Текст книги "Хроника одного солнечного цикла. Записки провинциала, или Сказание обо мне, любимом"

Новые перспективы

За осенью – осень. Тоска и тревога.

Ветра над опавшими листьями.

Вся русская жизнь – ожиданье от Бога

какой-то неясной амнистии.

Игорь Губерман

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Только к середине февраля следующего года моя ситуация окончательно прояснилась. Как я уже писал ранее, на кафедре имелось несколько направлений. Одно из них называлась секцией автоматизации. Возглавлял ее профессор Владимир Юрьевич Каганов. Уже в значительных летах, умнющий дядька с колоссальнейшим жизненным опытом. Добряк и интеллигент, просто очень приятный в общении человек. Разговаривать с ним всегда было одним удовольствием. Как это контрастировало с незабвенным Всеволодом Ивановичем!

Моим новым научным руководителем стал доцент Олег Михайлович Блинов. Он сразу же придумал мне совершенно забалденнейшую тему. Даже дух захватило, как это было интересно. Потом, это, не какие-то тензорные уравнения или законы Навье-Стокса. Живая, понятная и близкая мне техническая задача. Плохо было только одно, времени для ее решения оставалось маловато – всего двадцать два месяца.

Особо в отделении автоматизации кафедры того времени обязательно надо отметить доцента Анатолия Матвеевича Беленького и ассистента Валерия Федоровича Бердышева.

Первый – социалистический менеджер высшей категории. Вся работа на металлургических заводах по организации аспирантских исследований, проводилась им легко, словно играючи и необычайно эффективно. На всю жизнь в памяти осталась картина – Анатолий Беленький собирается ехать на Новолипецкий завод. В руках его портфель, набитый дефицитом и две авоськи с мандаринами и палками сухой колбасы.

Валера Бердышев – настоящий русский умелец, из тех, кто может думать руками, способный из всякого хлама с окрестных помоек собрать весьма приличную экспериментальную установку. Позже, когда мои пути – дороги увели от кафедры, все эти люди защитили докторские диссертации, стали профессорами, и, вообще, весьма уважаемыми людьми.

Так вот, эта великолепная четверка: Каганов, Блинов, Беленький и Бердышев – прекрасным образом обеспечивала работу научного конвейера. Все аспиранты в секции автоматизации были как бы общие.

Блинов – генерировал большинство идей.

Бердышев – курировал создание опытных установок для экспериментов.

Беленький – ведал организационными вопросами по внедрению идей группы на металлургических заводах и получению нужных документов.

Каганов – так, то была совершенно уникальная личность. Когда он брал наши беспомощные аспирантские статьи, добавлял в них пару фраз, расставлял нужные акценты, убирал ерунду, и, о Боже, эти научные опусы начинали сверкать абсолютно новыми смыслами!

Данное разделение труда вовсе не означало, что они занимались только этим, и, ничем иным. Просто у них, как и у всех людей, что-то получались лучше, а что-то еще лучше.

Изголодавшись за полгода от вынужденного безделья, я как одержимый принялся за работу. Мне выделили местечко в подвальной лаборатории МИСиСовского корпуса, стоящего на задворках. Рядом с входом в подвал была стена парка Горького. В ней имелась вполне ощутимое отверстие, через которое сразу попадаешь в знаменитую ЦПКОшную пивнушку «Уголок».

У Володьки Серова лаборатория помещалась в соседнем здании. В теплые, погожие дни, мы, два счастливых молодых балбеса, придя в институт, включали всякие там приборы «для прогрева», а сами отправлялись в парк. После пары другой кружек пива, горизонты научные, скажу я вам, открывались просто неслыханные.

Не сразу, не вдруг, но дела мои начали налаживаться. В голову непонятно откуда пришло несколько достаточно нетривиальных идей. За это – получил устный «одобрямс» от своего научного руководителя Олега Михайловича. Когда же я самостоятельно начал делать что-то вроде математической модели, то, похоже, он окончательно в меня поверил.

Надо признать, что изначальная идея шефа находилась на грани бреда, а мой личный вклад – за границами безумия, но, в конце концов, все оказалось достаточно убедительным для того, чтобы кафедральный «пипл» это «схавал» во время ежегодного аспирантского отчета.

Сама логика решения поставленной передо мной проблемы уводила в мутные дебри решения некорректных обратных задач. Тут я впервые пожалел, что все же не получил ранее фундаментального математического образования. Прикладное – получил, фундаментальное – нет.

Двигался вперед ощупью, исходя из здравого смысла, проверял свои предположения опытным путем. Так вот методом проб и ошибок смог найти частное полуэмпирическое решение для моей задачи. Сложность состояла в другом. Требовались достаточно продвинутые вычислительные ресурсы. На кафедре имелась ЭВМ «Наири», но, во-первых, ее мощности было мне мало, а во-вторых она практически никогда не работала.

Побирался Христа ради на других кафедрах. Чаще всего пускали. Так, через какое-то время, вошел в контакт с факультетом экономики. Туда неведомо откуда завезли уймищу новейших по тем временам, японских компьютеров и другой техники. Там же работал мой бывший однокашник по радиоинституту Александр Иванович Кашкин, с которым вместе, мы ездили на первом курсе радиоинститута «на картошку». Паренек несколько странный, но сам по себе не вредный и даже добрый.

Очень скоро я стал на факультете экономики почти своим человеком. Японские инженерные компьютеры как нельзя лучше подходили для тех задач, которыми я занимался. Была там и другая интересная техника. Например, весьма продвинутое IBMовское печатающее устройство со сменными шаровыми головками. Их в комплекте находилось не менее десятка, со шрифтами разных видов и размеров. Качество печати у этого принтера просто великолепное, типографское. Очень скоро я научился фабриковать на нем официальные бланки практически любых организаций. Это весьма пригодилось в недалеком будущем.

Постепенно начала налаживаться моя семейная жизнь. Один полузнакомый, сдал мне в сентябре 1978 года квартиру в новом московском районе Ясенево на улице Паустовского. Сдал до весны. Типовая двухкомнатная квартирка на шестом этаже девятиэтажного панельного дома с абсолютным минимумом мебели. В маленькой комнате сложены хозяйские вещи. В большой – размещались мы с женой и маленькой дочкой. Обстановка – кушетка, телевизор, раскладушка и детская кроватка. Малогабаритная кухня – по совместительству мой кабинет. В нем поздним вечером я корчился в муках творчества пытаясь родить очередную околонаучную идею, подкрепляя себя кофейным напитком, купленным в соседнем супермаркете.

Мы с женой были счастливы. Впервые за пять лет супружеской жизни у нас появился собственный, пусть временный, но собственный угол. Рядом с домом располагался лес с белками и остатками Петропавловской церкви. Из окон виднелся угол универсама. Чуть дальше, за кольцевой дорогой торчали корпуса того, что в разных мемуарах обычно именуется «объект в Ясенево».

Тогдашнее Ясенево сорок лет назад мало напоминал современный, обжитой район на Юго-Западе Москвы. В то время район малозастроенный, без метро, куда и добраться довольно сложно, особенно в вечернее время. Ближайший универсам своими полупустыми полками тоже не особо радовал. Приходилось бороться за выживание и каждую лишнюю пачку пельменей.

Однако имелись и приятные моменты. Прежде всего, полуразрушенный монастырь и лес, куда мы водили на прогулку нашу маленькую дочку. Он находился буквально рядом с нашим домом.

Довольно скоро неподалеку от нас снял квартиру мой сосед по комнате Слава. Он поселился с женой Наташей и маленьким сынишкой Антошкой неподалеку, через поле. В то время мы часто хаживали друг к другу в гости.

Наступила «зима безоблачного счастья». В наш гостеприимный дом то и дело заглядывали мои друзья – приятели. Он всегда был полон гостей. Моя жена любит рассказывать о том, как первый раз принимала в гости кубинца Рохелио в мое отсутствие. У того имелась такая особенность речи, что, хотя он говорил по-русски абсолютно правильно, но человек непривычный, незнакомый не мог понять ни одного слова.

Все благополучно разрешилось к взаимному удовольствию, когда супруга догадалась накормить моего друга. Потом он довольно долго, вплоть до моего возвращения рассказывал что-то свое, но абсолютно недоступное для понимания русскому женскому уху.

Суть времени – суть вещей

Велика Москва, а отступать некуда

Кругом Россия

Леонид Шебаршин, Начальник Внешней разведки РФ

Особенно запомнилась встреча нового 1979 года. Стояли трескучие тридцатиградусные морозы, а порою, температура опускалась к минус сорока. В съемной квартире – холодно. Не более четырнадцати градусов. Постоянно работал обогреватель. Хозяйским матрасом я закрыл окно. Так тот, намертво примерз к стеклу. На встречу Нового Года пригласили гостей – Славу с женой Наташей, Володю Серова, были еще Женя Потоцкий, какая-то малознакомая дамочка из Красноярска, и кто-то еще, сейчас уже не упомню кто.

Что могли, то и закупили в соседнем супермаркете. Испекли картошку «гассель» в газовой духовке и какие-то другие немудреные кушанья. Пир удался на славу. Мороз за окошком становился все сильнее, температура приближалась к историческому минимуму. В двенадцать часов дружно встали и выпили шампанского.

Веселились до утра. Часов в шесть гости собрались уходить. Сели в лифт и тут выключилось электричество. Все мои друзья, естественно, в лифте и застряли. Почти час, я и Володя Серов ошалело бегали по кварталу, пытаясь найти хоть одного трезвого лифтера. Так и начался мой последний год обучения в аспирантуре.

К сожалению, все хорошее рано или поздно заканчивается. В мае хозяева квартиры указали нам на дверь…

По прошествии достаточного количества лет и оборачиваясь назад на прожитые мною годы могу с уверенностью утверждать, что мое положение как аспиранта в то время хотя и было не слишком завидным, но ничего сверх катастрофического в нем не наблюдалось.

У других аспирантов моего призыва дела обстояли немногим лучше. По большей части вузовская «наука» того времени находилась в состоянии «предупадка». Аспиранты МИСиСа, патронируемые научными руководителями, по большей части занимались какими-то химерическими темами.

Строили натурные модели металлургических агрегатов из органического стекла, посыпали их внутренности разной гадостью, типа конопляного семени, а затем рассматривали распределение оного, после продувки модели воздухом из пылесоса.

Или изучали процессы нагрева воздушной подушкой металлических листов при транспортировке в прокатных станах. Доказывали, что, подбирая облицовку стен металлургических печей можно экономить расход топлива. Какой там сэкономить. Все там черно от копоти. Подбирай, не подбирай, все едино.

Только относительно небольшая часть диссертационных работ, по большей части те, что выполнялись непосредственно на металлургических заводах, имели реальное практическое значение. Я пытался спрашивать обо всем этом «старших товарищей».

Не помню кто, кажется доцент Юлий Филимонов, на все это ответил мне так: «Что такое кандидатская диссертация? Это некий труд, из которого явствует, что аспирант разобрался в выданной ему теме и способен более-менее разумно порассуждать по интересующему вопросу. Если результат имеет практическое значение – то прекрасно, если нет – то ничего страшного. Вузовская аспирантура готовит преподавателей, а этого для них этого, вполне достаточно».

Как бы там ни было, примерно через год у меня накопился определенный экспериментальный материал. Даже удалось «слепить» некую полуэмпирическую математическую модель, которую я позже реализовал программно.

Для благоприятного завершения диссертационной работы следовало еще провести заводской эксперимент. Тут, свою сверхпозитивную роль, сыграла личность моего нового шефа Олега Михайловича. Включив связи, он договорился с начальником измерительной лаборатории завода «Серп и Молот» Исааком Яковлевичем Соколом о проведении мною нужных исследований на заводе.

Хорошо помню, как морозным декабрьским утром мы ехали на 125 автобусе от метро Таганка до проходных завода. Встретили нас там достаточно радушно. Эксперимент для аспиранта – что же, дело знакомое, не в первый раз. Опекать меня назначили достаточно пожилую, как мне тогда казалось, сотрудницу лаборатории Екатерину Терентьевну.

Она заботилась обо мне по-матерински, всячески помогая в организационной части, когда мне приходилось размещать мои приспособления среди ужасных агрегатов сортопрокатного цеха. Может быть, поэтому работавший там народ отнесся ко мне очень дружелюбно, всячески помогая двигать науку вперед.

Примерно месяца через полтора – два я закончил все свои измерения и наступил черед обработки полученных результатов. Это была довольно большая и кропотливая работа, отнимающая кучу времени.

Незаметно наступила весна. К сожалению, все, даже самое хорошее рано или поздно кончается. Хозяева съемной квартиры стали недвусмысленно намекать на то, что пора бы нам с нее съехать. Подумав немного, мы с женой решили, что искать новую квартиру имеет смысл ближе к осени, так как у меня приближаются последние аспирантские каникулы. Так что в мае 1979 года пришлось отправить жену с дочкой опять в Рязань к теще, а я, собрав свои пожитки, вернулся, снова, в общежитие «Металлург».

Лето 1979 года я провел у тещи на хлебах. Взяв в пункте проката пишущую машинку, с мая по август долбил по ее клавишам, сочиняя текст диссертации.

Поиск своей дороги в жизни

Позади сожженные мосты

Впереди разбитое корыто.

Леонид Шебаршин,

Начальник Внешней разведки РФ

Подходил к концу срок моего обучения в аспирантуре. Оставалась совсем мало времени. Надо было как-то устраивать свою жизнь.

В то далекое, интересное время в Государстве Российском, сиречь Советском Союзе, ведение дел было плановым. Без плана не должен с дерева ни лист упасть, ни курица чихнуть, ни мышонок хвостиком взмахнуть. А в учебном институте МИСиС аспирантура была только «целевой», и означало это, что для поступления требовалось добыть некую бумагу, меня в нее направляющую. Уж не буду утомлять читателя подробностями, как это направление добывалась. Эта особая песня.

Последствие этого документа были тоже далеко идущие – окончательный и бесповоротный возврат через три года посылаемого на исходные позиции. По логике вещей, так как я был «целевым» аспирантом, то должен был вернуться в Рязань на завод «САМ». Понятно, что мне этого хотелось менее всего. Я хорошо понимал, что, уехав из Москвы с незащищенной диссертацией, лишившись контакта с научным руководителем, теряю практически все шансы ее закончить. Сбылось бы пророчество завкафедры – стать научным гумусом.

Так что требовалось решить две задачи. Первая – найти место, куда бы меня взяли. Вторая – избавится от перспективы «САМовского проклятия», то есть возвращения на завод. Не было другого способа, как решать эти задачи последовательно. Сначала нужно найти тех людей, которым я был бы нужен, несмотря на все отягчающие мою вину обстоятельства: отсутствие московской прописки, усугубленное моим незавидным «матримональным» статусом.

Еще одно важное обстоятельство. Чтобы закончить мою диссертационную работу требовалось провести значительный объем расчетов. Следовательно, нужно не просто место работы, а такое предприятие, где имелся достаточный доступ к серьезным вычислительным ресурсам. Это сейчас, практически под любым кустом, можно найти мало-мальски приличный компьютер. Тогда же, в конце семидесятых, все это выглядело далеко не так.

Я начал заниматься первым вопросом, поиском работы, еще зимой. Не буду утруждать вас, дорогой читатель, перечнем тех контор, фирм и фирмешек, в которых на меня сначала смотрели дурными глазами, а потом, с разной степенью злорадства указывали на дверь. Их было несколько десятков, а может быть и более сотни. Сейчас я уже и не помню сколько.

Через некоторое время я стал относиться к подобному исходу дел с философским спокойствием, но с упорством маньяка продолжал заниматься этим бесконечным и безнадежным делом. У меня просто не было другого выхода. Когда один мой институтский приятель, проживавший в Павловском Посаде, посоветовал обратиться в фирму в городишке Реутов, что совсем рядом с Москвой, то я не придал этому особого значения. Ну, подумаешь, еще раз откажут.

Приятель дал телефон и рассказал, где находится эта контора. На удивление, там ко мне отнеслись вполне положительно. Мои контактеры назначили встречу около проходных. На разговор пришли двое представительных мужчин – Рудольф Тимофеевич и Виктор Георгиевич. Сразу же между нами установился контакт, и я почувствовал искорку их заинтересованности моей скромной персоной.

Как сейчас понимаю, это было вызвано тем обстоятельством, что позиция, на которую меня «смотрели» не являлась уж слишком денежной и перспективной. Не была она особо привлекательной в смысле интересной работы. Однако, требовала высокой квалификации, а специалисты, ее имеющие, вполне могли найти себе «место под солнцем», не обремененное такими не очень приятными вещами, как режим секретности.

Кроме того, обладатели неподобающего «пятого пункта» также вряд ли могли претендовать на это место. А работать ведь кому-то надо было… А, тут я и подвернулся под руку. Вопросы с пропиской и прочие тонкости мы тогда обсуждать не стали, мне просто сказали, что это не их зона ответственности. Ты уж тут сам разбирайся.

Не скрою, меня несколько насторожило то, что они крайне неопределенно и очень расплывчато говорили о характере возможной деятельности. Я спросил их «будет ли там место для анализа физических полей и решения некорректных обратных задач?», так как это являлось центральным местом моей диссертации.

Они переглянулись и сказали, что физических полей будет в избытке, а задачи столь некорректные, что мало не покажется. Только если все сложится, проверять тебя будут не менее года, и за границу ты никогда не поедешь.

Я подумал, что год на проверку – это, конечно многовато, но другого выбора у меня нет, да и за границей, в ГДР, я уже побывал. Достаточно быстро был найден консенсус и по другим вопросам: наличию мощного вычислительного центра. Как не странно, их мое требование, скорее обрадовало. Договорились и об оплате – оклад 180 рублей (с небольшой премией), должность инженера с перспективой выхода на начальника группы.

Как сейчас помню, первого апреля 1979 года, протопав под крупным мокрым снегопадом на фирму, получил последнюю бумагу для министерства на мое грядущее трудоустройство из рук начальника отдела кадров Ивана Ивановича Точки. Ее я оперативно отнес в отдел аспирантуры Министерства Общего машиностроения на Миусской площади. Хотя впереди и была полная неопределенность, но вопрос сдвинулся с мертвой точки. Воистину, под лежачий камень никакая жидкость не течет.

Нерешенным оставался лишь квартирный вопрос. Мне, моей жене и маленькой дочке негде было жить. Со съемной квартиры нас выставили, а возвращаться к холостяцкой жизни в аспирантское общежитие мне не хотелось. Потолкавшись неделю-другую на Банном переулке, там, где обычно в те годы решались вопросы съема-сдачи жилья, понял, что надо искать какой-то иной, нестандартный путь решения этой проблемы.

К тому времени я пребывал в МИСиСовской аспирантуре уже третий год, оброс многочисленными связями и знакомствами и от природы был в высшей степени общительным и коммуникабельным юношей. Как известно – мир не без добрых людей и мне посоветовали обратиться к директору студенческого городка. Видимо, я не первый и далеко не единственный аспирант, кто приходил к нему с такой просьбой.

Выслушав меня, он сказал, что любые вопросы решаемы «в порядке исключения». Велел зайти к нему осенью. В самом деле, в сентябре получил разрешение и необходимые документы (пропуска и прочее) для поселения меня с семьей в общежитии «Дом Коммуны».

Дом коммуны как он есть

«…надругательство над вечными упованиями индивидуальности

во имя фикции блага грядущих поколений…»

Николай Бердяев «Философия свободы»

Комната номер 559, которую я получил осенью 1979 года, являлась явным «неудобьем», вероятно, не числилась жилым фондом общежития, и, скорее всего, ни в каких списках жилплощади не значилась. Хотя там и стояли кровати, но, все же, до меня, комната выполняла, то ли роль кладовки, то ли какого-либо иного подсобного помещения.

Она находилась на пятом этаже, была чуть больше двадцати квадратных метров и выходила дверью на пандус, размещенный около столовой. Обычно аспирантов МИСиС с семьями селили в так называемый «Итальянский квартал», там, где находились крошечные комнатушки, оставшиеся с древнейших времен индустриализации и незатронутые реконструкцией семидесятых годов. Почему нам досталось именно это жилище – Бог весть, видимо, сработал Его Величество случай.

Хочется отметить, что это здание, построенное в стиле конструктивизма весьма любопытно. Длинная его часть – это спальный корпус, что характерно, туалеты в нем располагались только в торцах здания.

Оперативно проведя косметический ремонт нового жилища, в комиссионке прикупив холодильник, электрическую плитку и еще кое-что по мелочам, в начале сентября встречал на новом месте жительства жену и дочку. В то время в этом общежитии проживало не менее двух-трех десятков подобных семей с маленькими детьми.

Эскиз «Дома Коммуны». Стрелкой указано примерное место моей комнаты в этой вычурной архитектурной конструкции

Легко решилась задача меблировки комнаты. В необъятных коридорах и закоулках общежития стояло полным-полно сломанной, полусломанной и даже вполне приличной мебели. Все, что тебе нравилось, можно было потихонечку «брать и тащить» к себе в нору.

Очень скоро мы даже почувствовали переизбыток предметов обихода. Выставив оные за дверь, с удивлением обнаружили, что через пять минут их уже утащили «добрые люди». Таким образом, мы с женой во время проживания регулярно и весьма успешно обновляли нашу обстановку.

Пандусы. Дверь моей комнаты выходила на них. Моя дочка каталась по этим горкам на трехколесном велосипеде.

Место, куда судьба забросила меня тогда на жительство, оказалось настолько уникальным, что я просто обязан рассказать о нем подробнее. В далекие двадцатые годы прошлого века, когда слова о «Мировой Революции», «Коминтерне», «Диктатуре пролетариата» не казались еще пустым звуком, то деятельная энергия «креативного класса» находила возможность реализации в самых неожиданных и порой извращенных формах.

В начале двадцатых годов, в головах, коммунистически озабоченных совграждан возникла идея домов коммун, где, по их мнению, наиболее полно раскроются преимущества коллективизма. Все эти полубредовые идеи в полной мере реализованы в конкретном Доме Коммуны архитектора Николаева на улице Орджоникидзе, где я и обретался более трех лет.

Интересно «Типовое положение о домах-коммунах» того времени, в котором регламентировалось требуемое обязательное и наиболее полное обобществление всего быта. Жизнь, согласно него, начиналась с чистого листа. Так, коммунарам запрещалось привозить в коммуну старую мебель и другие предметы хозяйственного обихода. По замыслу идеологов коммунизма того времени – коммуна должна стать сплоченным, организованным коллективом рабочих и рабочей молодежи. Этакий фаланстер Шарля Фурье, который пресловутая Вера Павловна видит в своем четвертом сне (Смотри роман Н. Г. Чернышевского «Что делать?»).

Представьте себе практически пасторальную картину. Утром, по свистку старост, облачившись в холщевые пижамки, коммунары и коммунарки проделывают физкультурные упражнения на широченных балконах.

Далее, топают по пандусам в столовую, где завтракают. Потом работают на производстве, пропагандируя коммунистическое переустройство быта. Все организованно, строем, как в трудармиях Левы Троцкого. Как писал пролетарский поэт – «…я гайки делаю, а ты, для гаек делаешь винты».

Кто-то трудится внутри дома-коммуны: в библиотеках-читальнях и на кухне, устраивает кружки, экскурсии, доклады, вечера самодеятельности, а также с помощью студентов готовится к поступлению на рабфаки и в вузы.

Естественно, каждый сознательный коммунар должен ликвидировать собственную неграмотность, заниматься физкультурой, бороться со всякими проявления пьянства, хулиганства, религиозностью, грубостью, некультурностью и другими остатками старого быта.

Личная жизнь человека в Коммуне, само собой, дело общественное. Коммунар должен быть идеологически подкованным, здоровым, оптимистичным, а главное – активным участником общественной деятельности. Индивидуальные помещения предполагалось свести к минимуму. Планировался отказ от жизни в семье, обобществлялось воспитание детей, питание, стирка, и прочее. Детишки коммунаров должны жить в специальном секторе, в специальном детском доме. Хотя семейные связи не уничтожались полностью, но значительно, значительно сокращались.

Цель этого мегапроекта – создание человека новой эпохи, для которого главное не малый семейный коллектив, а большой коллектив товарищей коммунаров! Дом Коммуны должен был иметь собственные органы самоуправления, а коммунары – деятельно участвовать в организации своей жизни. Это идеально вписывалось в картину государства диктатуры пролетариата, где каждой кухарке предписывалось управлять государством.

По мнению эпигонов коммунизма, следовало сразу погрузить человека в переустроенный на социалистических началах быт, то есть проводить максимальное обобществление жизни. Такой подход и был воплощен в начале тридцатых годов прошлого века в студенческом Доме Коммуне на улице Орджоникидзе.

Дом состоял из трех корпусов: спального, санитарно-спортивного и учебного. Узкий и протяженный восьмиэтажный корпус с длиннющими коридорами, соединяющими спальные кабины, в каждой из которых должны проживать два человека.

Обстановка кабины аскетична, если не сказать убога: двухярусная кровать, два табурета и подоконник, заменяющий стол. По замыслу архитектора это способствовало оздоровлению обстановки за счет минимизации количества лишних вещей. Надо дать же место в комнате воздуху и солнцу.

Предполагалось, что большую часть дня коммунар будет проводить в общественных помещениях, а спальная кабина служит только для сна и отдыха. В санитарно-спортивном корпусе находились раздевалки с индивидуальными шкафчиками, душ, умывальники, уборные, спортивный зал, солярий и медпункт. То есть, общественный блок помещений предоставлял студенту все необходимое для жизни и работы.

Имелась столовая, в которой одновременно помещалось четверть жителей этого фаланстера, кухня, комнаты отдыха и фойе с журнальными столиками. Здесь же располагались библиотека, помещения для всевозможных кружков, для «делового использования» – чтения, черчения, штудирования и т. п.

Каждый студент – коммунар мог заниматься как в общем зале, так и в индивидуальной кабине, имеющей только стол и стул. То есть, индивидуальное пространство предполагалось, но было сокращено до минимума. Коммунар может быть один только в очень редких случаях, когда это необходимо. Это было время сна или сосредоточенной умственной работы. В остальном, хочешь – не хочешь, нужно пребывать в коллективе.

Собственность коммунара была скудна, она ограничивалась лишь самым необходимым минимумом. Вообще, дух минимализма пронизывал весь дом. Студенческий дом-коммуна на улице Орджоникидзе – материализация идеи создания нового человека – homo soveticus. В нем предполагалось немедленно погрузить человека в социалистическую жизнь. Весь этот конвейер, по мнению авторов проекта, позволял ускорить процесс создания человека новой эпохи. Вот так! Не более – не менее!

Комнаты-кабины напоминали купе поезда. Жильцам предоставлялось шесть квадратных метров для сна на двоих. Это жесткое требование шло от самого Пролетстуда, Главтуза и, кажется, даже от Текстильстроя. Здание, состоящее из трёх корпусов, напоминало самолёт. Вся его функциональная схема ориентировалась на создание жёсткого распорядка дня жильцов. Из санитарного корпуса учащиеся, по лестнице или пандусу, спускались в низкий общественный корпус и входили в столовую, после чего строем отправлялись в институт или же в другие помещения корпуса.

Административный корпус студенческого дома-коммуны МИСиС

Вечером студент – коммунар возвращался в спальный корпус, где оставлял вещи в гардеробной и в нижнем белье проходил в спальную кабину. В течение ночи спальная кабина вентилировалась с применением озонирования воздуха, не исключалась даже возможность подмешивание усыпляющих добавок.

В 1931 году здание ввели в эксплуатацию. Уже вскоре после открытия общежития строгое следование концепции «машины для жилья» стало нарушаемо. Спальные кабины использовались студентами не только для сна, но также для отдыха, и хранения личных вещей. Однако, в первые годы после постройки, все, или почти все, функционировало достаточно близко к первоначальному замыслу.

На рубеже 20-х и 30-х годов произошел «Великий Перелом». К власти в СССР пришли совсем другие люди. Результаты этого не замедлили сказаться. В 1930 году ЦК ВКП (б) было приняло постановление «О работе по перестройке быта». В нем критиковались те, кто призывал к немедленному переформатированию быта на социалистических началах. Их попытки назывались необоснованными, полуфантастическими, а потому, чрезвычайно вредными.

Немедленное внедрение социализма в повседневную жизнь, слава Богу, было решено отложить. К счастью, сохранялась возможность жить семьей и по минимуму пользоваться коммунальным центром. На смену романтично-утопическому, строгому, революционному духу шел совсем другой, имперский, пафосный, отражавший новую политическую атмосферу.

До 1960-х годов здание Дома Коммуны сохраняло первоначальную планировку и являлось одним из наиболее полных воплощений архитектуры социального эксперимента. В 1968 году его реконструировали под более-менее нормальное общежитие. Перестроили первый этаж, комнаты увеличены за счёт части коридоров, но дух здания, дух Великого Коммунистического Эксперимента еще долго продолжал витать в этих стенах!