Текст книги "Жернова"

Будто по делу несколько раз захаживал внутрь, потолкался среди просителей, заглянул и к старшине в кабинет, покашлял для виду, но тот даже не удостоил взглядом старика.

На место тревоги в душу постепенно заселялась уверенность, что всё обошлось. Уже не тряслись руки, сердчишко поуспокоилось, очи отрывал от пола, смелее смотрел в глаза землякам, даже с кем-то здоровался, пытался поддерживать разговор. Правда, тут же забывал, с кем здоровался, о чём разговор шёл. И болячки снова стали напоминать о себе: жизнь опять возвращалась в свою привычную колею.

С чистой совестью вышел из общинного двора, направился к дому.

– Ну и слава тебе, Господи, – крестился на ходу старик. – Домой боле не пойду ночевать та греться: попрошу Платона Нестеровича допустить у печки это… А что? Если хорошо протопить её с вечера, да к тёплому боку своим больным боком… Так и на скамейке прикорнуть-то можно. Даром, что жёстко будет, но всё ж таки в тепле. На печи тоже не перины лежат, однако ж… Засов в сенях изнутря хороший, надёжный, если что. А молоток не верну. Куда ж я дома без хорошего молотка?

Никитиха давно проснулась, опять безропотно и привычно впряглась в очередной рабочий крестьянский день.

…За околицей, где начинались выделенные из общины наделы, под кустом шиповника, что у самого берега Волчихи, сидели двое мужчин. Тот, который постарше, с бородой-лопатой на всё лицо, то и дело порывался куда-то бежать, нервничал.

– Ладно, не позволил к семье заскочить. Так хотя бы на земельку свою глянуть: как там и что… Тогда уж и уходить можно. А так это ж пытка самая что ни на есть настоящая, понимать должон, это… вот. Человек ты или кто? Я тихохонько, как тать.

– Хорошо, веди, посмотрим твою землю, – великодушно согласился напарник.

Шли вдоль речки кустами. Оттуда же, из-за кустов наблюдали, как поднимали зябь недалеко от реки. Больше половины поля уже было вспахано. Оставался клин на меже с соседним наделом.

Воловья пара, ведомая одноруким мужчиной, мерно вышагивала по стерне. За плугом шёл мальчишка лет десяти-двенадцати. Рукоятки плуга были на уровне глаз, и потому маленький пахарь расставил руки, будто крылья, то и дело перепрыгивал через борозду, стараясь удержать плуг, а то шёл, раскорячившись на обе стороны борозды.

На следующем круге взрослый мужчина становился за плуг, мальчишка вёл волов. Потом опять менялись местами: видно было, что мужик обучает ребёнка, что-то долго и обстоятельно втолковывая мальчику на остановках, показывает на борозде.

– Внучок это мой, Ванятка, – бородатый мужчина зашмыгал носом, тёр разом повлажневшие глаза. – Вишь, уже папку подменил за плугом. Ну, и слава тебе, Господи. Не пропадут, даст Бог. Хурсановы… они… это… мы такие, если что. Всё убрали, сейчас зябь… это… Вот и ладненько. Проживу-у-ут, куда денутся. Жить захочешь, сам заместо вола в ярмо… это… на шею… вот. И без батьки сдюжат. Теперь я спокоен. Меня и так бы не было, и так не станет. Один хрен им без меня трудиться. А мне-то и пожить ещё охота, в земле поковыряться. Зато душа будет спокойной.

Чуть в стороне от пахоты на соседнем поле три женщины загружали в рыдван снопы пшеницы. Та, что постарше, стояла на возу, принимала от молодиц снопы, аккуратно укладывала.

– Ну, вот и посмотрел свою семью, – снова заговорил пожилой бородатый мужик. – Жёнка это моя со снохой и с дочуркой снопы свозят. Вот как оно. И без батьки справляются. Ну, дай Бог, дай Бог…

Мужчина решительно поднялся, перекрестился сам, осенил крестным знамением поля, бросил прощальный взгляд на них, пригнувшись и вобрав голову в плечи, направился вдоль берега вниз по течению, увлекая за собой напарника.

– Пошли, барин. Чужие мы отныне на этих полях и в этих семьях.

Прихрамывая, товарищ шёл следом, то и дело касаясь аккуратно сложенных чистых листков с печатями, что хранились у него за пазухой. В них – новая жизнь совершенно новых людей.

Глава пятая

Нищенка зашла в Горевку ещё до того, как выгнали коров в поле. Ночная мгла рассасывалась, успев, однако, на прощание жиденько окутать собою деревню, но жизнь уже бурлила голосами людей, рёвом скотины, пением петухов. Молодицы с подойниками бежали в хлев, слышны были их незлобивые крики, ругань на сонную с ночи животину; мужики шли за водой, скрипел колодезный журавель; на фоне предрассветного неба устремились вверх столбы дыма затопившихся печей. От речки Волчихи тянуло туманом, сыростью, которые забирались под одёжку.

Знобило.

Она остановилась на окраине деревни у первой избы, прислонившись к плетню, настроилась ждать, пока сельчане управятся по хозяйству. Из личного опыта нищенка уже знала, что если и будут подавать ей Христа ради, то только хозяйки. Старики и старухи хотя и более жалостливые, но не подавали, так как сами находились в семьях на правах иждивенцев, нахлебников. Мужчин и детей она в расчёт никогда не брала: не принято в деревнях мужикам да детям несмышлёным распоряжаться куском хлеба или иным продуктом. Это удел женщин-хозяек. Они и только они знают, как скроить запасы, чтобы хватило на весь год для семьи. Вот потому и ждала нищенка хозяек, пока они освободятся хоть на мгновение от домашних хлопот, смогут поднять голову, увидеть у плетня очередную попрошайку.

На ней был длинный серый зипун из домотканого полотна с широким чёрным поясом. Голова повязана тёмным шерстяным платком. Перекинутая через плечо торба пусто висела, еле-еле топорщась от небольших подаяний. На ногах ладно сидели хорошие лапти с чистыми онучами, аккуратно замотанными оборками. Ещё одна пара новых лаптей висела рядом с торбой. Сучковатый отполированный руками посох дополнял небогатое убранство женщины.

Она устала. Поискала глазами, куда бы сесть. Сложенные штабелем брёвна у соседнего плетня привлекли внимание. Не раздумывая, пошла к ним, села, прижавшись к забору, вытянула натруженные ноги. И даже задремала, уронив голову на грудь.

Разбудил топот табуна лошадей, что пробежал с ночного. Одновременно где-то на том краю деревни призывно и требовательно затрубил пастуший рожок. Мимо протарахтела телега. Откуда-то из-за сараев, что напротив, всходило солнце, бросив на землю пока ещё первые робкие лучи. Однако они мгновенно оживили деревенскую улицу, дома, деревья. Исчезли размытые предрассветной мглой очертания предметов, их контуры ярко и чётко вырисовывались перед глазами, и вся деревня предстала в новом, обновлённом виде.

Лёгкая пыль от проехавшей телеги висела в воздухе, искрилась в солнечных лучах.

Зябко.

Пора идти.

Женщина поднялась, поправила одежду, подошла к калитке третьего от края деревни дома по левую руку, застыла там. Она смотрела, как бегала хозяйка из хлева в избу, как хозяин пронёс на вилах-тройчатках ворох сена коню, как вышла из избы старуха, остановилась посреди двора, подслеповато уставившись на нищенку. Все её видели, но никто не заговорил с ней, не подошёл. Сама нищенка понимала людей, и потому терпеливо ждала. Она могла бы пойти и дальше, но почему-то выбрала именно этот дом, этот двор.

Когда выгоняли корову в стадо, женщина заранее отошла от калитки, чтобы не мешать. Потом снова заняла прежнюю позицию.

Наконец старушка подошла к попрошайке.

– Подайте Христа ради, – наладилась просить нищенка по привычке, заранее не надеясь на успех, но её перебила бабушка:

– Бог подаст, страдалица. Самим есть нечего, – скорбно поджала губы, ушла вглубь двора.

Но такое негостеприимное, на первый взгляд, отношение не вывело из себя женщину. Она привычна и к подобному обращению, и потому осталась стоять.

Отказ старухи ещё ничего не значит. Это она сейчас скажет молодой невестке, передаст, что у ворот стоит попрошайка. И только молодуха примет решение.

Так оно и есть: к нищенке направилась хозяйка – молодая, не более тридцати лет, на ходу вытирая руки о фартук, привычным жестом поправила выбившиеся из-под платка волосы.

– Доброго здоровьишка, – гостья поклонилась низко, почти коснувшись рукой земли.

– И тебе не хворать, – просто ответила хозяйка.

– Подайте Христа ради, люди добрые, – нищенка так и не подняла до конца голову, осталась стоять, слегка наклонившись, опершись на посох, всем своим видом изображая полную покорность и уважение.

– Издалёка? – поинтересовалась молодая женщина. – Что нового слышно, чего видела?

– Из Талашкино иду, может, слышали такое название?

– И где-то оно, то Талашкино? Там что, мёдом намазано или как, что бы о нём мог знать каждый человек? А может кренделя раздают бесплатные?

– Не-е-ет, радость моя, – осветилась лицом нищенка, выпрямившись. – Село это такое около самого города Смоленска – верстах в пятнадцати от него, храм там Божий открыли, называется церковью Святого Духа, да такой краси-и-ивы-ы-ый, прямо словами не обсказать, такой красоты неописуемой, вот как.

– Ну, тогда пошли в избу, там расскажешь, – хозяйка гостеприимно распахнула калитку, приглашая гостью зайти. – Как раз мы завтракать садимся, отведаешь, чем Бог послал.

– Премного благодарна, матушка, – нищенка в очередной раз и уже во дворе в спину молодице отвесила поклон. – Добрая душа у тебя, дай Бог здоровья тебе и семье твоей здравствовать и процветать. Я буду Богу молиться за вас.

– Так оно, так. Не помешает лишний раз. Вот и ладно, так тому и быть. Тут за работой в церковь сходить некогда, правду ты говоришь, – жаловалась на ходу молодуха, то и дело поправляя платок. – Лба иной раз не осенишь, прости, Господи. Всё в работе да в трудах. Рази что на святой праздник спину разогнёшь, опомнишься, оглянёшься вокруг. А ты говоришь…

– Понимаю, милая, понимаю, душа моя, – женщина перекрестилась, сделав первые шаги на чужом дворе, осенила перстом подворье.

Сам двор был ухоженным, чистым. Посреди двора стояла телега. Привязанная к ней кобылица гнедой масти жевала свежее сено, пофыркивая. Жеребёнок-стригунок тыкался в вымя матери, тряс хвостиком. Хозяин, мужчина средних лет, тянул за верёвку телка. Тот упирался, не хотел выходить из загона, что при хлеве. Мальчишка лет пяти прутиком подгонял животину, вопил, подражая взрослым:

– Пошё-о-ол, ша-а-ала-а-авый!

– Навяжите, да быстрее на завтрак, – на ходу кинула мужикам хозяйка, и уже гостье:

– В сенках рукомойник. Ополосни-то лицо да руки с дороги.

– Ага-ага, хозяюшка. А как же… а как же… – благодарно отвечала нищенка.

Сложенная из крепких сосновых брёвен, аккуратно покрытая плотным, толстым слоем сухого камыша, изба вытянулась вдоль улицы, глядела на мир четырьмя небольшими, но чистыми окнами с белыми, в кружевах, занавесками. На подоконниках стояли цветы в горшках, что приятно удивило гостью. Сразу за хатой чернел убранный огород; только антоновская яблоня, полная урожая, свисала ветками до земли. В углу огорода, у соседнего плетня вытянулся малинник; рядом высился небольшой бурт уже укрытой соломой картошки, но ещё не засыпанной землёй для хранения в зиму.

За стол не садились, пока не пришёл хозяин с сынишкой. Хозяйка тут же выставила чугунок отварной картошки, кувшин молока, пригласила всех к столу.

Сначала позавтракали картошкой с молоком, изредка перебрасываясь незначительными фразами. Потом принялись за настойный на малиннике чай с горячими ещё оладушками, что горкой высились на столе, укрытые домотканым выбеленным рушником. И только после того, как хозяин отодвинул от себя пустую чашку, перекрестился, не глядя на икону, встала и старуха, отбила несколько глубоких поклонов в красный угол, сотворила молитву.

– Слава тебе, Господи, – и тут же обратилась к нищенке:

– И что слышала, что видела, молодица? Что нового на белом свете?

Гостья долго и обстоятельно рассказывала о красоте церкви Святого Духа в Талашкино; о щедрости тамошней барыни Марии Клавдиевны Тенишевой.

– Ладно, – перебил нищенку хозяин. – Баре они и есть баре. С жиру бесятся. Кабы у меня денег куры не клевали, так и я сгоношил бы что-нибудь церковное, если храм, может, и не осилил бы, то уж часовенку слепить смог бы. Ты лучше расскажи, что слышно среди простого работного люда. Вот это интересно. Мы на своего барина Прибыльского уж так нагляделись, что глаза наши видеть его больше не хотят.

– В Сибирь люди наладились ехать, вот что нового, – принялась рассказывать гостья со знанием дела. – Тут-то и у нас, и в окрестных губерниях недоволен работный крестьянский люд: жгут барские усадьбы, царя и начальников ругают. Говорят люди, что старосту деревни в соседней волости в селе Поскотинове, может, слышали? – из-за общественной земли сожгли прямо в собственной избе. Заперли дверь, да и подожгли со всей семьёй. Вот что деется… Ребятишек маленьких даже не пожалели, окаянные… Внуки там были, двое… малолетние… мальчик и девочка. Погодки.

– Как? И детишек? – испуганно всплеснула руками хозяйка, непроизвольно коснувшись сына, прижала к себе. – Ох, Господи, спаси и помилуй. Как же так можно?

– О-хо-хо, царица Небесная, что деется на белом свете, – перекрестилась старуха. – Забывать Бога стали люди, забыва-а-ать стали… Креста на них нет, ослепли люди, оглохли. Глухи к Богу, от церквы православной отбиваться вздумали. О животе до о мошне своей думают. О душе, о душе мысля должна быть в первую голову. А уж дальше, как Бог даст. С Богом в душе и деньгу зарабатывать легче, и совесть чиста будет, что слеза ангельская.

– Погоди, мама, – прервал бабушку хозяин. – Дальше-то что, что дальше? И что народишко-то?

– Много народа подалось за Урал-гору, – продолжила нищенка. – Сказывают, что для хозяйского человека там раздолье и благодать. Земли – не меряно: бери – не хочу. Властя денежку даёт на первое время. Семьями многие едут, вот как. Сама видела: прямо обозы идут от нас на Рязань и дальше за Урал-камень. Деревни иные в полном составе переселяются в Сибирь.

– Ну-у, – снова скептически заметил мужчина. – И тут жить можно, если с умом. Вон, наши Гулевичи… Если бы не сожгли мельницу у них, так живи и радуйся. Однако ж, видишь, беда одна не ходит: арестовали бедолагу, а потом и…

Постепенно разговор перешёл на местные новости.

– Бают люди, что Тит утоп в Днепре у дровяного склада, – подала голос старуха, перекрестившись. – Становой из Никодимова приезжал к Гулевичам на той неделе в карете вместе со своими помощниками, сказывал. Спрашивал у наших сельчан, мол, не объявлялся ли случаем утопленник в Горевке? Ответили наши, что покойники не шастают по деревням, чтобы их тут шукать. Да и Днепр не впадает в нашу Волчиху, а она в него. Вот как. Матка Тита голосила на всю деревню. Я так и не смогла добежать, посмотреть да послушать: ноги, итить их… За один год мужа схоронила, а тут ещё и сын сначала в тюрьму попал, а потом и вовсе сгинул в Днепре. Беда одна не ходит…

– Женщины на паперти в храме, который стоит в уезде на горушке, говорили, что в тот день утопли трое арестантов, – поддержала разговор нищенка. – Парнишонка наш Кузя-сирота сказывал, правда аль нет, что на его глазах втроем вроде как драку затеяли, а потом и свалились в реку. Там ещё друг дружку били, в воде, значит, а потом и на дно вместе… Вот как оно-то было. Так и не нашли тела: Днепр скрывает, не отдаёт своё.

– Всё правильно, – поддержал хозяин. – Тит… он… это, мужик хоть куда. За словом в карман не полезет, не смолчит, если что. Сразу в харю въедет. Выходит и в воде в последний момент жизни кому-то спуску не дал. Когда мельницу у него жгли злые людишки, так он не побоялся, один на всю бражку бандитскую кинулся, а ты говоришь. Ему бы народ поднять в Горевке в тот раз, вместе, сообща на бандитов, а он один в драку влез. Молод ещё, не сообразил, что гуртом. На себя понадеялся. А то мы бы…

– Довъезжался, докидался, – произнесла с горечью хозяйка. – Жил бы как все, так нет.

– Ну-у, ты ещё… Утоп, значит. Тут Волчиха – петух летом вброд перейдёт, и то, нет-нет, да и тонут люди на омутах, а Днепр… это… сильная река. Вот как. Оно… это… не сразу всплывут, если всплывут.

– Уж как сильно убивалась соседка наша Аннушка Аникеева. Она ж невестой Тита была, – заговорила хозяйка. – Вот кому не везет, так не везёт. И Тит, и Ванька Бугай за ней так ухаживали, жениться обещали, и… Не судьба. Сейчас наши парни её стороной обходят: говорят, что она ведьма. Все, кто её провожать пробовал, обязательно с тем парнем что-то худое случится.

– Ну-у, скажешь тоже, – в который уж раз скептически заметил муж. – Девка как девка. Всё у ней как и у других девок. Случайность это. И чего глупости в голову себе вбивать? Встретит ещё своё счастье Аннушка, чего уж… какие её года? Не перестарок. Может, уже кто-то сватов направляет к ней, а вы заупокойную петь собрались.

– И не говори, если не знаешь, – подскочила за столом хозяйка, перебила мужа, заговорила взволнованно:

– Ты глянь на Прошку Зеленухина: с поля шли вместе с Анкой на днях, и на ровном месте хлопец ногу сломал. Ванька Бугай пытался поухаживать за ней: где он сейчас? Земельку парит. А Тит жениться обещал – утоп. Все сгинули, а ты говоришь, – уверенно закончила женщина.

– Ну, не знаю, не знаю, – вроде как сдался под такими вескими доводами мужчина. – Хотя… всяко бывает, – ответил неопределённо, чтобы только погасить назревавший семейный скандал.

– Почернела вся девка, высохла, – снова подала голос старуха. – Вчера видела её в саду: краше в гроб кладут, так мается. Лица на ней нет.

– Так уж и высохла… – всё же не сдержался хозяин, усмехнулся, покачал головой. – Скажешь тоже, мама. Ещё чужие люди поверят. В самом… это… соку, хоть куда невеста. Трещит.

– Тебе только бы говорить, а девке жить надо, жизнь свою устраивать. Вот только как с такой молвой людскою жить? А с горечью душевной как? С тоскою? Молчи уж, – взмахнула рукой на мужа хозяйка. – Лишь бы языком трепать, прости, Господи.

– К знахарке значит надо, – сделала вывод нищенка. – Сколько таких случаев было, а знающий человек пошепчет, пошепчет, святую молитву сотворит, и как рукой сняло. Опять воспарял человек, на мир Божий снова смотрит с радостью в глазах. Тут только знать надо, какую молитву-то. В какое время, то да сё… Солнце в какой стороне, луна в какой поре, да мало ли чего ещё надо в таких случаях. Народ… он мудрый. Не первая ваша Аннушка, и не последняя. Однако ж народишко русский плодится, не перевёлся, дышит, живёт, на свет Божий с радостью смотрит.

– Правду говоришь, милая, – хозяйка встрепенулась, ухватила за рукав гостью, заговорила с жаром:

– Уж больно хорошая Анка, а вот счастья-то бабьего и нету. Ей бы подсказать, куда и к кому идти, что сделать, какую молитву сотворить. Ты, ненароком, не знаешь? – с надеждой обратилась к нищенке. – А то я бы вас свела, раз такое дело. Уж больно жаль мне её. И семья у них добрая, работящая. Тоже из общины вышли, из-за работы света белого не видят, как и мы.

– Знаю! Я знаю, как горе излечить, как беду-кручину извести, – гостья решительно встала из-за стола, не забыв перекреститься на красный угол. – Веди, добрая женщина. Как тут не помочь, если человека спасть надо.

Хозяйка метнулась в сени, вернулась с куском сала, быстренько завернула в чистую тряпицу, отрезала от каравая хлеба ладный ломоть – в добрую половину буханки, подала нищенке.

– Возьми: чем богаты, тем… это… не обессудь, милая моя, – сунув в руки ей ещё две большие луковицы, насыпала, не скупясь, в торбу яблок, сверху аккуратно помогла уложить десяток яиц.

– Свежие, если что. Только вчера из-под куриц.

– Дай тебе Бог здоровья, хозяюшка, – низко поклонилась гостья, – за доброту твою, за щедрость. Я за вас молиться стану, свечку во здравие поставлю, – не переставала благодарить нищенка. – А идти-то далеко? – поинтересовалась она, с благодарностью глянув на молодицу, бережно поддерживая полную торбу. – Тут такое дело, что надо сразу, не тянуть это… не след. Надо сразу… это… по горячему.

– Я же говорю, что соседи мы, со-се-ди! – улыбнулась хозяйка. – Соседи, значит, рядышком мы живём, ря-дыш-ком! За хатой… огородами касаемся друг дружки.

Уже на выходе из избы, в сенях нищенку догнала старуха, остановила.

– Это ж Анютка Аникеева – младшая сестра моей невестки – Надьки, – бабка кивнула в сторону снохи, произнесла шёпотом. – Вот и старается… А невестка хорошая, грех жаловаться, слова плохого от неё не слышала. Ты уж это… когда молиться за нас станешь, чтобы знала… ага.

…Нищенка и Аннушка долго сидели за глухой стеной хаты на завалинке в тени густо разросшихся вишен. Солнце уже давно взошло, а теперь стояло на полдень, припекало не по-осеннему жарко. Пришлось снять платки, расстегнуть свитки, и всё равно то и дело приходилась смахивать с лица капельки пота: душно. Но не только от солнца бросало в пот: разговор был очень жарким.

– А как же мамка, папка как, тётя Дуся? – девушка то заламывала руки, то прижимала их к груди. – Вот так взять и бросить родителей? Да я… да они… Нет, не-е-ет! Ой, Господи! Как же так?! Что со мной?

– А ты думай, думай, дева, – женщина вроде как и не успокаивала собеседницу, не уговаривала, а лишь рассуждала вслух. – Родители не одни остаются: с ними и старшая Надя рядом, и братья твои младшие при батьках. Парни вырастут, дай Бог, всё у них наладится: мужики чай… Они приглядят за стариками, это их долг, их обязанность родителей приглядеть до старости. А девка? Отрезанный ломоть дочки для батьков, вот как. И они это прекрасно понимают, чего уж… Испокон веков так ведётся на Руси. И не след менять традиции, устои наши христианские. О себе подумай: как ты и что с тобой будет? И годочков тебе вона сколько: целых шестнадцать на Сретенье исполнилось. Так, нет?

Девушка в ответ лишь кивнула, сжалась вся обречённо.

– На себя погляди: вся трещишь, что ягода перезревшая, – продолжила гостья. – Ткни – сок брызнет. Встань-ка, дочка! – вдруг потребовала тётя Дуся.

Аня с недоумением, но всё же подчинилась, встала перед женщиной, стыдливо опустила глаза, не зная куда девать руки, замерла безмолвно.

– Вишь, какая ладная ты да статная! – нищенка окинула Аннушку оценивающим, профессиональным взглядом свахи. – Лицом красивым и приятным удалась, всё бабье при тебе, мужской ласки желает. Грудь так прямо… кофтой не удержать: трещит! И бёдра, бёдра широкие, ладные, мужскому глазу любы и желанны. Рожать при таких бёдрах будешь легко, играючи, вот как. Пора, пора отдавать себя деткам своим, в них раствориться. И так уже в родительском доме засиделась. Да и сама говоришь, что дурная слава о тебе в деревне пошла. Наверное, и не только в деревне, но и за околицу молва вышла, гуляет среди чужих людей. Парни даже боятся пройтись с тобой, не то, что… Уезжай! Я тебе говорю: уезжай! Ну, останешься в девках, вековухой будешь. А каково быть вековухой уж я-то знаю, так что… Как мамке с папкой будет на тебя смотреть тогда? Им каково будет всю оставшуюся жизнь глядеть на тебя – горемычную, незамужнюю? Думаешь, рады будут? Ой, ли?! А сама? Как самой будет? В лучшем случае засватает какой-нибудь вдовец с кучей ребятишек, вот и будешь вытирать сопли чужим детям. А тебе это надо?

– Ой, не знаю, не-зна-ю! И хочется, и это… вот! А к Титу побежала бы, птицей полетела бы! Был бы жив, дождалась бы его, чего бы ни было, скольких годочков мне это ожидание не стоило. Пешком бы за ним пошла по этапу, ползком бы поползла на любую каторгу за ним.

– Вот я и говорю: езжай! Чего ждать? Утоп Тит. А разве след тебе топить и свою жизнь? Кому от этого легче станет? Там, в Сибири за Камень-горой найдёшь ты своё счастье. А может и ещё раньше – в дороге. Тит или не Тит там встретится тебе, я не знаю. Да и не важно, как будут звать твоего мужа. Не это главное. Главное, что будет у тебя простое бабье счастье, мужик при тебе будет, и ты при нём, даст Бог, и детки будут, свой дом, своё хозяйство. Чем не благодать Господня? Чем не рай на земле? Поверь мне, я знаю, что говорю. А что ещё женщине надо?

– Мне страсть как верить хочется вам, тётушка, и боюсь: как это уехать? У нас в Горевке ещё ни одна девушка вот так не бросала родительский дом. Если и уезжали, то с благословления мамки и папки. Грех это, тяжкий грех вот так покидать родительскую избу. Всё должно быть с благословления, вот как. Да и староста поселковый что скажет? Он же начальство. Вот и думай теперь, как тут бросить всё и уйти чёрт-те куда.

– А ты спрашивала родительского согласия? Ты хотя бы говорила с ними о своём будущем? Откуда знаешь, что не разрешат они? Не благословят? Они разве не желают добра собственному дитёнку? – нищенка положила руку на плечо девушки, потом и прижала к себе.

– Всё у тебя получится, вот увидишь. И ещё мне благодарна будешь. Не смотри на меня так, я много где побывала, много чего знаю и умею. Я – не простая нищенка, поверь мне. Но и ты не забитая деревенская девка. Тем более, отходила в церковно-приходскую школу четыре зимы, человек грамотный. Что ж я тебя уговариваю повернуться лицом к своему счастью, пойти ему навстречу? Мне это надо или тебе? Вон сколько девчат из деревень перешли жить и работать в города. И ничего – живут. И папки-мамки их не умерли от той разлуки. Напротив, хвастаются друг перед дружкой, что, мол, дочка хорошо устроилась в городе. Многие и замуж повыходили, счастье там своё встретили. А чем ты хуже?

– А, может, в город, в уезд? Иль сразу в сам Смоленск? – с надеждой в голосе спросила вконец измученная тревогами и терзаниями девушка. – Вроде как и дом рядом, если что…

– Нет, моя милая! – уверенно и твёрдо закончила разговор, подвела черту нищенка. – Я тебе нагадала счастье в дальней дороге, в дальней стороне. Тут тебе ничего не светит. Поверь мне, – в который раз убеждённо произнесла женщина.

…Ровно через неделю после этого разговора Аннушка Аникеева вышагивала по тракту в сторону уездного городка. Родители хотели, было, запрячь коня, да и отвезти прямо до уезду. Однако девушка воспротивилась. Мол, не надо лишней заботы с ней. Вон сколько работы в поле, зима на носу, а они будут с ней раскатывать? Нет, она сама!

Провожать её взялись младшие братья Вася и Никитка. Мамка с папкой и старшая сестра Надя с сынишкой прошли до гати. Там и попрощались. Просила и Васю с Никитой оставить её одну. Но где там! Увязались, и хоть ты что хочешь.

Узелок с одеждой несла сама. Еду в торбе по очереди тащили братья. Документы, что выписал староста деревни, и которые дали из церкви, хранила на груди вместе с деньгами: там – надёжно.

Не сразу справки да бумажки разные выдали, сколько походить за ними пришлось, поунижаться. Отец отнёс старосте Горевки и Никодимовскому попу по копчёному окороку, по два гуся каждому, да по пять рублей деньгами. И то ещё кочевряжились, крутили носами. Мол, и времена теперь смутные, и не след девчонке из родительского дома бежать. И грех это великий. Однако дали всё ж таки. Так что документы эти очень ценные во всех отношениях.

Нет, девушка больше не хочет вспоминать все крики и скандалы, что бушевали в их хате последние дни. Спасибо сестре Наденьке: только её и послушались родители, сменили гнев на милость. И то не в первый день. Хотя мама с самого начала была на стороне Аннушки, вот только перечить отцу не решалась: больно крут нравом старый Анисим Аникеев. А тут ещё и соседка – мама Тита Гулевича, – тётка Катерина пришла. А её всегда уважали, ценили мнение этой женщины у Аникеевых. Да и со всей семьёй Гулевичей считались: правильные люди. Один только Иван Назарович покойный чего стоил, почти праведник, святой человек, такой честный. Таких поискать надо…

Вот и в тот раз тётя Катя рассудила здраво, сказала своё веское слово:

– Я не хочу, чтобы мой сын, мой Тит утащил с собой на дно Днепра и счастье вашей дочурки Аннушки. Что ж она, должна вековухой остаться после этого? Всю жизнь в трауре ходить, в печали? Раз здесь она не видит себе счастливую жизнь, то пусть делает так, как гадалка нагадала. Я видела ту женщину, говорила с ней: серьёзная, не обманщица. Добрых людей сразу видно, вот оно как, соседи. Благословите Аннушку, и дай её Бог бабьего счастья.

Сдались родители. Нет, папа сдался, мама была давно согласная.

– А я что? Против, что ли? Неужто я не желаю добра своим деткам? Скажете тоже. Я с мужицкой вышины… это… смотрел, с мужицкого боку. Но вам, бабам, видно лучше бабское, чем мне – мужику. Я – вообще… чего уж… – устало махнул рукой, свернул самокрутку, долго сидел на колоде в углу двора, курил, мусолил папиросу, уставившись под ноги, не поднимая головы.

Вот так и решилась судьба Аннушки. Нет, ещё не решилась, пока не решилась. Это только начало. Она сейчас идёт в неизвестность. Даже не знает, где сегодня переночует. Она ничего не знает. Она хочет простого человеческого счастья, вот и спешит. Просто доверилась нищенке, что та её встретит у Никитихи, а уж там как Бог даст. Всё в руках Божьих. Ведь до этого случая девушка-то и в уезде была только два раза за всю жизнь: с родителями ездила на ярмарку.

На Волчьей гриве, где дорога из Никодимово в уездный городок поднимается вверх на увал, Аннушка остановилась.

– Всё, мои хорошие, дальше я сама, – девушка забрала торбу с едой, перекинула через плечо, прижала к себе братьев. – Прощайте! Не поминайте лихом, родные мои, – и, чтобы не расплакаться на глазах у ребятни, оттолкнула их от себя, решительно направилась по дороге, туда, где сходились земля и небо.

И потом шла, не оглядываясь, боясь самой себя. Если оглянётся вдруг, увидит два жалких застывших силуэта на горушке, то может и не сдержаться, может вернуться. Возможно – это минутная слабость, и она пройдёт, стоит только уйти подальше от деревни, чтобы она скрылась из вида. Вот поэтому и не стоит оглядываться, стоит идти вперёд, туда, где её ждёт новая жизнь. Нет, она не вырвет из сердца родных и близких ей людей, вот эти места, свою деревеньку Горевку. Она будет помнить их всегда, в мыслях, раз за разом будет возвращаться на родительский двор; видеть родные лица; слышать их голоса; ещё и ещё раз в воображении будет пробегать по деревенским улицам. Но это будет только в мыслях. Если Бог даст, появится возможность навестить, приехать когда-нибудь в гости уже состоявшейся женщиной-хозяйкой, женщиной-матерью, то обязательно она воспользуется такой возможностью. Это – в будущем. А сейчас надо не оглядываться, надо бежать до Никитихи. Там её ждёт тётя Дуся – эта загадочная нищенка, загадочный человек, который волею судьбы встретился на её дороге, в её жизни. Они так договорились. И она, Аннушка Аникеева, не подведёт, спешит на встречу. Вот только тётя Дуся не обманула бы…

…Со встречными знакомыми здоровалась и быстренько пробегала мимо, не давая им время задать лишнего вопроса. Она не хотела видеть и ощущать недоумённые взгляды на себе. Но чувствовала эти взгляды спиной, которые насквозь пронзали девичье тело, опаляли всю душу. Было больно от них, страсть как больно, но она только убыстряла шаги, стараясь быстрее унести своё личное, не дать посторонним заглянуть в потаенные уголки её души. Вот и бежала. А что говорить с ними? О чём? И кто вправе судить её?