Текст книги "Жернова"

До ареста Петря в своих бандитских деяниях не был бескорыстен, нет. Везде искал свою выгоду. И копил деньги. У него оставалась мечта: выкупить поместье столбовых дворян Трухановых, вернуть в дом маму и сестру. О ней ни кому не говорил: это была личная тайна. Мечта со временем превратилась в маниакальную навязчивую идею: добыть деньги! Любым способом – деньги! Много денег! Именно деньги должны помочь претвориться мечте в жизнь. И он не оставался бесплодным мечтателем, а наяву, каждым поступком, каждым шагом, каждым прожитым днём приближал исполнение мечты, в реалиях превращал её в явь. За каждую копейку, за каждый рубль боролся с участью обреченного. Не останавливался ни перед чем, и никого не жалел. Был беспощаден к себе, но и другим спуску не давал. В денежных вопросах был болезненно щепетилен: не упустить ни единой копейки! Даже когда соратники требовали по своим законам и обычаям отметить удачно провернутое дельце, их главарь Петря не делал взноса: позволял себе присутствовать на правах гостя. Правда, рассчитывался с подельниками за проделанную работу честно. Альтернативы в таких делах не видел, и потому был вынужден поступать по справедливости. И товарищи ценили по достоинству своего предводителя.

Это только арест Петра Сергеевича немного спутал карты, выбил из привычного ритма. Исполнение мечты приостановилось, отодвинулось на другие сроки, более поздние. Но не исчезли. Ничто и никто не смогут помешать их претворению в жизнь.

Да и он не отчаивался, не терял надежду и с первого дня пребывания в тюремной камере уже знал, что здесь не задержится долго. Что и как оно будет, не представлял. Но твёрдо был уверен, что ни в тюрьме, ни тем более на каторге его никто и ничто не удержит. И ещё немного боялся за свою жизнь. Любил он жизнь, чего уж греха таить. Там, на фронте, он тоже боялся за неё, но не так. Здесь – больше. Там уповал на Бога, сослуживцев и себя. И ещё на оружие, коим владел блестяще. Но в армии всё и все были истинными, без обмана, без тени лукавства, по законам фронтового братства. Мало того, что ты сам оберегался, не бравируя показной смелостью и отвагой, так и твои сослуживцы своими действиями, поступками способствовали сохранению твой жизни. «Сам погибай, а товарища выручай» – это было смыслом фронтовой жизни, фронтового братства, залогом победы в бою. Была надежда на товарищей, что они не бросят, придут на помощь, спасут, если потребуется. И там не было мечты. Вернее, была: жить! А ради чего – это уж потом, после войны можно будет поискать её, мечту эту. Важно было просто сохранить жизнь. Слава Богу, остался жив. Выбрался живым из той страшной мясорубки.

А здесь – совершенно другое. Здесь впереди была мечта – не дать бесславно угаснуть роду столбовых дворян Трухановых. Вот ради неё-то и стоило жить.

Достаточно хорошо изучив жизнь руководимой им банды изнутри, понимал, что законы преступного мира жестоки. От него можно ждать в равной степени как безоговорочной, бескорыстной поддержки, так и удара в спину. Поэтому сразу же в камере не влился в компанию «блатных», а сблизился с двумя ничем не примечательными сидельцами. Это потом уже с удивлением узнал, что один из них – Тит, родной брат однополчанина, командира взвода пулемётной роты Гулевича Фёдора Ивановича. Земля, оказывается, очень маленькая. Впрочем, чему удивляться? Основную массу защитников Руси всегда составляли крестьяне. Вот и японская кампания не стала исключением.

И они сдружились. То ли возраст один? То ли беда объединила их? То ли их сблизил, подружил Иван Фёдорович Гулевич – прекрасный офицер и надёжный фронтовой товарищ для одного, и родной брат для другого? Однако, как бы то ни было, но столбовой дворянин и офицер царской армии сдружился с простолюдином – обычным крестьянским парнем.

В одну из ночей поведал другу о своей заветной мечте возродить род Трухановых, вернуть родовое поместье, объединить семью.

– Деньги, деньги мне нужны, вот и… Как ещё прикажешь их заработать, деньги эти по нынешним временам?

Тогда же узнал и мечту нескольких поколений семьи Гулевичей о собственной мельнице, и как её, мечту эту, порушили злые люди. Тит не рассказал сразу, что знает, кто это сделал. Просто изложил в подробностях, и замолчал. Молча лежал у стены и ждал, что скажет Пётр Сергеевич Труханов – тот самый Петря, который встал непреодолимой преградой на пути Гулевичей к мечте.

– Так значит… это ты овины Прибыльского? – осенила вдруг догадка, резко повернулся, приблизился к другу, задышал прерывисто.

– Ты, да? Твоя работа, скажи честно?

– А это не ты со своими разбойниками – вольными людьми у нас на мельнице нашу мечту поджигал да по брёвнышку раскатывал по просьбе известного тебе барина? – зло зашипел в ответ Тит. – Матерился, бежал потом к карете, хромая. Я же видел, гражданин хороший. Иль крики мои не помнишь уже, память отшибло, как орал я в ночи, чтобы мою мечту не рушил, не сжигал? Благодетель, твою мать, – заматерился от возмущения. – О своей мечте он помнит, а моя тогда как? Каким боком моя мечта к твоей мечте прислонилась, страдалец, что ты её так, а? Не думал тогда, что кому-то делаешь плохо? Не понимал, что зарабатывал деньги на несчастье других людей? Что и им бывает больно и обидно?

Разговор на этом оборвался. Спустя какое-то время Петр Сергеевич нашёл в темноте руку Тита, крепко, с чувством пожал, прошептал виновато над ухом:

– Должник я твой, ты уж меня прости.

Потом полежал ещё с мгновение, добавил:

– Ваш должник, всей вашей семьи. Значит, отныне к моей мечте присоединилась и твоя. Я тебе обещаю, что исполню, клянусь!

– Давай спать, – только и ответил Тит. – Бог… он воздал уже и воздаст ещё по заслугам каждому.

Больше к этой теме не возвращались: так и коротали дни в тюремной камере, зная друг о друге почти всё. Нет, не стало от этого лучше, но от души всё же отлегло. Как грех с неё сняли, как исповедовались друг другу.

Однако этот ночной разговор не поссорил товарищей, а, казалось, ещё больше, ещё теснее сблизил. По крайней мере, Пётр чувствовал в молодом Гулевиче внутренний стержень: крепкий, несгибаемый, крепче, чем у него самого. Как у его брата Фёдора там, на фронте. Было видно, что Тита не сломили обстоятельства, тюрьма, последующая за ней каторга. Он сохранил себя, не паниковал. Может где-то глубоко-глубоко в душе и бушевали нешуточные страсти, однако внешне парень оставался спокойным, надёжным товарищем, рассудительным, уравновешенным. От него исходила какая-то атмосфера добра, несгибаемая сила воли. Он не обозлился на белый свет. Злился на себя, искал причины в себе, и находил силы противостоять судьбе. Это притягивало Петра Сергеевича интуитивно, на подсознательном уровне. Ему Тит нравился, как сильный, волевой человек. Известно, что слабого человека всегда тянет к сильному. Хотя себя Пётр не считал слабым.

Там же, в камере, в первую ночь после суда, когда Труханова Петра Сергеевича осудили на двенадцать лет каторги, а Тит Гулевич уже до этого получил пятнадцать, они и решили бежать. Как оно там будет на каторге – ещё не известно. Да и куда сошлют – тоже не ведомо. Вроде как сдружились, а вдруг разлучат? И даже не это страшило: оба не терпели неволи. Не могли смириться с мыслью, что такую огромную часть жизни придётся жить в неволе. Это противоречило их вольнолюбивым натурам. Вот и стали разрабатывать план побега.

Здесь заключённых водили на работы. Попасть в эту команду – не проблема. Предложил Петря. Тит согласился. Отправили на погрузку леса. Решение бежать именно сегодня с пристани приняли во время первого перекура. Обстановка благоволила: или сейчас, или… Ивана Наумовича в известность не ставили. Хороший он мужик, однако…

Утром тайком шепнул на ухо знакомому возчику леса. Тот тут же выпряг коняшку из роспуска, ускакал верхом. Обернулся быстро. За ним сразу же появился в коляске с извозчиком, тоже своим человеком, один из подельников, член банды Петры, который сейчас оставался за главаря – Яков Шипицын по кличке Спица. Он организовал и с кучером, с деньгами, и с одеждой. Молодец, даже успел и с лодкой. Ну-у, а дальше…

И вот уже Петр Сергеевич ведёт своих товарищей сквозь чащу, ведёт туда, где его должны ждать.

Это только его спутникам этот лес кажется непроходимым, а уж он, Петря, хаживал по нему и не раз. Ещё осталось пройти с сотню-другую метров, и будет журчащий ручеёк с кристальной водой поперёк пути, что бежит параллельно реке. Это – как постоянный ориентир. Обойти стороной его нельзя. А уж потом продвинуться ещё немного вверх по течению, и откроется небольшая полянка среди чащи. Там, в углу полянки, между двумя старыми дубами, где ручей круто поворачивает от Днепра, стоит избушка: новое имение столбового дворянина Труханова Петра Сергеевича, как в шутку называл это жилище Петря. Он здесь отсиживался, пережидал тяжёлые времена в своей разбойничьей жизни. Это были его личные хоромы. Для подчинённых достаточно было шалашей в другом месте.

Об этом домике в глухом лесу на берегу Днепра знали четыре человека. В живых осталось двое, Петр Сергеевич в числе живущих. Тех двоих мужиков, что непосредственно строили избушку, уже нет с прошлой весны: пьяные, утонули в реке во время ледохода. Он сам лично был свидетелем, как пытались перейти на тот берег строители; как прыгали с льдины на льдину; как уходили под воду один за другим…

Жив ли ещё один свидетель и обитатель этого домика? Пётр Сергеевич торопился, с волнением подходил к избушке.

В прошлом году открывали церковь Святого Духа в деревне Талашкино, что недалеко от Смоленска. Мама слёзно просила сына съездить туда, низко поклониться и поблагодарить одну женщину – княгиню Тенишеву. Когда-то дружили домами столбовые дворяне Трухановы и княгиня Тенишева. Это она, Мария Клавдиевна, построила храм в родовом имении, пригласила для строительства и росписи церкви знаменитых архитекторов и художников. Она же и жертвовала средства на содержание приюта мадам Мюрель. Уж очень признательны и благодарны обитатели приюта своей благодетельнице.

Пётр Сергеевич съездил, сделал всё, как и просила мама. Переночевал там же, в имении Тенишевых в гостевом доме. Зашёл и в церковь, побыл на заутренней службе. Уже выходил из храма, когда вдруг на паперти дорогу ему преградила нищенка. Стояла и молчала, лишь выжидающе смотрела снизу вверх на Труханова.

Что-то знакомое, до боли родное было в том взгляде. Но вот так сразу нельзя было разглядеть, не смог узнать. Да и как можно было узнать сквозь лохмотья, что свисали с нищенки? И лицо – грязное, в кровоподтёках. Только глаза, только взгляд…

– Петю-у-уня-а! – это было как гром среди ясного неба.

Этот голос он не смог бы спутать ни с чьим другим.

Его, этот голос, он слышал с первых минут своей жизни, с первых осмысленных звуков в его детской головке. Это ласковое певуче-протяжное:

– Петю-у-уня-а! – сопровождало его всю жизнь.

И даже на японской войне, когда его ранило в первый раз, когда он терял сознание, когда балансировал на грани жизни и смерти из уст сорвались самые родные, самые милые сердцу и душе слова:

– Ма-а-ама, ма-а-аменька Дуся.

– Маменька Дуся? – опешил Пётр Сергеевич, и в тот же миг обнял, прижал к себе, целовал грязное, но такое родное лицо своей кормилицы и няньки.

Они родили в один день: барыня Ирина Аркадьевна и деревенская девка при кухне Евдокия Гурьянова. Роды у барыни принимал дежуривший при ней доктор Давид Исаакович Голдин.

У Евдокии никто не принимал. Она понесла в девках. От кого? Слухи ходили разные: осторожно, шепотом и тайком называлось имя барина Сергея Сергеевича. Так оно или нет – девка не рассказывала никому об отце ребёнка. И рожала сама, одна. Даже не пригласила к себе бабку-повитуху в помощь. Не смогла, слишком быстро всё началось. Укрылась, спряталась на печи в собственной сиротской, оставшейся от умерших родителей развалюхе-избушке. Сил не было истопить печку. Вот там, в холодной, стылой и промёрзлой избе на печи появился мальчик. Когда, почувствовав неладное, в хату забежала соседка баба Егориха, молодая мама лежала без сознания, и ребёнок уже не подавал признаков жизни. Еле-еле смогла старушка откачать, привести в чувство роженицу. А вот мальчика спасти не удалось.

Кормилицей для маленького барчука была выбрана Дуся. Это потом уже Пётр Сергеевич Труханов поймёт, что всю свою нерастраченную любовь женщины-матери деревенская девка выплеснула на него, Петю. Он, барчук, для неё был всем: и сыном, и братом, и другом, и последней отрадой в жизни. Светом в окошке. Ребёнок тоже прикипел душой к кормилице. И даже очень удивился и расстроился, когда начал понимать, что мама у него одна – Ирина Аркадьевна, а маменька Дуся – совершенно чужая женщина.

Евдокия так и не вышла замуж. Никого не винила, и даже видом своим не показывала, что страдает от этого. Она понимала, что замуж её, сироту, без приданного, девку порченную, никто не возьмёт. Вот и держалась барского дома, маленького барчука.

И он тоже привязался к кормилице и няньке, как к родной матери, и называл её не иначе, как маменька Дуся. Родители долго наблюдали за сыном и кормилицей, и первое время были склонны разлучить их. Но потом всё же приняли мудрое решение: оставили как есть. И сейчас, спустя столько лет, Пётр Сергеевич Труханов безумно благодарен родителям и судьбе, что в его жизни были и есть две прекрасные женщины – мама и маменька Дуся.

– Петю-у-уня-а! – и не было другого имени у барчука.

Отъезд в военное училище своего любимца женщина перенесла стоически. Каждую неделю писала ему письма, благо, обучилась грамоте при барском доме. А уж когда Пётра Сергеевича отправили на фронт, каждый день маменька Дуся ходила в церковь. Ставила свечку и заказывала молитву за здравие барчука. Может, благодаря её молитвам и остался жив капитан Труханов? Кто его знает, но без молитв маменьки Дуси точно не обошлось.

А потом… потом Трухановы разорились, и женщина пошла по миру, превратилась в побирушку. Несколько раз Ирина Аркадьевна пыталась разыскать её, но безуспешно. Да она и сама избегала бывшей барыни, не хотела быть лишней обузой, не желала создавать лишних трудностей ей. И вот встреча у храма Святого Духа в Талашкино… Воистину, Господь Бог уподобил встретиться, помог…

Они ушли тогда вместе: бывший барчук и нынешняя нищенка.

К тому времени в лесу уже заканчивали строительство избушки. Пётр Сергеевич предложил маменьке Дусе поселиться в ней.

– Это ненадолго. Ещё немного, я утрясу все свои дела, и мы опять будем в нашем родном поместье.

– При тебе, Петюня, я готова жить хоть в аду, – и с благодарностью прижалась к любимцу.

Она не спрашивала, почему её отрада живёт в лесу. Да и вообще она не интересовалась его делами. Довольствовалась тем, что он считал нужным сам лично рассказать. И не уточняла ничего. Ей было важно, что он рядом с ней, она может его видеть, слушать голос, кормить обедами, хотя и не так часто Петя появлялся здесь. Однако она всегда готовила для него его любимый картофельный суп с грибами. Готовила в маленьком глиняном горшочке на раз поесть. Но готовила. Чаще всего сама же и съедала его поздним вечером, а утром опять приступала готовить картофельный суп с грибами. А вдруг её родной Петюня придёт, а поесть нечего? Вот и готовила.

Женщина не знает, что его арестовали. Она так и осталась в неведении. У него была возможность через подельников сообщить маменьке, рассказать ей, но он не сделал этого специально: о домике в лесу никто не должен знать. Да, мучила совесть, терзался мыслями, но так и не послал никого. Известно, что самые сильные боли, самые сильные мучения причиняются самыми близкими людьми самым близким людям. Случай Петра Сергеевича с маменькой Дусей не был исключением. Почему так? Он не знает, да и не хочет разбираться, лишний раз терзать собственную душу.

И вот теперь его мучает неизвестность: что с ней? Жива ли? Здорова ли? Всё-таки оставаться одной в лесу? Да, продукты у неё есть в достаточном количестве. Чего-чего, а покушать Пётр Сергеевич любил, потому и запасы сделал хорошие. Однако…

Сначала увидел огород маменьки Дуси. В первый год она лично разработала небольшой участок здесь же на поляне, вскопала, сделала огород, обнесла его густым плетнём, в надежде спасти от разной дичи. Маленький. Всего несколько грядок и делянка с картошкой. Говорила, что и ей занятие нужно, всё же крестьянка она. А какая же крестьянка без работы на земле? И что ей делать сутками в густом лесу? С ума сойти, что ли, без работы? Всё переживала, что живности нет никакой. Но он отсоветовал. Зачем? Привлекать лишний раз диких животных? Достаточно и тех двух медведей, что повадились, было, по весне ходить к домику. Хорошо, сам Пётр Сергеевич был дома. Пришлось застрелить и медвежьи шкуры развесить на деревьях. Не появляются более. Однако и маменьке оставил ружьё в избушке. Благо, она умела им пользоваться ещё с детских пор. А как не уметь, если их деревенька стояла среди густого леса на берегу Днепра? Конечно, умела. Да в той деревне любая женщина могла и пахать, и сеять, и с косой на сенокосе мужикам не уступала. И стог сметает, любо-дорого смотреть. А уж на охоту, так и говорить нечего. Силки да петли ставить могли и мальчишки, и девчонки. Зимой на охоту семьями ходили.

Лёгкий ветерок донёс еле уловимый запах дыма. Большая куча картофельной ботвы лежала на убранном участке; в дальнем углу поляны на дереве стрекотала сорока.

…Ровно неделю после побега прожили в лесу, отъелись, отоспались. На общем совете приняли решение подаваться в Сибирь за Урал. Прислушались к мнению Ивана Наумовича.

– Разбойниками жить не с руки, братцы, – убеждал товарищей Хурсанов. – Рано ли, поздно ли, но, сколько верёвочке… это… а конец один: тюрьма. И каков исход той тюрьмы, нам должно быть ясно: по головке не погладят. А тут народ подался в Сибирь. Сам царь с министрами благословляют. Так и мы… затесаться серёд огромной толпы. Не грех и начать новую жизнь, раз уж так нас тут промеж глаз она оглушила. Вон в той газетке так прямо и расписано, что, мол, езжайте, крестьяне, за Урал-гору, берите землю, пашите да сейте. Подтверди, Тит. Ты же сам мне ту газету читал. И деньги крестьянский банк… это… вот.

– Ну, а ты что скажешь, Тит Иванович? – обратился хозяин к парню.

– А что говорить? Разве тут нам светит что-то? Обскажите, если кто умный, я послушаю.

– Всё правильно, – подытожил разговор Пётр Сергеевич. – Чем дальше уйдём, тем дольше нас не обнаружат. И я ту газету читал. Нужны документы. Без документов никто нас не примет в Сибири, не выдадут ссуды, не наделят землёй. Опять в разбойники? Да и первая проверка документов может для нас окончиться плачевно. Нам бы бумагу с печатями, – мечтательно закончил, окинув товарищей пытливым взглядом. – Можно было бы у прежних подельников взять, они на все руки мастера. Уж чего-чего, а документ нужный состряпают за милую душу. Однако, чем меньше людей знать будут о нашем будущем, тем надёжнее оно, то будущее, будет. Вот как.

– Есть у меня, братцы, мысля, – Иван Наумович причесал пятернёй бороду, жестом попросил слова. – Моей жёнки деверь – Платон Нестерович, – старостой у нас в деревне Никитихе. Мужик гадкий, бумаги нам не даст по доброй воле. Да и нам не след показываться ему на глаза. Однако я знаю, где он хранит печать: у себя в столе в общинном доме. И сторожем там дед Тишка – сосед мой. До полуночи на месте, а уж потом уходит домой отсыпаться до утра. И так уже годочков с десяток делает, привычке не изменяет. Так что… понимаю, что и сам становлюсь разбойником, однако ж другого выхода не вижу. Мы же ничего плохого никому не сделаем.

…Никитиха спала. Уютно расположившись вдоль Волчихи на высоком берегу, деревня замерла после тяжёлого рабочего дня, отдыхала. Завтра будет день, завтра будет и работа. Ещё не всё убрано с полей; не до конца свезены снопы к овинам; ждут своей череды поздние сорта яблок в садах; застыли в ожидании пахаря готовые под зябь поля; лишь нежной зеленью взошли озимые. Ни огонька. Только в версте от деревни вверх по течению на лугу мерцал костёр: ночи стали холодными, стылыми, вот и грелась ребятня в ночном. То и дело вверх к осеннему небу взлетали снопом искры. Маленькие пастушки в очередной раз подбросили сушняка, чтобы лучше освещалось вокруг: оно не только холодно, но и боязно. Ночь… она… ночь. Чего только не бывает в ночном. Тут тебе и разбойники, и лешие с чертями милуются да балуют. А уж о покойниках и речи нет: так и бродят вокруг, так и норовят напугать честных людей. Прямо спасу нет, осталось последнее средство – костерок жаркий да яркий. Вот и пылает он в ночи, отпугивает нечистую силу, прости господи.

На дальнем краю залаяла спросонья собака и тут же успокоилась.

Темно. Сыро. Осень.

Сторож ещё раз обошёл общинный дом, постоял, прислушался к ночной тишине, поёжился от холода, направился домой: перевалило за полночь. Деревенская улица еле-еле просматривалась во тьме: с реки тянуло туманом, сыростью. Хотелось спать. Пытался с вечера несколько раз прикорнуть на крылечке, так просыпался то и дело от холода. А тут ещё кости крутить стало, прямо выворачивает, особенно левую ногу. Дойти бы… и там на горячую лежанку. Старуха топила печку с утра, однако, укрытая тряпьём лежанка всегда сохраняла тепло почти до следующей топки. Хорошая печка у старика: сам делал для себя, на совесть. Спасительница. Хотя бы на часок-другой прижаться больным местом к горячим кирпичам, так оно и полегчает. Не первый раз крутит суставы, и не первый раз спасает лежанка. На холоде какое лечение? А там и вздремнуть не грех. Не забыть бы стакан чая горячего, обжигающего, на малине настойного.

Лишь только затихли шаги сторожа, как на пустыре, что за глухой стеной общинного дома, послышалось шевеление. Два человека метнулись к стене, замерли: тихо. Обошли вокруг, проверили ставни на окнах: закрыты. Поднялись на крыльцо.

Один из них достал из кармана онучу, замотал висячий амбарный замок. Другой, вставив металлическую выдергу в пробой, с силой надавил, повиснув всем телом. Пробой поддался с первой попытки, медленно вышел из дверного косяка, скрипнул, лишь на мгновение издав звук, схожий со свистом испуганной сонной пичужки. Скрип этот тут же и захлебнулся на крылечке в тумане и сырости, не дав себе развиться. Замок не упал: его вовремя подхватили руки напарника.

Дверь открылась бесшумно, не нарушив царившей в ночи тишины, внутрь зашли, уверенно ориентируясь в темноте.

В дальней комнате, где обычно восседает староста деревни, мужчины зажгли свечу. Один из них открыл верхний ящик стола, достал замотанную в тряпицу печать. С нижнего ящика вынул несколько чистых листов бумаги, разложил на столе, сел на стул, принялся ставить печати на чистые листы. Второй подельник стоял рядом со свечой в руках, подсвечивал товарищу, нервно крутил головой, прислушивался, притопывая от нетерпения.

Наконец всё закончено, можно уходить.

Так же тихо и молча замотали в тряпицу и вернули на место печать, закрыли ящики, направились к выходу.

На крылечке воткнули, насколько смогли, в старое гнездо пробой, навесили замок.

Когда отошли за околицу и двинулись вдоль берега вниз по течению, один из них робко спросил товарища:

– Можа, сбегаю до своих, попрощаюсь, а, кормилец? Мне на тот край, там моя избушка…

– Забудь, выбрось из сердца! – приказал другой мужчина. – Хочешь нас под монастырь подвести и себе в первую очередь сделать плохо? Тогда беги. Обговорено ведь было заранее, чего ж ты опять? Как не мужик, а чисто дитё неразумное.

– И-э-эх, раз туды твою мать! – тихо заматерился первый, отчаянно взмахнув рукой. – Можа ты и правду говоришь: рвать, так рвать сразу, под корень. Да назад-то мне дороги и нету.

…Сторож вернулся на место дежурства заранее: надо ещё успеть смести с крыльца высохшую за ночь грязь; вынести золу из печки-голландки; заложить новую порцию дров в топку. А уж топить её иль не топить – это на усмотрение старосты. Как он скажет, так тому и быть.

Пастух прогнал на выпасы деревенское стадо коров, громко и хлёстко лязгая кнутом; со свистом, с гиканьем и с криками вернулись из ночного ребятишки, уцепившись мёртвой хваткой в холки лошадям.

Старик достал из кармана ключ, взялся за замок, потянул немного на себя, приноравливаясь открыть. Замок тут же вместе с пробоем оказался в руках сторожа. Дед застыл в недоумении. И вдруг до него дошло: воры! Обворовали общинный дом! А он прошляпил!

– Господи! Пресвятая Дева Мария! Матерь Божья! – залепетал с испугу старик, быстренько открыл ставни на окнах, шагнув вовнутрь дома. – Спаси и помилуй мя, грешного…

К великому удивлению деда, явных следов воровства заметно не было внутри. Обошёл все комнаты: цело! Всё на месте! И ничего не порушено…

– Да и чего тут воровать-то? – успокаивал себя. – Тут тебе не монополька, чтобы воровать. У старшины четверть в шкапчике не закиснет, не заржавеет. Вылакает за милую душу в одиночку и с хорошим человеком не поделится, итить его в лапоть. Хоть бы раз понюхать дал, жмотина. Всё сам да сам лакает. Чего ж тут воровать после этого?

Однако тщательно осмотрел всё, подёргал: цело! Выдвинул верхний ящик, с волнением нащупал печать, вернул на место, перекрестился.

– Вот так диво! – шептал старик, а сам уже направился через улицу к деревенской кузнице. – Успеть ба! – подгонял сам себя. – И этот, старшина бестолковый, не мог с собой печатку забирать? От же беспутная морда, прости, Господи. Это ж удумать такое?! Взять и бросить в столе такую важность, как печать, а ты, честный человек, переживай из-за него, непутёвого… Мало своих болячек, так ещё и за обчество страдай душой и телесно на старости лет.

У кузницы нашёл увесистый кусок железа, поспешил обратно. В спешке прибил железкой пробой на старое место, и только после этого позволил себе присесть на крылечке, дрожащими руками свернуть «козью ножку».

– Молотком ба конечно сподручней забить пробой. Надёжней… это. Да только и гдей-то ты его найдёшь тут в обчестве? Я же забыл его принесть обратно. Как взял домой на Коляды, так и… Хороший молоток, грех жалиться, хороший. Ручка ёмкая, удобная, и сам молоток с фунт весом. А можа и боле, тяжелейше, чем фунт. Таким струментом если раз от души вцелишь, раз стукнешь, и гвоздь по саму шляпку за милую душу… Как же его тода обратно отдавать, если он хорош? Вот то-то и оно, а ты говоришь… Дома… это… струменту сподручней. Не обеднеют старшина и обчество, итить в качалку. Вот и пришлось железкой-то… А какая разница, чем забивать? Не, не скажу. Если никто не заметит, так зачем говорить? – жадно затягиваясь, рассуждал сторож. – А вдруг из баловства кто? Иль от старости обветшало, вот и вывалился пробой с замком, а меня коленкой под зад?! Не-е-ет! Фигушки! Три рублика из поселковой казны на дороге не валяются. И где ж это я со своими болячками такие деньжищи заработаю в мои-то года? Старуха и так пилит и пилит кожин день, а тут ещё и по ночам пилить станет. А ещё могут в холодную посадить на старости лет. Не-е-ет, так тому и быть: не скажу. Вот то-то и оно… Но уж если обнаружит староста… Ну-у, чему быть – того не миновать, – обречённо заключил сторож. – Хотя, внуком мне приходится старшина через брата троюродного. Родня всё ж таки как-никак, – вроде как обнадёживал и успокаивал сам себя дед, с тревогой поглядывая вдоль улицы, ждал начальство. – Хотя… третья вода на киселе, рази ж это родня? Или четвёрта? А можа и больше, чем четвёртая? Вся пятая? Однако ж… родня!

Пришла девчонка, которая моет полы в общинном доме, принесла ведро воды, поздоровалась:

– Здорово ночевали, деда Тишка?

– Ат, и не спрашивай, – отмахнулся старик. – Кости… это… вот. Холодно, чего же ты хочешь. Да и года мои не твоим чета, свиристёлка.

Ещё постоял с минутку, прислушиваясь к себе, к своим мыслям, опять свернул самокрутку, покурил в очередной раз. Всё ждал и тешил себя надеждой, что обойдется.

Успокоившись, пошёл к поленице, что в небольшой сараюшке в углу двора, набрал охапку дров.

– Доброго здоровьишка, Платон Нестерович! – встретил старосту деревни на крыльце с метёлкой из чернобыла в руках, снял шапку, изобразил улыбку на высохшем, давно не бритом морщинистом лице, подобострастно поклонился. – Хорошо ли ночевали?

– А тебе какое дело? – недовольно поморщился староста. – Ты лучше скажи, чего это тут с утра гремел на всю деревню?

– Так… это… гвоздь, итить в матерь, на крылечке вылез. В половице, – нашёлся дед. – Рассохлась, аль сгнила… Прямо под ногами. Цеплялся, зараза, за лапти. Онучи не казённые. Так я… это… его и… вот.

– А я, грешным делом, подумал, уж не костями ли своими трухлявыми барабанит дедушка Тихон? – не преминул пошутить начальник над стариком. – Гром стоит на всё село.

Однако дед не был настроен балагурить, шутку не оценил, и поэтому не удостоил ответом. В другой раз не преминул бы и поддеть старшину, уколоть ответным словом. Но не сегодня: не тот случай.

– А-а, – махнув рукой, староста, не дождавшись реакции на собственную шутку, скрылся в помещении.

Заспанный, прибежал на работу писарь. По одному подходили просители. К крылечку подкатил возок старосты. Правил конём молодой парнишка Сенька Бессонов в лихо сдвинутом набекрень картузе. Жеребец грыз удила, рыл копытом землю.

– Садись, дед Тишка, прокачу! – возница соскочил на землю, привязал лошадь к коновязи.

Конь щерил зубы, пытаясь укусить парнишку.

– Но-но! Балуй! Балуй, шалый! – замахнулся для острастки паренёк. – Ну, так как, дедушка? Поедем? Экипаж подан! – Сенька картинно поклонился старику. – Девок посадим, покатаем, станем щупать, если повезёт, если они допустят до пышных тел своих. А если подфартит, так и водку пьянствовать будем. Во-о, жизнь! Сам Платон Нестерович от зависти слюной захлебнётся. Для тебя персонально старушку-вдовицу отыщем, отскребём от грязи, горба выровняем, – уже ржал от собственной шутки возница, притопывая ногами. – Соглашайся, деда, пока я добрый!

– Отчепись, репей, – сторожу было не до шуток. – Сопли это… подбери. Они у тебя висят под носом, как вожжа у кобылы под хвостом. Щупать он будет. Щупальщик… Щупалка ещё не отросла, а он туда же. Да гляди, чтобы жеребец тебя не съел, жени-и-их, итить в корень, – дед презрительно плюнул под ноги, растёр лаптем.

– Скучный ты человек, деда Тишка, – Сенька сожалеюще покачал головой, махнул рукой. – Шутки шутить не можешь, к девкам ехать не хочешь. Может, спужался баб? Так скажи, я приду на помощь, подсобну тебе, если сам не в силах, – и снова зашёлся от хохота.

– Сгинь, нечистая! Не до тебя, помощник сопливый.

Старик ещё потоптался немножко, выжидая: а вдруг что-то вскроется вот сейчас? Но нет, тихо.