Текст книги "Ожидание матери"

Ожидание матери
остросюжетная повесть
Виктор Бычков

© Виктор Бычков, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Бабушка Христя живёт ожиданием.

Вот уже более десяти лет она ждёт и ждёт. Только проснётся, так сразу же начинает ждать. И так весь день, пока не засыпает к ночи чутким сном. Ей уже кажется, что и во сне она ждёт. Впрочем, почему кажется? Так оно есть: и на самом деле, чувство ожидания преследует её и во сне. Вроде и спит-дремлет, а сон тот чуткий, в полглаза, тревожный. Мышь заскребётся в углу под полом, кошка заворочается на печке, петух в курятнике вскрикнет спросонья, ставенка от ветра скрипнет, а она тут же подхватывается. Сердечко заволнуется, затрепещется, сама кинется к окну, замрёт там, в темноту вглядываясь, прислушиваясь к ночи: показалось, иль на самом деле кто-то стукнул в окошко? А, может, шаги чьи-то? Может, дочка или кто-то из внуков поспешают к бабушке, а она не торопится открыть дверь, не встречает дорогих, долгожданных гостей? Но собачонка Булька молчит: значит, снова обманулась, привиделось опять.

Как наваждение, как болезнь это ожидание преследует её последние годы. Она уже не один раз корила себя:

– С ума схожу, что ли? Так и сдуреть можно. Или уже сдурела, старая? Хорошо, что никто не видит.

Снова ложилась спать, но уже не спала: так, вроде дрёма не дрёма и сон не сон.

Поднималась всегда раньше солнца: привычка ещё из детства. С семи лет осталась без мамы: умерла от плохой болезни, оставив мужу четверых детей, старшей в ту пору исполнилось всего-то семь годочков. Отец не стал жениться другой раз, доверив воспитание младших и всю женскую домашнюю работу старшей дочери Кристине. Они тогда только-только вышли из общины, взбились на собственную землю – двенадцать десятин было у Сазоновых. Так и втянулась с тех пор в крестьянскую работу. «Впряглась в телегу и тащу этот воз, как ломовая лошадь», – иногда зло шутила над собой бабушка Христя.

Она наладилась вспоминать, и вдруг её как осенило: так чувство ожидания проявилось не десять лет назад, а раньше, много раньше! Да-да. С того времени, как заболела мама в далёком-далёком детстве.

Бабушка хорошо помнит, помнит, будто это случилось не несколько десятилетий назад, а на днях, только-только. Настолько свежи те события, настолько ярок и зрим образ мамы, настолько реальны те детские чувства, чувства маленькой девочки Христи. Даже всплыли запахи из того далёка, заполнили избу, ещё больше обострив ощущения, придав им реальность сегодняшнего дня.

Мамка лежала в передней избе за печкой. А лампа была подвешена за матицу по центру комнаты, но кровать с мамой всегда была в тени. Как раз печка и закрывала свет от лампы. И пахло нежилым, хотя пол был вымыт начисто, выдраенный голиком, сиял чистотой. Стены, печка, потолок свежо побелены. А всё равно не было того, прежнего запаха чистоты и свежести, а пахло чем-то разложившимся, гнилым. Потом, спустя годы, девочка поймёт, что так пахнет смерть – отжившими человеческими клетками. И эти запахи смерти отравляли и так не очень радостную жизнь крестьянской семьи.

А тогда… Кристина очень-очень хотела подойти к маме, прижаться к ней и ни о чём не говорить. Просто прижаться и стоять. Но девочку не пускали за печку. И ещё она боялась. Как-то украдкой из-за печки Христя долго-долго тайком смотрела на маму, и она ей казалась неживой. Лицо было серым, нос, скулы – заострившимися, а глаза – впалыми. И она совершенно не походила на ту маму, которую хотела увидеть семилетняя дочь, которую она помнила и знала. Та, прошлая мама, не кашляла так страшно, не отхаркивала кровь в кусок серой тряпки, что держала всё время на груди. Вот поэтому и боялась смотреть, как на мёртвую. Хотела видеть иной, а видела, будто неживую. Страшно смотреть на мёртвых, тем более – на мамку.

Как только хозяйка заболела, всё и все в доме подчинились её болезни.

Осунулся, похудел папа. Младшие сестрички Лиза и Поля перестали капризничать, больше не дрались, а тенью ходили по избе, не проронив иногда за день и слова. Их лица разом повзрослели, даже появились старческие морщинки под глазами. И сами глаза больше не искрились радостью, которая буквально сквозила из них раньше.

Только полугодовалый Ваня не переставал плакать. Все говорили, что мальчик требует мамкину сиську, а ему бабушка Мотя готовила суслу. Сначала жевала беззубым ртом кусочек серого хлеба, потом это месиво заворачивала в марлю и давала внуку. На какое-то мгновение Ваня замолкал, чтобы тут же разразиться новым криком. Осипший, засыпал на руках у Христи. Почему-то он выбрал её руки, руки семилетней сестры. Хотя в избе всегда была бабушка Мотя – мамина мама. Однако только Христя могла на время успокоить брата, покормить с ложечки кашей, что готовила бабушка, дать испить козьего молока, и уложить спать.

Папа приезжал с работы, с порога окидывал вопрошающим взглядом домашних, и только потом шёл в переднюю комнату. О чём он говорил с мамой – Христя не знает. Она лишь видела, как папа каждый раз опускался на колени перед кроватью, облокачивался на постель, касался головой маминого тела, и долго-долго стоял так. Молчал. Иногда у него вздрагивали плечи. И мама молчала. Только из глаз её всё катились и катились слёзы. И стекали они по серым щекам, падали на подушку, исчезали в ней. Это Христя помнит хорошо. И ещё мама клала руку на голову папе и тихонько перебирала пальцами волосы. Правда, до этого папина голова была тёмной, а тут вдруг стала белой-белой. Тогда маленькая Христя не понимала причины, а спросить у папы стеснялась.

Именно в те дни появилось первое осознанное чувство ожидания. Девочка ждала, что вот-вот мама поднимется, встанет с кровати, выйдет из-за печки на свет и улыбнётся, как когда-то, и станет той, прежней мамой. Ждала, что она же покормит в конец искричавшегося Ваню грудью, и он успокоится.

Ждала, когда посветлеет лицо у папы.

Ждала, когда сестрички снова будут похожи на прежних близняшек-хохотушек и драчуний.

Ждала, что папа разроет могилу, и мама обязательно вернётся домой. Хотя к тому времени умом понимала, что оттуда люди не возвращаются.

Ждала, когда Ваня наконец-то вырастет и станет ходить и есть самостоятельно, слезет с её рук.

Ждала, когда закончиться работа по дому и по хозяйству, и она наконец-то хорошо выспится.

Ждала, что отпустят к сверстникам погулять на улице.

Ждала, когда у неё от тяжёлой работы перестанут болеть руки, ноги и спина.

Ждала, когда закончится жатва, и можно будет не брать в руки опостылевший и ненавистный серп.

Ждала, когда корова Марта запустится перед отёлом и можно будет её не доить. Ведь детские ручки так болели, так болели, пока Христя выдоит всё молоко до капельки, что потом ныли всю ночь. Кисти рук крутило, выворачивало, не давая девочке спать. Даже в кулачёк пальцы сжимались с трудом, с болью. А утром надо было вставать и снова садиться под корову и доить… доить… доить. И руки страсть как болели.

А её ждали ещё куры, свиньи, гуси. Надо было сварить два ведёрных чугуна картошки для скотины, нарвать лебеды, порубить секачом, сделать мешанку, накормить животину. Прополоть грядки. Приготовить еду, накормить младших. Убраться в доме. Постирать бельё, отнести его на речку, прополоскать там.

Ждала, когда новые большевистские власти вернут обратно отнятые землю и скот.

Ждала, когда закончится война красных, белых, зелёных. Потому что на эту войну забрали папу, а без него детям было очень и очень трудно.

Ждала, что уж у этого дома им, четверым детишкам, подадут корочку хлеба или хотя бы сырую картофелину. Который месяц они просят подаяние. Ходят от села к селу, от хаты к хате. Она, Христя, несёт на руках Ваню, а за ней, взявшись за руки, поддерживая друг дружку, еле-еле передвигая ноги, бредут голодные, измождённые Лиза и Поля.

Подавали, но не все. И не часто, как хотелось бы, и немного. Потому что таких нищих побирушек было не счесть. Ведь тогда был страшный голод. В иных деревнях не было жителей вообще – повымерли.

Изредка её нанимали на временную работу. Младшие сидели на окраине села и ждали её. А она ждала конца рабочего дня, надеялась, что хозяева расплатятся с ней в этот раз и тогда можно будет накормить сестёр и брата. Ибо были случаи, когда не платили, а грубо выгоняли девчонку, после того, как она заканчивала работу. А то и натравливали собак.

Ждала помощи у дороги в незнакомой местности, чтобы вырыть могилку и похоронить Ваню и Лизу… Поля ещё держалась, а у самой сил не было. И оставить детские тельца родных людей под палящим солнцем не могла.

Копала могилку сама. Да какая та могилка? Так, углубление в сухой, песчаной земле на обочине дороги. Какие те силы у голодной тощей копальщицы, которая несколько раз падала в голодный обморок, пока кое-как вырыла ту ямку. Потом она же прочитала молитву за упокой душ, что сама тут же и сочинила.

Там же лежала у свеженарытого холмика и ждала собственную смерть, усердно и неистово молила прийти, забрать и её, чтобы разом прекратились все мучения, чтобы исчезло это страшное, это невыносимое чувство голода. Но настоятельно теребила за рукав Поля и просила поесть. Надо было вставать и идти искать пищу, спасать ещё одну голодную родную душу.

Если вскипятить в жестяной банке воду, бросить туда чахлые листья крапивы с мелко поломанным стеблем, то на какое-то время чувство голода исчезает. А ещё можно было ставить силки, и если сильно повезёт, и туда попадёт грач или ворон – то это уже счастье, был настоящий пир. Хотя рады были и воробью. Тогда было тоже пиршество, ни меньше. Старались варить с большим количеством воды – бульон как-никак.

Или тайком пойти в поле на чужой огород, замереть в борозде, а потом ночью нарыть из-под картофельного куста несколько клубней, то можно пережить ещё один день, если, опять-таки, растолочь картошку в собственном бульоне, сделать мутной жижкой. А потом пить её медленно, наслаждаясь, смакуя. Но уж если даст Бог впустить туда щепотку соли, бросить зубок сворованного чеснока и разлапистую запашистую веточку укропа – это райское кушанье.

Но это если не заметит хозяин, не застанет в борозде с картошкой. Кристю Бог миловал, а вот иных нищих ловили. Пощады не было.

Ждала увидеть дома папу. Но не увидела даже собственной избы: сгорела. И не дождалась отца: где-то сгинул на войне между белыми, красными, зелёными. Она до сих пор даже не знает, на чьей стороне воевал папа. И за что погиб, где похоронен и похоронен ли, тоже не знает.

Ждала, что наступит тот момент, когда можно будет вылезть из погреба, который она переоборудовала в жилую землянку, где жили Поля и Христя, и поселиться в доме. Но это ожидание затянулось на долгие годы, до её замужества.

Уже будучи замужней, чувство ожидания всё равно не покидало её. Оно вошло в жизнь и стало неотъемлемо, как дыхание.

Как себя и помнит, ждала, что вдруг и её не минет мамина болезнь. Ведь ещё с детства все говорили, что Христя – копия родной мамки. Но Господь миловал. А вот Полю не пожалел: умерла, как и мама, от такой же болезни, оставив мужу семилетнюю дочурку и четырёхлетнего сынишку.

Ждала, что наконец-то она забеременеет. Долго, слишком долго Христя не могла родить, пока к сорока годам Бог услышал её молитвы и мольбы.

С содроганием и жутким страхом воспринимала любое, маломальское недомогание своих детишек, всё искала в них признаки маминой хвори, ждала худшего. Но снова Бог проявлял милость, и всё обходилось.

А ещё была война…

Бабушка Христя боится вспоминать войну. Война для неё – время ежеминутного, ежесекундного ожидания чего-то страшного, необратимого и неотвратного. Того, что повлияет на её жизнь самым страшным образом. Именно в войну чувства ожидания достигли самой высшей эмоциональной точки в жизни женщины. Ибо ожидания те были на грани человеческих чувств и сил. А может и за гранью. И были сродни ожиданиям в голодные годы, только может быть ещё хуже, ещё страшнее.

Как бы то ни было, а три года оккупации прошли как в страшном кошмарном сне.

А потом пришла Красная армия. Она принесла свободу, мир, но не смогла убрать чувства ожидания. Оно, ожидание, сохранилось, только чуть-чуть изменило направление, видоизменилось. Исчезло чувство страха за собственную жизнь, за жизнь ребятишек. Но продолжилось с новой утроенной силой чувство ожидания с войны мужа. Ибо ей одной поднять троих детишек в голодной, разорённой войной деревне ох, как было нелегко. Да и любила она своего Ваню.

И было ожидание счастья. Хотя умом понимала, что мирное небо над головой – это и есть самое-самое высшее счастье. Однажды познавши войну, она умела ценить мир. Чего ещё человеку надо? Не убивают, не угнетают, вокруг родные лица, родная русская речь. А вот, поди ж ты, хотелось чего-то ещё. Наверное, так устроен человек. Ему всегда хочется чуточку большего, чем имеет на сегодняшний день. И она не исключение.

Глава 2

Страсть как мечтала о счастливой жизни для своих детей. Да не только для своих. Для всех людей. Только почему-то приход счастья всё откладывался и откладывался. Не было одежды, обуви: поизносились и поистрепались за годы войны. И стол не ломился от яств. Жили впроголодь. А если честно, то иногда и голодали по нескольку дней.

А пока надо было впрягаться в плуг с такими же молодицами и тащить его, тащить, вспахивая метр за метром, сотку за соткой, гектар за гектаром одичавшую за войну колхозную землю. Падать в борозде от бессилия, от безысходности, захлёбываться слезами от горя и боли, и снова вставать и налегать тощими женскими телами на лямки. Другого выхода не было: или тащить плуг, или умереть голодной смертью.

А как она надеялась, что с приходом Красной армии станут приходить письма от мужа. Ждала. Выбегала за околицу, высматривала сельского почтальона, встречала первой. И всё напрасно: или сгинул где-то на проклятой войне, или что-то другое. Дома ждали всё понимающие детские глаза. Как тяжело было смотреть в те детские глаза…

Война закончилась, пришёл такой желанный, такой долгожданный мир. Но не было с той войны мужа: не пришёл. Но она вопреки и назло всем и всему ждала. Ждала своего Ваньку любым: раненым, инвалидом, обезображенным огнём и пламенем. Она бы… она бы… на руках носила бы его, посадила бы в красном углу и молилась бы как на икону. Излечила бы любые раны, отогрела бы, оживила бы, вдохнула бы новую жизнь в зачерствевшее в страшной бойне израненное солдатское сердце. Но мужа всё не было и не было. А она всё ждала и ждала. Как всё ждали и ждали своего папку дети. Никто не верил в плохое и страшное. Как же, закончилась самая ужасная война, а папки нет?! Такого не может быть по определению. Чужие отцы могут не вернуться с войны, а уж их – обязан прийти. Потому как он самый-самый!

«В списках погибших не значится» – приходили ответы на её запросы из одних воинских частей. «Убыл для лечения в военный госпиталь номер такой-то» – отвечали в других военных организациях. «Выписан из госпиталя такого-то в связи с выздоровлением». Всё! Там следы терялись. Что думать? Куда идти? К кому обратиться за помощью, за советом?

На второй год после войны, как раз по весне, стали доходить до Кристины слухи, что, мол, кто-то из знакомых видел вроде как её Ивана в поезде, безногим, на самодельной коляске-каталке, с таким же инвалидом побирались пьяными. Московский тот поезд, который через Смоленск ходит.

Отпросилась у председателя. Детишек оставила на попечение соседки и подруги по несчастью Люське Копровой. Она похоронку получила сразу после освобождения. Пятеро у неё детишек. Ей уж ждать некого. Только на себя надежда, да на Господа Бога.

Вот ей-то Христя своих ребятишек до кучи подсыпала.

– Пригляди, а я сбегаю, поищу своего. Не мог он погибнуть. Вот тут, – она стучала себе в грудь, – чую, что живой он, живой. Я ж его знаю: шустрый он у меня, живучий. Только стеснительный больно и нерешительным иногда бывает. Его в такие моменты подтолкнуть надо, надоумить. Может чего сталось, помощь моя нужна. Может, кто с пути праведного сбил, а я тут прохлаждаюсь с тобой.

– Ага, ага, я тебе и поверила, – понимающе улыбнулась соседка. – Немцу голову свернули наши мужики, и вдруг стеснительными да кроткими стали что агнцы. С каких это пор? Хотя… может и твоя правда. Езжай, Христя, – а сама кинулась к подруге, обняла, разрыдалась. – Я бы… я бы… на край света, пешком, ползком, на карачках, только если бы живой был где.

– А я вот чую, что жив мой Ванюша, жи-и-и-ив!

– Дай-то Бог!

Всей деревней снаряжали Кристину, чтобы не так стыдно. Одеть-то не было чего, так, тряпьё одно. Вот и пришлось всем селом одёжку-то. Да и с едой та же картина: что взять с собой в дорогу, если в доме шаром покати? Подполом лежало с ведро картошки мелкой – оставила соседке на прокорм детям. Больше не было чего оставлять. А уж с собой взять? Спасибо, председатель сжалился, приказал колхозному кладовщику фунт сухарей ржаных выделить в счёт будущих трудодней. Вот с ними-то и поехала. Правда, детишкам отсыпала чуток. Для них сухари – лакомство.

Там, в области, нанялась временно мыть посуду в столовке для мобилизованных строителей, что восстанавливали железнодорожный узел, убираться в ней. Не сыта, но и с голоду не померла.

Там же, на вокзале в Смоленске, расспрашивала милиционеров, работников железной дороги. Да к любому встречному обращалась, интересовалась мужем.

Видели, говорят, есть такое дело. Только не двое тут, а человек около десяти таких. А может и больше. И все они безногие да на колясках и с костылями. Кто их считал? Меняются каждый день: одни уезжают, другие приезжают. Документов никто у них не спрашивает. Какие могут быть справки-бумажки? Безногие, безрукие, коляски, костыли, груди в орденах и медалях – вот и все документы. Мол, милостыню соберут по вагонам, а потом в местной забегаловке, что за углом вокзала, в скверике, заливают горькой свою боль, обиду и горе. Песни жалостливые поют, плачут, матерятся. А спать ползут к Ваське-матросу. Есть тут такой местный фронтовик, тоже инвалид. Там у него и собираются.

Четверо суток Христя ждала, выискивала своего Ваньку. Уверовала, что здесь он, здесь, среди страдальцев. Только ещё не подъехал. Где-то в поездах милостыню просит.

На пятые сутки состоялась долгожданная встреча.

Она в тот день, умаявшись после мытья посуды, прикорнула у разрушенного здания вокзала и не сразу заметила, когда пришёл очередной поезд. Разбудили людские голоса, крики торговок.

– Картошка! Картошка! Варёная картошка!

– Пирожки с капустой! Кому пирожки с капустой?

– Папиросы! Папиросы! Кому папиросы? Фронтовикам одну папиросу бесплатно!

– Костюм, кому костюм? Из Германии, заграничный. Из гардероба самого Гитлера! А может и не Гитлера, но всё равно из его бункера!

Подхватившись, Христя стала пробираться сквозь толпу снующего туда-сюда народа. И, как всегда, внимательно всматривалась во встречных людей, свято надеясь увидеть и узнать своего Ваню. Старалась никого не пропустить: в такой толчее не мудрено и самой затеряться, не то, чтобы найти кого-то. Всматривалась в лица, хотя знала, в мыслях ни единожды, а много-много раз отыскивала Ивана внизу, там, где и должен находиться безногий инвалид на коляске. Ведь ей так сказали. А вот сегодня почему-то забыла об этом, смотрела на лица. Может, оттого, что со сна? Заспала?

Она споткнулась вдруг, вскрикнула, успев тут же извиниться за свою неуклюжесть:

– Ой, простите ради Христа! – и не увидела перед собой никого, кому бы она создала неудобства.

– Смотреть надо! – отозвался мужской голос снизу. – Ходят здесь всякие, понимаешь, красавицы.

Только тогда Христя глянула под ноги, опомнилась, залебезила:

– Прости, касатик, бабу деревенскую, извиняй, ради Бога.

Перед ней сидел пристёгнутый к каталке мужчина в телогрейке защитного цвета, поверх которой в два ряда висели боевые награды. За спиной инвалида горбилась котомка – солдатский сидор. Красивое, чисто выбритое лицо светилось, глаза излучали неподдельную радость, губы расплылись в приветливой улыбке. Копна пышных нечесаных волос шевелилась от лёгкого дуновения ветра. На обрубках ног лежали две деревяшки, которыми инвалид обычно отталкивается при езде на колясках.

– Что, нравлюсь? – солдатик протянул к Христе руку, продолжая улыбаться. – Ты не гляди, что укороченный. Всё, что нужное мужику – при себе имею. Да и по всем другим вопросам я ещё ого-го!

– Ой, скажете тоже, прямо слухать стыдно, – и робко пожала протянутую руку.

– А ты не стыдись: мы все свои.

– Ага, ага, а как же: свои мы, правда.

– Предлагаю руку и сердце, красавица! Бери, пока другие не перехватили! А то передумаю.

– Ой! – женщина ещё больше засмущалась, зарделась, стала оглядываться вокруг. Ей казалось, что все на вокзале обращают на них внимание, смеются над ней. – Скажете тоже, что слушать неудобно. Да и поздно, касатик: мужняя я, как раз его-то и ищу тут. Может, подскажешь: Иваном его зовут, Ванькой. Иван Петрович Андреев, если что…

– А тут все Иваны, Кольки, Петьки да Андреи с Васьками, – лицо солдатика продолжало лучиться счастьем, хотя тон становился серьёзным, проскальзывали даже злые нотки.

– На них, Ваньках да Кольках, страна держится. Вон, какую войну сломили.

– Не говори, не говори, касатик. Так оно и есть. Только ты забыл, милок, забыл, а я тебе подскажу, – поддержала разговор Христя, – ещё на Марьях да Дарьях с Пелагеями она опору имеет. Куда ж вы без нас-то, страдалец? А мы без вас? Вы – там, мы – тут. Вот и стоит держава, а как же.

– Это ты правду говоришь: никуда друг без дружки. Вместе – мы любому шею свернём.

– Сеять пора, а вы прохлаждаетесь, – это Христя о своём, наболевшем. – Не худо ли вам тут? Переживаем, волнуемся.

Она присела перед инвалидом, и они разговаривали так посреди перрона, не замечая окружающих. А людская толпа обтекала их, спешила по своим послевоенным делам.

– Пошли за мной, сестра, – солдатик привычно сжал в руках дощечки, оттолкнулся, покатил себя за угол здания, туда, где за привокзальной площадью видны были развалины частных домов. – Там собирается наш брат. Может и Ванюша твой там. А нет, так мы другого тебе сосватаем: такого добра у нас навалом, – успевал балагурить новый знакомец. – А то хоть и я готов в мужья к тебе.

Здание вокзала, иные строения железнодорожного узла были в лесах. Пленные немцы под присмотром красноармейцев суетились, работали, восстанавливая разрушенное и разбомбленное.

Христя старалась идти чуть-чуть позади, приноравливая свой шаг к довольно быстрому передвижению калеки.

– Там у нас на вроде штаб, – успевал на ходу говорить солдатик, оборачиваясь к собеседнице, бросая быстрые взгляды снизу вверх, – или ночлежка. Это кому как. Сейчас узнаем про твоего Ивана. Если там хотя бы раз был он – товарищи расскажут обязательно о нём. А как же. Тут по пьяному делу таких случаев услышишь, таких историй, что, мама, не горюй. И, конечно, о старой, довоенной жизни поведывают мои товарищи. Как же без этого? Но уж о фронте, о друзьях-однополчанах фронтовых – само собой. Душу, так сказать, изливают. И про семьи свои оставленные или погибшие ещё как говорят. А то и плачут при этом по пьяному делу. Да и не по-пьяному. Думаешь, сахар вот так, на коляске без ног?

– Спаси и помилуй, – и осеняла себя крестным знамением, не забывая сотворить крест и над инвалидом.

Христя успевала слушать и с тревогой вглядывалась в разрушенные и сожженные дома по обе стороны улицы. В некоторых местах строений вообще не было. Вместо них лежали обуглившиеся брёвна, сиротливо и страшно выглядели остовы печей на пепелищах, заросших крапивой, лебедой, чертополохом, чернобылом и полынью. Кое-где между пожарищами торчали трубы землянок. Там видны были тропинки к ним, на верёвках сохло стираное бельё, рядом зеленела картофельная ботва, сиротливо выглядели немногочисленные грядки с редкими всходами.

– О-хо-хо, – сокрушалась Кристина. – И нашей деревеньке также не повезло. Но вокзалу досталось, что даже смотреть невмоготу.

– А что ж ты хотела? – обстоятельно отвечал снизу спутник. – Железнодорожный узел – это ж стратегический объект. А его всегда в первую очередь уничтожает враг. Поэтому его и бомбили почём зря. Ну и соседям досталось по полной программе. Вот мы и прибыли, – инвалид остановился, достал из-за пазухи кусок чистой тряпицы, вытер испарину с лица.

Огромная воронка, заполненная водой, загородила дорогу к небольшому дому с пристройкой со следами пожара.

– А как же… – начала, было, Христя.

– Сюда иди, сестра, – солдатик юркнул в высокий травостой.

Только теперь женщина заметила узкую, но хорошо вытоптанную пешеходами и изрезанную мелкими колеями от инвалидных колясок тропинку в зарослях крапивы на соседнем участке, которая вела как раз к этому строению.

Гостей встречал высокий, средних лет, мужчина на костылях, с культёй вместо правой ноги. На выгоревшей и изодранной во многих местах тельняшке висели боевые награды. Растрёпанные волосы на голове торчали во все стороны, словно репей.

– Ты кого привёл, Колька? Сколько можно их водить? – вместо приветствия спросил моряк, окинув женщину оценивающим взглядом. – Жена? Подруга?

– Ни то, ни другое, Василий Никифорович, – прибывший инвалид повёл рукой в сторону спутницы. – Знакомься, сестра: хозяин дома. А тебя самую как зовут?

– Очень… это, а я Кристина. Христя по-нашему, по-деревенски, – засмущалась женщина в очередной раз.

– Она мужа своего ищет. Ваньку, – пришёл на помощь Николай.

– Тут все Иваны, – хозяин ловко повернулся на костылях, пригласил гостей в дом:

– Заходите, раз пришли, чего на улице решать, коль есть место за столом. Только убрать бы там не мешало. А то наш брат-фронтовик маленько намусорил, а убирать – не с руки. Принёс чего-нибудь? – это уже к Николаю.

Развязав сидор, гость подал хозяину банку американской тушёнки, головку сахара в пергаменте, несколько ломтей хлеба, торбочку с сушёными яблоками, два варёных яйца, махорку, четвертинку водки.

– Не густо, – покачал головой Василий. – Это ты до Ленинграда и обратно?

– Да. Там после блокады с жиру не бесятся, чтоб ты знал. Да и много побирушек помимо наших, военных калек, по вагонам снуют с протянутой рукой, вот на всех и не хватает, – сердито заметил Николай. – Радуйся, что это привёз.

– Да-да, конечно. И на том спасибо, – согласился хозяин. – Не обижайся, чего там. Приберу к вечеру. Вдруг подгребут наши пустыми, а есть-пить надо. Вот и разделим на всех, посидим вместе. Сами картошкой обойдёмся.

Пока Христя мыла посуду, прибиралась в комнате, подметала пол, мужики сидели у открытой двери, курили.

– Это так загадить, – тихонько возмущалась женщина, разыскивая хоть какую-то посудину, чтобы можно было вымыть пол. – Ни тазика тебе, ни гнилой дырявой бадейки, ничего нет. Пусть бы захудалое помойное ведро – и того нет. Зато поллитровок – пруд пруди. Вот уж воистину: слаб мужик, сла-а-аб! Чуть прижало – к водке припадают. Будто она ноги пришьёт заново, семью вернёт с того света. Нет, чтоб зажать свои слабости, стукнуть по-мужски кулаком по столу да начать жить сначала, они водку лакать наладились. Чего ж тут такого? Жизнь это ж… жизнь, как не крути. Вот и живи, раз Богом дадено такое благо. Соберись, убери вокруг себя, сопли вытри – ты же мужик! Ломай жизнь под себя. Так нет. Немощные, хуже детей-несмышлёнышей, а ещё мужчинами пытаются называться. Тьфу! К жене, к женщине припадать надо, к семье, а не к водке.

Намыла под краном, что в огороде, несколько клубней картошки, бросила в глиняный горшок. Хозяин к тому времени разложил костерок на загнётке. Поставили варить.

А сейчас сидела на краешке скамейки, устало откинувшись к стенке, отдыхала.

– Говоришь, мужа ищешь? – Василий присел на табуретку рядом с печкой, вытянул ногу, снова закурил, в который раз принялся рассматривать гостью.

– Так, так, мой хороший, – согласно закивала Христя, краснея от пристального мужского взгляда. – Ваньку своего ищу, правду говоришь.

– А сюда многие бабы приходят. И все мужей себе ищут, – иронично заметил хозяин, ухмыльнувшись. – Сейчас на мужиков спрос среди баб, а как же. Выкосила война мужской род, нарушила равновесие в природе, на всех мужиков не хватает, а в девках да в вековухах боязно оставаться, вот и бегут, ищут. Думают и надеются хоть какого мужичка под бок заполучить – глядишь, и жизнь удалась. Какая-никакая польза, а есть. Мол, и фронтовик, и орденоносец. Ладно, что инвалид. Других-то нет. Здоровых парней иные, более успешные да красивые бабы порасхватали, позасватали чуть раньше. Тогда от безысходности кинулись к нашему брату-калеке. На безрыбье это… и калека – жених. И вот тут как тут она – хитроумная бабёнка: здравствуйте! Наше вам с кисточкой! Лапу наложит на кровью заработанное, выстраданное в боях. Будет потом пользоваться по полной программе доверчивостью героя-красноармейца или командира Красной армии. Как же: и постель не будет стылой, коль мужик под боком греет. А то: «Ваньку своего я ищу», – передразнил гостью. – Знаем мы вас, бабское племя. Так и норовите на шею сесть и ножки свесить. Выгоду, выгоду себе ищешь, девка. Просто признаться в этом не хочешь. Стыдно строить своё счастье на несчастье других. Тем более, мы и так уже хлебнули горя, даже лишку, – назидательно закончил Василий, зло плюнув в дверной проём. – Мы это… себя не жалели, страну, таких как ты это… грудью защищали, а они вон как… Стыдно!

Николай переводил взгляд с гостьи на хозяина и обратно, крутил головой, потирал руки. Уж больно интересный разговор намечался. Даже однажды пытался вставить слово, уже тронул товарища за плечо, но передумал. Заметил, что женщина изменилась в лице, побледнела.

– Как-то нехорошо ты сказал, мил человек, – насторожилась Христя, и её вдруг передёрнуло, похолодело внутри, холодом обдало откуда-то из глубины, из самых потаенных уголков.

До этого сидела, сжавшись, вобрав голову в плечи, с тревогой и содроганием вслушиваясь в слова хозяина дома, стараясь вникнуть, понять тайный и явный смыслы, найти причины столь резкого и грубого мнения о женщинах вообще, и о ней – в частности. Обида глушила, туманила разум. Они, эти слова совершенно постороннего человека, больно били не столько по сознанию, по самолюбию, а, словно булыжники, падали на её тело, разрывая и плоть, и душу. Раньше ей даже в голову не приходило усомниться в правильности своего поступка – поиски законного мужа, отца её детей. Это были её естественное состояние, обычные чувства. Она подсознательно, интуитивно понимала, что надо поступать именно так, как она поступает. И здесь нет и не должно быть никаких сомнений. А тут вдруг её обвинили, усомнились в самых чистых, искренних намерениях и чувствах. Вот и не сдержалась, заговорила: