кофе показался великолепным. «Опель» выехал за территорию лагеря, охранник проводил его скучающим взглядом.

Жуя, Юлиус прослушал вопрос и, извинившись, переспросил.

– Я поинтересовался, когда вы в последний раз были в Африке, – повторил Фрисснер.

– Я был в Марокко весной 1939 года. Небольшая экспедиция, вместе с Андреотти, этим вечным спорщиком.

– А в Триполитании? Ливийская пустыня, Тибести…

– Ах, это. Последняя экспедиция отца, 1935 год. Крайне неудачное предприятие.

– Вы знакомы с работой вашего отца «Зеркало Иблиса и другие мифические артефакты»?

– Разумеется. Неоконченная работа, отец уделял ей много внимания, поэтому и не дописал – слишком многое требовало уточнений, было спорным…

– В таком случае у меня для вас сюрприз, господин Замке. Эту работу ваш отец закончил, когда отдыхал в Лозанне. Я не знаю, по какой причине он не сообщил вам об этом, но сейчас рукопись находится в Берлине, куда мы и направляемся.

– Этого не может быть, – уверенно сказал Юлиус. – Может быть, какая-то другая рукопись…

– «Зеркало Иблиса и другие мифические артефакты», – покачал головой Фрисснер. – Я не специалист, как уже говорил вам, но рукопись видел собственными глазами. Сто тридцать шесть листов, плюс любопытные примечания в виде черновиков, которые ваш отец сохранил. Все это сберег некий профессор Ройдель, его… – капитан замялся. – В общем, рукопись нашли во время обыска. Хорошо, что она попала в руки специалиста, иначе могла бы попросту осесть где-то в архивах.

– Значит, он ее закончил… – пробормотал Юлиус. – В последние годы мы с отцом были далеко не в лучших отношениях, особенно после экспедиции в Ливию. Возможно, именно поэтому он не сказал мне о рукописи – думал, что мне это не интересно. У меня была принципиально иная точка зрения на его ливийские изыскания. Но я не понимаю, какое отношение…

– А вот это вам объяснят в Берлине, – перебил его Фрисснер. – На вашем месте я бы теперь поспал. И ни о чем не беспокойтесь, господин Замке. Э-э… Извините, совсем забыл: вы ведь носите очки, не так ли?

– Носил, – улыбнулся Юлиус. – Их разбили, а получить новые не удалось.

– Нужно было захватить с собой, – сокрушенно сказал капитан. – Впрочем, пусть вас вначале посмотрит окулист. Возможно, зрение ухудшилось.

– Бог с ними, с очками, господин капитан. Главное, что я на свободе. Я не знаю, что вы там придумали и зачем я вам понадобился, но честное слово – сейчас мне все равно.

3

Мы спасли вас от людей Фирауна, которые возлагали на вас злое наказание, убивая ваших сынов и оставляя в живых ваших-женщин Но они живы по сей день.

Апокриф. Книга Пяти Зеркал 51 (48)

Звезды дрожат. Звездам холодно там, в темноте. Звезды далеко, и поэтому тепло костра до них не достает. И даже жар пустыни, остывающей после раскаленного дня, не в силах справиться с холодом, который испытывают маленькие светящиеся точки во мраке.

Вот из темноты вылетела палка, упала в костер, ударила в него, выбросив в небо целый океан искр. Пламя зло вспыхнуло, выхватив из темноты белый бурнус, два черных кольца на чалме, смуглое лицо. Где-то позади недовольно всхрапнул верблюд. Человек чуть прищурил черные глаза, от чего морщины на его лице заиграли, заплясали свой змеиный танец. Или это просто тени?

– Ты совсем не изменился за это время… – произнес человек у костра. – Садись. Тут хватит места и тепла нам обоим.

Если посмотреть со стороны, как если бы ночь могла видеть, – а кто сказал, что она этого не может, на все воля Аллаха, – то можно заметить, что возле костра сидят уже двое.

Откуда взялся второй?

Ну, вероятно, из ночи… Откуда же еще может взяться такой человек. Черные одежды, черное лицо, длинные черные волосы, не покрытые головным убором. И чудится, что костер не в силах разогнать тот мрак, который окутывает пришедшего из ночи человека. Хотя это, конечно, кажется. Только кажется.

– По-прежнему любишь таинственность… Приходишь из ночи, уходишь в ночь, назначаешь странные встречи, да еще и оказываешься в таком месте неведомо как. Я что-то не вижу твоего верблюда. – Человек усмехается. Игра морщин на его лице завораживает. Когда костер снова вспыхивает, удается разглядеть, что морщины перемежаются со шрамами. Или шрамы с морщинами? – Волшебство, мистика, тайны…

– Просто я не отказался от своей натуры. И не прячусь за фальшивыми фасадами. – Голос темного человека так же холоден, как и мрак, окружающий огненные звезды.

– Как скажешь, твое мнение не единственное… – Первый человек снова подкинул крупный сук в огонь. – И далеко не самое верное…

Темный человек передергивает плечами. От этого движения звездам становится еще холоднее, и они начинают дрожать сильнее. Кажется, еще чуть-чуть – и сорвутся со своих мест, покатятся в тартарары.

Двое молчат, наблюдая за неслышной игрой пламени. Странно. Огонь ведь потрескивает, поедая дерево, шипит влагой, пламя гудит на ветру… А не слышно.

– Зачем ты позвал меня, Саммад? – наконец не выдержал и спросил первый. – Какая беда могла приключиться за это время, чтобы тебе потребовался я?

Черный морщится. Складывает руки на груди. В свете костра на указательном пальце левой руки мелькает перстень с огромным рубином. Драгоценность, достойная царей.

Рубин наливается светом костра, пламенеет. И ночь откатывается назад, видя, как в ответ на этот холодный огонь вспыхивают темно-бордовым глаза первого человека.

– Я глядел в Зеркало, Ибрахим, – произносит Саммад, поднимая лицо к звездам. – Я увидел там много нехорошего.

Небо вздрагивает и ритмично дергается в такт смеху Ибрахима.

– А когда ты там видел что-нибудь хорощее?! Неужели ты думаешь увидеть там всю красоту мира?

– Я буду встречаться со всеми, – сквозь зубы произносит Саммад. – И выбрал тебя первым, как…

– Как самого невыносимого? – Ибрахим снова смеется, но уже не так, как прежде. Просто усталым смехом.

– Можешь считать и так… Они снова замолчали, слушая шорох остывающей пустыни.

– Так что же ты видел? – снова первым спрашивает Ибрахим. Он не любит долгих пауз. Тем более когда молчит Саммад. Иногда молчание страшнее слов, страшнее стали.

– Я видел, как многие и многие тысячи возносятся к небу в дыму. Как ад вырвался на землю и катится по ней стальной змеей, изрыгая дым и пламя. Видел жирный жертвенный дым человеческих тел, покрывающий головы новых богов. И над всем этим лик Иблиса[4]4
  Иблис – название дьявола в исламе.


[Закрыть]. – Саммад смотрит в огонь, как в то неизвестное, страшное зеркало, где он увидел все эти страшные картины.

Ибрахим пододвигает к огню несгоревшие сучья, костер вспыхивает, и Саммад отводит от него глаза.

– Ну и что? – спрашивает Ибрахим. – Ты видел всего лишь очередной конец мира… Далеко не последний.

– Иблис… – начал Саммад.

Но Ибрахим не дал ему говорить:

– Я верю тебе! Я верю, что ты видел страшное… Но никто из нас не сможет ясно истолковать то, что хотело сказать Зеркало. Мы потеряли этот дар, так же как и многие другие. Ты потратил столетия, чтобы восстановить крохи, маленькие детали… И ничего не добился в этом. Скажи мне, ты можешь с уверенностью сказать, что знаешь, чего хотело Зеркало?

Саммад отворачивается. На его черном лице ходят желваки.

Ибрахим откидывается назад – на лице разочарование.

Тишина повисает между ними.

– Ты помнишь писание? – наконец спрашивает Саммад.

– Писание? Ты имеешь в виду Священную Книгу?

– Нет, я имею в виду… другую книгу…

– Не смеши меня, Саммад, от нее если что и осталось, так это воспоминания. Причем вся память о ней лежит в наших головах. – Ибрахим усмехается.

– Так ли это?..

И Саммад впервые посмотрел в глаза Ибрахиму. Тот вздрогнул, огладив левой рукой бороду. На указательном пальце Ибрахима сверкнул массивный изумруд. Драгоценность, достойная царей. Отсветились зеленым глаза Саммада. Рубин на его кольце, казалось, разгорелся ярче.

Они наклонились ближе друг к другу. Еще ближе. И ночь оглохла. Видела, как шевелятся губы в беззвучном разговоре… Но ничего, ни словечка, которое можно было бы разнести, растрепать по кустам и колючкам… Странно.

Ночь озадаченно моргнула огоньками звезд. Попробовала раздуть затухающий костер, поиграть веселыми угольками.

Не получилось.